Лично в руки

Свежий по сравнению с лабораторным воздух врезался в лицо, прижигая оставшиеся на щеках горькие слезы, но горечь утешала: Дотторе чувствовал её и в глотке, где она неприятно обтекла верхнее нёбо, упавшее к корню языка от очередного приступа унизительных всхлипов, подавленных в зародыше. Стоило только Доктору выйти на улицу, он чудесным образом вдруг забыл о своём желании отдышаться, бросаясь вперёд по первой попавшейся на глаза заросшей тропе. Быстрый шаг не добавлял истерзанным сжатыми рыданиями лёгким особого комфорта, но помогал вымещать энергию, скопившуюся в теле – особенно в области идиотского, глупого сердца... Сердца фантомного и неощутимого: вместо кровяного насоса Доктор ощущал под ребрами зияющую пустоту, в которую, кажется, успели провалиться спазмированный желудок и лишённые половины объема лёгкие, и только сбивчивое, раздражающее биение в ушах напоминало Дотторе о том, что он не получит желаемого избавления, что чёрная дыра – лишь обманка граничащего с безумием мозга, а не предвещение скорой кончины... Но чувство на самом деле было невыносимым. От него не спасала ни логика, оставшаяся где-то на периферии сознания, ни попытки привести себя в чувства: как рациональный человек, слушающий лишь факты, Доктор отказывался убеждать себя в том, что он не был виноват. Он был. Дежавю сжирало его: рвало на куски, пережёвывало, топило в кислоте и выплёвывало обратно – только для того, чтобы повторить ритуал ещё бесчисленное количество раз, оставляя в беспомощности. Зачем он прожил столько лет, зачем так совершенствовал себя и всё окружающее, если при первом же шансе повторил предыдущую ошибку? Дотторе так издевался над упоминанием Панталоне о судьбе, чтобы лишний раз удостовериться в том, что он метачурлски проклят – если не Селестией, то собственной сломленной головой. С чего он позволил себе считать себя достойным, готовым и принимающим правильные решения? Дотторе был и оставался дураком, сколько бы новых божков не было в его планах... Лишь убеждал себя в обратном, не понимая, что творит, словно тяжело больной человек перед смертью: таким становится лучше, потому что мозг попросту переставал обрабатывать сигналы от окончательно вышедших из строя систем организма. Яркая вспышка перед вечной тьмой, короткий вдох перед кончиной, когда ты ещё не понимаешь, что доживаешь последние часы... Идиот. Он своими руками подписал себе смертный приговор, на каждом этапе искренне веря, что переиграет самого себя. Как легко было считать переписку развлечением! Как легко было считать, что он сможет забыть про Регратора по первому зову оставшихся в здравом уме извилин! Идиот. Идиот. Он идиот, невозможный и безвозвратный, так почему снова страдает кто-то ещё?! Омега прав. Дотторе всё ещё считал его правым. Он повёлся на манящий кусок сыра в мышеловке, убеждая себя, будто одного запаха лакомства будет достаточно... Нет, крыса никогда не сможет остановится – она думает только о своём голоде, даже когда железный прут разрубает её пополам, ломая позвоночник... Но даже с такой участью кусок сыра в мышеловке уже испорчен. Жертва, совершаемая из-за существования крыс... Панталоне так не повезло, что Доктор существует, не так ли? Ему отвратительно не повезло... Наверное, не повезло никому. Пьеро не зря назвал его главной неудачей Сумеру. Подметив, что он совсем выбивается из сил, Дотторе намеренно перешёл на бег. Теперь живот жгло во всех местах одновременно – абсолютно правильно и заслуженно, – а ещё неприятно скребло мышцы ног... На ветки, хлыстами отмечающие плечи и лицо, он внимания не обращал, но искренне надеялся, что за очередной гроздью цветов акации будет скрываться какой-нибудь металлический кол, на который особенно легко будет наколоться без маски... Лишённые привычной защиты глаза ранило даже от слабого лунного света, редко пробивающегося сквозь густую лесную тропу, утонувшую в ультрамариновой тьме. Дотторе чувствовал её на все сто процентов. Чувствовал, что он потерялся и уже давно свернул не туда, приближаясь к воображаемому оврагу – концу всего и неизвестности. Доктор сам избрал этот путь? Был ли у него выбор, была ли хоть одна путеводная звёздочка, способная оспорить, озарить клубы тумана сомнений, фальшивых истин и ночных ужасов? Или всё дело было в том, что он никогда её не заслуживал? Детская потерянность и озлобленность притупились, и когда-то Дотторе даже позволял