Жжёная карамель

1

[리무진 서비스 클립] 취중진담 | 스트레이 키즈 승민 | Stray Kids SEUNGMIN

Исход июля и нервы мои почти на исходе, а настроение на нуле. Я сам виноват, что оказался в такой ситуации: застрял где-то между кухней и ванной, не давая Сынмину пройти дальше по коридору. — Что происходит? Хороший вопрос. Я себе его вчера тоже задавал. — Нам надо поговорить. — Эм-н… О чем? — и смотрит на меня своими кофейными зернами весьма недоуменно. Мне что, одному сейчас неловко? Вчера ведь еще смотрел совершенно иным взглядом, в котором плавал неподдельный страх. Удивительно, что сегодня он реагирует адекватно, как будто все нормально и ничего не произошло. Но ведь то, что он летом напялил водолазку — ни хрена не нормально. Это последствие того, что я с ним сделал. Вчера я не сдержался. В одно жалкое мгновение времени потерял над собой контроль. Сейчас в трезвом уме я осознаю это весьма отчётливо. Чан-и видел меня таким уже много раз, но Сынмин — никогда. Таким, каким я могу быть: по-настоящему злым, на грани ярости, совершенно не тем идеальным парнем с картинки. И ведь не сказать, что был так уж и пьян. Тогда какого черта я сорвался со своих рельс…? И что самое тупое, несмотря на все, что произошло между нами, Сынмин остается спокоен, как будто разгадал секрет тибетских монахов, а я похож на жалкую истеричку, хотя, вроде как, из нас двоих это я самый старший и рассудительный. Должен быть, по идее… Если бы Сынмин вчера выплеснул на меня всю желчь, и тысячи его острых игл нашли во мне цель, ей богу, было бы легче сейчас. Но он даже не попытался сопротивляться. И весь день ведёт себя так, будто бы мы на той крыше чаи гоняли… Мне тошно от этого. Я не могу спокойно смотреть на его шею. Весь день пытался игнорировать, но сейчас уже не могу. В моих венах будто плещется тьма, и я отравлен стыдом и сожалением. — Хён, если сказать нечего, то я… — Постой… постой, я сейчас… Что? Соберу свои жалкие мысли в кучку? Выдавлю из себя извинения и они прозвучат искренне? Чем дольше смотрю на него, тем больше мне хочется развернуться и уйти. Но я пересиливаю себя, чтобы все-таки выдавить: — Зайди обратно. На кухню. — Зачем? — Просто зайди. Прозвучало плохо. Прямо скажем, паршиво… Не как просьба, а скорее приказ. Но разве я в том положении, чтобы приказывать? Я же в полном дерьме, черт подери… Уверен, что и Сынмин осознаёт это, просто притворяется, а мне как-то совсем невмоготу оставить всё как есть и разгребать это одному. — Ладно, — Сынмин возвращается на кухню, отодвигает один из стульев и опускает себя на него аккуратно и спокойно. Потоптавшись, я неуверенно иду следом, встаю невдалеке и пялюсь на свои тапки. Мне очень нужно еще немного времени, чтобы отлепить язык от нёба и пересилить трусость. Господи… почему я чувствую себя заплутавшим придурком под склоном, что наблюдает как на него вот-вот обрушится лавина? Кажется, стоит только раскрыть рот, как меня сметёт с пути и придётся собирать себя по кускам. — Ты так и не рассказал Чан-и? — спрашиваю, а сам стараюсь в глаза не смотреть. Не могу просто. — О чем? — Эм-н, о том, что… — буквально вымучиваю из себя слова, а они упрямо ползут обратно в рот, — Я это… Я про вчера говорю, вчера… ну… Я говорю про то, что случилось… Т-ты п-помнишь? Браво. Сурдопереводчика бы еще для пущего позора, Ли Минхо. — А что случилось? Я замираю, окончательно позабыв, как надо управлять этим непутевым органом в полости рта. — В смысле «что случилось»? — мой голос похож на лепет ребенка, как же стыдно… — Я просто… я не помню, что было, — Сынмин уже не смотрит на меня; разглядывает свои длинные пальцы, нервно сцепив их в плотный замок. Я аж присвистнул. — Ты тупишь или серьезно отбил себе память? — мямлю, а Сынмин хмурится. — Я что-то плохое сделал тебе вчера? Поэтому мы подрались? Ловлю его взгляд и невольно вздрагиваю, а еще икаю. — …чего? — Ну… подрались? Рука потянулась к предплечьям и я ущипнул себя за кожу — на автомате, чисто, чтобы проверить, вдруг я давно хлопнулся в удар и все это мне мерещится. Но, нет. Боль явственная. И во всей этой каше я до сих пор варился и варюсь. Бля… Чё происходит? Сынмин серьезно не помнит, что я сделал вчера? Не помнит, как касался меня своими дрожащими руками, как хрипел и плакал, не помнит, как я сцеживал ему каждое слово с ненавистью в голосе, признавая как он меня бесит? — Ты здоров? — надеюсь, вопрос прозвучал весьма серьезно и я не дал петуха. Мне дико захотелось подойти к нему и потрогать за лоб: может у этого парня температура скачет? Ковид? Брюшной тиф? Бруцеллез? Умственная отсталость?! Я еле оторвал ноги от пола и отодвинул еще один стул, буквально роняя себя на него, и посмотрел на Сынмина как на дурачка. — Да… наверное? — отвечают мне, причем так искренне, что тянет блевануть. — А почему тогда не злишься? — моему удивлению нет предела. Я просто охуеваю с каждой секундой. На его месте я бы и не заговорил с самим собой. Прибил бы к херам. — А должен? — … ты издеваешься? Воздух теряется, а мой вопрос так и висит в тишине. Сынмин молчит, глядя в ответ, и я начинаю подозревать, что меня разыгрывают. — Ты полоумный? — это я говорю, но плохо соображаю, что говорю, — Не помнишь, как я вчера душил тебя на крыше? Решил сыграть в долбанного самаритянина и простить меня или что?! Еще скажи, что водолазку носишь в июле потому, что у тебя новый фетиш! Рот захлопывается, я прекращаю брызгать слюной, понимая, что реально наорал на парня вместо запланированных извинений. Все еще хлопаю глазами, а Сынмин меняется в лице. Смотрю как осознание мельтешит в его глазах, будто он пытается уловить суть моих слов, но никак не догоняет. И меня накрывает еще большим чувством стыда. Хочется стонать, прям выть охота, какое-нибудь невнятное «Ы-а-а-а» или «Бля, какая же ты бестолочь, боже мой…!», но я лишь беззвучно сжимаю челюсти, роняя голову на колени. Вот бы добыть где-нибудь чудо-ручку ЛВЧ и отбить себе память. Хорошо бы тоже не помнить ни о чем подобном. — Тебе нельзя пить, — изнеможенно произнес я, пряча лицо в ладонях, скукожившись, сморщившись, как столетний фундук, — Серьезно, завязывай… — Я помню, что мы были на крыше. Утром заметил синяки на шее, поэтому водолазку ношу. А ты вчера… ты смотрел на меня плохо… Ты злишься на меня за что-то, Минхо…? «Ы-а-а-а-а…!» — Ким Сынмин, — я перестаю тереть лицо и поднимаю на его тарабарщину усталые глаза. — Серьезно, завязывай бухать. — Я не бухаю, — скуксился он тут же. — Да ты че? Не бухаешь? — Н-нет…? Выпрямляюсь, откидывая тело на спинку стула и молчу. Просто смотрю на это «Я не бухаю», пытаясь сдержаться и не наорать по новой. Меня начинает крыть то ли от нехватки кислорода, то ли от шока из-за чужой тупости. — Ты вчера выпил семь банок пива, тянулся к моему соджу, нес херню в туалете и хватал меня мокрыми руками… Хотя и я хорош… — затухаю на полуслове и вдруг подскакиваю с места, словно меня за задницу ужалила оса. Не знаю зачем, но мне очень хочется измерить эту кухню шагами. И я шагаю. Из угла в угол. Бормочу себе что-то под нос, а самого трясет ещё больше. Периодически кидаю на своего молчаливого собеседника гневные взгляды и не могу утихомирить сердцебиение, не могу вернуть дыхание. Тело распирает изнутри, словно диафрагма пытается вырваться наружу. Кажется, ещё секунда и я уже взорвусь. — А что было в туалете…? — На хуя я пошел за тобой?! — не понял как вновь повысил голос, как перебил, и подошел к нему, навис, глядя как на что-то безбожно отвратительное, — Зачем я отвинтил долбанный вентиль, а? Серьезно, тебе же не нужна эта опека, правда же, Ким Сынмин?! Да чтобы тысячи чертей разодрали эту хёновскую опеку! Да если бы ты даже ёбнулся об раковину, что бы это изменило во мне? Совершенно ничего!.. — нагибаюсь к его светлому лицу совсем близко, наши лбы почти соприкасаются, а я хватаю его за крепкие плечи, заглядываю в перепуганные глаза, и повторяю: — Ни-че-го. — Я… я… п-п… — Что «я»? Что «п-п»?! Не помнишь, что было? — отталкиваюсь от него и пячусь назад, сую руки в карманы джинс, а по факту и не знаю куда вообще деть всего себя. Лучше бы заткнуться, но меня переполняет какой-то смесью из страха и гнева, что остановиться уже не могу: — Тебя же развезло, как последнего наркомана, и понеслась душа в рай: обдолбался и выполз на крышу со своей тупой отвагой и слабоумием в глазах. Орал, как прекрасна ночь, хотя, какого хуя, простите, она прекрасна? Она была отвратительна! Ты же заставил меня подойти к краю крыши, угрожая, что поднимешься без меня! Сечешь?!.. — смотрю в его глаза, что стали как два чайных блюдца, но не чувствую жалости, только злость и какую-то обиду. — Ким Сынмин, ты забыл, что я боюсь высоты? Тебе было плевать на меня? На себя тоже? Пока ты ржал, я чуть не обмочился от страха, а ты еще споткнулся и чуть не шмякнулся четырьмя этажами вниз головой…! Понимаешь?! Я ведь еле удержал тебя, я же почти в Бога поверил, идиот, а все ты… ты…! — мои руки хватаются за волосы, стягивают у корней до боли, а меня лишь пуще распирает, что хочется что-нибудь разъебашить. Чувствую, как кислород давит на легкие, а сознание ускользает куда-то за горизонт. Я уже не могу выловить ни единой здравой мысли. Прикрываю глаза, жмурюсь до белых пятен и отворачиваюсь к окну. Губы дрожат, а я все равно сцеживаю слова беззвучно сквозь зубы: — … Боже, какой же ты… совсем… сил нет тебя терпеть…

