Remember Me

Непослушная. Кто же станет тебя слушать? Но кто станет тратить силы на тех, кого проще отвергнуть? На тех, кого они давно для себя "списали"? Зачем пытаться понять, если можно просто бояться, если можно обвинять? Но разве ты сама не начала играть эту роль? Разве не проще стать той, кого они уже привыкли видеть? Той, в чьих действиях никто не ищет причин, а в чьих словах — смысла. Ты пыталась кричать, объяснять, доказывать, но теперь это кажется пустой тратой сил. Ненормальная.— голос взрывался в сознании едко и протяжно. В голове оставался шлейф от его резких, обрывистых нот — неудачи, ошибка за ошибкой. Слишком громкая, слишком непредсказуемая, слишком "не такая". Люди всегда сторонятся тех, кто не вписывается в их привычный порядок, а ты никогда и не вписывалась. Люди отворачиваются, боятся, шепчутся за спиной. Им не важно, кто ты на самом деле. Для них ты монстр. Стереть слёзы, скрыть гематомы под одеждой. — Вы хотите видеть во мне монстра? — её голос дрожал, но в нём звучала странная, почти насмешливая нотка. — Что ж, пусть так и будет. Раз вы решили, что я — она, зачем сопротивляться? Всё равно уже ничего не изменишь. Это была первая попытка. Первая попытка перестать спорить, кричать, доказывать. Бить в стены бессмысленно, если эти стены тебя не слышат. Но разве крик становится тише, если его удержать внутри? Нет. Он только разрывает изнутри, как невидимый пожар. Ты выкрикивала им резкие слова, бросалась ими, как камнями, надеясь, что хоть что-то разобьёт эту глухую стену. "Не твое дело, Экко! Просто оставь меня в покое!" "Ты видишь только её, но не меня. Ты всегда видишь только её!" "Я пытаюсь справиться, пытаюсь держать это под контролем, но... вы просто отвернулись! Вы все отвернулись!" И тогда ты замолчала. Не потому, что нашла ответ, а потому что не осталось сил спорить. Потому что, возможно, ты боялась, что твой голос уже ничем не отличается от её. Ты боролась. Отрицала, обвиняла. Боялась. Боялась, что, приняв её, утратишь себя окончательно. Но разве у тебя был выбор? Этот хаос, как осколки разбитого зеркала, был уже внутри тебя. Каждая грань ранила, оставляя новые, невидимые порезы. Ты убеждала себя, что эти воспоминания чужие. Что это не ты сжимала курок. Не твои руки творили всё то, что уже не исправить. Но почему они казались такими реальными? Как будто это ты… Нет, не ты, Джинкс. Её руки, её смех. Её боль. Каждое воспоминание оживало в тебе, выжигая новые раны. Лица тех, кого ты любила, оборачивались пустотой, болью. Они ненавидят. Ты чувствуешь это даже сейчас. Взгляд, голос, прикосновение — всё пропитано этим отвращением. Но разве они не правы? Разве ты не стала тем, кого всегда боялась? Ты цеплялась за Паудер. За остатки себя, пытаясь отгородиться от неё. Вай, Мило, Клэггор — их лица, их голоса напоминали о том, кем ты была. Но каждый раз, когда ты пыталась найти ту девочку, которая мечтала о больших вещах, ты видела только её. Джинкс. Она была частью тебя. А ты — её. Ты боишься признать это, не так ли? Потому что если она — это ты, значит, вся боль, весь хаос, весь этот ужас — твой. Её взгляд скользнул по татуировкам, вырисовывая каждую линию. Сначала Паудер заметила лишь пугающие, дерзкие, разрушительные узоры — но чем дольше она смотрела, тем больше они начинали напоминать ей её собственный внутренний мир. Эти татуировки, казалось, были как отражение её собственной борьбы, как частичка того хаоса, что она носила в себе. Но в этих безумных узорах таилось что-то необычайно нежное: голубые облака стелились по коже, касаясь плеч, сбегая вниз по торсу, словно обвивая её тело легким, невесомым коконом. Паудер невольно ощутила волнение. Ее пальцы дрожали, когда она