себе думать, что он их переборол, не замечая, как воплощения кошмаров, созданные ещё в отрочестве, растворяли его изнутри – по клеточке, по нерву и по капилляру... И самым страшным в этом было то, что он ничего не мог изменить. Он будто с самого начала собственными руками вывернул себе все суставы... Лучше бы вывернул шею. Это ведь не исправить. И Панталоне совершенно не прав – тут недостаточно терпения и усердия. Жизнь подтверждала это множество раз, в этот конкретный показательно ткнув Доктора носом – а он почему-то всё равно продолжал сопротивляться... Идиот. Как сломанная музыкальная шкатулка, Дотторе не мог сыграть мелодию верно и подвести её к грамотному финалу, хорошо известному ему, как бы он ни пытался – ввиду физического отсутствия возможности. И если в студенчестве он даже не старался подогнать косые ноты под верные, сейчас... Сейчас он попросту не осознавал собственную фальш. Или не был способен её осознать? Дотторе определённо не был способен. Решив, что в этот раз отыграет музыкальную партию иначе, он бросился в противоположность – в отталкивание и недоверие, – и всё равно почти убил. «Почти» – потому что растерял хватку. Ещё немного, и он бы никогда не простил себе эту злосчастную переписку... Он бы собрал все эти письма в кучу и заткнул бы ими дыхательные пути, чтобы больше не разбрасываться словами на ветер... Чтобы не иметь возможности даже прошептать то, что думал сотворить в жизни. Дотторе позволил себе замедлиться только тогда, когда от недостатка кислорода и усталости начало темнеть в глазах. Держать себя в сознании становилось до мушек за веками трудно, и Доктор почувствовал невероятное тяготение к земле... Вниз потянуло, словно на плечах материализовались в килограммы все возможные сожаления, до этого переносимые в душе, и Доктор, не замечая окружение сквозь зернистую мглу, обессиленно поддался тяжести, садясь на что-то.. на ощупь напоминающее поваленное дерево? Хотя бы не на грязную землю. Картинка перед глазами сузилась до смазанного круга, особенно портящего распознавание предметов во тьме – из-за этого судить об ухудшении состояния становилось сложнее. В ушах зазвенело. Дотторе, наконец осознавший себя посреди леса, подумал, что отключаться здесь будет весьма непредусмотрительно, и с явным нежеланием заставил себя дышать, задирая голову к кронам, чтобы видеть хоть что-то... «Хоть чем-то» оказалось мрачное сумерское небо, теперь застланное непроглядным облаками: ни одного белёсого подмигивания... И даже луна скрылась далеко-далеко в глубине, лишая Доктора своего светлого лика – мягкого, нежного, и, несмотря на спокойствие бледной желтизны, несущего под собой самые завораживающие руку художника краски... И поделом. Дотторе заслужил остаться даже без её просмотра – в одиночестве бесцветной ночи. Сейчас, сидя посреди леса и ощущая, как сознание едва удерживалось в этом человечьем тельце, Доктор невероятно ярко почувствовал себя одиноким... Невероятно одним. Дотторе сидел, заставляя себя делать глубокие вдохи, и ясно осознавал, что во всём Тейвате сейчас не существовало и одного человека, заинтересованного в его благополучии, заинтересованного в том, чтобы Дотторе просто был... Намного больше людей и нелюдей предпочли бы его отсуствие – и он сам привёл мир к этой границе. Он не умел создавать ни крепкие связи, ни что-то ценное... Только исследовал, изобретал и разрушал – третье в безусловно большей степени. Будни чудовища. Сумасшедшего монстра, выброшенного на волю без инструкций и описания. Идиот. Из горла снова вырвался тихий беспомощный смех. Заставить себя смеяться было проще, чем выпустить на свободу сбивчивые рыдания, как в лаборатории. Бездна... Дотторе даже не чувствовал попыток связи: серьга свисала с уха безжизненным грузом. Гамма и Омега наверняка поставили на нём крест. Слабак-Мастер выжил из ума и уподобился тем, кого презирал раньше... Он совсем не Мастер – жалкий конструктор-самоучка... Жалкий. Когда он успел опуститься до жалости к себе? Дотторе наконец вдохнул в лёгкие побольше ночного воздуха. Он начинал медленно приходить в себя, но рационализация мыслей не несла облегчения: от себя всё ещё было до рвотных позывов тошно. Все спрятанные в течение долгих недель эмоции наконец получили шанс выбраться наружу, приковывая Доктора к себе, а теперь к ним присоединилась и накопленная усталость, потянувшая голову к земле. Мыслей было