Лично в руки

Мой дорогой, Дотторе, Я бы не сказал, что ты понял мою мысль до конца. Разумеется, мне не хотелось спорить о том, слышал ли ты те или иные признания в общем – прожить жизнь без общего понимания о формулировках любовных порывов было бы невозможно хотя бы ввиду существования предназначенных для этого общедоступных слов. «Люблю», «любимый» «мой»... Одно только их наличие уже намекает на примеры применения, но применение в свою очередь всегда требует определённого контекста... Вся речь – это формула, предложения и слова – её компоненты, а реакция собеседника – искомый результат; только с пониманием того, чего ты хочешь добиться, ты сможешь сгруппировать компоненты правильно, а это понимание в свою очередь исходит из степени знакомства... Сегодня вычисления не выходят из моей головы – сижу и много считаю. И всё же нахождение нужного подхода и обращений точно такая же математика, сложность которой, правда, заключается в том, что слагаемые, множители и всё остальное приходится угадывать, основываясь, как ты и сказал, на своём субъективном восприятии. Вся наука говорить – вычислительная наука, но вместе с этим наука о чувствах: о чувстве момента, о чувстве настроения, об интуиции касательно чужих мотивов и размышлений, и, исходя из этого, я считаю, что при произношении нежных и искренних фраз чувствовать особенно важно. Слова уже существуют – никто не придумает новые, однако формулировки в таких случаях если искренни, то по-своему неповторимы – и именно они в самом деле идут из сердца, без логических подборов и анализов. Даже если сейчас я напишу банальное «я тебя люблю», это не перечеркнёт удивительной длины размышления выше, и данный контекст не повторится никем другим – потому что от души все говорят иначе, как бы привычная повседневная ложь не обезличивала слова. В этом кроется её главное преимущество – отсутствие в диалоге искренности и, соответственно, самого говорящего. Вот где формулировки в самом деле повторяются и повторяются за другими; где ты ориентируешься на уже услышанное тысячи раз, соблюдая правила этикета, оставляющие слишком узкий простор для проявления настоящей личности. Занимательная тема для размышлений: бывает ли вежливость искренней, если всегда одинакова и слишком общепринята для отклонений? В обществе я веду себя так, как считаю нужным, следовательно, так, как желаю сам, но как много меня в этом желании? Разве я врежу себе, делая именно то, что хочу? Вру ли я в таком случае, боюсь ли? Но это забавно. Знаешь, в обществе считается, что сумерцы посвящают любимым удивительной красоты стихи, а мой сумерец списывает на обстоятельства даже обычные красивые признания. Тебе не хочется баловать меня, Зандик? Впрочем, даже вид конверта уже распаляет во мне огонь. Твой почерк стал таким привычным. Мне приятно читать любой его вид, если этому предшествует понимание того, что ещё совсем недавно этого письма касалась твоя рука. Твоей рукой были поставлены кляксы, твой палец смазал окончание строки, твоя ладонь лежала на листах (удивительно чистых)... Как ты понимаешь, меня заботит отнюдь не аккуратность. Достаточно знать, что это письмо от тебя, и я забываю о любых возможных неровностях, так что не стоит тратить силы на старания мне угодить – пиши так, как привык. Мои глаза радуются любому твоему тексту. В нашей ситуации не помогли бы и реформы: отношения между предвестниками подобной близости существовать не должны, даже если подчиняются букве закона... Мне просто любопытно, светило бы мне твоё согласие. Естественно, без обязательств в качестве свадебного платья: зачем мне страшненькая невеста, если куда больше меня привлекает обворожительный жених? Осталось только его дождаться. Я не сомневаюсь в твоих способностях, Доктор, однако едва ли верю, что судьба могла одарить меня(подчёркнуто) подобной удачей... Ты слишком далеко, и от этого значительно хуже: тебя будто уже не существует – только фантом, так легко тающий в воздухе. Если бы твоя миссия была здесь, пусть с той же опасностью, но я бы слышал твои заверения лично, оставлял поцелуи на висках с пожеланиями удачи... Я дождусь, Дотторе, ты можешь не писать ответы, если они так тебя отвлекают. Не обещаю перестать беспокоиться, но обещаю не