⤘⤘⤘

— Подержишь меня? На его пухлых губах играет странная улыбка. Я пьяно моргнул, и, тряхнув головой, попытался разглядеть то место, на которое он указывает. Ничего не увидел, кроме выступа у обрыва. — Что? — недоумение на моем лице вздрогнуло отзвуком страха под щеками, и я тяжко сглотнул. — Хочу залезть на выступ. Мда… Слабоумие и отвага на своих местах. Ну, привет вам. Я аж соскучился (ни фига подобного). — Ты сбрендил что ли? — пытаюсь вслед усмехнуться максимально расслабленным тоном, но в итоге лишь пьяно икаю. Хорошо хоть язык не заплетается. — Во-первых, я тебе не позволю. Во-вторых, это опасно. В-третьих, я боюсь высоты. — Но мы же на крыше, — указывают мне и смеются в лицо. Да уж. Стоит посмеяться за компанию, ведь я, чувак с акрофобией, стою на самом краю пропасти. Из-за чего на этот раз? Может, во всем виноват алкоголь или этот парень, что снова начал раздражать? — Подойди вместе со мной. Причина моего раздражения протягивает руку, улыбаясь широко и невинно. У меня аж скулы сводит от желания ему вдарить, чтобы он больше так не улыбался мне. — Нет. Я заложил руки в карманы брюк и отвернулся в противоположную сторону. Не хочу подходить. Буду игнорировать. — Дай руку, — голос Сынмина звучит настойчиво и даже с какой-то иронией. Он словно смеется надо мной или может высмеивает мою фобию. Но, блядь, если честно, мне до чертиков страшно. Я боюсь высоты. Всегда боялся. До дрожи в коленках, до потных ладоней и аритмии вместо сердца. Все по классике. Но сегодня даже не понял как ноги привели меня сюда. Всего лишь хотел подышать свежим воздухом, абстрагироваться от дурных мыслей, а по итогу боюсь кокнуться от страха. Мнусь, и периферическим зрением замечаю, как эта бестолочь уже двинула к краю. — Вот же ты заноза… Сынмин встал в метре от обрыва и обернулся ко мне в последний раз: — Руку, хён, иначе поднимусь без тебя. Мне почему-то кажется, что это были его последние слова. От мыслей волосы на голове нехило так зашевелились, а кожу по всей спине оросило мурашками. Мерзкими такими холодными мурашками. Следующий свой шаг объяснить я не смог: тело дёрнулось, словно его кто-то подтолкнул сзади, и я, чуть ли ни спотыкаясь об воздух, торопливым шагом подошел к нему и подал руку. Он едва коснулся моей ладони, а меня снова пробило током. Прежде мог дотронуться его и всё с менталкой моей было нормально. Но теперь чувствую странную боль, словно растрепал волосы и радостно сунул ладонь в старый бабушкин свитер и меня коротнуло. Касаться его и правда нестерпимо. Сынмин смело взбирается на выступ, и я смотрю вниз. Блядь… Это просто пиздец. Нет ни единой цензурной фразы, чтобы описать все мое состояние. Прогорклый ком лезет в глотку, застревает в трахее, ни туда, ни сюда. Проглотить не могу, меня душит приступ, а в пьяных зрачках и уписавшемся от страха сознании кружатся пчелиным роем огни. — Можно я покричу? — Ты правда сумасшедший? — я уже хватаю ртом воздух, мой голос дребезжит, как забытая чайная ложка в пустом стакане, когда над домом проезжает вагон метро. Люди таракашками снуют по тротуару, давая понять на какой я высоте, насколько моя несчастная психика в опасности. «Рви глотку», — сипло отзываюсь на очередной смешок Сынмина и свободной ладонью зажимаю себе рот. Крепко. Очень боюсь, что меня в любую секунду попросту вырвет всем выпитым. Но я закрываю глаза и стараюсь так откровенно не дрожать. Я взрослый, взрослый, я взрослый… Я выдержу. Выдержу. Мне плевать уже на все. Лишь бы поскорее уйти с этого края и расцепить свою руку из чужой хватки. И ведь не разобрать: кто кого держит — я его или он меня…? Сынмин кричит. Смеется в пустоту. Я продолжаю его держать, будто мне совсем не страшно, будто мы вовсе не краю пропасти. На самом ее краю. Пиздец пиздецом… А Сынмин все смеется и его звонкий голос эхом отскакивает от земли, возвращаясь ко мне светом его карих глаз. Он улыбается мне, обернувшись. — Иногда это помогает расслабиться. Может, стоит преодолеть свой страх… Это был конец. Договорить крикуну было не суждено: Сынмин попытался сделать шаг и благополучно споткнулся, запнувшись о железную арматуру. Я опускаю глаза на его ноги, что подкосились, и в голове красным жирным капслоком пролетело: ТВОЮ Ж МАТЬ. У меня дёрнулся глаз. Или это нервный тик? Нет, это я сам весь превратился в трусливую соплю и болтаюсь на ветру. Не знаю, что было в моей голове, но мозг заработал на пределе своих возможностей, как только я поймал его растерянный взгляд. В ту же секунду ухватился за первое, что попалось мне под руку. Кажется, это была его толстовка, а может быть талия, я не разобрал. Только вцепился в него, как смирительная рубашка облепляет шизоидного, и рывком утянул обратно к себе. Сердце в глотке устроило кульбит и чуть не вылетело через рот, а сознание радостно лопнуло поп-корном и вытекло через уши. Я ничего не соображаю, только сжимаю худое тельце и молюсь. Клянусь, как чумной в агонии взмолился всем богам, лишь бы кто-то из них позволил мне спасти эту бестолочь. И с этой мыслью я со всего маху грохаюсь на что-то твердое. Из глаз брызнула влага, тело придавило чужое в 56 килограмм, в затылке пульсирует боль от впившихся в кожу камней, а на моей щеке пьяный запашок из чужого рта. Блядь… Вся моя короткая жизнь пролетела перед глазами со скоростью света, вернулась на исходную точку и проделала этот фокус еще раз, а Сынмин даже не вскрикнул. Стоило осознать, что меня не расплющило свеженьким помидорчиком на тротуаре, как из меня вырвался дикий животный рык. Я со всей силы вцепился в чужие плечи и перевернул нас, завалив Сынмина под собой к сухой насыпи. В висках пульс во всю отплясывает какофонию, кровь бьет по лицу, а я почти задыхаюсь от паники. — Ты что делаешь?! — ору, брызгая слюной и не жалея голоса. — Совсем спятил?! Сынмин смотрит на меня весь перепуганный, прижимая свои ладошки к моим предплечьям, и моргает почти каждую секунду. В его свете карего марева я вижу лишь страх. И будь я проклят, ведь он испугался не распластаться на тротуаре пьяным трупом, а всего лишь меня. Снова лишь меня… — Прости… — мямлит, а на щеках все цвета бордо. — Я напугал? — Как же ты бесишь… господи… Сцедил сквозь зубы в жалких сантиметрах от чужого лица, а гнев горит в венах. Моя рука выпрямляется, тянется выше, и пальцы обвивают тонкую шею. Кажется, отвернись я на секунду и он снова окажется у края пропасти, а я не успею. Как же хочется удержать его силой… — Прости…

⤘⤘⤘

Провожу ладонью по усталому лицу, стирая воспоминания прошлой ночи, игнорируя как ладонь дрожит похлеще моих прикрытых век, и пытаюсь вернуть рассудок на место. Хорошо бы еще выровнять дыхание, прекратив вести себя, как истеричка. Хотя, почему «как»… Я же палюсь перед младшим как какая-то школьница, выставляя все свои чувства напоказ. Просто раздаю эмоции на блюдечке с голубой каемочкой. На те, лакомитесь… Почему только рядом с ним я вечно слетаю с катушек, не контролируя себя? Что же со мной не так…? Мельком бросаю взгляд на свое отражение в стекле: за спиной на том же стуле сидит Сынмин, и я не вижу его лица, но как же этот образ давит на меня, нестерпимо… — Хён… Вздрагиваю, будто меня поймали за воровством, и неловко оборачиваюсь, как в сотый раз за вечер замираю, изучая чужое лицо, что на этот раз вытянулось из-за вывалившейся челюсти и вытаращенных глаз. — … я правда это сделал? Не уверен, что ему нужен ответ. Но кажется, я перестарался, пытаясь объяснить, что случилось с нами вчера. — Заебал… почему ты выглядишь таким виноватым? Это моя вина, не твоя… Я не выдержал и прикрыл веки, прячась от назойливых глаз. Мне нужен вдох и один выдох. Медленно и размеренно вбирать в себя разумные мысли, отгоняя эмоции. Иначе вновь вспыхну, как спичка и подожгу к чертям это глупое личико с амнезией. Мне бы, по идее, обрадоваться, что Сынмин не помнит всех деталей, но… Какой смысл, если я все помню? — Поэтому ты наказал меня? — судя по всему, Сынмин вернул челюсть на место, а вот мозги где-то все же посеял. — Да не наказывал я! Как ты не поймешь…?! — мое терпение тлеет, а тело вновь прошибает мандраж. Я поднимаю на него глаза, но не справляюсь со встречным светом карих и отворачиваюсь. Сутулой походкой возвращаюсь на место, падаю на стул, как мешок картошки, и откидываю голову назад, не в силах произнести и слова. Но сказать-то надо. — Ты просто пришел не вовремя. Я уже был не в настроении, а тут ты еще… Короче, так вышло, — выдыхаю и развожу руки в стороны, будто бы иного варианта исхода событий не могло и быть, кроме как завалить его и придушить. По правде, стоит вспомнить его неровный шаг в пустоту, что обесценил нашу жизнь, как фантик из-под конфет, и мне хочется вернуться обратно, оттащить его с края крыши, а после стереть эту улыбку с лица земли. Сотню раз проделал бы этот трюк. — Я больше так…. — Сынмин запнулся и кашлянул, словно невидимая кость застряла у него в горле. — Я так больше не поступлю, хён. Прости меня. Когда Сынмин вышел из кухни с виноватым выражением лица, мне стало еще более тошно. Планировал выслушать, какой я кусок дерьма и извиниться, а по итогу наорал и Сынмин сам извинился передо мной. Что-то подсказывает мне, наша дружба, если эти отношения вообще можно так назвать, приведет к чему-то плохому. Еще недавно я думал иначе. И две черточки, что все еще на кухонной стене, напоминают мне об этом. Мы нарисовали их почти месяц назад. В тот понедельник у нас была очередная съемка на DeKiRa. Младший проиграл мне и в наказание надел смешные ушки. — Я выгляжу нелепо? — спросил Сынмин, а я не нашёлся что ответить. Только смотрел на сияние сиреневого цвета васильков на иссиня-черных волосах и думал, что Сынмин напоминает мне мышку. Нелепого в этом ничего не было. Горячий кофе мерзлым январским днём, и пари, в котором я проиграл, вечер мая, когда я ему позвонил — вот это было нелепо. Сынмин и не подозревал, что у меня в день его Vlive была тренировка, а я — что буду стоять за дверями конференц-зала и слышать все, о чем он говорит. В том числе и обо мне. — Он определенно непредсказуемый и подозрительный парень. Ну, да, кто же я еще, как не подозрительный тип с наклейками. А Сынмин лжец, потому что я видел, как он сохранил эту маску с китом. И это тоже нелепо. А ушки были просто забавные. И в тот вечер, вернувшись домой, мы нарисовали две черты: я прижал Сынмина к стене и провел простым карандашом над его макушкой. Мы смеялись, шутя, что на стене «без изысков и прикрас» (как выразился богатый Со Чанбин), прекрасно рисуется. После я сбегал в соседнюю комнату, пробрался в чужое сонное пространство, и достал из ящика Хёнджина измерительную ленту. Через пару секунд я радостно вбежал обратно на кухню. — Достал! Сынмин с подозрением посмотрел на ленту. — Пиздец, — последовало тут же. — Выглядишь так, будто добыл мамонта. Я проигнорировал его скептицизм, приложил ленту к стене, и спустя секунды нехитрых измерений мы узнали нашу разницу в росте. Два сантиметра. Ким Сынмин выше меня на два сантиметра. От удивления меня почему-то пробило на смех. Я плюхнулся на пол и все смотрел на две черты, не реагируя на обеспокоенное выражение лица. — Минхо, это ничего не значит… Прошу, не смейся так, ты меня пугаешь! Минхо…? До сих пор непривычно слышать свое имя, когда его произносит Сынмин. Еще задолго до всего, еще когда мы были только трейни, я позволил ему звать меня по имени. С тех пор многое изменилось, как собственно и мое имя. Больше никто не звал меня «Минхо», кроме близких и родных. Ребята даже если и упоминали, то всегда была приставка «хён». Зачастую же меня все зовут сценическим именем или соединяют всё в одно простое «Лино». Только не Сынмин. У него я либо «Лино-я», либо «Минхо». У него никакой приставки «хён» нет. Она вообще где-то выпала на полпути и появляется исключительно в одиночестве, а еще иногда эта бестолочь наглеет и зовёт меня «Лино-кун». Будто бы несмотря на всю формальность мы значительно ближе, чем все остальные. Но это не так. — Минхо, реально, прекрати ржать, ты похож на психа. — А почему ты не смеёшься? Сынмин пожал плечами и сел рядом со мной на полу. — Для меня это неважно. — Я старше тебя на два года, но ниже на два сантиметра. Парадокс. — И пусть. А зачем ты это сделал? — Хм… хотел узнать твой размер. — Размер чего? Я ухмыльнулся, невольно думая о чем-то постороннем, и Сынмин, конечно, сразу это просёк. Его лицо дало трещину и раскраснелось. — Хён, если ты опять начнешь говорить похабщину… — Когда там у тебя День рождения? — А это тут причем? — Тебе нравится серый цвет? — А тебе нравится транквилизатор? Прекрати нести чушь. Я уже не улавливаю логику в твоих словах… Мы еще долго сидели на полу, плечом к плечу; задрав головы и глядя на две серые черты, мы рассуждали о всякой ерунде. И вдруг Сынмин предложил: — Давай заключим пари, хён? — а смотрел на меня хитро-хитро. — Не горю желанием, — сбрил я чужую радость. — Почему? — Ничем хорошим это не закончится. Мне правда не хотелось. Вспоминая прошлый раз, тем более не хотел. Опять обидится и где-нибудь ёбнется. К тому же, я так и не исполнил его желание. И вряд ли когда-нибудь исполню. Мне нравится его выводить. Нравится видеть, что только из-за меня он тоже теряет контроль над своей хваленой сдержанностью и самообладанием. — Ты трусишь, Минхо? — В задницу твою трусость. — Тогда давай спорить. — Стесняюсь спросить, а на хуя? — Если в следующий раз проиграешь, то наденешь бантик. Я видел его у Ёнкея в студии. — Ты борзеешь, Ким Сынмин. Ничего больше не хочешь? — Только чтобы ты надел бантик. Получишь мое безграничное спасибо. Ладно, это правда, я слишком редко слышу этот бестселлер «спасибо от самого Ким Сынмина». Чаще одни оскорбления и пожелания проваливать к черту. — А твои условия, хён? — Проиграешь — наденешь рубашку с вишенками. — У меня такой нет. — В курсе. Но такая есть у меня. От Kirsh. Миленькая такая. В полосочку. — Этого никогда не случится, — прыснул он со смеху, глядя на меня как на сумасшедшего. — Я не буду носить твои вещи. Никогда. — Но мы же итак одеваемся почти в едином стиле, — заметил я. — Даже Ёнкей так считает. — Это казуальность. Я не подражаю тебе. — Ошибаешься. Ты одеваешься под копирку мне. — Хен… — Сынмин посмотрел на меня из-под тяжелых век, еще и вздохнул устало, — Не путай. Это не я копирую, а стилисты подбирают. В реальной жизни я не одеваюсь, как ты. Мне вообще не нравится, как ты одеваешься. — Не гони, тебе нравится. — Нет. — Очень нравится. Спорим, ты ещё будешь носить мои вещи? На меня снова посмотрели как на дебила. Ну, что же, опустим этот некрасивый момент. — Хён, ты дебил? (не получилось). Никогда этого не будет. Не льсти себе. — Ладно. Если ты так в этом убежден, пусть будет по-твоему. Но мой уговор для пари не меняется. Проиграешь — наденешь мою рубашку. А лучше сразу приходи в ней. — Но я же еще не проиграл! — Сынмин уже пыхтел, а меня вновь пробило на смех от простоты его реакции. Как же легко его разыграть… — Ты мне сегодня уже в четвертый раз проиграл, — напомнил я и добавил уклончиво: — Не проще ли сразу пойти в моей рубашке? Сынмин покачал головой. — Обалдеть… твое самомнение скоро из ушей полезет, хён. Я протянул к нему руку и коснулся кулона на тонкой цепочке, что висела на его груди: — А твоя вещица хорошо будет сочетаться с вишенками. Подумай. Неизвестно как, но в итоге пари мы все-таки заключили. И надо же, я проиграл. В наказание, как Сынмин и пожелал, надел бантик. Розовый такой, в крапинку. Но не особо расстроился. Во-первых, Сынмин все-таки пришел в тот день в моей рубашке, а во-вторых, произнес одно простое слово, которое мы говорим с легкостью всем знакомым и незнакомым людям. Но друг другу крайне редко. Я, если честно, просто подначивал его, нахально заявляя: — Если хочешь чего-то от меня, Ким Сынмин, то попроси. Я понимал, что веду себя капризно и вообще это несправедливо, поэтому ни на что особо не рассчитывал. Тем более я был уверен — гордость этого парня, что выше небес, не позволит просить меня из-за какого-то пари. Но я ошибался. — Пожалуйста, хён. Глупо, что он произнес это так тихо, а я все равно услышал. Глупо, что он прятал от меня свои глаза, будто стеснялся, а все равно, вспоминая об этом, меня так и тянет улыбнуться. Его слова до сих пор вибрируют под кожей, будто в глубине души я хочу верить, что Сынмин произнес их искренне. Это простое слово куда лучше его привычного бестселлера и влияет на меня сильней. Может быть, поэтому я и не отказался надеть бантик. — Тебе нравится твой цвет волос? — спросил меня Сынмин, когда возвращал рубашку тем же вечером. Помню, что он хотел сразу закинуть ее в корзину для грязного белья, но на той неделе за стирку отвечал Джисон, а я, зная как он стирает вещи, решил рубашку сберечь. — А что с моими волосами не так? — усмехнулся я привычным тоном, думая, куда бы деть ее на время. Повесить в шкаф не мог, как и на вешалке для нее не нашлось бы места: все мои шмотки пропахнут запахом странных духов, что было совершенно немыслимо. — Я не говорил, что с ними что-то не так, — деловито причмокнул губами Сынмин. — А о чем тогда? — Стэй сегодня спросили меня на Vlive, не хочу ли я перекраситься, — Сынмин прислонился к стене коридора, где мы и стояли, затем, перевел взгляд на мои волосы и пожал плечами: — Пшеничный тебе идёт. — Ага, я напоминаю себе булочку, — улыбнулся я. — А какой цвет тебе нравится еще? — Хм… мятный. Сынмин посмотрел на меня, сощурив глазки-бусинки, и отрицательно мотнул головой: — Нет. Мятный я не хочу. — А причем тут ты? Мы же мой цвет обсуждаем. — Я просто выбираю. — Хм… ну тогда выбери какой-нибудь сладкий оттенок, — я тоже прислонился к стене рядом с ним, повернул к нему голову и, когда наши взгляды встретились, на губах Кима заиграла улыбка. — Сладкий оттенок это какой? Фруктовый? — Нет, блин, овощной. — Еще скажи, чтобы я перекрасился в тыкву. — Давай сразу в кабачок. Мы смеялись, представляя, как бы выглядели наши волосы, будь у стилистов более больная фантазия, чем у нас. — А если серьезно, какой бы цвет мне подошёл? — спросил он и хлопнул себя по бедрам, начав зачем-то подпрыгивать на месте. Ну реально неугомонный ребенок. И я всерьез задумался. Ну, не дурак ли я? К своему стыду рядом с ним я сам превращаюсь в глупого мальчишку, что не помнит ни возраста, ни что в черепной коробке хранятся мозги. По итогу я закрыл глаза и мысленно пробежался по всем возможным цветам волос, что у Сынмина только были или могли бы быть: красный, голубой, черный, блонд, зеленый, пудровый… Я и не помню, сколько цветов Сынмин сменил. А когда открыл глаза, то всмотрелся в его светлое лицо, где редкими соцветиями рассыпались родинки, и подумал, что кожа у Сынмина совсем не белоснежная, как у Ёнбока, и не такая персиковая, как у Бинни — она просто светлая, подобно сливкам. И учитывая этот факт, принимая во внимание кофейные радужки глаз, я нашел всего один более-менее верный. — Коричневый. Сынмин снова улыбнулся, сощурив глаза в полумесяцы. — Боюсь представить о чем ты там думаешь, хён. — Да не думал я ни о чем таком… — Тогда… коричневый это как твой кофе? — Хм… Лучше как карамель. С момента как не решил, каким боком Сынмин впишется в мою жизнь, я перестал избегать его встречных взглядов. И в тот вечер тоже. Может быть поэтому я заметил как цвет его глаз изменился: из темно-кофейного оттенка он преобразился в медово-яркий. Видимо, в зависимости от того как падает свет, взгляд у Сынмина может меняться. Всё-таки иногда Сынмин выглядит не так уж и плохо. Могу ли я испытывать жалость от того, что эти дни прошли, что то, что случилось вчера, сотрёт со временем и все хорошие воспоминания? И почему только вчера я не сдержался, а он не попытался бороться. Если бы мы правда подрались, то было бы куда проще, по крайней мере, не ставило бы меня в такое положение. И что это за «прости меня?». Поднявшись на ноги, подхожу к стене. Стою, глядя на неё, и тянет стереть эти две черты. Странно себя чувствую. Каждый раз, когда буду смотреть на них, мне будет не по себе. Словно они останутся напоминанием о том, что когда-то мы умели нормально общаться. Если я сотру их, можно ли будет вернуть время вспять…?