множество, но одновременно с ними в голове поселилась уже знакомая пустота. Дотторе нахмурился, пытаясь вспомнить, когда он спал в последний раз, и убедить свой вышедший из-под контроля организм в ненужности самовольно выбранной опции, но не нашёл, что предъявить, теряясь в воспоминаниях о последних бессонных сутках. Ночная тьма, лишённая звездных прорезей, тихо шептала колыбельные, пока пустота окутала плечи мягким одеялом, отбивая всякое желание сопротивляться... И Доктор не смог. Он оглядел поваленный ствол и накренился, осторожно падая на бок... Ствол оказался теплее, чем он себе представлял. Или он, уподобляясь снеженским жертвам гор, чувствовал жар перед близящимся концом? Как много бесполезных мыслей о смерти... Но отчего-то они согревали. В их костре хотелось сжечь все представления о неизбежном будущем. Подрагивающие веки упали вниз, утопив верхнюю половину неба в небытие, и Дотторе повернул голову, безразлично рассматривая лесную флору. Погнутая дикая гвоздичка кроваво-красным фейерверком выныривала из волн зелёной полевой травы... Доктор, вероятно, наступил на неё, пока ковылял до ствола. Погубил даже цветок. Дотторе закрыл глаза, теша себя невесёлыми рассуждениями о собственной неосмотрительности. За несколько сотен лет жизни он должен был стать умнее и в полной мере осознавать царящую вокруг его личности ауру некой обречённости, и всё же вот он здесь – лежал в одиночестве леса, испортив жизнь ещё одному небезразличному человеку... Нет, нет, Регратор определённо должен быть безразличен! И к Дотторе, и самому Доктору... Но отрицание реальности, очевидно, не давало результатов. Он должен был быть, но не был. В этом заключалась вся суть... Освободительная чернота всё старательнее уводила Доктора в свои лабиринты, а тот совсем не сопротивлялся, согласный освободиться от мира хотя бы на несколько часов. Сладкая сонливость невидимой рукой зарылась в голубоватые волосы, массируя кожу и, казалось, даже добираясь до напряжённого мозга. Только ей было плевать на жирные корни и сломанный разум, только она принимала Дотторе любым, беспрекословно даря мгновения едва ощутимого от своей нежности покоя... Доктор медленно засыпал, не обращая внимания ни на жёсткость дерева под спиной, ни на влажный озноб, охвативший неприкрытые части тела; он лениво перебирал мысли о всепоглощающей тишине и о тонкой зеленоватой искре... Дотторе очнулся снова через секунду. Странная, непривычная бодрость в теле жгутом натянула мышцы, заставляя Дотторе пересогнуться(твёрдость импровизированной постели давала о себе знать) в сидячее положение, удивляясь собственной ясности сознания. Всю усталость будто за несколько мгновений сняло рукой, и теперь он снова был похож на человека – неопрятного и потерянного, но хоть какого-то... И это смущало. Доктор сщурился, недоверчиво оглядываясь по сторонам и наконец вдумчиво обращая внимание на окружающее его пространство. Он в самом деле успел убежать в какую-то чащу, которая к тому же отдавала неприятным привкусом смутной знакомости. Широкие ветви тёмными куполом возвышались над непричёсанной полянкой, подозрительно качаясь и, казалось, даже сговорчиво перешёптываясь между собой... Странное предчувствие, к которому так не любил прислушиваться Дотторе, тонким черенком проросло внизу живота, даже пока окружающий лес казался совершенно спокойным. Доктор ругнулся, поднимаясь с поваленного дерева, и в качестве разминки прошёлся вперёд, старательно противясь безосновательным ощущениям. Неужели он успел так отвыкнуть от чащи? Нет, он совсем не собирался позориться до того, чтобы даже обычные шуршания листьев и карабканья лесной живности казались ему чем-то из ряда вон... Но «из ряда вон» произошло. Послышалось, если точнее... Дотторе будто пригвоздило к земле, когда за густой чащей он услышал едва различимую мелодию: Та-а-а-та-да-та-там. Та-а-а-та-да-та-дам. Та-рам... Та-рам... Та-рам... ...