Лично в руки

Дорогой Дотторе, Ты перебарщиваешь со своей иронией. Мы уже не раз обсуждали темы, от которых у членов светского общества поседели бы волосы, и я активно поддерживал диалог, а не поправлял тебя осуждающим «как вам не стыдно!». Мои знания в области этикета не превращают меня в представителя элит, умеющего обсуждать одну лишь погоду, используя высокопарную лексику... Так что мне абсолютно плевать, каким именно образом ты будешь выражаться – главное, чтобы среди нецензурных слов я мог уловить суть написанного. И тебе ли подмечать мою нелестную характеристику Четвёртой? Помнится, именно ты начал обсуждение коллег, пожаловавшись мне мне на раздражающего Скарамуччу; даже сейчас вспоминаешь его первым. Неужели этот метр в пальто умудрился нанести твоей нервной системе такой несгладимый ущерб? Не буду строить удивление. Всё ещё не понимаю, как ты так долго умудряешься выносить его присутствие... Но положение Скарамуччи в этой ситуации более бедственное – ему не с кем обсудить тебя (если, конечно, сегменты не встали на его сторону). Круг предвестников – круговорот сплетен и жалоб друг на друга, так что выбившемуся барашку можно только посочувствовать. Хранить в себе не только свою злобу и личные переживания, но и обиды на другого – неудачная затея... Вполне понятно, почему он часто высказывает оскорбления в лицо – он не нашёл тех, с кем можно обсудить раздражающих коллег за спиной... Раньше я думал, что ты неплохо с ним общаешься, да и Синьора говорила, что вы знакомы достаточно давно. Не сошлись характерами? Я ведь тоже могу спросить, почему ты откровенен со мной, а не с ним. Интересно узнать мою реакцию на предложение обсудить господина Пьеро? Боюсь, что мне нечего о нём сказать. Последнее время он странно ко мне относится, но от Пьеро можно ожидать чего угодно, так что я стараюсь не занимать этим голову. Ты наверняка имеешь в своём арсенале больше сплетен... Глупо думать, что я буду оценивать прямое личное общение теми же критериями, что и переписку. Мне тоже будет неудобно отвечать десятком предложений на каждую твою пару слов. Да и мысли твои не отличаются от суждений в реальности, какие бы формы они не принимали в письмах. Я всё ещё беседую с настоящим тобой, даже если ты видишь себя «нелюдимой версией». С чего ты вообще решил, что это товарищество – какой-то несбыточный воздушный замок? Мне казалось, что мы оба уже отошли от того, чтобы изображать, будто незаинтересованы в общении и на самом деле отвечаем из обострившегося чувства собственной важности. Это ведь не развлечение из скуки – мне действительно с тобой интересно. Почему это должно измениться после твоего возвращения? И ты снова впадаешь в какую-то крайность. Да, Дотторе, я уже осознал, что вокруг меня много гомосексуальных людей, но это не означает, что все мужчины вокруг меня тоже относятся к этой группе населения. Ты только что тоже сделал подобие комплимента моим рукам – так что, мне уже начинать подозревать лишнее? Николай – замечательный сотрудник, который очень ко мне привязан, но совсем не в романтическом или, прости Царица, сексуальном плане... Ему шестьдесят два, Доктор. И даже если бы твои предположения о моих влюбленных сотрудниках были правдой, я всё ещё едва ли могу представить себя в постели с мужчиной, даже если мы вычёркиваем все возможные последствия и угрозы для репутации. Как считаешь, есть шанс передумать? Шутки о том, как меня надо откармливать на убой, в контексте фатуи играют новыми красками. Что, в секретных планах Пьеро для местной элиты уже есть строки о моей кончине? А если серьёзно, то я бы с удовольствием съел хорошо приготовленный стейк... Может, сейчас закажу что-нибудь похожее в ресторане (чтобы не писал, будто я ничего не ем), но, конечно, мясо, приготовленное тобой, наверняка было бы вкуснее. Буду рад однажды оценить твои навыки кулинарии, раз ты считаешь всё это таким элементарным и обязательным. ...