⤘⤘⤘

Выйдя из кухни, я поплелся в ванную, желая смыть с себя все лишние мысли и немного остудить голову. Хотелось забыть как вчерашний день, так и минувший разговор, где я опять не сдержался, а Сынмин опять оказался без вины виноватый. — Не спишь? — Ебтвою … — я оторвал взгляд от пола и подскочил от испуга. Рука схватилась за область груди, где пять секунд назад билось сердце. Передо мной стоял Чан-и. Он был в одних спортивках с торчащими сосками на широкой голой груди. Стоял, зачем-то прикрыв область паха обеими руками. То еще зрелище… Как-то раз я столкнулся с ним ранним утром в гостиной. Мой лидер сидел на диване, пролистывая ленту новостей. Абсолютно голый. От слова совсем. Ни единого, мать его, прикрытого участка тела. Даже между ног. Я вообще особо не реагирую на такое. Мы все парни и чего я там не видел. Но за моей спиной стояли Йена с Ёнбока. Макнэ почти вырвало недоеденным яблоком. Ёнбок же погрузился в размышления, какое у лидера хорошее тело и приличных размеров член. Не знаю, может в Австралии и принято ходить голым по дому, но в Корее нет. Никогда бы не подумал, что Чан и Ёнбок настолько раскованные люди. Хотя младшего голым я не видел, особенно без трусов. Скорее всего, после такого зрелища кое-кто мне вырвал бы оба глаза. Прежде казалось, что в нашей восьмерке самый безбашенный только я. Но в то утро я мог забрать свои мысли обратно. И, собственно, забрал, думая, как бы еще забрать из-под голой задницы Чана свои забытые шорты (не смог и больше не носил). — Надеюсь, ты шел поссать, а не подрочить, — издал я тяжкий вздох, но все же мысленно поставил себе галочку, радуясь, что профилактическая беседа прошла не даром: Чан научился носить дома штаны. Хоть что-то. А еще меня порадовало, что я не делю с ним одну ванную. — Угадал. Я невольно бросил взгляд на то, что у него между ног и закатил глаза. Бля, ну что за ходячий тестостерон… Не сказать, что я имею что-то против Чан-и. Я люблю его, как всех остальных своих собратьев. Но в последнее время наше общение стало слегка натянутым. — Я видел, как Сынмин выходил из кухни. Ты орал на него? Ну вот. Началось. — Разговаривал, — поправил я. — Пытался, по крайней мере. — Тебе обязательно так часто с ним быть? — Мы как бы живем под одной крышей. — Ты же понял о чем я. Нет. Простите. Не понял. — Могу съехать. Сними для меня пентхаус и я буду вспоминать как он выглядит только на репетициях. По правде говоря, мы с Чан-и хоть и отличаемся друг от друга по характеру, но в целом уживаемся. Он строгий лидер, но добрый друг и заботливый старший. Один из тех людей, кто никогда не лезет, если его не попросить. Но при этом он совершенно не умеет игнорировать людей. На правах лидера и первого пенсионера в SKZ он придает значение всему. Каждому дуновению ветерка. Как-то стафф сделали замечание по поводу меня и Сынмина. Видите ли, я странно смотрю на мелкого. Видите ли, наша концепция трещит по швам. Они про меня и Джисона такие сказки плели, что мы с ним однажды засели в TikTok и полчаса своей жизни убили на просмотр эдитов под душераздирающие мелодии. Я лакомился пудингом, а Хан-и грыз тортик, пока мы оценивали у кого из стэй фантазия более изощренная. В этих видео мы с Хан-и переглядывались, оглядывались, заглядывались, во всю флиртуя, а ещё я смачно лапал его за попец. — Че за фигня? — спросил тогда мой милейший Хан Джисон совершенно искренне. — Мы похожи на парочку, — приторно улыбнулся я в ответ. — Фу… буэ… свали в туман! — Джисон мастерски изобразил приступ рвоты. Обожаю его. Отчасти я мог понять всех — и стэй, и стафф и даже Бан Чана: на Хан-и я обращал внимание куда чаще, чем на всех остальных мемберов. Но причём тут это ходячее недоразумение по имени Ким Сынмин? У нас с ним таких отношений никогда не было. И вряд ли будет. Вспоминая вчерашний пиздец, я уверен, что концепция станет реальностью. — Куда ты пропал вчера? Я перебрал в уме все возможные варианты ответа, но мне так лень врать, что я решил сказать как есть. — Играл на крыше. — Ты дурак? Как тебя туда занесло? — Ветром. — Лино, ты можешь хоть раз быть серьёзным? Могу. Я же почти правду сказал. — Я предельно серьёзен, Чан-и. — Да ладно? И во что играл? — В классики-нолики. — Лино… — Ладно. Просто дышал. — Сынмин был с тобой? — С чего ты взял? — Видел, как твоя жертва спускалась оттуда. — Кто? — Ну, добыча твоя. Как там… Могиккам? Мда… Стоило один раз (ну, ладно, два) ляпнуть, как эта фраза уже застряла в его мозгу. На себя бы посмотрел… Вешается на Сынмина, как пальто на гвоздик, тискает, обнимает, лапает, но подшучивать решает надо мной, кто и подойти-то боится. По крайней мере, без антидепрессантов я теперь лишний раз с ним не заговорю. — У вас там что-то произошло? Я пытался у него спросить, но он молчит. — А что могло произойти? — я старательно пытался оставаться безразличным и хладнокровным, для пущей убедительности вальяжно прислонился к стене, глядя в его карие холодом черных, — Он всего лишь терпел того, кто считает его своей добычей. А я смотрел на того, на кого нельзя. — Прекрати паясничать. — Как только ты прекратишь лезть в мою жизнь. — Это я лезу? — Ну не я же. — Ли, я вчера просто пытался с тобой поговорить, а ты… — И попытка засчитана. Можешь расслабить булки, «и идти дрочить», — хочется мне добавить, но я кусаю кончик языка и скалю зубы. Все еще пытаюсь удержать раздражение. Надеюсь, Чан-и оставит меня в покое и уйдёт доделывать свои важные мужские дела. Откровенничать я не планирую. Как-то сглупил однажды и позволил ему сыграть роль моего мозгоправа. Хотя, может это и не удивительно для 19-летнего мальчишки, когда все в этой жизни воспринимается иначе. Но с тех пор я вырос, и я уже не тот Ли Минхо из прошлого, что остался на холодном асфальте темного переулка. Понимаю, что он тогда протянул мне руку помощи. Попытался, как смог. Но каждый раз, когда он смотрит на меня таким глубоким взглядом, мне кажется, словно он заглядывает мне в душу, боясь, что я вновь морально сдам. И все его попытки лезть в мою жизнь под соусом заботы вызывают лишь раздражение. — Ты вечно рискуешь. Вечно на что-то надеешься. В этом мире нельзя быть таким… — Каким? Ну, договаривай. — Нельзя быть такой тряпкой. Блядь… И зачем я это сейчас вспомнил? Память сегодня просто безумно учтива. — Я же вижу, что с тобой что-то происходит. Может, поговоришь со мной? Ну, да, Чан-и неисправим, смотрит на меня, не сдвинувшись с места, ещё и путь преградил своей гигантской тушкой. Может пробить ему колокольчики и оставить без потомства? — Ли… — Я вчера уже все сказал. Чего ты пристал? — Потому что мне… — Только попробуй заикнуться про свою жалость и я тебе зубы выбью. По крайней мере, челюсть новую он себе вставит, а вот член вряд ли отрастит. Так что я почти гуманно угрожаю. Ведь как бы я ни восхищался корейскими технологиями в области медицины… — А если я очень попрошу? Все равно не поговорим? Я издал долгий протяжный вздох. Полпервого ночи. Какого хуя я тут торчу до сих пор? У меня в голове и без него такая каша, что я уже туго соображаю. — Чан-и, я устал и хочу спать. Пропусти, мне в ванную надо, — я оттолкнулся от стены и предпринял попытку обогнуть эту груду мышц. — Минхо… Началось в деревне утро. Звать меня по имени — последний пунктик Чана, и это означает лишь одно: за словесным поносом последует занудная речь из плохо скрытого сочувствия и душещипательной невъебенной заботы. А оно мне надо? Правильно, не надо. — Минхо… — Чан-и, не зови меня так. — Я же серьезно хочу поговорить… — Мне как-то похуй. Ухмыляюсь, глядя на него весьма апатично, пока он кривит лицо. Я знаю, что Чан-и с трудом переваривает мою грубость. Но его никто не заставляет сейчас с ней мириться и продолжать разговор. Этот кудряш больше до меня не докопается. На сегодня мне хватило адреналина, и я сыт им настолько, что могу выблевать все эмоции ему в лицо. — Ладно, прости. Он вздыхает, смиренно, а я, наконец, иду в ванную. Надеюсь, что иду ровным шагом и не выдаю на каком уже пределе. Ненавижу когда лезут в мою жизнь и копошатся там, как у себя дома. — Просто пообещай… Я замираю у двери, так и не успев ухватиться за ручку. — Еще что-то? — мой голос с разумом уже не в ладах: не пытается скрыть как меня постепенно кроет злоба. — Просто попросить. Если твои шарики полезут за ролики, Сынмин не должен пострадать. Я смотрю на него не мигая, а к горлу подкатывает ком. Саднит так, что ни протолкнуть. От самых лопаток до затылка пробегает рой мурашек. Знакомых холодных мурашек. Словно я все ещё стою на ветру, словно я опять на краю пропасти. Сердце набухает, подпитываясь чувством вины и стыда, сминая под собой все мое терпение и заботливо припрятанное спокойствие. — Ты опоздал, — не знаю зачем я это сделал, но сделал: подошел к Чан-и ближе, чем стоило бы, и улыбнулся с усмешкой заглядывая в его добрые глаза: — Я уже это сделал. Он уже пострадал. И ты ничего не исправишь. — Что ты сказал…? Чан-и успел выловить челюсть, что так и мечтала шлепнуться об пол, а я — развернуться и уйти. Никогда так не хотел попасть в эту чертову ванную, как сейчас… Дернув ручку, захлопнул за собой дверь и затих. Глаза закрываю, а голова кружится, словно фобия все-таки подкралась сзади и оттяпала пол тела. Но нужно просто дышать, вогнать своих демонов обратно поглубже и дышать. …как же дрожат руки, черт подери… Повернуть замок. Прижаться. Медленно, очень медленно сползти вниз.