И он не мог не узнать голос. Он узнал бы его, даже если бы услышал за несколько километров, за несколько сотен лет от себя... Он узнал и, не мысля ни одной лишней минуты, помчался навстречу, гонимый необузданным любопытством и подталкивающими спину свежими кружевными потоками ветра. В этот раз бежать было легче – на пути даже не попадалось тычущих в лицо веток! И только всё больше и больше приближаясь к источнику давно поселившейся в голове мелодии, он наконец начал узнавать окружающие пейзажи скалистого леса. Будто они никогда и не менялись, будто сейчас он обогнёт крайнее дерево и... Чтобы подтвердить свою догадку, Дотторе, подлетевший к границе чащи, торопливо-уверенным жестом раздвинул последние перед просветом ветви, встречаясь с тем, чего так ожидал. По спине пробежали сотни мурашек, стоило только наткнуться на знакомую глубину карих глаз. Девушка мягко улыбнулась, словно и в самом деле была рада его видеть. Золотистый блонд мягко всполыхнул под светом желтоватой луны, на мгновение выглянувшей из-за облаков, а очки, как и тогда, покоились на самом кончике носа, грозясь упасть и затеряться в траве, пока за мягким силуэтом в академической форме журчал высокий водопад... – Сохре... – Дотторе произнёс одними губами – непослушными, как и всё остальное тело, вынудившее его глупо застрять среди деревьев. Шёпот утонул во вдруг потеплевшей ночи, но Доктор не решался сказать что-то ещё, почти испуганно сохраняя прежнюю неловкую позу – лишь бы продлить этот момент ещё на чуть-чуть... А потом округлил глаза, с паническим вниманием оглядываясь по сторонам. Здесь должен был быть кто-то ещё! Тигры, мудрецы, вышедшие из строя механизмы или все сразу – кто угодно, кто ещё через мгновение ворвётся в идиллию этого освободительного сна, превращая его в очередной кровавый и вязкий кошмар, от которого Дотторе проснётся в холодном поту и, судя по его изначальному положению, лицом в грязи... Или это шалил его рассудок? Спал ли он вообще, погружался ли в тягучую негу, или просто выжил из ума, теперь терзаемый ужасами прошлого и наяву? Доктор защипал себя по рукам, продолжая осматриваться вокруг в ожидании подвоха... И, следя за этой сценкой чесотки, девушка мягко, бархатно засмеялась, поправляя тонкую прядку длинной чёлки. – Всё в порядке. Мы в безопасности, Зандик, – она прикрыла глазки густыми ресницами, одним жестом указав на место возле себя. Этот кошмар определённо намеревался наконец довести его до сердечного приступа. Зандик поморщился, слыша старое имя, но, вопреки желанию спрятаться в чаще, лишь бы не глядеть на Её мягкие черты, пересилил себя, подходя к красному пледу, растеленному на траве. Он уже сидел на нём однажды... И не мог позволить эту оплошность снова – даже если всё окружающее было происками его больного сознания. – Если это сон, я не могу верить выдумкам собственной головы, – он пробормотал, добавляя тише, – и я Дотторе, если ты не заметила. Девушка хмыкнула... И резко вцепилась в чужую мозолистую ладонь, с неожиданной силой утягивая Зандика вниз. Тому, конечно, пришлось повиноваться, но на удивлённый взгляд он получил только ещё одну весёлую усмешку. Мягкое покрывало бархатно обволокло попавшие в его владения ладони, создавая иллюзию человеческих прикосновений, но Доктор всё равно поёжился: ощущать на руках такую мягкость для учёного казалось чем-то инородным и неправильным... Девчушка хитро подняла брови, больше напоминая лисичку, и поднесла ладонь к губам, будто это могло сгладить последующий не слишком лестный комментарий: – Я заметила. Зандик почувствовал, будто его подняли с желейно-мягкого одеяла и безжалостно окунули в низлежащий плещущийся водопад – он почти ощутил освежающие капельки, стекающие по лбу... По лбу без маски. Бездна, если это всего лишь сон, то почему так стыдно было представать перед Ней вот так – посеревшим и осунувшимся от старости, ещё более изуродованным шрамами, полученными за выслугой лет? Он умудрялся позориться даже в собственном сне... И по каким причинам способность проваливаться под землю чудесным образом исчезла именно в этом кошмаре? – Неважно выглядишь, – Сохре добавила весело, будто решив, что Зандику не хватило. А он только смущённо хмыкнул. Трупу, застрявшему в возрасте с минимальными количеством физических изъянов, легко говорить! Хоть за что-то девушка могла сказать спасибо... Дотторе снова нерешительно всмотрелся в её черты, будто не веря в то, как реально ощущалась эта созданная уставшим мозгом, странная постановка, но не смог найти ни одной выбивающейся детали: Сохре выглядела точно так же, как и в их последнюю встречу... Такой они закопали её в землю – всё ещё яркой и полной света, прорывавшегося сквозь кровь и следы гематом... Он покачал головой, выбивая из памяти особенно детализированный образ. От пришедших в голову картинок опять заныла грудина, выжимая из Дотторе прежнее насупившееся выражение