А про обязательность наличия эмоций я тебе поддамся. Всё-таки не так интересно будет получать от тебя новые письма, да и сотрудники Банка не будут работать должным образом, если на них не напасёшься злости. Жизнь действительно сложно представить без этого огонька... Неужели кому-то не надо и представлять? Никогда не поверю, что тебя не радует твоя научная деятельность... Да и с чего бы тебе без чувств отвечать мне с таким пристрастием? Не слышал, чтобы с возрастом эмоции пропадали бесследно – даже гидро Дракон всё ещё способен проронить слёзы вместе с грозами, если мы обратимся к легендам Фонтейна. Ты, должно быть, просто давно не заботишься о том, чтобы их в себе отличать. Поправь меня, если я ошибаюсь. ... И всё же тебя явно не отпускают фантазии обо мне и моих поклонниках. Сперва Николай, затем – фотографии в газетах с поцелуем из бара... Как жаль, что этому плану не суждено сбыться. Посудачить о Предвестниках любят все – безосновательную людскую молву останавливать бессмысленно, но распространение компроментирующих данных... Пульчинелла бы незамедлительно послал своих псов за бедными хозяином газеты, автором разоблачения и фотографом, и я сомневаюсь, что всё закончилось бы одним изъятием напечатанного тиража, невинной беседой и штрафом. С такими идеями тебе не хватает только предложить мне сходить в публичную баню и, так скажем, оценить достоинство молодых снеженцев. Вот это бы точно никому не повредило! Ну, кроме психики посетителей бани, но это более исправимо... Не могу рассуждать о любви с такой уверенностью. Мне приходилось её наблюдать, но едва ли удавалось испытывать. Легко критиковать такие чувства со стороны, но, полагаю, когда ты сам проходишь через них, мыслить будешь совсем иначе. Я бы не сказал, что любовь – самый худший из всех способов лишиться рациональности и отдаться эмоциям, а дар это или проклятье каждый наверняка решает для себя сам. Точно так же, как мы сами выбираем, каким суждениям о себе нам верить. Не ты ли убеждал меня в том, что к влечению к мужчинам я отношусь негативно только из-за установок, вбитых мне в голову в подростковом возрасте? Я думаю, что твоя уверенность в собственной монструозности имеет те же корни, если ты позволишь мне судить. Никто не видел твоего лица и твоих глаз уже много лет, но ты всё равно продолжаешь считать себя отталкивающим и уродливым. Душу человека (как странно слышать от тебя подобную терминологию) можно понять и без единого взгляда на его внешность, и сейчас я знаю тебя лучше, чем знал когда-либо раньше, так почему я должен испугаться твоего внешнего вида, если «душа», отражённая в нём, меня вовсе не испугала? Как я и говорил, я не прошу тебя идти против своего комфорта, но я не думаю, что такое мнение о себе хорошо сказывается на твоей жизни. Что, если мы будем беседовать где-нибудь, и твоя маска вдруг слетит с лица? Ты ведь будешь уверен, что это событие изменит моё мнение, и я обязательно посчитаю тебя уродом, чудовищем или кем-то ещё из той же категории. И я сейчас не имею в виду, что тебе нужно поработать над креплениями и ремнями, вопрос совсем не в этом. Мне кажется, что ты уверен в том, что если мне и нравится с тобой общаться, то это только из-за того, что я не знаю некого «настоящего тебя», а если узнаю, то резко и решительно передумаю. Не исключаю, что в этом недоверии виноват я сам, но мне правда хотелось бы, чтобы ты не думал, будто тебе нужно от меня что-то скрывать. А ещё мне бы очень хотелось провести с тобой время вместе (зачёркнуто) И