2

С того вечера на крыше я больше не ссорился с Сынмином. Ни разу не поднял на него руку, не проявил иной агрессии, даже не пытался задеть. Общался с ним на равных: точно так же, как и с другими, столько же, сколько и с остальными. Поскольку пентхаус мне не сняли, а избегать Сынмина я все равно бы не смог, решил просто играть роль старшего. И я был уверен, что поступаю правильно. Обещание свое я пытался сдержать, чтобы душа Чан-и была спокойна. И моя заодно. И вряд ли мои шарики когда-нибудь снова полезут за ролики. Как бы я вообще избегал того, с кем живу в одном доме? Да и потом, перестать обращать внимание на того, с кем ты завтракаешь по утрам, ходишь на репетиции, выступаешь, спишь в одной комнате…? Как? Я видел его двадцать четыре на семь против воли. Поэтому я оставался его хёном, а он — моей раздражающей бестолочью, как обычно. И ничего не менялось, как бы Чан-и не капал мне на мозги. Со временем мы с Сынмином оба ментально пережили вечер караоке. И даже научились разговаривать не только на камерах. Всего лишь одно маленькое лето чуть не лишило меня рассудка, а после рассеялось, сменяя краски изумруда на теплые оттенки осени. Постепенно все вернулось на круги своя: работа, тренировки, дом, мои родные и СунДунДо, прогулки по набережной в поисках уединения — ничего нового. Полный дзен. Но однажды Сынмин попросил меня оставить ему пирог на ужин. Вот так просто. Прочитал в Bubble, что я готовлю и написал мне в КТ. А я согласился. И черт знает, зачем. Не из-за прошлого чувства вины ведь? Три месяца прошло с того случая, как я столько уже не пью, как и Сынмин уже «я не бухаю». Короче, пирог Сынмин съел. Я молча принял слова благодарности, теша своё самолюбие поварского таланта. Но благодаря этому пирогу мы стали нормально общаться, хоть это и странно. Вскоре я понял, что Сынмин способен глотать все, что бы я ни приготовил. У него чудесный аппетит и я больше не позволяю ему забывать покушать. Слона, конечно, на вертеле не подам, но корова всегда лежит в морозилке. Мы в SKZ все любим поесть, и я не изверг какой, всегда делюсь едой с мемберами и со стафф, потому что еда — это святое. Но то, что именно моя стряпня нравится Сынмину, конечно, льстит. И то, что Сынмин тоже старается накормить меня, тоже очень льстит. Я не признаюсь в этом, но если даже это и что-то очень простое или обычная доставка, мне приятно. У нас всего одна проблема: закусками его порой не угостишь, как бы незаметно я их не подсовывал — Сынмин слишком печётся о своих брекетах. Но хотя бы больше не прячет от меня свои зубы, а то прежде меня это бесило. И какой только придурок сказал, что у него некрасивая улыбка? Нормальная она. И до брекетов была нормальной и сейчас. Две недели назад Сынмин снова пришёл во время ужина и, не знаю, как так вышло, но я предложил ему вместе поесть. Очень ненавязчиво. Все закончилось тем, что мы выпили. Просто по банке пива, не более. Я ведь приготовил яннём чикхин, а как же им лакомиться без пива? И я был рад тому, что его не развезло, а мои шарики остались на местах. Курица получилась отменной. Мы слопали ее всю перед ноутом в гостиной, сидя на моем только что купленном ковре и глядя какую-то фигню. Кажется, это была дорама. Сынмин что-то бубнил про любовь к Ost-ам, а я пытался вклиниться в сюжет. Но запомнил только как это ходячее недоразумение чуть не испортило мой ковёр. Надо было ещё тогда обратить внимание, что Сынмин порой довольно неуклюжий. Иногда даже палочки держать не может, когда едим вместе и роняет все подряд, хотя вроде в тарелку глазами смотрит, а не зад… Кхм. Ну а потом у нас была ещё одна ночь кино, когда спорили до хрипоты из-за глупого сюжета, а я уже плакал, провожая ковра-покойника. Побил я Сынмина тогда отменно. Верещал он как сирена. Но задница у него такая классная, что грех не отшлепать. Надеюсь, через две недели он купит мне ковёр. На его День рождения я ведь подарил ему толстовку, серую, на серебристой молнии, и она сидит на нем идеально, потому что я уже точно знаю его рост. Разве он не должен сделать мне ответный презент? Я многого не прошу. Только коврик. Сегодня на очередную съемку KBS CoolFM мы пришли лишь вдвоем в качестве соведущих. Сынмин неплохо справляется. А я смотрю как его пряди волос переливаются от света потолочных ламп, отдавая теплом карамели, и улыбаюсь про себя. Все-таки Сынмин перекрасился, а я молча проглотил этот факт, никак не комментируя, даже удержался от желания подразнить. Просто ему и правда очень идёт этот цвет. — Хён, я же нравлюсь тебе больше, чем стэй? Он смеется, пряча лицо за кипой бумаг со сценарием. Когда смело задавал вопрос и глазом не моргнул, а тут ждет ответа и тонет в смущении. Забавный мальчишка… Мне нужно несколько секунд на обдумать. Надо бы подумать… — Конечно. Или не надо? Сынмин роняет челюсть и смеется еще громче, не веря собственным ушам, как и я, собственно, своим. Но ведь уже ляпнул, так что гну линию до последнего, даже пожимаю небрежно плечами, мол, а что такого я сказал? И слегка кивая собственным мыслям, повторяю: — Dang-yeonhaji. Мог бы сказать что-то другое, отшутиться, заявив, что Сынмин всего лишь ужасно раздражающая меня бестолочь. Но это же шоу, так что я лишь подыграл сценаристам. Отчасти. …После записи мы собираемся домой. Я помогаю младшему надеть куртку, и специально туго завязываю на худой шее шарф. Сынмин смеется от моего ребячества, и топчется рядом на месте в своём безразмерном пуховике, напоминая собой чупа-чупс. Чёрный такой чупа-чупс на голубенькой ножке. Интересно, каким бы он оказался на вкус? Явно горьким, как редька. Но возможно даже таким Сынмин был бы вкусным чупа-чупсом. Нестандартным, по крайней мере. В коридоре нас ждет толпа любопытных глаз и 40 шагов до заветной двери, а за нею холл и спасительный лифт. Мы здесь уже почти год и за это время на радио к нам привыкли, но вот остальная часть здания смотрит на нас как на диковинную вещь. А я до сих пор не привык к этим звукам. Сколько бы ни прошло лет, сколько бы за моей спиной ни шептались — до сих пор не привык. Но мне ничего не остаётся, как держать лицо и не робеть. Я должен всегда быть собранным и сохранять невозмутимость, отвешивать поклон, улыбаться. И то, что иногда мне хочется послать всех к черту, я оставляю при себе. Как и то, что я тоже устаю и мне тоже порой бывает страшно. Это ведь никому не интересно. Поэтому я иду по коридору, отбросив все лишние мысли. Но все же иногда стоит замедлить шаг — немного, на пару секунд, — чтобы моих плеч коснулись чужие руки. Мне важно знать, что ситуация под контролем и Сынмин нигде не сгинул. — Сынмин-а, если ты отдышался, то хватит приставать к стене, — говорю, когда мы уже выбрались из этого лабиринта и стоим у лифта. В ответ ни «угу», ни «ок», только удивленный взгляд. И чем я его заслужил? Смотрит, будто я только что утопил младенца в болоте. — Что… тебе еще надо побыть немного в прострации? — усмехаюсь я, лениво выгибая бровь. Сынмин заторможено качает головой и я начинаю понемногу беспокоиться за его психическое состояние. — А ты не шутил, Минхо — я и правда тебе не безразличен. Ну вот. Не зря беспокоился. Сынмин опять посеял где-то мозги, вынуждая меня застыть истуканом. Серьезно, я порой ловлю дичайший ступор из-за него. — Я же могу быть для тебя лучше, чем стэй? Хоть немного? Чего, простите? Мой рот сам собой распахнулся, и вроде как собирается возразить, даже брови в унисон нахмурились, но я все же останавливаю себя. Возможно, Сынмин придает слишком большое значение моим словам. Стоило все-таки следовать нашей концепции и ответить, что он постоянно бесит меня. Бесит, когда он внезапно касается, или пытается солгать, потому что я вижу, что он лжет; бесит, когда игнорирует, потому что мне легче, когда он ругается или ворчит. Вот это бесит. В остальном… я не чувствую к нему ненависти, никогда не чувствовал, и прежней злости и раздражения давно нет. Мне с ним… Наверное, мне хорошо. Просто по-человечески хорошо. — Эм-м… Только я хотел из всего этого нечленораздельного бреда вычленить что-то … раздельное, как парень нервно замахал прямо перед моим носом, так и не дав сказать. — Я пошутил, хён. Пошутил. Забудь, я… — Не понял, что значит пошутил? И что значит «забудь»? Не то чтобы я рассчитывал на какой-то душещипательный диалог, но хотя бы ответить мне надо было дать, нет? Я что, покусал бы его за столь невинный вопрос? Ударил или нагрубил? Ну, может раньше что-то из этого и сделал бы, но теперь-то нет. И почему он опять прячет от меня глаза? Нервирует, ей богу… Мне хочется, чтобы он задал свой вопрос еще раз, но не успевает моя дурацкая мысль обрести материю из слов, как в холл выходят люди и меня кто-то грубо задевает плечом. Я впервые в жизни не устоял, потерял всю свою хваленую «ловкость рук и никакого мошенничества», и «радостно» пикировал куда-то в бок. Когда сознанием был готов распластаться на полу, меня хватают и прижимают к чему-то тёплому. Хочу сделать что-то самостоятельно, хотя бы на ноги покрепче встать, но упираюсь взглядом в карие, и следом ощущаю дыхание на своей щеке. Этот мальчишка… какого черта он так близко? Хорошо, что я молчал все это время, иначе бы начал заикаться. Я машинально моргаю, как слепой крот, а в сознании что-то щёлкает. Будто кто-то вырубил рубильник и мой мозг помахал мне ручкой. Вижу только его глаза и это настолько близко, что я теряю дар речи. Одним движением резко отталкиваюсь, чтобы попятиться назад, хоть куда-нибудь подальше от него, и тут же врезаюсь обо что-то твёрдое и большое. — Ли Ноу-хён, ты в порядке? Пончик смотрит на меня, а я на него, но у меня все плывёт перед глазами и пульс где-то в глотке. Мир вокруг стал каким-то маленьким, а лица смешались, в голове белый шум, и я будто теряюсь. Надо дышать. Открыть глаза, принять случившееся за короткий миг панической атаки, о которой я читал только в книжках и видел в глазах Джисона, но теперь она почему-то во мне. Почему мир все ещё где-то за пределами сознания, а я по-прежнему вижу перед собой только глаза Сынмина, только его одного? Этот медово-яркий цвет топит меня, как в океане, а я… — Прости. Что я несу вообще? Произнёс какой-то бред, да еще и в полушепоте, будто и не собирался, не хотел, но кто-то заставил меня это сказать. За что я прошу меня простить? Еще и краснею как девчонка, боже… вот же срань. Людей все больше и если мы задержимся, нас сметут, как последнюю вкусняшку с полки. Надо валить и побыстрее. Сынмин и не смотрит на меня, он, наверное, и не слышал моих слов. Стоит почти слившись со стеной и озирается. Снова этот перепуганный оленёнок… Еще немного и стена запомнит его силуэт и тепло его тела, а я как его широкие плечи дрожат и тонкие руки нервно цепляются друг за друга. Но так нельзя. Я не хочу, чтобы он боялся. Сиюминутная слабость управляет мной и ладонь находит чужую. Да, я решаюсь на очередной тактильный контакт по собственной воле. А Сынмин почти икает от неожиданности, косится на наши руки и часто-часто моргает, словно я собрался тут убивать его. А у меня самого в мыслях почему-то аэропорт: когда неконтролируемая толпа наступает, как татаро-монгольское иго на китайскую стену, не я один ловлю стресс. Поэтому в таких ситуациях не спускаю глаз с Джисона и Сынмина. Иначе их растопчут, а меня повяжут, ведь я такое не стерплю и растопчу каждого, кто посмеет их обидеть… — Хён, ты не думай, я же не всерьез… О, господи. Да о чем он вечно? Если Сынмин пытается тут заливать, что не испугался, то зря. Его ладонь дрожит в моей и чем крепче я ее сжимаю, тем выше эти колебания. Так, что-то я уже не могу сосредоточиться… — Да я как бы понял, просто… «Успокойся» договорить не успеваю — мой голос прерывает резкий звук. Это телефон вибрирует в кармане, истошно вопя, как недорезанный баран на заклании. Я чуть не ругаюсь матом, но тянусь к пальто, не выпуская чужой руки. Насилу разрываю зрительный контакт, что сегодня был куда дольше трех секунд, и достаю смартфон. Смотрю на круглешок без фото, читаю имя, и вся реальность рассыпается. Если бы еще днем я оставил сообщение не прочитанным, это помогло бы избежать встречи? Если бы я вообще перестал общаться с Юнги и Джеем, то процент того, что мы столкнёмся в этой грёбаной жизни скатился бы к нулю? Блядь, почему так много «если» присутствует в моей жизни… На дворе уже осень 2021-го, а не август 2017-го, так почему я до сих пор такой трусливый и слабый? — Мне пора. Идём. Не замечаю, как мы спускаемся вниз. Не замечаю, как время ускользает, приближая момент, которого я мысленно пытаюсь избежать. Открываю дверь минивэна, пропуская Сынмина вперед. Он садится на привычное место и ждёт. Знаю, что ждёт меня, но я ведь не сяду. — Езжайте осторожно, — говорю, глядя на Пончика. Стафф в ответ кивает не уверенно, но соглашается. Я его уже предупреждал. И я сюда приехал на своей. Я уже знал, что меня ждет этим вечером. Какой же я дурак, раз еще час назад смеялся, забыв обо всем на свете… — Хён? — Что? — Ты куда? … «Туда, куда маленьким наивным мальчикам нельзя», — хочется пошутить мне, но что-то совсем не до смеха. — У меня встреча. Он смотрит на меня, а я на него, и будто бы Сынмин понимает, что мое настроение медленно, но верно катится вниз. — Хён, сегодня понедельник… Мы не могли бы пойти с тобой на набережную? Забавно… Говорит как будто по секрету. Хотя и правда. Мы же тогда в январе сбежали, а Пончик словил микроинсульт. Смешно было смотреть на его надувшиеся щеки. Но ведь с тех пор мы не сбегали. Я не звал, а Сынмин ни разу не напрашивался. Он вообще не умеет этого делать. И зачем же теперь? «Еще скажи, что кофе мне купишь…» Сынмин ждет ответа, а я смотрю в сторону стаффа, но Пончик уже занят разговором по телефону. Он не услышит нас. И скрывать нам от него сегодня нечего. — Не в этот раз. — Ты сегодня уже не вернёшься в общежитие? Что за вопрос… Как-то не по себе даже стало. Смотрит на меня, будто знает, куда я иду. А я бы не хотел, чтобы Сынмин знал об этом. Вообще кто-либо знал. — Ты странный сегодня, Сынмин-а. Доберёшься, поешь хорошо и отдыхай, — улыбаюсь на прощанье и захлопываю дверь. Минивэн тронулся с места, выезжая за пределы парковки. Я проследил за его ускользающим черным цветом, и какая-то часть меня всего на мгновение позволила слабой мысли еще немного пожить: хочется быть внутри салона, сидеть рядом с Сынмином и говорить о ерунде, смеяться над его глупыми шутками, и не думать ни о чем постороннем… Но реальность иная. Так что я нажимаю на брелок. Подмигивают стеклянные фары в ответ. Сажусь в свою белоснежную Audi и завожу двигатель. Облизываюсь, и сладкий вкус кофе, что теплился на языке, сменяется давно забытым привкусом металла с грязного переулка, а в легкие вновь заползает смрад. Ну что же… это в последний раз.