и потерянную в самообвинениях резкость (хоть ей и не удалось вытеснить более актуальные пустоту и усталость): – Ты удивлена? У меня был тяжёлый день. Сохре пожала плечами, оборачиваясь к виду, открывающемуся с обрыва, щекотавшего нервы в нескольких метрах от одеяла. Сумерская зелень, совсем синяя в тёмной ночи, ласкала уставший взор: наблюдение за однотонными бархатистыми горами, разделенными тонкими нитями речушек, дарило безмятежность – весь пейзаж был прост, знаком и предсказуем, а ещё не отвлекал лишними яркими вкраплениями людских построек и прочих опухолей Тейвата... – Не удивлена, я же в твоей голове, – она пренебрежительно протянула, а потом снова смерила Зандика придирчивым взглядом, – у тебя были тяжёлые сотни лет. Зандик поджал губы, вытягивая ноги в сторону водопада и немного расслабляясь. Если это всё-таки кровавый кошмар, он едва ли сможет противостоять уже сформированному сюжету, а разговоры с Сохре были слишком редки, чтобы сейчас обделять вниманием её относительно живую и привычную версию... Можно ли было назвать эту Сохре «привычной»? Спустя столько лет Дотторе впервые подумалось, что девушка в его сознании уже давно обросла отличными от прообраза чертами: мгновения жизни в Сумеру медленно забывались, а Доктор продолжал издеваться над их фрагментами, придумывая всё более и более изощрённые альтернативные варианты развития событий или реакций девушки, теряя в них всю связь с оригиналом. Он в прямом смысле издевался над трупом, перешивая ему те или иные части тела и проверяя, что произойдет – пусть даже в его собственной голове... Но так было проще, чем признать для себя страшный вывод о том, что настоящая Сохре давно мертва и невоскресима даже в его воспоминаниях... Вот на что наталкивал этот диковинный сон. Его мозг пытался переубедить сам себя... Значит, Дотторе действительно начинал сходить с ума. – Тогда зачем всё это? Знаки сознания? Очередное напоминание от ошмётков совести? – он фыркнул, решив спросить придуманный его головой образ прямо, а потом задумчиво и почти подозрительно добавил, – или это не сон? Обострившееся ощущение реальности происходящего не давало покоя. Мозг смог скопировать всё: время суток, погоду и даже расположение деревьев... Настолько правдиво и детально, что Дотторе скорее поверил бы, будто он в самом деле не заснул, а теперь сидит и с довольной мордой ловит галлюцинации. Может, Доктор был плохо знаком со спецификой осознанных снов?.. Те ужасы, с завидной регулярностью мучающие его уже несколько сотен лет, всегда имели одну и ту же структуру (в ней Зандик обычно снова наблюдал чью-то смерть и преследующие его, вездесущие обвинения), а он никак не мог на неё повлиять – ах, это сладкое и привычное с детства ощущение безвыходности... – Иногда изба посреди леса – это просто изба, – девушка расслабленно опустилась на локти, сперва не обращая внимания на чужую вопросительно изогнутую бровь, а затем пояснила, сжалившись над очевидным смятением, – ты не совсем обезумел, если это тебя беспокоит. Дотторе сдержал уже успевший стать привычным нервный смешок. – Это как посмотреть. Сохре беззлобно закатила глаза, а потом с наигранным усилием окончательно упала на спину, опуская веки. Её пшеничное каре рассыпалось по покрывалу, будто её заострившееся лицо было серединкой огромного одуванчика. – Ложись как я. Расслабься, – она протянула спокойно. И Зандик вздохнул, с притворным неудобством опускаясь на плед. Ворсистое покрывало, устеленное на объёмной траве, ощущалось куда приятнее, чем засохшая древесина... И почему-то стало очень непривычно-спокойно – захотелось заснуть прямо здесь, прямо в вечерней дрёме. – Зачем этот сон? – Доктор решил попытать счастье ещё раз, не открывая глаз. Расслабленная поза и беспристрастная темнота способствовали раздумьям... Насколько странно было думать в осознанном сне? Ведь по идее Дотторе имел своё собственное физическое воплощение прямо здесь, в не-реальности, у которого тоже должен был быть свой мозг и, если уж задумываться, свои собственные сновидения... Конечно, людские сны не доходили до такой спецификации, но тут смущал даже сам концепт... – Как и все другие сны, – раздался сбоку задумчивый голос Сохре, – представь, например, что ты собираешь механизм. У тебя проблемы с креплением одной из частей, а ты не можешь догадаться, в чём именно... В общем, иногда голова подсказывает, в чём разобраться надо, а