Remember Me

Ребенком я думала, что родители непобедимы. Они такие сильные, добрые... Самые великие люди на свете. Но у меня до сих пор стоит перед глазами тот мост. Всполохи огня, запах крови, крики сестры... Это не вытравить из памяти. Мой друг за темной речкой Печальна жизнь моя Тонкий, хрупкий голосок Паудер словно выплывает из темноты сна, поет старую детскую песенку. Ее ладошка дрожит, пальцы закладывают уши, как будто это может заглушить крики, которых уже нет. Мир вокруг медленно расползается, как краска по воде. Сестра сжимает её руку до боли. Сначала Паудер даже не замечает этого — её внимание приковано к танцующим языкам пламени, что ползут по трескучему деревянному настилу. Свет играет на лицах людей, но для неё это не лица вовсе. Там, где у них должны быть глаза, проступают горящие пустоты, а рот — широкая черная прореха, откуда вырывается утробный гул. Монстры. Они были монстрами. — Вай, — шепчет она сдавленно, едва в силах дышать. — Вай, кто это? Зачем они здесь? Миротворцы. Но для маленькой девочки это только страшные создания из её ночных кошмаров. Их шлемы в свете огня кажутся безликими, а блеск доспехов — это не металл, а кожа, с которой сочится тьма. Один из них поднимает руку, и Паудер видит, как его пальцы вытягиваются в когтистые лапы. Она зажмуривается, кулачок судорожно стискивает свою игрушку. О помощи сердечно к тебе взываю я Пламя накатывает волной, обжигает щеки, оставляя липкий след копоти и ужаса. Вай рывком тянет её к себе, крепче, ещё крепче. Мир рушится звуками — треск ломающегося дерева, гулкие шаги по настилу, крики, что затихают в пустоте. Но Паудер слышит только их сердцебиение, своё исестры, как удары барабана на краю пропасти. Прошу, отбрось сомнения Подай мне медный грош Ты потеряешь пенни ... Проблеск огня слепит глаза, и ребёнок вновь видит чудовищ. Руки сжимаются на невидимом, но ощутимом страхе, и мост начинает корчиться, словно живой, под ногами ползут трещины. Дети стоят посреди этого хаоса, окружённые полыхающей бездной. Ведь мы не строим замков Живем в домах простых В голосе Паудер звучит отчаяние. Ладошка всё ещё закрывает её глаза, как будто так она может спрятаться. Приди же из-за речки Чтоб мне… Мир окончательно растворяется в темноте. Крики превращаются в беззвучные образы, и только пламя остаётся настоящим. Пламя вспыхивает особенно ярко, выхватывая из темноты две неподвижные фигуры. Паудер не сразу понимает, что перед ней, — глаза цепляются за мельчайшие детали. Мамино платье, такое знакомое, с порванным подолом, тёмные пятна по ткани, которые её сознание ещё не хочет признавать кровью. Рядом — папа. Его рука лежит неестественно вывернута, пальцы сжаты в кулак, будто он до последнего держал оружие или что-то важное. — Мама? — шепчет Паудер. — Папа? Она тянет к ним руку, но её пальцы проходят сквозь дым, словно всё это — просто картинка на тонкой бумаге, которую вот-вот прожжёт огонь. Вай не отвечает. Её дыхание рваное, тяжёлое, как будто каждый вдох — это борьба. Она не даёт сестре подойти ближе, притягивает её к себе и сжимает так крепко, что Паудер задыхается. Взгляд Вай пронзает пространство между ними и телами родителей — её глаза полны такой боли, что Паудер чувствует её физически, как уколы иголок под кожей. — Почему они лежат? — голос Паудер становится выше, тоньше, почти визгливым от страха. — Они спят? Вай, они просто спят, да? Вай молчит. Она сжимает губы так, что белеет кожа вокруг, а пальцы судорожно дрожат, цепляясь за плечи младшей сестры. Её лицо искажено болью и решимостью, которая должна уберечь Паудер, но которая в эту секунду становится для неё самой пыткой. — Скажи что-нибудь! — крик Паудер разрывает воздух. Её ладошка снова сжимается в кулачок, бьёт сестру в грудь с силой, которой ей никогда не хватило бы, чтобы причинить боль. — Почему ты молчишь?! Вай наконец поднимает голову. В её глазах — только пустота и ярость, которую она направляет куда угодно, только не на Паудер. — Потому что их больше нет! — вырывается из неё, и слова, как острые ножи, вонзаются в самое сердце. — Они не спят, Паудер. Они умерли. Слова обрушиваются на ребёнка, как