обижаться... Пусть только сегменты заходят ко мне, когда приезжают к Пьеро, чтобы я знал, что всё в порядке. Береги себя; сфокусируйся на себе и на миссии, а не на моих страхах. И всё-таки ты упрощаешь. Противоречия в подростковом и более старшем возрасте разнятся: у каждого из твоих сегментов свои собственные внутренние конфликты и разноплановые идеи, которые переплетаются в один большой неразрешимый ком – в этом плане позиция Омеги обоснованна, если я правильно понял её из контекста... Сегменты – твоё собственное противоречие, не так ли? Ты пытаешься сгладить углы, оправдывая сложности сосуществования, но в то же время пишешь о том, что сомневаешься в их пользе. Привычки и привязанности не обходят стороной даже тебя, Дотторе... Хотя тебе, я догадываюсь, нужен конструктивный диалог. Разве каждый сегмент не занимается собственными проектами? Это бесспорный вклад в науку, который едва ли возможно повторить одной парой рук. И их роль команды, способной совещаться, никуда не исчезла... В конце концов, они всё ещё являются живыми существами. Их объективнее сравнивать с сотрудниками – различными личностями с различными идеями, подлежащими обсуждению и оспариванию. И, как любые сотрудники, они находятся под твоим покровительством, под твоей ответственностью. Если ты «нанял» их, значит, обязан соблюдать условия «договора»... И иногда устраивать себе и им отпуска. Возможно, ты просто устал – задание в Сумеру вышло долгим, и всё это время вы работали плечом к плечу. Иногда оставаться наедине с собой невыносимо даже тем, у кого нет сегментов. Ты приедешь, я сниму с тебя серьгу и мы ото всех отдохнём. Будет только Зандик. ...Снова недокормленный, я должен спросить? Если твои аппетиты времён студенчества сохранились, я попрошу припасти побольше еды. Шучу, так что лучше не обижайся... Интересно слушать про Акаде(зачёркнуто) тебя в Академии, и, конечно, ещё интереснее вспоминать подростковые заблуждения... Даже не знаю, стоит ли смешить тебя одним давним до ужаса ироничным случаем... Думаю, многие юноши познавали своё тело, глядя на непристойного толка иллюстрации или зарисовки, однако в моей молодости выбор был не слишком разнообразен, и приходилось довольствоваться тем, что есть... Когда-то я нашёл в одной из выброшенных книг рисунок юной особы и – ты представляешь! – был уверен, что это девушка – по спине спускался длинный хвост, а иллюстратор отдал весь свой фокус спине и ягодицам... Не буду говорить об эмоциях, которые я испытал, когда один из мальчишек, заметив этот клочок бумаги в моих вещах, поделился, что всё это время я любовался на одну из принятых интерпретаций человеческого образа здешнего архонта – он даже убедил меня соответствующими узорами... После этого мне пришлось заняться вопросами своей необразованности в контексте символик. Между прочим, многие выходцы из аристократии считают, что отсутствие познаний в классической литературе точно так же на эту самую необразованность намекают. Нужно обязательно предупредить господина Пьеро, что главный учёный нашей организации всех обдурил... Может, с моих писем в самом деле пора переходить на книги? Они развивают эмоциональный интеллект и отвлекают от стрессов и раздражений... Откуда предположения о десятке неудачных кадров? Ты считаешь, что я не могу получиться с первого раза? Это ведь фотографии для тебя – зачем мн(зачёркнуто) И, насколько я помню, у нас был уговор об отзыве. Или фотографии заставили забыть о предыдущем подарке? Ты пользуешься моей податливостью и прекрасно осознаёшь, что я позволю тебе больше, чем, вероятно, должен. Наш следующий секс пройдёт согласно моему(подчёркнуто) сценарию, даже если по нему ты окажешься обездвиженным и с повязкой на глазах – когда ты сможешь это пообещать, тогда я соглашусь попрактиковаться расслабляться. Пульчинелле расслабиться не помешало бы тоже (разумеется, вне обсуждаемого выше контекста)... Последнее время он чересчур всем озабочен – от нервов даже забывает со мной пререкаться. Обыденно беззаботный Тарталья в самом деле делится с нами долей позитивного взгляда. Он обрадовался, когда услышал новость о твоём скором возвращении (я бессовестно всё разболтал), и пообещал встретить тебя вместе со мной, если не будет дел... Настоящая