иногда и... Что-то ещё. Дотторе нахмурился, улавливая в последнем предложении странную двусмысленность, но дотошничать о неоконченном фрагменте не стал. Он решил спросить о другом, побольше вдыхая насыщееного речной водой, тинистого кислорода: – Тогда почему ты? Обычно мы не говорим – я просто любуюсь на твой истерзанный труп или что-то вроде... – он сбился, – нет, это не твоя вина, но я... – Вот именно, – девушка не дала ему договорить, – вина. Прошлое со мной влияет на твоё настоящее, Зандик. Я польщена, но переносить мой образ на совершенно другого человека... – Настоящего не существует. Это неуловимая секунда... Люди живут, опираясь на знания о прошлом. Открытия делаются с опорой на прошлые исследования, и ты это знаешь, – Дотторе вздохнул, – и я не переношу твой образ. Панталоне мало на тебя похож... Дотторе недоговорил, слукавил, а может быть даже откровенно соврал; на самом деле сходства были весьма очевидны... Но их природа была куда глубже, чем в чертах внешности или умении подавать себя. День и ночь тоже имеют несколько сходств – это времена суток, они оба озаряют Тейват одним из светил и оба сменяют друг друга... И всё же никто не скажет, что не сможет найти в них различий. Сохре однозначно была полуднем – лучезарным, подталкивающим к работе и знойным... Она больше подходила тому неуверенному и дёрганному Зандику, потянувшемуся к недостижимо-высоким солнечным искрам. Нынешний Дотторе, привыкший прятать глаза от света, куда больше понимания находил в ласковой ночи. – Значит ты признаешь, что питаешь к нему похожие чувства? Приятно удивлена, – девушка открыла глаза, переворачиваясь на бок и нахально смотря на смутившегося Зандика. – Было бы странно, если бы я всё ещё.. питал симпатию к мёртвой студентке. Наверно? – Дотторе тоже приоткрыл глаза, почувствовав шевеления, – мой моральный компас далёк от общепринятого, но точно не в эту сторону... Сохре тихо засмеялась – она смеялась так же часто, как в жизни, – и от этого Доктор тоже глупо улыбнулся. Тёплый ветер приятно играл в его волосах и забирался под полурастёгнутую рубашку, отчего даже просто существовать было куда свободнее. – Да, да, ты прав, – она махнула рукой, а потом потянулась к близлежащему букету из колокольчиков и васильков (Зандик прекрасно его помнил), чтобы шутливо стукнуть собеседника по плечу, – хотя... Сколько ему лет? Тридцать? Он всё ещё младше тебя в несколько раз... Как-то печально разбивать ему сердце, не думаешь? Перехватив букет, Дотторе задумчиво положил его подле себя, разглядывая полевые цветы. От них стоял невероятно освежающий аромат. Такой вполне мог исходить и от писем Панталоне... И всё же он эгоистично по нему скучал. – Я уже это сделал. В его случае не буквально, как с тобой, – улыбка снова исчезла из тихого тона. Сохре поправила очки, подбирая ответ, а потом, обернувшись, сорвала у себя из-за спины изящную лилию – не глазурную, но тоже сиреневатого подтона, – и вложила её в букет, проводя невесомыми лепестками прямо по носу Зандика, отчего тот поморщился, сдерживая чих. – Настоящий учёный анализирует результаты эксперимента в отрыве друг от друга и не упрощает свою работу поиском сходств, «и ты это знаешь», – она скопировала манеру, указывая на цветы, – Панталоне не я. И ты тоже, как ты и сказал, не Зандик... Может, ты разозлишься, но, ожидая грустный конец, ты сам стал его зачинщиком. Ну, когда человек программирует мозг заранее и получает исход, о котором думал больше всего... – Я и так знаю, что всё это из-за меня, – Дотторе помрачнел ещё больше. Сохре устало застонала, пряча острый подбородок в тонких ладошках. – Ты такой же непробиваемый. Упёрся в своё, а остальным теперь мириться... Думаешь, Делец бы наглотался таблеток, если бы ты не пытался.. ну, не знаю, довести его до гроба? – девчушка скептически посмотрела на Зандика. – Эта переписка уже доводила нас обоих до гроба. Я размяк... А он бы понял, с кем общается, и страдал бы ещё больше, – Дотторе перевёл взгляд на кроны деревьев, лишь бы не смотреть на Сохре, которая явно была готова привнести сюжет с удушением ещё и в эту ночь. – И где логическая цепочка? Ты размяк, потому что вёл себя мило, но Панталоне было бы плохо, потому что ты монстр, поэтому ты решил вести себя как монстр и сделать ему плохо, – Сохре скорчила осуждающую рожицу, – тебя не зря исключили, Зандик! В стенах Академии нельзя держать такой объём