каменная стена, запирая её в клетке, из которой нет выхода. Она не понимает, что значит «умерли». Это слово звучит, как треск мостовых досок, как пламя, пожирающее всё вокруг. Но она видит реакцию Вай, и этого достаточно, чтобы весь её хрупкий мир разрушился. Игрушка с глухим стуком падает на холодную брусчатку моста. Мягкая, износившаяся от сотен ночей в объятиях Паудер, она ещё мгновение лежит, а потом, будто втянутая самой пропастью, скользит вниз, растворяясь в клубящейся черноте. Девочка тянет к ней руку, но пальцы цепляют только пустоту. Она замирает, глаза широко распахнуты, беззвучный крик застывает в горле. Маленькая смерти не поверит, и разлуки не поймет она… Это просто игрушка. Самая любимая, сшитая мамой, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Игрушка, которую можно починить, можно найти новую… Но почему-то она кажется важнее всего мира, тяжелея на дне её груди, будто в этот миг потерялось нечто большее — что-то, чему никогда не найти замены. Так хоть этой крохотной потерей дотянулась до нее война. Паудер сжимает кулачки, но её руки слишком слабы, чтобы держаться за ускользающее детство. Где-то позади ещё трещит огонь, но он уже не греет, а только сжигает остатки мира, который она знала. Некуда от странной мысли деться: это не игрушка, не пустяк — Это, может быть, обломок детства на железных скрещенных путях.

***

Паудер резко просыпается, словно выброшенная из глубины ночного кошмара. Её глаза широко распахнуты, но мир вокруг остаётся размытым, затопленным воспоминаниями, которые цепляются за её сознание, как колючие тени. Она судорожно глотает воздух, грудь тяжело вздымается, каждый вдох обжигает горло, будто она всё ещё дышит дымом с того проклятого моста. Горячие слёзы струятся по щекам, солёные капли скользят к уголкам губ. Она чувствует их вкус, но не может остановиться. Крик рвётся из глубины её души — хриплый, ломкий, полный боли и ужаса. Сдавленный вопль перемешивается с кашлем, когда она задыхается, давясь собственным горем. Её руки тянутся к горлу, к груди, словно пытаясь разорвать невидимую петлю, сжимающую её до боли. Ещё секунду она не понимает, где находится, её пальцы ищут Вай, игрушку, мать... Но вместо них — только пустота. Холодная реальность наконец возвращается, как удар по лицу. Глаза метаются по комнате, и темнота кажется ползущей по стенам живой тенью. Джинкс прижимается к стене, спиной к твёрдой поверхности, чтобы почувствовать хоть что-то реальное, чтобы убедить себя, что это уже прошло. Всё прошло. Но её тело ещё помнит. Своими криками девушка, не осознавая того, словно включает тревожную сирену на базе поджигателей. Где-то с грохотом распахивается окно, оттуда летит хриплый голос: "ДА КТО Ж ТАМ УЖЕ СДОХ?" В другой стороне слышен глухой стук — то ли кто-то выпал из кровати, то ли уронил что-то тяжелое. Огоньки вспыхивают тут и там, будто новогодняя гирлянда, только каждая лампочка сопровождается недовольным рычанием или злобным матом. Где-то далеко раздается грохот — то ли что-то рухнуло, то ли кто-то уже полез за самодельным огнеметом. В комнату с грохотом распахивается дверь, и в темноту ворвается Экко, держа пистолет наготове. Его глаза быстро сканируют обстановку, напряжённый палец готов нажать на спуск. Но вместо шума или агрессии из угла доносится звук — тихие, приглушённые всхлипы. Экко резко останавливается, чуть прищуривается, словно пытается понять, не играют ли с ним злую шутку. "Эй," — голос звучит осторожно, даже немного хрипло от напряжения. Он делает шаг вперед, держа оружие на уровне плеча. Но чем ближе он подходит, тем отчетливее слышны эти сломанные звуки: рыдания, сдавленные и жалкие, будто человек пытается подавить их, но не может. Экко медленно опускает пистолет, его лицо на мгновение искажается смесью облегчения и непонимания. — Ты что, плачешь? — слова звучат грубовато, но в голосе проскальзывает нотка мягкости. ... — Мне приснился кошмар, — тихо проговорила Паудер, всхлипывая, будто каждое слово давалось ей с усилием. Экко замер, держа пистолет опущенным, и смотрел на неё в тусклом свете, пробивающемся из коридора. Её голос дрожал, но