касалась рисунков, словно пытаясь ощутить их значение на ощупь. — Что ты хотела сказать этим, Джинкс? — прошептала она, будто сама себе, но голос звучал в пустоте, отдаваясь эхом в ее сознании. Голубой дым сигнального огня взорвался в ее памяти. Он стал символом надежды — надежды на то, что однажды маленькая девочка сможет вновь увидеть свою сестру. Этот образ всплыл на фоне воспоминания о том, как Вай протянула ей заветный факел и обещала вернуться. "Где бы ты ни была, я найду тебя," Но реальность была иной. Она помнила, как дождь хлестал по лицу, смешиваясь со слезами, как она кричала в пустоту, выкрикивая имя сестры. Джинкс буквально впечатала ее в свою плоть, сделав частью себя. Возможно, это было единственное, что удерживало ее на краю, не позволяя окончательно сломаться. И самое страшное в этом — это были не привычные образы разрушения. Не острые углы, не рваные линии, не хаос, а что-то до абсурда теплое, светлое, непостижимое в своей простоте. Будто эти облака стали маленьким осколком того, что она потеряла. Единственное, что она смогла вырвать из руин своей жизни и сохранить, когда весь остальной мир рушился. Словно они существовали вопреки всему — вопреки хаосу, который она несла за собой как проклятие. Их связь стала слишком очевидной. Пугающей, уничтожающей все. Она ощущалась, как рваная рана, которую невозможно зашить, как отражение в искривленном зеркале, где каждое движение Паудер дублировалось со сломанной тенью. Она сжала зубы, вцепилась руками в голову и опустила её, будто пытаясь спрятаться, защититься от самих мыслей, что разрывали её изнутри. Эта девочка, Паудер… Джинкс. Все её попытки принести хоть крохотную пользу этому миру, хоть как-то доказать свою ценность, были разбиты, разорваны и жестоко отрезаны о холодную, неумолимую реальность. И в этом обломке истины заключалось её самое жгучее осознание. Всё, что Джинкс могла, всё, в чём она была действительно хороша, — это ломать. Ломать не стены или механизмы, а судьбы. Судьбы тех, кто был ей дорог, тех, кто верил в неё, тех, кого она любила. Первый рефлекс — уничтожить. Взрыв, хаос, чтобы заглушить боль хотя бы на миг. А потом — второй: ненавидеть себя за это ещё сильнее. Дыхание Паудер сбивалось, хриплое и тяжелое. Она стояла, словно под гнетом собственного сознания, ощущая, как что-то медленно обрушивается на нее. Удушающее, хрупкое... принятие. Не злость, не ярость, не отчаяние — лишь суровая истина о себе самой. О той версии себя, что разрушила все, что ей было дорого. Это принятие пришло не с криком, а с мучительной, тихой неизбежностью. Оно жгло, но не оставляло пути назад. Болезненное, но неумолимое, оно заползло внутрь, словно ядовитый дым, и осело там навсегда. Джинкс просто хотела защитить ее — ту, которая когда-то верила в добро, в заботу, в тепло чужих рук. Она хотела уберечь её от боли, от новых предательств, от нового разбитого сердца. Джинкс стала бронёй, пусть и хрупкой, пусть и разрушительной. "Да к черту всё," — думала она. — "Если из-за меня всё рушится, то пусть так и будет. Раз уж это единственное, что я могу." Она приняла этот хаос как свой путь, как своё оружие. Разрушение стало её языком, единственным способом сказать миру: "Больше никто не причинит мне боль." Но в глубине, за слоем хаоса, пряталась та девочка, смотрящая на всё это с ужасом и надеждой. Иногда, глядя на бледное небо, простирающееся над подземным убежищем, Паудер искала в облаках силуэты. Густые, размытые, они становились очертаниями кораблей. Кораблей, что плывут вдаль, унося её боль... Боль той девочки, которая просто хотела вновь увидеть свою сестру. Родных. Мамину улыбку, её тёплые руки. Она закрыла глаза, стараясь удержать в памяти