додумывания деталей! Дотторе замолчал, не найдя ответа, и Сохре закатила глаза, нетерпеливо спрашивая: – Я права? – Ты всегда права, – Зандик вздохнул побеждённо, – но странно слышать, как мою судьбу определяет покойница. Сохре села, невинно смотря на всё ещё лежащего Доктора. – Ты сам не можешь меня отпустить. И, как я и сказала, проецируешь вину за содеянное на нынешние реалии, – она стала серьёзнее, – хотя я тебя не виню. И никогда не винила. А если бы и винила... Меня ведь уже нет. Как и всех тех мудрецов. Почему бы не двигаться дальше? Тоже сев, Дотторе собрал ноги, заключая их под замок из пальцев. Аргументы почему-то упрямо отказывались образовываться на языке, и, видимо, в поисках вдохновения, Доктор проследил за взглядом Сохре. Теперь они оба смотрели на обрыв. Глубокая пропасть – по глубине такая же, как проложили между ними года, – зияла зеленью и шипела тихими всполохами воды. Несколько сотен лет назад они сидели так же, и Доктор тоже чувствовал эту пропасть... Может, дело было не в годах? – Потому что мои близкие обречены, – так же серьёзно ответил Дотторе, – так было всю жизнь. – Так было в прошлом, – исправила Сохре. Дотторе прикрыл глаза, чтобы не огрызнуться. И всё-таки монотонный шум успокаивал... Время срывалось с водопада, исчезая в утреннем тумане, а секунды оседали едва заметной росой. Он больше не ощущал, сколько прошло. Но ощущал, как хочет вернуться в тепло – не в лабораторию, а во времена, когда вместо обиженных обрывков Гамма доставлял заветные длиннющие письма... Он в самом деле всё испортил. – Так было всегда, – хмуро признал Доктор. – Так было, Зандик. Так бы-ло. Ты можешь меня услышать? Хотя бы сейчас, – Сохре сдалась, впервые надавив на тему собственной смерти. Тучи не были похожи на грозовые, но Доктор почувствовал, как сквозь него прошёл тонкий и тщательно направленный разряд молнии. Он должен был послушать её раньше... Впрочем, при таком раскладе «Дотторе» мог даже не существовать – как и знакомства с Дельцом... Зандик, наверно, предпочёл бы страдать, лишь бы иметь возможность слушать рассуждения Панталоне и хотя бы мельком встречать его успокаивающие глаза... Он предпочёл бы пострадать ещё немного, лишь бы иметь возможность... Доктор осознал собственные мысли, устало дотрагиваясь до висков. Куда он себя завёл? – Я не думаю, что я способен на лучшее. А Панталоне просто не до конца понимает, во что ввязывается... – он озвучил привычную самокритику. – Ему ведь не десять. То, что тебя не тянет на малолеток, мы уже выяснили, – девушка ободряюще подмигнула, продолжая спокойнее, – Позволь Дельцу самостоятельно принимать решения. С более трезвым взглядом на своё поведение обсуждать отношение Регратора стало ещё тяжелее. Дотторе критично потянул себя за волосы, снова вглядываясь в бездну под ногами; прыгать вниз не хотелось, но в голове обрисовалась заманчивая сцена, в которой сталкивает в водопад его уже сам Панталоне... Такое решение Дельца Доктор бы одобрил на все сто процентов. – Не думаю, что после всего, что я вылил на бумагу, – Дотторе культурно упустил словосочетание «ушат помоев», – он вообще поймёт, если я вдруг передумаю, – невесело растянул губы. – Он сам писал о склеенной посуде. Думаю, ты можешь заслужить второй шанс... И третий от судьбы. Сохре вдруг поднялась, вышагав чуть дальше и начав собирать слабые цветочки, заполонившие всю поляну, а Дотторе безразлично наблюдал за обнищанием природных зарослей, оправдывая всё нереальностью сна. Во времена Их Академии любой преподаватель за такое выдал бы зубную щётку, вместе с ней отправляя мыть ванные комнаты общежитий... Не слишком послушный и сговорчивый Зандик знал это по собственному опыту. – Судьба... – Доктор поморщился, выцепив неприятное слово. Девушка смешливо цыкнула. – Не ты ли только что убеждал меня, что ты не можешь быть с кем-то близок, опираясь на судьбу? – Сохре обернулась к Дотторе с охапкой цветов, – тебе надо распутывать все эти противоречия... – И начать с прошлого, не так ли? – вместо неё продолжил Зандик. Улыбнувшись, студентка снова подошла к нему, передавая новый, совершенно иной по тону букет – на этот раз из лилий и бледненьких фиолетовых астр. Доктор без сопротивления укутал его в ладони... Такой наверняка понравился бы Регратору. Или он не любил полевые цветы? Дотторе определённо было о чем узнавать... – Начать с прощания... Как красиво звучит, – Сохре протянула намеренно сладким тоном, наблюдая, как Зандик корчится, вставая с земли. ...