⤘⤘⤘

Jean Castel — Saying a lot

Через час я притормаживаю на парковке у отеля в центре города, вынимаю телефон из кармана и еще раз читаю сообщение: «Не отвечаешь на звонок, так что просто скидываю. №1608». 1608. Клево… Она и правда искусна в том, как надо мучить другого. — Ну, порадуйся, идиот, — сказал я сам себе в надежде, что словесное самоуничижение поможет выбраться из этого состояния. Но ни хуя. Не помогает. Скрипя зубами поднимаюсь на 17-й этаж. Нахожу номер 1608. Стою напротив с секунду раздумывая. Совсем не хочу заходить. Совсем. Но и трусливо бежать такое себе… Я ведь уже здесь. Дверь резко распахивается, будто бы меня поджидали и подглядывали все это время за моими конвульсиями в дверной глазок. — Ты долго. Проходи. Она улыбается мне. А я слышу знакомый голос, вижу до боли знакомые черты, и не могу сдвинуться с места. Так и стою и смотрю на нее, забыв как дышать, лишь сердце в ответ бешено стучит. Бьется, как проклятое. — И зачем ты приехала? — с порога задаю вопрос, надеясь, что не выдал ни единой эмоции на своем лице. — Проходи уже… — лениво тянут слова, неслышно вздыхая, пока меня по тихой кроет озноб. — Я задал вопрос, — говорю сухо и кратко. Сам поражаюсь тому, насколько мой голос звучит твердо. — Мои ребята будут выступать вместе с вами в декабре. Так яснее? Я ведь почти зашёл, но от ее слов остановился и врос в пол, как вкопанный. — Как… выступать. В смысле…? Почему? — Я приехала подписать контракт, — она пожимает плечами так легко и воздушно, в точности как в прежние времена, словно мы обсуждаем, где проведём выходные и пойдёт ли в субботу дождь. — Врёшь. — Зачем мне врать? Мне нужна минута. Ещё минута, чтобы переварить эту чертову правду. — Может его с вами и не заключат. Может, вы провалите встречу, — бля, и зачем я ляпнул эту хрень? — Мы? — она изящно выгибает бровь, глядя на меня с искренней иронией. Почти что с жалостью. Не стоит так… Я и сам знаю, что мои слова — чушь собачья. Конечно, они пройдут. Они лучшие в своем деле. Мне ли этого не знать, кто был их частью. — Может, поужинаем вместе? — С какой стати тебе ужинать с неудачником? Она закатывает глаза. — Это твое новое сценическое имя? В словесной борьбе я вряд ли выйду победителем. Она считывает меня, как раскрытую книжку и мне не скрыться. Только вот моя история ей прежде казалась недостойной, чтобы дочитать до конца. — Садись… куда хочешь, — улыбается лишь уголками губ, и её тело изящно опускает себя на застеленную кровать, перебросив ногу на ногу. На её голых щиколотках, обнажившихся из-за вздернутых краёв широких песочных брюк, блестит маленькое, тонкое, золотое. Смотрю на этот блеск, на островок белой кожи, где спряталась рыжая лиса, и ненавижу себя. Ненавижу, что держал её за руку, когда она набивала её. Ненавижу, что тогда сам хотел быть этой лисой и навсегда остаться на её теле. Она смотрит на меня безотрывно, без тени стеснения и стыда, будто на любовника с которым рассталась лишь вчера. Если бы она только знала, что мне и шага без боли сделать трудно, что я прописался посреди этой комнаты тяжким грузом, не в силах продохнуть… Высмеяла бы. Ей не так тяжело, как мне. Совсем не тяжело… Она всё та же: детское личико с веером темных ресниц в контрасте с телом от которого сносит крышу. Её длинные красивые ноги не скрывают эти брюки. Её тело не может скрыть никакая одежда. Она всегда была идеальна. Даже в пакете из-под мусора смотрелась бы чертовски сексуально. И за эти годы стала только лишь краше: каждое движение изящно, подобно морской волне, что не ведает границ, не ведает краев, и каждый её вдох вынуждает любого потерять рассудок. Когда я смогу оторвать взгляд от изгибов этого тела, что горели в моих руках, и утратить влечение, станет ли легче дышать? Будет ли мне легче дышать в одной комнате с ней? — И что дальше? — спрашиваю я. — Хватит вести себя как ребёнок. Давай попробуем хотя бы остаться профессионалами. — Для этого не обязательно ужинать вместе. Для этого вообще не нужно быть вместе, — усмехаюсь я, но все же моё тело, наконец, начинает слушаться и я сажусь в противоположное от кровати кресло. Я стараюсь избегать выстрелов карих глаз, цепляясь взглядом за всё подряд, бездумно изучая обстановку в номере: какой-то странный мех на полу, что напоминает шкуру подохшей козы, черный плазменный квадрат, вычищенный до блеска, пепельницу из хрусталя на прикроватной тумбе, её разбросанные кроссовки всех цветов радуги, помаду на губах и, конечно, запах… Вся комната пропитана ее запахом. Я так давно не ощущал его, что дико от мысли насколько какие-то жалкие духи влияют на мою психику. — Ты так легко забыл обо мне? — вырывает меня из персонального парфюмерного ада её сладкий голос, что журчит, как ручей в весенний день где-нибудь в богом забытом парке. Как удивительно может меняться голос человека… Я помню все оттенки её речи, когда она услаждала мой слух, и когда резала без ножа, не жалея брошенных слов. Они всё ещё теплятся во мне, всё ещё отравляют изнутри. Память не закупоришь, как старую бутылку виски, и горечь не сотрется вместе со вкусом. И то, что под прикрытыми веками не тьма, а чьи-то смеющиеся глаза — это лишь моя вина. Я так и не научился доверять людям, и это тоже лишь моя вина. Мог ли я забыть, даже если прошло четыре года? Думал, что забыл, надеялся, что забыл. Но стоило открыть дверь в этот номер, стоило увидеть блеск ее глаз, и будто этих четырёх лет и не было… — Я не забывал, — поднимаю на неё мрачный взгляд. — Я переболел. Насколько я был правдоподобен, говоря это, не знаю. Со стороны себя не увидеть. Но мои слова, видимо, ее никак не задели. Она встает с постели и подходит так близко, что ее колени почти стукаются о мои. Как же легко она касается чужого тела, не испытывая ничего. — И не стыдно? — Мне? — Тебе. — За что? — не понимаю я. Она нагибается ко мне, опираясь о спинку кресла над моей головой, и её взгляд прикован на мне, или это я намертво прикован к нему, и как под гипнозом теряю дар речи; не могу ни оттолкнуть, ни попросить отойти. Её ладонь ведёт игру по моим плечам, пальцы скользят по краю расстёгнутого пальто, и я уже чувствую её запах. Локоны длинных волос спадают вниз к моему лицу, губам, щекочут скулы шелком, и мягкий запах жасмина проникает в легкие. Так небрежно, словно всегда там и был. — Минхо-ши… ты разве не скучал по мне? — вопрос исходит полушёпотом ласково и томно, а ладонь продолжает поглаживать мои плечи, от чего я напрягаю их сильней, будто бы это поможет мне удержать дрожь. — Не стоит. Не начинай. — Почему? Почему? Почему, блядь? Я реально охуеваю от этой простоты. Как же для неё всё легко. Можно вычеркнуть человека из жизни, а после сладким ядом проникать ему в уши со своим ебучим: «Ты разве не скучал по мне?». — Послушай, Лиджон, — я смотрю в её глаза снизу вверх и невольно хмыкаю, — Соблюдай границы. Ты позвонила и я пришел. Считай, что это мой прощальный знак уважения к тому, что у нас было. Как бы я ни пытался быть спокоен и равнодушен к её действиям, остаюсь безгранично нелеп в своих фразах. Боже, почему я до сих пор храню это «что у нас было»? Зачем? — Неужели? И тебе не жаль? — Не жаль чего? — Так просто отказаться от прошлого. Я, кажется, дышать перестал. От шока. Отказаться от прошлого? Легко? Мне? Я никогда этого не хотел, наоборот, всегда пытался быть к ней ближе, хотя бы на шаг. Хотя бы на миг представить её той, кто окажется своей на моей территории. Я позволил себе так далеко зайти, думая, что и я на своём месте, что мои чувства не ошибка в системе её первозданных данных, и я никогда не стану пятном на её белоснежном холсте. А сейчас… Неимоверным усилием воли я вынужден сдержаться, чтобы не натворить глупостей. Хладнокровие висит на волоске, пока кровь во мне чернеет и закипает дёгтем. Я вновь в адовом костре и сгораю снаружи, вспыхивая изнутри. Так противно, ёбтвою мать… — Не тебе говорить мне о прошлом, — не смог сдержаться и оскалился в ухмылке, глядя в эти бездонные глаза. И я изрядно грешен, ведь чем дольше смотрю в них, тем больше растет моё желание сжать эту глотку до хруста… — Но ты же помнишь, какие мои губы на вкус? — мурлычет голос, склоняясь к моей шее, и улыбается. Она целует и я чувствую как на моей коже расцветает её улыбка. Как тату. Пока в моей крови густеет зло, пока она касается меня, не понимая, как мне это противно, мне всё хуже, и ненавистно, что морально сдаю, что её движения отдаются эхом, ответной пульсацией в моём теле, что я так отчаянно всё ещё жажду человеческого тепла. А она всего лишь улыбается. Ей весело. — Не я один знаю, какие они на вкус, — изучаю выражение её лица, позволяя себе подарить горькую усмешку, позволяя себе запомнить эти тонкие черты. Мне надо это сказать. Я должен это сказать: — Ты думала, я не понял, кто этот крашеный пучеглазый ублюдок с которым ты выкладывала фото? Она продолжает улыбаться, словно мои слова ничего не значат, никак не задевают. Просто пустой звук. — Это был Майк. И он не имеет ко мне никакого отношения. — Когда трахал тебя — имел. Когда ты стонала в трубку, пока я звонил и слушал, как вы ебётесь — имел. Я бы еще добавил, как меня потом месяца два тянуло каждый раз блевануть, стоило вспомнить её голос в трубке. — Тогда мы разошлись с тобой. В чём проблема? Ну да, она лишь недовольно морщит лицо, словно я ляпнул несусветную хрень, и утомленно закатывает свои лисьи глаза. Чего же я ждал от человека для которого давно стал пустым местом. — Неужели ты так глупо ждал меня весь год? — Не ждал, — и это горькая ложь. — Как только понял, как тебе там весело, пошел и трахнул первую попавшуюся, — и это пошлая правда. И я не жалею. Ни капли не жалею. Выебал бы их всех ещё раз, лишь бы выкорчевать из груди её образ. — А до этого хранил верность? — на губах играет самодовольная ухмылка. Она слышит в моих словах лишь то, что выгодно ей. Хранил. Верил. Ждал. Потому что дебил. Ее карие смотрят пристально и закапывают меня еще глубже, чем я был прежде. Она словно молчаливо насмехается надо мной, беззвучно повторяя, что я никуда не делся, и все ещё трепыхаюсь раненым зверем под её ногами. И