эти образы, но они расплывались, исчезая, как облака, которые она наблюдала. — Видишь их? Эти корабли... Они плывут туда, где всё можно начать сначала. Место, где никто не сможет причинить тебе боль, где всё будет по-другому — без ран, без предательства. Она словно обняла ту разрушенную версию себя — ту, что кричала в пустоту, ту, что блуждала в страхе и одиночестве. Ту, которую отвергали, не пытаясь понять. В её объятиях больше не было страха, только принятие. Это был момент истины, когда хаос и тишина внутри неё встретились лицом к лицу и перестали быть врагами. "Я вижу тебя. Я знаю, через что ты прошла." Джинкс и Паудер больше не были чем-то отдельным. Она больше не пыталась вычленить их, не искала границу, где заканчивается одна и начинается другая. Она приняла их обеих, с их болью и хаосом, как свои неотъемлемые части, не нуждающиеся в разделении. Джинкс отчаянно стремилась защитить — её хаос был щитом, разрушительной силой, которой она закрывала их обеих от боли. Она била первой, чтобы никто не успел ударить её. Её решения были быстрыми, как выстрел, без раздумий и сожалений. Это была её броня, её способ кричать миру: "Больше никто не посмеет причинить мне боль." Да, её путь был разрушительным. Но в нём был порядок, её собственная гармония. Она больше не пыталась разделить себя на Паудер и Джинкс. Вместо этого она приняла их обеих — приняла весь этот хаос и боль, каждый их страх и каждый их крик. Но она больше не позволяла им диктовать её жизнь. Она создала свой собственный путь — тот путь, который ни Джинкс, ни Паудер не смогли бы выбрать. Это был путь, не зависимый от их страхов, не поддающийся их разрушениям. Путь, на котором она могла быть собой, целой, не разорванной и не сломленной. Путь, который не был ни спасением, ни разрушением, а тем, что ей нужно было выбрать — быть собой, не обращая внимания на чужие ожидания. Теперь она просто была собой.

Её косичка безжизненно свисала вниз, распадаясь на аккуратные пряди, с высоты укрытия на дереве. Вокруг стояла тишина, такая плотная, что даже собственное дыхание казалось громким. Её взгляд был устремлён в небо, где облака напоминали корабли, плавно и бесшумно дрейфующие в неизвестность. Они словно тянули за собой её мысли, увлекая в мир, где не было боли, где она могла бы начать всё заново. "Этот мир, мертвый и гнилой, как старое дерево, все еще держится только на воспоминаниях о том, каким он был. Если я разрушу его до основания, может, однажды на этом месте зацветет что-то настоящее. Я не буду частью этого, но, возможно, кто-то станет." Она опустила глаза на свои руки. В них лежал складной нож, его холодный блеск казался пугающе спокойным. Склонив голову, Паудер раскрыла его с едва слышным щелчком, и сталь отразила свет, как последнее предупреждение. Она задержала дыхание, когда первая голубая косичка мягко соскользнула вниз, исчезая из виду. За ней полетела вторая, и это был не просто звук падения волос — это было прощание. Тихое, но окончательное, с чем-то, что она больше не могла удержать. Когда нож с лёгким щелчком закрылся, её руки дрожали, но она сжала его так крепко, будто этот небольшой предмет мог удержать её от падения в бездну. Её взгляд снова поднялся вверх, к узкой полоске неба, где облака уже начали исчезать, оставляя её наедине с собой. Эта пустота, эта беспомощность — они были физически ощутимы. Её рука невольно поднялась, коснувшись обрубка косы. Пальцы медленно скользили по коротким, неровным прядям, обжигая кожу воспоминаниями. Она закрыла глаза, ощущая, как отрезанные косы тянут за собой последние остатки надежд. Но вместе с этим пришло и нечто новое — необъяснимое чувство, что теперь она принадлежала только себе.