И стоило только тому выпрямиться, как быстро шагнула к нему, заключая в тёплые объятия. Раньше он бы уткнулся ей в грудь, но теперь это она прятала нос в его плече, тихо хихикая от неловкой попытки погладить худую спину. Дотторе медленно моргнул, пытаясь смириться с происходящим. Это было так мало похоже на сон... И одновременно так волшебно, что даже в собственном сновидении хотелось недоверчиво ожидать подвоха. Доктор ждал этот момент так долго... В серые вечера он почти мечтал, как получит шанс снова поговорить с Сохре, лишь бы убедиться, что она не держит на него обид, лишь бы снова почувствовать на себе её лучистый взгляд, но когда это произошло на самом деле (пусть и во сне, как бы парадоксально это ни звучало) – Зандик вдруг понял, что ничего не ощутил. Да, это была та самая Сохре – его Сохре, – но все эти года он думал не о ней самой – он эгоистично использовал образ девушки в качестве якоря, за который можно зацепиться и глубже утопить себя в чувстве вины, на самом дне сознания разгребая разбитые ракушки былых надежд и мечтаний... Конечно, он бы предпочёл для Сохре другую судьбу, но сейчас, спустя столько сотен лет, в самый важный миг он вдруг не обнаружил в себе прежней горечи и привязанности. Он тратил своё время на борьбу с призраком. С призраком чувств, призраком девушки и призраком давно похороненного прошлого. Это освобождало...Доктор давно не чувствовал себя так спокойно, но он бы соврал, если бы сказал, что мечтал не просыпаться – теперь ему почему-то очень хотелось вернуться в реальность, лишь бы поскорее оставить прошлое там, где ему и было выделено особое место – на пыльных, забытых страницах давно минувших дней. – Прости за всё, что произошло из-за меня, – Зандик попросил искренне. Сохре снова засмеялась, но в этот раз переливам смеха не доставало прежней лёгкости. Глаза девушки сверкнули лунно-желтоватым и знакомым зелёным, когда она сбивчиво шмыгнула носом, не переставая улыбаться. Ямка над её губами заблестела. – Меня уже нет, Доктор, я не могу прощать или не прощать, – проговорила чуть хрипловато, отстраняясь, и с уверенностью подняла голову, – Тебе лучше приберечь извинения для человека из настоящего... Встав на цыпочки, девчушка потрепала его по волосам, шуточно пробормотав что-то об очень длинной чёлке. Дотторе встретился с её взглядом, не спеша разрывать контакт – он знал, что последний. Отчего-то сердцу хотелось запомнить каждый локон, каждую непослушную прядку и каждый блик в больших глазах, сверкающих то ли от линз очков, то ли от общей печали – но хотелось не из глубинных чувств: он должен был запомнить её, чтобы больше никогда не повторять эту ошибку. Может, настоящая Сохре была бы рада, если бы знала, что смогла хоть чему-то его научить... – Спасибо, – Зандик неуверенно улыбнулся, чувствуя, как всё больше смазывался окружающий пейзаж. – Береги себя. И его. – девушка неохотно отстранилась, когда Доктор предупредительно шагнул назад, стараясь не упасть из-за вдруг заполонившего черепную коробку головокружения. Дотторе медленно кивнул, борясь с поступающим помутнением сознания... Он просыпался? Неужели сейчас? Неужели он в самом деле оставит Сохре позади, забыв про... Не дав себе закончить мысль, Доктор пересилил себя, отводя взгляд от букета и снова смотря прямо в её глаза. Дотторе должен оставить её в покое. Зандик должен. И пока Сохре безусловно преданно и нежно смотрела в его глаза, ему понадобилась вся сила воли, чтобы рассмотреть в чужих зрачках своё отражение. – Прощай, – он прошептал. Звук совершенно пропал. Глубина карих глаз медленно поглотила его в так желаемую ещё некоторое время назад темноту. Странный коктейль из воспоминаний о том, как он возвращается к лежбищу, и цветов в руках, неприятно разлился под висками, вызывая желание стряхнуть с себя эту дурь... И Доктор повиновался. Он вскочил с упавшего ствола, сдерживая стон от резанувшей боли в затёкшей спине, и продрал глаза, тут же снова щурясь от слишком яркого рассветного солнца. Дотторе растерянно огляделся по сторонам, свыкаясь с привычной реальностью... А потом вдруг улыбнулся, снова всмотревшись прямо в оранжевый диск, напоминающий сейчас скорее разрез самого сочного летнего ананаса. Полный сил, Дотторе спрыгнул с дерева, с неожиданной уверенностью заковыляв обратно. Он действительно сошёл с ума.