почему же чем острее углы её губ, чем более развязно она улыбается мне, оголяя ровный ряд зубов, тем сильнее мне хочется, чтобы она прикусила нижнюю… Словно мне мало того, как моё состояние летит в пропасть, словно бы сам молю её завести моё нутро ещё сильней. Секунда нашего затишья лопается, как мыльный пузырь, и она залезает мне на колени. Она раздвигает свои ноги шире, обхватывая мои бёдра крепче, прогибается в спине и тонкие руки плетут сети, обвивая меня за шею. Она наклоняется ближе и шепчет: — Не надо было тебе звонить в это время, Минхо-ши… Ты просто позвонил не вовремя.. Я сглатываю ком в горле, не успеваю обработать это тупое оправдание, как слышу каждое слово, что звучит абсолютно безразличным тоном: — …это физиология. Здесь нет чувств. Секс — это просто секс. Ну, заебись. Открыла Америку. Хотя и вправду открыла. Или это Америка открыла ее. Во всех позах с этим уёбищным Майком с уёбищной прической. — Ты собралась объяснять мне, как надо трахаться? — кидаю я, отстраняясь от жара ее дыхания, — Не утруждай себя. — Потому что в твоём случае всё куда сложнее, да, Минхо-ши? — она касается губами кончика моего уха и улыбается: — Ведь ты так не умеешь. И скольких бы ты не трахнул, никто никогда не сравнится со мной… Ты никогда не полюбишь никого, как меня… — И не хочу. Ты отбила всё желание. Я держу руки на подлокотнике кресла, цепляясь до боли в суставах, отстраняюсь, как могу от ее лица, впиваясь в мягкую спинку до предела. Но я как загнанный кролик, которого через секунду слопают заместо ужина, а сдвинуться не могу, будто тело уже не принадлежит мне. — А если бы я согласилась с тобой переспать сейчас, ты бы трахнул меня как их или был бы нежен? — она опаляет мою кожу жаром и её тело начинает плавно двигаться на мне, вжимаясь в мой пах медленно и томно. Она дышит так сладко, что у меня затуманивается разум. Кровь тяжелым сгустком закупоривает вены и в брюках становится тесно. — Слезь… — мой голос хрипит и я кладу руки на ее талию, пытаюсь отцепить от себя. Но зачем же врать, ведь держать её хочется больше. Не отнимать своей руки от её тепла, что когда-то принадлежало мне. — Минхо-ши… — она целует мою шею губами и я жмурюсь, стиснув зубы до боли в деснах, — Я никогда даже не смотрела на других мужчин, когда была с тобой. Ты же знаешь… — Плевать… — я отстраняю её снова и мы встречаемся взглядами. — И не зови меня так. Меня зовут Ли Ноу. И мы давно чужие. Она улыбается и тянет ко мне руки, не реагируя ни на единое мое слово. Ее тонкие пальчики проникают под пальто и она тискает мою толстовку, проходится по груди, прижимается вплотную ещё сильнее, ещё теснее… Как же паршиво, блядь… — Лиджон… убери руки… — пытаюсь говорить грубо, но чем нежнее её объятья, тем тяжелее дышать, а она снова припадает к моей шее и шепчет слова: — Ты целовал меня три года, ты был моим парнем три года… Мы никогда не будем чужими, Минхо… Помнишь, как учился варить кофе по утрам, готовил свои смешные завтраки и клялся, что ничего слаще я не испробую в своей жизни? Как же ты был мил… Помнишь, как мечтал о лучшей жизни, встречая со мной закаты, и каждый божий день бежал ко мне? Помнишь, как покупал мне мятное мороженое на последние деньги и шутил, что заработаешь ещё в том маленьком баре у милой старушки? Ты ещё бываешь там? Она все ещё помнит тебя…? Тебе так шла форма официанта, Минхо, ты был в ней очень сексуален… Я уже не могу разобрать, что она шепчет мне, а память возвращается назад в калейдоскопе времени, когда всё ещё её слова были правдой, когда я действительно был тем, кого она видит в своём прошлом. И кадр за кадром я вижу нас, вижу себя, что был идиотом, влюбленным идиотом… Я так слаб перед ней. Что же она делает со мной…? Зачем так мучить, если я все равно никогда уже не буду тем, кто когда-то был ею любим, кто дарил ей цветы и учился целоваться, кто был готов на всё ради её теплого взгляда. И верил, что и она ради меня будет готова на всё. Но… нет. — Пожалуйста, серьезно, слезь с меня, — я пытаюсь увернуться от ее губ, температура тела все выше, тонкие капли пота стекают по вискам, а я утопаю в облаке ее волос, в аромате ее кожи, и готов взвыть от бессилия. — Поцелуй меня еще раз и я поверю, что твои губы ко мне холодны… поцелуй… — она обнимает меня за лицо и тянется к губам, а мне так тошно, что я стискиваю ее талию обеими руками до самых рёбер и сцеживаю: — Прошу, Ли-на… слезь. Я уже плохо себя контролирую… Кто бы знал, как я пытаюсь удержаться, чтобы не придушить её сейчас. Мои веки смыкаются. Мышцы на руках подрагивают, сухожилия скрипят, как ржавые петли. Перед глазами пелена и этот запах жасмина душит меня. Ненавижу ведь её… Хочу ненавидеть. — Сделай это со мной, Минхо-ши… сделай… — её дыхание горячей лавой стекает по шее и мокрый язык касается вкуса соленых капель. Она наваливается на меня уже всем телом едва дыша, и руки обвивают меня за торс, пролезают под толстовку… господи, я чувствую её пальцы на своей коже… Хочу оглохнуть, исчезнуть, провалиться во мрак. — Убери руки или я их тебе сломаю… — распахиваю взгляд и смотрю в её глаза. Не разжимая челюстей выговариваю каждое слово сквозь зубы, глядя с болью и злобой: — Ты совсем не понимаешь? Насмехаешься…?! — выхватываю её запястья, вынимая из-под своей одежды, с силой скручиваю кожу вокруг кистей, а она вскрикивает. Но мне не жаль. — К херам переломаю каждую косточку, блядь… не беси меня. Она, наконец, замирает, выдыхая напряжение, будто кто-то нажал на паузу и отмотал все назад. На ее лице вновь нет и тени похоти. Мы смотрим друг на друга, каждый вчитываясь в эмоции другого. — Ты стал таким дерзким и грубым. Где тот милый, добрый мальчик с наивной улыбкой? Где-то здесь?.. — она изящно прогибается назад и я отпускаю ее руки. Я думаю, что она сползет вниз, слезет, но она протискивает ладонь между нами и обхватывает мой член сквозь джинсы. — У тебя все равно на меня стоит, Минхо… Бля… Стоит. И что, сука, я должен с этим сделать? Я не управляю своим телом, не способен утихомирить желание, что она вызывает, сидя на мне. И что…? Мне должно стать легче от ее «всё равно»? — Это просто физиология, — выплёвываю ей её же фразу с той же безразличной интонацией, разве что в моих словах отчетливо слышится неприязнь. — Тебя я не хочу. С таким же успехом можно трахнуть табуретку. Я к тебе уже ничего не испытываю. Все переболело. На её лице проскальзывает замешательство и мне хватает этой доли секунды, чтобы прошибло холодным потом, словно я только что окунулся в прорубь и протрезвел от всего произошедшего бреда. Одним движением руки выталкиваю ее, вынуждая подняться с себя. Её растрепанные волосы лежат по плечам, её запах духов всё ещё лежит на мне. Мы смотрим друг на друга и впервые я вижу в этих глазах искренность, вижу в карем цвете свою прежнюю Лиджон, Ту, что любила меня когда-то. — Минхо… — Нет. Я иду к двери, поправляю сбитую одежду, игнорируя, как жжёт боль в паху. Мне нужно вернуть дыхание, но чем глубже я вдыхаю, тем острее чувствую желчь, что лезет в глотку. — Не звони мне больше. …Выхожу из номера и иду по длинному пустому коридору к лифту. Я не знаю сколько времени прошло, но, кажется, я потерял в этих четырех стенах полжизни. Мои быстрые тяжёлые шаги отдаются эхом в ушных перепонках, оглушая и отбивая всё сознание. С каждым шагом живот крутит сильнее, а прогорклый ком проникает уже в рот. Ещё секунда и я резко останавливаюсь, а после разламываюсь на части, сгибаясь почти до пола. Живот крутит, как в мясорубке, меня тянет блевануть и я зажимаю рот. Хватаюсь за стену, чтобы не грохнуться на пол, а меня уже шатает, как последнего пьяницу и в глазах вновь пелена. Я беспомощно озираюсь по сторонам и мне плевать, увидит ли кто-то меня сейчас, узнает ли кто-то в этом придурке Ли Ноу. Мне просто нужна уборная, иначе вырвет прямо здесь. И дверь слетает с пинка, смачно врезаясь об стену. Я успеваю открыть крышку унитаза и пасть на колени. Тело напрягается от нехватки кислорода, а меня рвет и я блюю. Ровно как и три года назад. В голове звучит её голос, я всё ещё чувствую на себе её тело и желудок выворачивает наизнанку. Из уголков глаз брызжут слезы, а я продолжаю блевать и не могу остановиться. «Как ты легко забыл обо мне» «Ты разве не скучал по мне?» … Проходит время, прежде чем тело решает, что рвать уже нечем. Кажется, всю душу выблевал в этот гостиничный унитаз и внутри осталась лишь пустота. Вытираю рот рукавом пальто и сжимаю зубы покрепче. Не хватает сил подняться и умыться. Тело оседает на холодный кафель, затылок упирается в стену, а я дышу часто и тяжело. …Я солгал. Чувства есть. Они живые. Они ещё трепещутся во мне, как недобитые птенцы, проникая все глубже, и этот кратер из пустоты и боли только расширяет свои границы. Сколько пройдёт времени, прежде чем я смогу пережить всё, что было между нами? Сколько потребуется перетрахать баб, чтобы я вычеркнул её из памяти? «Ты никогда не полюбишь никого, как меня…» Ха… И не желаю. Никогда. Испытывать что-либо хоть отдалённо схожее с тем, что я чувствовал тогда? Упаси боже… Буду дышать… …просто дышать… …вдох, выдох… еще раз… Давай… Ещё раз… Что ж чертова мантра не срабатывает?.. Она сегодня больше не на моей стороне?.. Плечи содрогаются, сыплются как град по мерзлой земле, и мне нужно зажать рот покрепче. Только теперь уже от желания орать… В груди спотыкается сердце, вспоминая каждый эпизод из нашего прошлого. Оно ещё бьётся, вспоминая запах ее духов, и ребра разрываются от памяти о её улыбке по утрам, от слов, что звенели во мне сквозь свернутую ладошку: «Ты милый, Минхо-ши». А я смеялся и пробовал на вкус апельсины с ее губ… Помню всё и ненавижу эту жалкую ущербную мышцу, что тычется в ребра. Как же хочется выблевать все остатки её касаний, стереть поцелуи, выкашлять их, как желчь. Но я так жалок, что хватает сил лишь беззвучно стонать сквозь плотно стиснутые зубы, болезненно и отчаянно, нервно стирая ладонью с лица непрошеные слёзы. Чувства… Как избавиться от того, что переплело с тобой единые нити и уже пустило корни настолько глубоко, что и не отыскать концов…? Переболел… Трус.