***

Комната, переоборудованная в мастерскую, словно жила своей собственной жизнью, насыщенной хаосом. Гулкий шум инструментов сливался с теплым освещением, создавая странное ощущение уюта в этой неразберихе. Паудер склонилась над столом, возясь с деталями часами, будто сама была частью этого механического мира. Это было единственное, что могло её успокоить — единственное, что приносило хоть малейшее ощущение контроля в её мире, который всё чаще ускользал. Время терялось, пока её руки двигались по привычным движениям, соединяя детали и выверяя каждое исправление. Это было то, что она умела лучше всего, и хотя результат часто не оправдывал ожиданий, сам процесс заставлял её чувствовать, что она не потеряна, что хоть здесь, в этом мире металла и скрипящих механизмов, она ещё может что-то создать. Экко стоял в тени, наблюдая за ней как за странным видением. Его взгляд был полон тревоги. Паудер была пугающе тихой, и в этой тишине таилось что-то жуткое, как эхо далёкой катастрофы. Его страх был очевиден, и он сжимал его грудь тяжёлым грузом. Экко боялся оставлять её одну в мастерской. Что, если её страсть к оружию вновь станет одержимостью? Эти механизмы, эти смертоносные конструкции — он видел, как её глаза загораются, стоит только заговорить о новой пушке или ловушке. Он боялся, что это единственное, что удерживало её в этом мире. Её руки двигались уверенно, несмотря на внутреннюю пустоту, которая, казалось, разрасталась с каждым днём. Для неё мир сузился до этих инструментов, до создания чего-то нового, пусть и странного, пусть и опасного. Это было её убежище, её собственный порядок в хаосе, который пожирал её изнутри. В её коротких, слегка растрёпанных волосах выделялась розовая прядка — случайная, небрежная, словно забытая деталь прошлого. Эта деталь казалась слишком личной, словно сама Паудер оставила её намеренно. — Будь добр, не загораживай, — отозвалась она коротко, не отрываясь от своей задачи. Её руки продолжали с ловкостью работать с деталями, взгляд оставался прикованным к чертежам — тем самым, которые Экко, не подумав, ненадолго заслонил своей фигурой. — Улучшения для бордов? Ты правда решила создать что-то, что не взрывается? — в его голосе звучал лёгкий сарказм. — О, успокойся, умник, мои пушки ждут своего звёздного часа вон там, — усмехнулась она, махнув рукой в сторону чертежей акулы ракетницы, даже не оборачиваясь. Её голос пропитала сухая насмешка. — Ты всегда такая ворчливая, когда работаешь? — Экко усмехнулся, прислонившись к стене неподалёку. — Нет, иногда я ещё и кидаюсь инструментами, — отозвалась она, не отрываясь от деталей. — Напомни мне, шлем захватить, а то вдруг тебе понадобятся мишени, — добавил он с язвительной усмешкой. Паудер в ответ только бросила на него быстрый взгляд и улыбнулась. Было бы неплохо. Экко оглядел её стол, усыпанный чертежами и металлическими частями. — Странно, — сказал он, медленно проводя взглядом по её творению. — Обычно в твоих разработках больше... хаоса. Её пальцы на миг остановились, но она тут же вернулась к своему занятию. — Иногда нужно разрушить старое, чтобы построить что-то лучше, — тихо произнесла она, словно говорила сама с собой. Экко слегка нахмурился, затем посмотрел на неё с нескрываемым любопытством. — Так что ты создаёшь теперь? Она чуть улыбнулась, продолжая сосредоточенно работать, но так и не повернулась к нему. — Что-то новое. И в её голосе впервые за весь разговор прозвучало тепло — едва заметное, но упрямо пробивающееся сквозь налёт насмешек. Экко наблюдал за ней, пока она работала, но что-то в её облике заставило его нахмуриться. Он склонил голову чуть набок, присматриваясь. — Подожди-ка… Ты что, волосы отрезала? Она