я бы не отказался от совместного времяпровождения, так что не нужно теоретизировать о том, что твоего возвращения в Снежную я не жду. Честно говоря, эта тема выглядит весьма необоснованно поднятой... Появились новые риски? Что-то пошло не так? И если тебе так хочется позадавать мне неповторяющиеся вопросы, то предлагаю скопировать одну из детских анкет, которыми по жалостливой просьбе Тевкра терроризировал всех Тарталья. Какой твой любимый цвет? (Дотторе вздохнул, откидываясь на спинку стула и вытягивая перед собой письмо, чтобы пробежаться по нему ещё раз. Он даже не обратил внимание, как по губам растеклась едва ли заметная улыбка: одни лишь уголки слегка приподнялись, углубив тонкие щёлки морщин под щеками. Странное состояние некоторой лёгкости одолело его ещё на входе в кабинет, как только Ро передал ему письмо, и Доктор пообещал себе небольшой отдых, а сейчас непривычное тепло в мышцах ощущалось только больше. Впервые за долгое время Дотторе чувствовал себя одновременно так оживлённо и так спокойно. – «Я всё ещё едва ли могу представить себя в постели с мужчиной», – он перечитал и насмешливо хмыкнул, отвечая самому себе, – зато мне представлять уже удавалось. Воспоминания о давнишнем сне обрывочно промелькнули в голове, но мозг почему-то решительно не хотел отпускать стройный обнажённый силуэт в прежнюю негу глубин рассудка. Дотторе зажмурился, опрокидывая голову на стул, но вместо белого света, прожигающего веки, перед глазами будто специально застыл полуразмытый образ. Навязчивые грёзы о темноте чужой комнаты привлекали своей беспрерывной мрачностью и тишиной, и хоть Доктор и пытался сосредоточиться на чем-то другом, переключиться не получилось, так что мужчина решил сдаться, вспоминая ощущение мягких простыней. Дотторе так давно не лежал в нормальной кровати... Не то чтобы он был особенно прихотлив, но в моменте ему подумалось, что сейчас он отдал бы всё за чистую и опрятную постель. Было невероятно приятно представлять, как его волосы волнами спадают по пуховой, хорошо набитой подушке, а лишённое всяких стесняющих одежд тело трётся о простыни, покоясь под толстым и тяжёлым одеялом. Доктор представил глубокую ночь, мягкий свет от желтоватого фонаря и размеренное тиканье часов, сползая по стулу ещё ниже и окончательно погружаясь в фантазию. Он всей душой ненавидел холод! Но каким ощущением можно было заменить то самое, когда после морозной улицы ты с головой зарываешься во всё ещё пахнущую порошком постель? Запах... Только сейчас, корячась на стуле с закрытыми глазами, Дотторе снова почувствовал падисары, въевшиеся в стену, казалось, намертво. Крепкий, но нежный и развеявшийся со временем аромат почему-то показался особенно жарким, сумерским и уютным. И как бы время не старалось, даже ему не удалось выжечь из памяти Зандика воспоминания о тех самых жарких ночах в академических экспедициях. Как же было хорошо лежать на тонком пледе, когда под вечер накал воздуха слегка снижался, а закатное солнце не резало глаза. Трава приятно щекотила голени, пока подобие туфель, обязательных по форме, валялись где-то внизу небольшого холма, а высокие деревья шептали свои сказки совсем близко к ушам, уговаривая вздремнуть прямо здесь – среди дикой чащи, – хихикая с божьих коровок, и любуясь невероятной красоты водопадом. Помнится, капли в том водопаде были почти горячими. Они приятно стекали по волосам, закручивая их в нетронутые химикатами кудряшки, стекали по подбородку и вели к ключицам. Тонкие струйки били по таким же тёплым, круглым камням, омывая каждый их сантиметр, и стекали между, сливаясь с бесконечным потоком неглубокой речки. Невероятно хотелось подольше остаться в этих потоках, почувствовать их каждой клеткой