был пугающе чётким, как эхо далёкого взрыва. — Такой... настоящий, что даже сейчас, когда пытаюсь дышать... — она судорожно втянула воздух, словно пыталась доказать себе, что это всего лишь сон. — Всё ещё чувствую дым. И слышу, как горит тот мост. Экко сжал губы, крепче стиснув рукоять оружия. Он не знал, что сказать. Глубоко внутри ему тоже показалось, будто комната вдруг пахнет гарью. Паудер подняла голову, глядя на Экко широко распахнутыми глазами, в которых застыл страх, смешанный с отчаянием. — Почему это всё снова приходит ко мне? — её голос дрожал, почти срываясь на шёпот. — Я ведь уже не маленькая. Паудер сидела на полу, обхватив колени и ссутулившись, как будто старалась стать меньше, спрятаться от того, что её преследовало. Её глаза блестели от слёз, а нижняя губа дрожала, как у ребёнка, который вот-вот разрыдается. Даже в полумраке комнаты она выглядела маленькой, уязвимой, совсем не той, кем старалась казаться. Её тонкие плечи вздрагивали от приглушённых всхлипов, и Экко не мог не заметить, как она рефлекторно жалась к стене, словно пыталась найти укрытие. В этот момент она казалась совсем ребёнком — испуганным, потерянным, окружённым тенями своих собственных страхов. Экко не выдержал. В какой-то момент его тело, словно действуя само по себе, сделало шаг вперёд. Ещё мгновение, и он уже опустился на колени рядом с ней, нерешительно протянув руку. Его сердце сжималось от жалости — к той Паудер, которую он помнил, и к этой Паудер, которая сидела перед ним, разбитая и сломленная. Его пальцы на секунду коснулись её плеча, а затем он, почти инстинктивно, обнял её. Это было неосознанное движение, как если бы в этот момент он снова стал тем мальчишкой, который когда-то защищал её от всего мира. Она была такой хрупкой, такой маленькой в его руках, что он почувствовал, как по его собственным щекам разливается жар — то ли от гнева на себя, то ли от невыносимой горечи. Её всхлипы были тихими, но отдавались в груди Экко, как удары молота. Он не знал, сколько прошло времени — секунды, минуты? Казалось, что мир вокруг остановился. Но потом он опомнился. Почувствовал, как холодок здравого смысла пробирается сквозь тепло жалости. — Прости, — его голос был тихим, почти шёпотом. — Я… Он замолчал, проводя рукой по лицу, будто пытаясь собрать мысли. Он пытался понять: что в ней осталось от той девочки, которую он когда-то знал? Был ли смысл тянуться к тому, что, возможно, уже никогда не вернётся? Но вместе с тем он чувствовал — в этом моменте, когда она позволила себе быть уязвимой, — был шанс. — Знаешь, кошмары... они как чудовища под кроватью. Они хотят, чтобы ты их боялась. Им нравится, когда ты сидишь вот так, вся сжатая, как будто мир на тебя обрушился, — его голос был спокойным, но всё же в нём звучала привычная твёрдость. Он наклонился чуть ближе, глядя на неё, как будто пытался достучаться до того, что осталось от их прошлого. — Но знаешь, чего они боятся больше всего? Смеха. Твоего смеха. И даже не обязательно настоящего. Иногда достаточно просто пошутить. Сказать: «Эй, чудовище, да пошло ты!» — и посмотреть, как оно сдувается, как проколотый шарик. Он выпрямился, чуть помедлив, будто не был уверен, что стоит продолжать. — Я знаю, что тебе плевать, что я думаю. Да и мы с тобой далеко не друзья, — он усмехнулся уголком рта, почти безрадостно. — Но я помню ту Паудер, которая могла смеяться, даже когда всё вокруг было не так. Она бы не позволила этому дерьму поглотить её. Он замолчал, глядя на неё внимательно, будто пытаясь увидеть, услышит ли она его. — Так что… пошли их куда подальше. Или… хотя бы попробуй. Паудер подняла голову, её взгляд был всё ещё затуманен слезами, но в уголках губ промелькнула едва заметная усмешка. Она фыркнула, чуть насмешливо, но с каким-то странным теплом: — Спасибо, придурок, — проговорила она, всхлипнув между словами. — Теперь буду знать, что ты эксперт по кошмарам. Она вытерла глаза рукавом, хотя это не особо помогло, и, опустив голову, добавила уже тише, почти шёпотом: — Но всё равно… спасибо. — Всегда пожалуйста, — он слегка пожал плечами, а потом добавил, — и да, считай, что