чуть замерла, но быстро продолжила возиться с деталями. — Удивительно, что ты заметил, — бросила она равнодушно. Экко наклонился чуть ближе, разглядывая её короткую стрижку и яркую розовую прядь. — А эта розовая — что, твоя новая фишка? Или символ чего-то глубокого? Она тихо усмехнулась, не отрывая взгляда от чертежей. — Символ того, что у меня есть ножницы и свободное время. — Ага, только время, видимо, было не свободным, а нервным, — Экко ухмыльнулся, отступая назад. — Но, честно, тебе идёт. Она не ответила, но уголок её губ дрогнул в почти незаметной улыбке. — Это как минимум радикально, — заметил Экко, сложив руки на груди. — Но это в твоем характере. Её рука застыла на мгновение, но затем она медленно подняла на него взгляд. — Что ты хочешь этим сказать? Он усмехнулся, но в его глазах мелькнула неожиданная серьёзность. — Да то, что ты вечно всё рубишь с плеча. Волосы, планы, отношения... Она нахмурилась, но быстро вернула себе привычное равнодушие, словно его слова не задели. — И? Тебя это задевает? — А ты бы хотела, чтобы задело? — Его ответ прозвучал неожиданно прямолинейно. Она снова посмотрела на него, изучающе, будто пытаясь понять, шутит ли он. — Может, и хотела бы, — бросила она, наклоняясь обратно к чертежам, но в её голосе послышалась лёгкая колкость. — Тогда бы ты перестал строить из себя такого умного. Экко чуть усмехнулся, отходя на шаг, но всё равно продолжал смотреть на неё. — Просто я привык, что ты всегда сначала режешь, а потом думаешь. — Он пожал плечами, его тон стал мягче. Он замолчал на мгновение, будто вспоминая что-то, а затем добавил с улыбкой: — Помнишь, как ты "починила" ту нашу банку с краской? Она на секунду отвлеклась от деталей, подняла бровь и фыркнула. — Это был стратегический шаг. Крышку заклинило, я сделала маленькое отверстие. Экко рассмеялся. — Ага, а потом полдня пыталась объяснить Вандеру, почему мы все в синей краске. Её губы дрогнули, но она быстро подавила улыбку, возвращаясь к работе. — Если бы ты не ржал, как дурак, он бы и не заметил. — Да уж, конечно, не заметил бы, — он театрально покачал головой. — Половина бара была как небо на рассвете. Она попыталась удержать серьёзность, но в итоге всё-таки прыснула от смеха: — Ладно, это было красиво. — И вообще, не такая уж и проблема, — она махнула рукой, будто отгоняя его слова. — Вандер быстро успокоился. — Ага, успокоился, когда мы двенадцать часов драили стены, — Экко саркастично вскинул брови. — А ты думаешь, зачем я взяла тебя с собой? Мне одной было бы скучно. — Так вот зачем ты меня позвала! — Экко театрально приложил руку к сердцу. — Ты просто не хотела драить этот бардак в одиночку! — Ну да, — она рассмеялась. — Бесплатная рабочая сила, знаешь ли, не валяется под ногами! — Ах ты, мелкая, — Экко рассмеялся, слегка покачав головой. — Когда-нибудь ты мне за это ответишь. Он протянул руку и потрепал её по голове, как непослушного мальчишку, чувствуя под пальцами короткие, мягкие волосы. Это движение было таким естественным, что он на миг забыл, перед кем стоит. Забыл о ненависти, о прошлом, о том, кем она была. На мгновение она просто стояла там — нелепая, с этим дерзким выражением лица. Она изменилась. Это было заметно в каждом её жесте — спокойнее, собраннее, взрослее. Она могла с серьёзным видом рассуждать о чём-то важном, а через минуту внезапно выкинуть что-то совершенно абсурдное, заставляя хвататься за голову. Её спокойствие обманчиво: стоило чуть зазеваться, как она уже придумывала очередную глупость, от которой было невозможно отделаться. Она всё такая же — смешная, неугомонная, до бесконечности надоедливая, но теперь с оттенком той взрослой собранности, которая заставляла задуматься, как