команда поддержки. Полагаю, всё покажется не таким подозрительным, если мы будем с ним? Или ты предпочтёшь, чтобы я встретил тебя в гордом одиночестве? Твоя вежливость слишком избирательна, дорогой Дотторе, и, боюсь, таит в себе некоторое коварство. От подписей в конце письмо выглядит более завершённым, и вместе с тем может считаться последним, чтобы переписка не казалась прерванной, если однажды мне не придёт ответ... Я был бы вынужден перечитать всё, что есть у меня на руках, и, вероятно, морально мне было бы проще видеть последовательный конец. Я вижу расчётливость, Дотторе, и она меня не утешает. Твой Панталоне Не прощаюсь (Гамма, застывший в тени за дверью, наконец уловил необходимый момент: Мастер закончил изучать письмо и, всё ещё без серьги, потянулся за чистыми листами, задумчивый и отчего-то немного мрачный... Но это было не важно: сегмент наконец показался внутри кабинета, не подавая голоса – пусть Доктор думает, что спросил его сам, и чувствует себя хозяином ситуации... Так и случилось. Дотторе неохотно перевёл взгляд на Гамму, изучающе оглядев его с ног до головы, но смутился больше, заметив в его руках штангенциркуль. Он поднял брови, кивая на инструмент: – От меня что-то нужно? Гамма выпустил медленный, незаметный для окружающих выдох; нужно было настроиться на самую невинную ложь. Подводить господина Панталоне ему не хотелось, но идти против собственного Мастера мешала если не совесть, то схожесть: когда Дотторе заметит ложь, логическая цепочка обязательно приведёт его к верному выводу – раз до такой схемы додумался сегмент, значит она способна появиться и в голове оригинала. – Альфа сказал, что ему нужны ваши пальцы, – непринуждённо ответил Гамма, – для перчаток. Доктор моргнул, обрабатывая поступившую к нему информацию. Его брови медленно возвращались к задумчивости, а губы вытянулись – в подозрении или улыбке? Сегменту казалось, что любое лишнее движение может выдать в нём участника тайного сговора. – Пальцы? – Дотторе всё-таки усмехнулся, – Ты не объяснил, что перчатки делают не из человеческой кожи? – Он тараторил мне про какие-то механические, – сегмент продолжал изображать незаинтересованность, – нужны чёткие размеры всех, кроме большого. Мои мерить он не согласился. В доказательство своих слов Гамма невзначай засунул палец в раздвинутый штангенциркуль, точно захвативший его в свои металлические тиски. – Измерь сейчас и скажи, что были мои, – Мастер хмыкнул, отворачиваясь и заливая в чернильницу свежие запасы, – пара миллиметров ничего не решит. Сегмент позволил себе расслабиться, теперь смотря на чужую спину, но до полного спокойствия было далеко: начиналась самая сложная часть задачи. Выбрать слова так, чтобы Мастер не заподозрил никаких недоговорок: сказать максимально обыденно и нераспространённо, но вместе с этим точно и убедительно! Куда проще было возиться с Шестым... – Я не смогу ему соврать, – он намеренно добавил жалостливости, и тут же решился на тонкое приободрение, – письмо ведь от вас не убежит. Чужая фигура отвлеклась от писем, теперь не шевелясь. Гамма подмечал недоверчивые мыслительные процессы прямо здесь, в лабораторной атмосфере, без всякой серьги: они физически ощутимо тянулись по воздуху, притягивая сегмента к своему Мастеру – будто помогая тому наконец взять и оттаскать непутёвое создание за уши, читая нотации о вранье. – Правда? – Дотторе протянул саркастично, неторопливо оборачиваясь, чтобы взглянуть в невинно хлопающие напротив широкие глаза. Несколько секунд они смотрели друг на друга – Доктор даже успел уронить подбородок на подставленный кулак, и незнающий человек решил бы, что тот выражает своё любопытство... Но сегмент, продолжающий отыгрывать беспечность, явно улавливал взывающий к себе скептицизм. Дотторе смотрел на него, будто подначивая: «ну давай, расскажи ещё небылиц, и пойдёшь помогать Ро подметать полы сразу после завершения десятка отчётов»... Момент растягивался всё напряжённее и напряжённее, пока Гамма раскручивал инструмент в кулаке, с каждым новым движением придумывая новую порцию грамотных оправданий. – Только быстро, мерильщик, – Мастер наконец сдался, приглашая, и открыто вытянул ладонь поверх письма. Тонкая ухмылка заверяла: «Неплохая попытка»)