я теперь сертифицированный охотник на кошмары. Если понадобится — могу даже справку выписать. Паудер фыркнула снова, чуть громче, и её плечи дрогнули от подавленного смеха. Смеха, который, как он надеялся, вытолкнет из неё хотя бы немного той тьмы, что засела внутри. — Справку? — Она покачала головой, её голос всё ещё хрипловат от слёз, но в нём уже слышалось больше жизни. — Ты ведь не врач, чтобы справки выписывать. — Оу, больно, — он прижал руку к груди, делая вид, что ранен в самое сердце. — Видимо, ты всё-таки не забыла, как быть язвительной. Это хорошо. Прогресс налицо. Она снова тихо хихикнула и, уже чуть спокойнее, повернулась к нему лицом. Её глаза больше не прятались за стеной слёз, и в них снова загорелся проблеск той самой девочки, что жила у него в памяти — упрямой, полной энергии и мечтаний. — Всё равно ты придурок, — сказала она почти ласково. — Но... ты прав. Надо сказать им — всем этим чудовищам — пошли вы. — Вот это уже правильный настрой, — он подмигнул ей. — Если хочешь, можно даже представить, как ты пинаешь их всех с разбега. — Пинаю, да? — Она прищурилась, как будто представляла себе сцену. — С ноги? Или с кулака? — Определённо с ноги, — серьёзно кивнул он. — Со всей дури. Они замолчали. Тишина, что воцарилась между ними, была другой — не тяжёлой и колючей, а лёгкой, почти тёплой. Он знал, что ещё слишком рано надеяться, что всё будет как прежде, но это не мешало ему наслаждаться этим коротким моментом. — Я правда рад, что ты ещё можешь смеяться, Пау, — негромко добавил он спустя несколько секунд. — Ты всегда была самой храброй из нас. Даже когда боялась. Её взгляд поднялся медленно, будто каждое слово весило тонну. В груди заскребло что-то давно забытое. Не боль — нет. Боль она привыкла игнорировать. Это было воспоминание. Его голос вытянул его из глубины её разума, словно выбросил на поверхность давно затонувшую часть души. Паудер Слово отозвалось в сердце, как эхо. Её имя. Настоящее. Забытое. Живое. Он говорил с ней, не с Джинкс. И это было не больно. Даже странно приятно. Будто он разглядел под слоями хаоса и пепла ту, кем она когда-то была. Но не то, чтобы это было правильным. Нет. Всё стало намного сложнее. Она была Джинкс, она была Паудер — всё сразу и ни одна по отдельности. И ей нравилось, как эти две части стали одной. Паудер была слабой. Она боялась, боялась, что не сможет защитить сестру, что ее силы не хватит на то, чтобы отстоять ту, кого она любила больше всего на свете. Она боялась, что она ничтожна, что от нее нет никакой пользы, что она разочарует. Она боялась в тот момент, когда любое действие казалось неправильным, когда каждый шаг вел к еще большему страху и растерянности. Джинкс же не боялась ничего. И в этом было нечто страшное. Она не верила ни в кого и ни в что. В людей? Нет. В Заун? Тоже нет. В сестру? В себя? В любовь? В тепло? Все это исчезло за стеной, которую она выстроила вокруг себя. Никакие чувства не могли проникнуть туда, и в этом заключалась ее защита. Она построила эту стену ради одной цели — чтобы защитить ту девочку внутри себя, ту, которая когда-то верила, надеялась, мечтала. Но… он знал только её прошлое. Это прошлое, которое оставило на сердце тяжесть и затмило свет, оставив только тени. Тоска за тем, что было потеряно, за теми моментами, которые уже не вернуть. Паудер медленно выдохнула, позволив памяти затопить её. — Но ты помнишь её, да? — шёпот сорвался, но голос крепчал. — Вижу. Она усмехнулась криво, немного грустно, но с теплом: — А ты не боишься? — спросила она, немного мягче, чем ожидала. — Меня. Той, кем я стала. Он хотел бы сказать "нет", но это было бы ложью. — Я боюсь, — наконец ответил он, его голос звучал тихо, но уверенно. — Но не тебя. Я боюсь того, что мир сделал с тобой. Боюсь, что боль и ярость заберут тебя целиком, и ты забудешь, кем была, и кем могла бы стать. — Всё это… всё это уничтожит тебя. Он сел рядом с ней в уголку комнаты, его движения были осторожными, детскими, как будто боялся нарушить хрупкость этого момента. Пространство между ними казалось одновременно огромным и тесным.