тела и никогда не возвращаться обратно, лишь бы обрести веру в то, что даже такой, как он, имел право слиться со свежим водоёмом. Кажется, Дотторе и сейчас чувствовал, будто стоит в той блистательной, кристально чистой реке... Но вода не охлаждала. Тело раскалилось само по себе, и Доктору пришлось признаться, что он не чувствовал себя таким сумасшедшим уже много-много лет. Эти глупые извилины в черепной коробке решили его подставить, сводя с ума, как какого-то подростка; аромат родных цветов, воспоминания о сне и невероятное желание комфорта и отдыха миновали сердце, опускаясь дальше и ниже. Эмоции, казавшиеся такими яркими в давнем сновидении, окружили вновь, не оставляя возможности сопротивляться. Доктор чертыхнулся, сквозь ресницы покосившись на особенно разгорячившуюся область, и сдёрнул с уха серьгу, проклиная такое замечательное стечение обстоятельств. Нужно было внести в этот коктейль хоть немного рациональности, но Дотторе не имел понятия, как ему стоило реагировать. Обыденность в лаборатории и постоянная компания сегментов не способствовали подобным чувствам, но здесь, в Сумеру и безопасности запертого кабинета, он вдруг снова открыл в себе возбуждение... И на что?! На запах и размытые фантазии о комфортной кроватке? Это определённо можно было охарактеризовать личностной деградацией... Дотторе скептически взглянул на бугорок, образовавшийся между ног, и нахмурился, расстёгивая ремень с наигранной вынужденностью. Спустив штаны без лишней поспешности, Доктор резковатым жестом просунул руку под резинку, освобождая эрогированный член. Мысли о том, что он ведёт себя, как малолетний идиот, посетили снова, но в этот раз оправдания нашлись сами собой, и Доктор, заверивший себя в том, что он заслужил небольшой релаксации и подтверждения того, что он всё ещё здоровый мужчина, обхватил член ладонью, на пробу проведя по нему несколько раз. Отдалённо-знакомые ощущения разлились по нервам спокойными вспышками, но этого было недостаточно. Дотторе снова закрыл глаза, ища отошедшие на второй план воспоминания и фантазии, и постарался расслабиться, повторив опробованное движение ещё несколько раз. Заниматься чем-то подобным было.. непривычно, если не сказать больше, но активное возбуждение не терпело компромиссов, и Доктор сжал ладонь чуть крепче, сохраняя прежний темп. Нужно было определенно провести исследование над свойствами аромата падисар. Нужно было определённо... Нужно было... Увеличивать ритм. Доктор прикусил губу, чувствуя, как плоть под рукой стала только твёрже, и отдался мыслям, захватившим голову приятным туманом. Образы сменяли друг друга бесконечным фильмом: водопад, крупные капли по всему телу, мягкая постель, тонкие пальцы на его члене, ласкающие его, как самый драгоценный предмет на свете, будто вся нежность Тейвата собралась в этих прикосновениях. Сначала эти бледные руки гладят яички, потом переходят выше, мягко проходятся по длине, размазывая смазку, и проводят по уздечке... В реальности Дотторе лишь рвано вдохнул, пытаясь повторять движения воображаемых ладоней. Головка налилась более ярким розовым, и проводить по ней большим пальцем оказалось особенно приятно, отчего Доктор едва ли сдержал вырвавшийся стон, ненадолго отрываясь от мира фантазий. Прозрачная капля преэякулята сверкнула на свету, и мужчина тут же смазал её, вызывая ещё несколько влажных звуков... Которые, конечно, возбуждали только больше. Что было бы, если сейчас Доктора ласкал бы кто-нибудь другой? Что, если этот человек сейчас наблюдал бы за его раскрасневшимся, глупым лицом, поглаживая по неаккуратно подстриженным волосам и подминал его член под себя? Воображать то, как разгоряченная кожа могла бы тереться о чужие мягкие