3

Falling In Reverse — «Popular Monster»

Всё имеет последствия. Судьба не приносит нам ни зла, ни добра, но сеет семя, чтобы каждый взрастил одно из двух. Только судьба со мной неразговорчива и шутит крайне неостроумно, в точности как социофобия Хана. Моё прошлое материализовалось снова. И на этот раз ни где-то там на другом конце провода или за стенами холёных номеров, а всплыло лёгким росчерком пера на бумаге, с датой, с чётким числом до секунды рядом с надписью: Stray Kids/SBS Gayo Daejeon, чтобы показаться передо мной материей из плоти и крови. Она, конечно, не солгала. И как бы я ни пытался абстрагироваться от этой надвигающейся бури, всё-таки сорвался. — А что, это обязательно? — Послушай, это от нас не зависит. — Контракт уже заключен? И зачем я спросил? Дурак. Ежу ведь понятно, что ответ будет положительным, а вот мое состояние — отрицательным. Но спросить хотелось. Как будто бы я растягивал время, пытаясь отдалить то, что неизбежно. — Ты не психуй… — Блядь, ты серьезно?! Я перестал нервно топать из угла в угол и обернулся. Не знаю, что Чан прочел в моих глазах, но просто сказал: — Не кричи. Ничего не случится. — Случится, блядь, с моей нервной психикой случится! — а я опять истеричка. — Я отказываюсь. Я не буду выступать. У Чан-и вытянулось лицо. — Ты что, сбрендил?! А я улыбаюсь. Ну, реально псих. — Думай, как хочешь. Чан-и смотрит на меня то ли с досадой, то ли с сожалением. Я не могу прочесть эмоций на его лице, потому что сам не контролирую свои эмоции. Чувствую, ещё чуть-чуть и меня пульнёт долбанной петардой. — Короче, я пойду и руку себе сломаю, — заявляю и прямо верю в свои же слова, чуть ли не вспоминая, где в ближайшем хозмаркете купить пилу. — За оправдание сойдет, чтобы не выступать? — и смотрю наивно, будто бы Чан-и подскажет, какая пила лучше сойдет для отсечения конечностей. — Я тебе сам сейчас что-нибудь сломаю, Ли! — повышают на меня голос и весьма логично. Чан-и мою истерику терпеть не планирует. — Прекрати! Это уже в прошлом! В прошлом. В прошлом… Ага… Я бы тоже этого очень хотел. Как маленький мальчик, что сидит под ёлкой и ждёт Санта Клауса, веря в чудо. Очень бы хотел. — Я не хочу, — и голос мой хрипит, потому что озвучивать ничего не хочется, мне кажется, что всё и без того читается на моем перекошенном от боли лице. Я реально морально сдаю. Вот пять минут назад плясал как угорелый на тренировке и подшучивал над ребятами, оставаясь привычным и невозмутимым Ли Ноу, а сейчас я просто тряпочка, лоскуток, огрызок какой-то… Бля, самому стыдно до жути за себя, за свои чувства, а слова выдавливаю через силу и надеюсь, что Чан-и меня поймет. — Ли… — в ответ я слышу вздох, меня шлепают ладонью по плечу, слегка поглаживая в конце. — Я прошу тебя, возьми себя в руки. — Нет. Не могу… — я хочу еще что-то сказать, но мой голос окончательно надламывается, как старая плитка шоколада, и сыпется. Я будто теряю каждую буковку, каждый свой вздох, а следом глухо и болезненно вою, хватая себя за волосы. — У меня не получится, ещё нет, нет… — говорю снова и снова свое жалкое «нет», жмурю глаза, пряча лицо в пол. И всё жду, жду чего-то, какого-то спасения. — Прошу, позволь мне уйти… «Прошу, прошу…». — Минхо, мне жаль. Он обнимает меня, а я задыхаюсь, внутри всё горит, и как только я понимаю, что это не какой-то сбой и что могу вновь не вернуться в свою жизнь из того дерьма, из которого я вышел, меня пробивает на рёв. Я реву как ребенок. Сжимаю крепкие плечи Чан-и и захлебываюсь в каких-то словах, как котёнок в бидоне с молоком, а он гладит меня по спине и повторяет: — Всё хорошо, хорошо… я здесь, здесь, Минхо…

⤘⤘⤘

Это был первый и последний раз, когда я позволил себе оплакать свое несчастье. После стал заставлять себя вставать пораньше, чистить зубы, регулярно ходить в тренажёру, и делать всё остальное, чтобы выглядеть как функционирующий член общества. Мне уже было хорошо известно: как только ослабишь самоконтроль, мир кубарем полетит в далекую, но знакомую пропасть. Физическая боль менее драматична, чем душевная. Я пытался ее скрыть, но она лишь усугубляла моё бремя. Легче сломать себе руку и ныть от её боли, чем признаться, что у тебя разбито сердце, а собрать его никак не получается. В первый год после её отъезда в Америку в далёком 2017 году я жил новым и боролся за своё место под солнцем, чтобы доказать своё право быть одним из девяти. Работал, не покладая рук, пропадая в танцзале, прогоняя все хоряги одну за другой, разрывая свои связки, не жалея ни тела, ни души. И рядом со мной всегда был Хёнджин, что преследовал свои цели. Но хотя бы, я не был одинок. А ещё я всё еще был дурак, что верит в единорогов. А потом, на свой День рождения 25 октября 2018 года узнал, что рога бывают не только у сказочных существ. Видел их у себя, всматриваясь в отражение в зеркале. Какое же это жалкое зрелище… Прошло время и я сорвался: с головой окунулся в вакханалию, пускаясь во все тяжкие. Слишком много выпивки. Слишком много девочек. Я рисковал тем, что имею, нарушал границы, которые имели значение только наутро, когда я не мог узнать еще одну фарфоровую девочку в своей постели, но прекрасно видел охреневшее лицо родителей, когда они провожали очередную «Я не помню как её зовут». Меня утешало лишь одно — каждой из них было насрать на меня, как и мне на них. И я всё чаще стал слышать от друзей слова о том, что я стал «какой-то странный», что я «теперь замкнутый и нелюдимый». В ответ на это я пожимал плечами, молчал, либо просто хамил. Раздражительность стала моей привычной реакцией. И парни, что за год нашего дебюта привыкли к моей веселой натуре, стали избегать общения со мной. Наверняка им было некомфортно. Впрочем, как и мне с ними. Они видели во мне лишь недовольного и неприятного типа, пока я по тихой падал на дно. И в самом потаенном уголке, там где бьется сердце, все стало серым и бесцветным. Думал, что я так и проживу, фальшиво улыбаясь и строя из себя того, кем не являюсь, пока Чан-и не сказал мне, что пора прекращать разрывать себя изнутри, пока я сам не осознал, что люди, окружавшие меня, не пытались отстраниться, а лишь давали мне время прийти в себя, и оставались рядом. Они словно по невидимым нейронным проводам тянулись ко мне и просто ждали, когда их собственная непробиваемая скорлупа треснет и они переварят мой тяжёлый характер, смирятся и примут меня, позволив и мне принять их. Как и самого себя. Парни привыкали и учились выживать и уживаться рядом со мной. Как и я рядом с ними. И день за днем я карабкался, день за днем, в каком бы состоянии ни проснулся и с кем бы ни просыпался, бежал на тренировку, репетиции, выступления, премии, улыбался и делал вид, что моя жизнь та, о которой можно только мечтать. А после вошел в колею, но осталась привычка отключаться прежде, чем наступит 23:00. Я смертельно боялся этого времени и глотал снотворное горстями, а Чан-и хмурил брови, стоя у моей постели, но я клялся, что это в последний раз. Каждый раз. И так длилось год. Как бы я вообще выжил, не будь рядом Чан-и, как бы я выкарабкался, не будь моих друзей, не будь моих семерых, что заставляют по сей день помнить, ради чего я выкарабкивался все эти годы? Скорее всего, никак. Понимаю это, после всего, что произошло недавно в номере 1608… Но, кто спросит, если бы в то далекое время кто-то взглянул на меня, то никто не узнал бы среди сотен и тысяч таких же как я мое истинное лицо. Разве что если бы взглянули в мои глаза, и за флером фальши, за лоском внешней оболочки, заметили бы пустоту. Последние два года я пытаюсь измениться. И изматываю себя до посинения, чтобы не оставалось сил ни на что, чтобы гнойные мысли оставались глубоко внутри, и мои демоны жрали лишь меня. Хорошо бы только изнутри. И в этой новой вселенной я совершенно один. Но так и должно быть. Я нашел для себя защитную территорию куда никого не впускаю. Мне теперь легче заботиться о ком-то другом, чем позволить кому бы то ни было заботиться обо мне, чем позволить себе снова подпустить кого-то за мои границы. Мне стало легче жить именно так. Ведь депрессия — это дальтоник, которому постоянно говорят, как красочен мир, пока он топит тебя в серости. Депрессия — это мир в котором я не контролирую свои мысли. Это мысли контролируют меня. Никто никогда не скажет, что пустота весит больше всего. А я бы сказал… Ведь несу эту ношу так давно, что стоит остановиться, остаться один на один с самим собой, как я почувствую её всем нутром, углубляясь в её пасть, и пойму, что давно потерян внутри себя. — Ты можешь позволить себе быть заплутавшим и вывернутым наизнанку придурком. Реветь по ночам в подушку и злиться. Но это не значит, что ты какой-то ущербный. Ты обычный человек, Минхо. И это нормально, — сказал мне Чан-и, когда я в тот день контракта выплакал на нём все слёзы, что копились внутри. В ответ я вымученно улыбался, обнимая в ответ, и опять утопал во тьме, врал, что переживу, что мне хватит сил пережить это снова, выкарабкаться из того дерьма. Снова и снова. И ведь стыдно… Стыдно, что это для многих мелочь, стоящая, по сути, меньшее, чем ничто. Каждый в своей жизни пережил подобное и забыл, рассеял по ветру серым пеплом, а я тону в этой тьме без надежды отыскать свет. И когда декабрь пришел незаметно, мне нужно было найти в себе силы встретиться с прошлым вновь. Я выглядел снаружи уверенным, непробиваемым куском гранита, а в душе сгорал, никому не нужным огарком свечи. «Winter Falls», 30 ноября 2021  г