Он не знал, что сказать. Что могло бы быть сказано в этот момент? Все слова, что он произнёс бы, звучали бы как ложь, как попытка оправдать себя, как попытка избежать того, что на самом деле происходило здесь и сейчас. Не произнесённое слово, не выдержавшее тишины, она медленно облокотилась на его плечо. И вот оно, её дыхание — мягкое, тёплое, слишком близкое, как маленькая искра, которая может воспламенить всё, если не быть осторожным. В её движении было что-то, что заставляло его сердце сжиматься, как если бы оно вот-вот разорвется. Её тепло, её тяжесть, её близость — всё это накрывалось как волна, и он чувствовал её как нечто до боли знакомое и чуждое одновременно. Это было пугающе. Она была здесь, рядом, с ним, а когда-то они были врагами. Врагами, которые хотели разорвать друг друга на куски. Мир, который вырвал их из всего, что они когда-то знали, и оставил здесь — посреди этой реальности, где всё смешалось. Враг, который стал чем-то… неясным, безмолвным, непредсказуемым. Она была рядом, и его сердце бешено билось в груди. Всё, что он знал, исчезло, и оставалась лишь она — её дыхание на его коже. В его голове вспыхивали образы — они снова смотрели друг на друга в тот момент, когда ещё только начинали быть врагами. Их глаза, полные ненависти. Их слова, как острые ножи, что разрезали всё вокруг. И вот теперь... Теперь все эти воспоминания исчезали в какой-то нелепой туманной пустоте, и оставалась только она, только они, сидящие в углу комнаты, как если бы мир вокруг них не существовал. Ничего не оставалось, кроме того, что было здесь и сейчас. И не было никакой уверенности, что это им нужно, или наоборот — что они способны уйти от этого. Ты худшее благословение и прекраснейшее из проклятий. Его мысли метались, не зная, как и почему они здесь, но всё, что он мог — это просто быть рядом с ней. Быть рядом, несмотря на всё. И всё, что они могли — это почувствовать это напряжение, странное, как ядовитый вкус на языке, сладкий, но жгучий, который не позволяет отступить. И они сидели, не двигаясь, словно в ловушке, в которой никто не знал, что будет дальше. Всё исчезло — и они были снова на грани. Но теперь они не могли остановиться. — Пойдем, я покажу тебе кое-что, — произнесла Паудер, и её голос был мягким, но решительным. Не давая ни малейшего шанса на возражение, она схватила край плотной занавески и резко потянула её за собой. Её движения были быстрыми, срывающимися, как у человека, который боится, что сама реальность может исчезнуть, если она не успеет удержать её. Мгновение — и она сорвала ткань, и мир перед ними вдруг раскололся, как тусклый камень, из которого вырвались яркие осколки, ослепляя. Перед ними оказался рисунок — не просто картинка, а целый мир, который жил и дышал, несмотря на свою очевидную небрежность. Это было живое, трогательное нечто, какое-то невидимое, но ощутимое, как забытая мечта, которая не уходит, несмотря на все попытки её заглушить. Вот Экко в смешном, чуть неуклюжем костюме с проколотым ухом. Вот Майло с чудными усами, про которые никто не осмеливался шутить. Клаггар, похудевший, с сияющим лицом, гордо работающий с Майло над растениями, которые очищают воздух. А Вандер, обнявший Силко, его морщины натянулись в тёплой улыбке, когда он шутливо трепал Силко по голове. И Паудер, яркая словно звездочка, с чудаковатым выражением лица и крутой косухой. Это был её мир, её люди, её воспоминания. Тот свет, где она могла быть собой, где всё было простым, несмотря на все сложности. Всё это было настолько настоящим, и в то же время таким далеким, что она почувствовала, как её сердце сжалось, и её дыхание стало тяжёлым. Её мир был от неё далеко — и она бы отдала всё, чтобы вернуть его, разорвать время и вернуться туда. Он стоял, заворожённый, как человек, потерявший связь с реальностью. Она была не просто частью этого мира — она была его сердцем. Ярким светом, разрывающим реальность, и каждый её взгляд, каждый её жест оставлял след в его душе, как нечто, что нельзя забыть, нечто, что уже не уйдёт. — Это мой мир, — прошептала она, и её голос был таким хрупким, как шелк, который вот-вот может порваться. — Мир, из которого я попала сюда.