ягодицы, было почти болезненно: Дотторе не мог позволить себе задуматься о чем-то подобном даже в самых смелых планах на будущее, но сейчас, когда разум поддался желаниям тела, всё спрятанное мстило Доктору с удвоенным рвением, толкая в небытиё обыкновенных людских наслаждений. Толкать... О, сейчас ему совсем не сложно было представить, как он толкается в аккуратное тело, выбивая из несуществующего партнёра тихие стоны наслаждения. Стоны подтверждения того, что он может приносить кому-то удовольствие, что кто-то может вдохновляться его присутствием... Стремясь сильнее погрузиться в несбыточность, Доктор самозабвенно просунул руку под край рубашки, проведя по вырисовывающимся мышцам и переходя к груди. Разгорячённое тело, отвыкшее от ласк, покрывалось несвойственными мурашками даже от осторожных прикосновений к соскам. Лишние образы ушли, оставляя Дотторе наедине с яркими ощущениями, и он только напряжённее сжал пальцы, изредка успевая огладить и мошонку. Было горячо, немного сухо и всё ещё невероятно приятно, когда с каждым движением руки истома внизу живота становилась только заметнее... Царица. Он действительно сидел в кабинете, заперевшись от других оккупантов лаборатории, и дрочил, не в силах сопротивляться желанию. Доктор бы нервно засмеялся, если бы только был способен на что-то кроме тяжёлого, сбивчивого дыхания. Хотелось опуститься на самый пол и растянуться там, лишь бы не горбиться за столом, скатываясь по спинке. Хотелось пустить на волю глубокие возбужденные вдохи, лишь бы набрать в лёгкие побольше кислорода для сдавленного стыдного стона. Впервые за множество лет хотелось почувствовать чьё-то ещё тепло, отличающееся от лабораторных обогревателей... А в глубине души хотелось провести руками по тем бледным плечам, усесться на мягкие подушки и приблизиться к шее, снова вдыхая более яркий аромат падис... Доктор вздрогнул, чувствуя, как где-то в паху приятно разлилось желанное тепло. Вокруг вновь стало тихо и спокойно, только сердце очень громко билось, казалось, в самой шее, отсчитывая половинки секунд. Всё напряжение мигом спало, оставляя после себя заветную ленивую расслабленность... А из общего соцветия приятностей выделялось только густая жидкость, оставленная в ладони. Прошло около двух минут, прежде чем Дотторе наконец осмелился разогнуть неприятно затёкшую спину. После произошедшего почему-то стало неловко. В начале желание и эмоции нагрянули на него, как инадзумский гром, но сейчас, когда мысли стали собираться в кучу, ситуация казалась ещё более абсурдной. Дотторе оглядел стол, беспомощно и слегка раздражённо сидя с липкой рукой, но, не найдя ничего подходящего, с ещё большим раздражением схватил со стола первую попавшуюся бумажку, вытирая пальцы... Но лист оказался исписанным. С плохим предчувствием Доктор развернул испачканную бумагу, вчитываясь в подозрительно знакомые строки... И быстро узнал вчерашний отчёт о расходах, вылизанный со всех сторон и оформленный по всем нормам. Предвестник почувствовал, как у него дёргается глаз. – Блять, – он выругался скорее побеждённо, чем агрессивно, а потом перевёл взгляд левее, снова натыкаясь на такую излюбленную газету. Теперь Панталоне на фотографии улыбался скорее презрительно, да и бокал держал с явной иронией, мол, «за сохранность твоего ума». Дотторе нахмурился. – И не надо меня осуждать, – он обратился к газете и собирался было сказать что-то ещё... Но неожиданный стук в дверь, от которого Дотторе подпрыгнул, как застуканный за проступком школьник, испортил всё настроение для милой беседы. – Омега просил позвать вас, чтобы... – начал один из младших сегментов. Доктор подавил усталый вздох, прижимая чистую руку к виску. – Передай, что я подойду попозже)