Все изменились, кроме меня.

Мне так больно оттого, что я одинок.

Всё ещё скучаю по тебе, по-прежнему оставаясь на том месте

*

Дни сокращаются, а ночи всё длиннее.

Моё ледяное сердце оттаивает, Оно уже неоднократно замерзало и вновь таяло,

А я растерял свой прежний пыл.

*

Мы словно в кино, чувствую как задыхаюсь.

Неловко пытаюсь заговорить о прошлом, ничего не могу с собой поделать, но я невольно замираю на твоих следах.

*

Грянула зима, идёт снег, чище, чем что-либо ещё.

Я сотру всё, что касается тебя.

Я любил тебя, любил тебя, как и ты когда-то.

*

Даже притворяясь слабым, я знаю как до смеха глупо это выглядит.

Сколько сезонов мне нужно, чтобы стать лучше?

Будет больно даже просто тешить себя воспоминаниями.

Я единственный, кто потрёпан, оставшись лишь с глубокими душевными шрамами.

Та зима была тяжёлой и все же не столь отвратительной. С ее белым снегопадом, чистым и холодным, в мою жизнь вернулся тот, чья улыбка грела против воли, чьи глаза были все такие же карие, все такие же теплые. И как бы я ни пытался отстраниться от него, он каждый раз оказывался рядом. Был день, когда продрогшие ладони, что я пытался согреть своим дыханием, казались мне совсем худыми. Сынмин забыл надеть варежки, а я предложил не ехать к мистеру Дюку. Было как-то не до песен… Потому и кружка глинтвейна, потому и улыбка мне в ответ, что казалась приторной, как аромат корицы. Шли дни и я даже не заметил, как тот белый снегопад мягко накрыл мою боль, позволяя отпустить ситуацию, смириться с тем, что моя жизнь уже была такой и я это никак не исправлю, и по новой переписать не получится, а смотреть в прошлое — бессмысленно. …На очередной нашей съёмке было шумно и много людей. Я устал, но продолжал улыбаться. Наш рождественский клип тянулся долго, и все же было весело. Рядом с мемберами я забывал обо всем на свете. — Хён, я сдержу свое обещание. Сынмин внезапно оказался рядом со мной в своей смешной бордовой береточке. Я оторвал взгляд от телефона, поднял глаза и почесал затылок — мне было не понять его чрезмерной радости. А Сынмин стоял и улыбался. — Ты вообще о чем? — уточнил я все же. Смотрел я на него абсолютно безэмоционально, но отметил, что челка у него очень пышная, и вкусного такого карамельного цвета. И тут мне протянули стаканчик, откуда струился пар. — Бери… эт… это тебе. Его робкая улыбка в ожидании вердикта вынудила меня принять угощение. — Да чтоб тебя, — пробурчал я по привычке, но послушно поднёс стакан к губам. Вначале хотелось сказать, что глотать это непонятное пойло просто смерти подобно. Всё из-за обилия вина, которым можно было бы убить целое стадо. А ещё хотелось предупредить его, что ему вообще нельзя подходить к плите. Под страхом смерти. Но неожиданно для себя я почему-то соврал. — Надо же… это съедобно. Вот подумал обо всем этом, и понял, что это съедобно. Сынмин ведь не умеет готовить, но сварил глинтвейн, решив первым отравить угостить меня. — Тебе правда понравилось? — Ага. Терпимо. И он заулыбался ещё шире, словно бы для него это была самая высокая похвала. А глаза его засияли, как если бы в них рождались маленькие звездочки. Снова я видел в их глубине разбитые зеркала, и тысячи осколков пронзали меня насквозь. «Умилительный мальчишка…». — У меня получилось? — Более чем. — У меня еще есть, хочешь? — Эм-н… пожалуй. …Та зима, тот день, когда мы не поехали к мистеру Дюку, продрогнув от снежной войны, съемка с горьким вкусом глинтвейна — всё это незаметно стало моим противоядием. Или это Сынмин стал моим спасением от зла. Рождество прошло, и я сохранил свою руку. Мы впервые за долгое время встретились со стэй в SBS Gayo Daejeon, а я так и не встретил свое прошлое. Видимо, контракт не заставлял Лиджон там быть. А потом прошёл ещё один год. Странный 2022 год, когда был тур, когда моя жизнь постепенно пришла в норму. И я, вспоминая о прошлом, изредка замечая ее лицо в обрывках гламурных листов, не чувствовал ничего кроме легкой грусти. Я дал себе обещание не утопать в дебрях болот, откуда вылез с таким трудом. И сколько бы милых лиц не мелькало мимо, я не придавал значения ничему, утратив весь интерес. И хотя есть у меня одна с которой мы вроде как завязали отношения, с которой я вроде как сплю, но вот только не чувствую ничего. Сколько бы ни пытался, ничего не чувствую. Одно лишь не меняется и остаётся неизменным в этом мире — мои странные отношения с Ким Сынмином. Эта бесячая бестолочь по-прежнему треплет мне нервы и вырывает мои вены, как перебитые провода, пока я впадаю в очередной ступор от его глупых выходок. И все же, каждый раз на концерте я выхожу за ним из общей линии. Не могу его оставить. А он всегда ждёт меня. Я знаю это. Наши отношения особо не изменились. Разве что Сынмин стал еще смелее и дерзит куда открыто, причём прилюдно, а я куда хлеще огрызаюсь в ответ, зная, что он стерпит. Может быть, он действительно привык ко мне за этот год. И каждое утро меня по-прежнему ждет завтрак, и каждый свободный понедельник я тот, кто сам ждет — вдруг Сынмин захочет сбежать со мной на набережную? И когда гуляем, кофе мы покупаем оба, только уже на КНБ. Зачастую выигрываю я, так что Сынмин изучил все киоски у Ханган, и теперь разбирается, где уличная еда самая вкусная. … Казалось бы… для перемен нет никаких причин, так что же могло заставить меня изменить к нему свое отношение, стать терпимее и позволить ему так близко подойти ко мне? Может, всему виной его обаяние. Хотя бы это я могу признать с уверенностью. Просто его широкая улыбка, карие щенячьи глаза, что смотрят так преданно, и смешное «Дьа!» по любому поводу и без — без этих деталей мой день кажется мне уже куда серым, совсем тусклым и скучным. Я принимаю его странный характер, и сколько бы Сынмин ни ворчал — мне это нравится. Так же, как и дразнить его, ведь злобная милота этого парня особенно хороша. И нет, я никогда не исполню его желание и продолжу бесить. Ничего не поделаешь, Ким Сынмин, ты должен был понимать с кем заключаешь пари. А сегодня осень. Моя любимая. И сегодня мы гуляем с Сынмином по вечерней набережной реки. Правда, эта бестолочь затерялась где-то позади. Кажется, он пытается законно избавиться от своего недоеденного сундэ-кук. Почему только он так любит этот странный суп? Почти два года назад в январе 2021-го я шел по этому тротуару и присутствие Сынмина сильно меня раздражало. Но сегодня я специально замедляю шаг, чтобы он успел меня нагнать… И почему я смотрю на небо, как идиот? Ну что я не видел в этих мириадах звёзд? Звёзды как звёзды. И каждое из них сияет где-то вдалеке. Я ведь не верю во всё это. Это же глупо…? Но может быть… …Если бы одна задела небо… Хоть одна из вас. Вас ведь тысячи, а я всего один. Хочу всего одно желание. Просто так. Без причин.

Эпилог

То ли небо услышало его зов, то ли звёзды сегодня были на его стороне, но ещё одна маленькая звезда всё же качнулась и устремилась на землю. Минхо тут же зажмурился, а губы беззвучно произнесли: «Можно он запомнит этот вечер со мной…?» Зачем он об этом просил? Или это всего лишь был вопрос? Еще год назад в декабре он думал, что солжет Сынмину всего раз. «Всего одна ложь. Всего лишь глинтвейн», думал Ли, но ведь после был горелый шоколад на 14 февраля, что ему пришлось глотать и улыбаться, а потом самому получить ответную ложь на не хрустящее печенье. Это ведь он ранней весной оставил лекарства от простуды под дверью, бросив с усмешкой, что это запоздалый подарок от Санта Клауса и он тут абсолютно ни при чем. Так знал ли Минхо о чем просит…? Скорее всего, нет. Ведь в итоге это не Сынмин, а он не сможет забыть этот вечер; и сидя в машине возьмет Сынмина за руку из-за глупой дорамы про демона, и с удивлением поймёт, как эта широкая ладонь на самом деле совсем хрупка, а ложится в его так просто, так легко. Идеально. Пазл к пазлу. …И они будут ехать по туннелю держась за руки, будут смеяться от нелепости момента и от собственной неловкости. Но Минхо заметит, как чужая рука едва дрожит в его ладони, как эти щеки горят розовым цветом, стирая свои темные родинки. Он ведь замечал это сотни раз до того дня и будет замечать ещё после, но именно в тот вечер он впервые сравнит этот цвет с зарей, что вспыхивает на берегу неба ранним утром по весне. Заметит, но не обратит внимания на то, что ладонь, которую он держит в своей, отпускать совсем не хочется, что какая-то частичка его хочет продлить этот маленький момент единения, затянуть на одну минуту, хотя бы на еще одну секунду подольше. Понимал ли Минхо тогда, что эта прогулка, этот смех, и теплая ладонь в его — всё неправильно, и плохо кончится лично для него? Ведь попытка обмануть разум, что он не переступит черту, по итогу окажется всего лишь попыткой. Эта своеобразная и странная дружба — она была нужна Минхо. Он слишком сильно желал ее. Так же сильно, как и запах ромашек в салоне своего авто, чтобы так пахло всегда. И сидя с ним вдвоем, держа теплую ладонь в своей, Минхо не заметил, как уже опьянён вечером, что подарил ему Сынмин, не заметил, как его сердце робко трещит, как костёр на ветру, а мёрзлый лед в груди все же разламывает свои края… Солнце — это ежедневное напоминание о том, что мы тоже можем воскреснуть из тьмы, что мы тоже можем излучать свой собственный свет.

***