ей удаётся сочетать всё это вместе. Маленькое бедствие, пропахшее порохом, металлом и лёгким привкусом машинного масла, с примесью чего-то сладковатого, почти незаметного, как след дешёвых конфет или газировки. Он был резким, беспокойным, как она сама, и оставлял после себя странное ощущение: что-то между тревогой и тёплой, почти детской ностальгией. И этот человек, тот самый, кто унёс столько жизней, оставил его с ненавистью, жгучей, как клеймо, которое горело под кожей, отравляло мысли, становилось частью его самого. Как он мог сейчас видеть в ней что-то другое? Что-то, что выбивалось из привычного образа, заставляло не отвернуться, а вглядываться, ловить каждую мелочь, искать истину за её новой собранностью. Экко почти ненавидел себя за это. За то, что его взгляд задерживался на её улыбке. За то, что в её голосе он слышал не только привычную дерзость, но что-то ещё, ускользающее и тихое, как тень. За то, что ловил себя на желании понять её перемены, вместо того чтобы отвернуться и забыть. И самое отвратительное, самое мучительное — это крохотная мысль, пробившаяся сквозь ненависть, как росток через трещины в бетоне. А вдруг она изменилась? По-настоящему изменилась. Но страх был сильнее. Страх, что стоит только признать это, стоит только поверить, как всё рухнет. Она снова предаст. Снова причинит боль. "Нет," — мысленно отрезал он, стиснув зубы. — "Не в этот раз. Я больше не буду тем дураком, который верит в чудеса." Но, черт возьми, почему тогда его сердце всё равно начинало биться быстрее, когда она смеялась? Почему он не мог просто отвернуться и уйти, как обещал себе сотни раз? Может быть, где-то был другой мир. Тот, в котором она не стала монстром. Где она не знала, что такое война, а единственным оружием в её руках были инструменты. Она была бы просто девчонкой с грязными от мазута пальцами, которая улучшает мир своими изобретениями, мечтая о большем. Мир, где не нужно было бы сражаться, убивать и умирать. Где никто не терял бы друг друга. Мир, в котором он мог бы улыбаться рядом с ней, а не стоять напротив, переполненный болью и гневом.

***

Экко сидел на старом ящике, скрестив руки. Вокруг него собрались несколько светлячков — его верные союзники, каждый из которых выглядел измученным, но решительным. Перед ними на стене висела карта, испещрённая отметками. — Видел, как люди Силко копаются в старых кварталах? — начал молодой парень с платком, перекинутым через плечо. — Похоже, ищут Джинкс. — Да, этот псих просто не сдаётся, — пробормотал другой, высокий парень с белёсой челкой. Он покачал головой, глядя на карту. — Говорят, он готов перекупить наших ради информации. Экко вскинул голову, нахмурив брови. — И кто-то согласился? — его голос прозвучал резко. — Пока нет, — откликнулась девушка с рыжими короткими волосами, сидя на краю стола. — Но деньги Силко всё ещё работают. Не все настолько преданы делу, как мы. — Ха, как будто деньги помогут, когда весь Заун начнёт гореть, — саркастично бросил Экко, резко встав с места. — Этот урод не остановится ни перед чем. Если Джинкс снова попадёт к нему, мы можем попрощаться с тем, за что боролись. Поджигатель, молодой парень с длинным шрамом на подбородке, прервал обсуждение, ударив кулаком по деревянному ящику. — А может, хватит об этой Джинкс? — рявкнул он. — Эта девчонка убийца! Сколько наших она положила, а? Экко отвёл взгляд, на секунду задумавшись. — Я помню каждого, кого мы потеряли, — сказал он тихо, но твёрдо. Его голос, казалось, проник в самую глубину тишины комнаты. — Помню, как она смотрела, даже не дрогнув, когда... Он замолчал. Лишь мгновение, но этого хватило, чтобы воздух стал тяжёлым, как перед грозой. Экко стиснул кулаки, его руки задрожали. Тень боли скользнула в глазах, но взгляд остался ясным, будто его душа уже разорвалась между прошлым и настоящим. — Иногда месть кажется единственным выходом, — продолжил он. — Но она порождает только больше боли. Его голос стал резче, набрал силу, как удар колокола в тишине. — Если мы начнём жить этой ненавистью, мы станем ею. Джинкс, Силко… Теми, кого мы ненавидим. На мгновение он прикрыл глаза, словно пытаясь собраться. Когда он снова заговорил, в голосе звучала сталь, но боль оставалась слышимой, настоящей. — Я не стану таким. Никакая месть не стоит того, чтобы я стал чудовищем. Он отвёл взгляд в сторону, но его слова прозвучали так, будто он обращался к самому себе. — Она бы не хотела этого, — прошептал Экко. — А я… я обещал. Обещал, что попробую. Воспоминания ударили внезапно и больно. Экко замер, перед глазами вспыхнуло то проклятое прошлое: мост, её лицо — разбитое, в слезах, глаза, полные отчаяния. Как они дошли до этого? Как, черт возьми, он дошёл до того, что теперь стоит с оружием в руках против своей лучшей подруги? Их боль, их ненависть, их сражение — всё это было не только её выбором. Война, что ворвалась в их жизни, выжигала изнутри. Он знал, что стал её частью. Он сражался ради свободы, но эта борьба оставила следы не только на улицах Зауна, но и в сердцах. Война. Она разрушала всё: дома, улицы, жизни. Но хуже всего было то, что она ломала людей. Она выжигала дружбу, родство, делая чужими тех, кто был дорог. Лица из детства, такие знакомые и родные, стали неузнаваемыми — Эта война… она отнимает всё. Она отняла её, — проговорил он. Экко знал. Она была лишь отражением той боли, что принесла война, её марионеткой. Той самой девчонки — умной, мечтательной, смешной — больше не существовало. Осталась лишь Джинкс. Это больше не твоя битва. Он сжал кулаки, костяшки побелели. Месть не стоила этого. Паудер затаилась в тени, стараясь не выдать себя ни движением, ни звуком. Её глаза были широко раскрыты, как у мыши, которая случайно оказалась в мышеловке с сыром и вдруг осознала, что сыр был не того сорта. Она понимала: побег из мастерской грозит серьёзными последствиями. Экко не будет в восторге. "Не убегай без предупреждения, Паудер. Доверие строится годами, а рушится в одну секунду, Паудер. Бла-бла-бла, Паудер," — уже слышала она его голос в своей голове. Она аккуратно вытянула из кармана крошечную дымовую бомбочку, щедро приправленную её фирменной смесью "ничего не вижу, ничего не слышу и все чихают". Она знала, что охранники разделятся ровно через пять секунд после активации. "Три, два, один..."— и тонкий шипящий звук возвестил о начале её маленькой победы. — Что за чёрт?! — послышался кашель и громкий топот. — Ты что, опять перекуриваешь у мастерской? — Да с чего бы мне перекуривать? Это же ты только что из-за угла вышел! — Ты ещё и меня обвиняешь?! Паудер тихо фыркнула. У них был один талант: спорить с такой искренностью, что казалось, мир вокруг них перестаёт существовать. Её злодейский план работал. Она вжалась в стену и двинулась вдоль коридора, как тень, которой даже свет был не в силах помешать. Она вслушалась в голоса за дверью. Сердце забилось быстрее, когда она уловила знакомое имя. Они говорили, что Силко её разыскивает. Она замерла. Силко. Её дыхание перехватило. Его имя тянулось за ней, как тень. Страх на мгновение заставил её ноги прирости к полу. Она услышала ещё что-то, но слова превратились в гул, теряясь в шуме её мыслей. И тогда, словно холодным ветром, по её телу пронеслось одно слово, один образ. — Отец… Её губы шевельнулись едва слышно, почти шёпотом. Она вспомнила лицо Силко, его взгляд, в котором смешивались гнев и тепло, обещания …