Жжёная карамель

Закат октября

— Было весело? — Ты же обещал, что не будешь меня бить, так что да, хён, мне было весело. — И я сдержал слово, — Минхо хитро улыбается, помогая младшему надеть куртку, и специально туго завязывает на худой шее шарф, но тот лишь смеётся от его ребячества, отсвечивая своими брекетами. — Хён, а откуда ты узнал, что я ел джампонг вчера? Минхо не понимает вопроса, ведь они оба живут в одном общежитии, в одной комнате, и на минуточку, Минхо почти что повар, и у него прекрасный нюх. — От тебя пахло морем. Жареным морем, — пожимает он плечом, надеясь, что его ответ был исчерпывающим. — Хм… — Сынмин неуверенно кивает, поджимает губы, будто бы задумался: — А это не ты так любезно спёр мою ложку и оставил вместо неё палочки? — Скажи спасибо, что я любезно не подсыпал тебе мышьяку, — усмехается Минхо, ничуть не смущаясь. — Безмерно благодарен, хён. Но ложкой есть суп было бы удобнее. А без яда — вкуснее. — Ничего ты не понимаешь в веселье, Ким Сынмин. «И не вынуждай меня заставить тебя пожалеть об этом» хочет вдогонку оскалиться старший, но Сынмин улыбается ему так искренне, что Ли сдаётся, и передумывает язвить, чувствуя, как внутри что-то разламывается, как хрупкая скорлупка. Их своеобразный стиль общения — не более чем попытка испытать друг друга, пробуя на вкус чужое терпение. Но отрицать смысла нет: им обоим это по нраву. Как и нет смысла отрицать, что Минхо нравится его дразнить так же сильно, как и видеть на этих губах улыбку. Сынмин топчется на месте, перетянутый шарфом в своём безразмерном пуховике, и напоминает собой чупа-чупс. Ли думает, что это мило. Чёрный такой чупа-чупс на голубенькой ножке. Он вдруг задумывается, каким бы тот оказался на вкус. На ум не приходит ничего кроме горькой редьки. Но Минхо не сдается, и пытается представить, что возможно даже так Сынмин был бы вкусным чупа-чупсом. Нестандартным. Старший улыбается своим мыслям, и натягивает пальто. Пропуская Сынмина вперёд, он открывает перед ним дверь. Прежде чем выйти за порог, парни переглядываются, собираясь с силами словно перед боем, и, наконец, покидают уютную студию радио. Рядом тут же оказывается двухметровый Пончик, заслоняя ребят от внешнего мира. Большой, пухлый, добрый стафф в красном вязанном шарфике с изображением котиков в милых шапочках — подарок Минхо на День рождения. Октябрь холодный месяц. Но Минхо любит октябрь. И шарфики тоже. Всего секунда и громкие голоса, шум и суета врезаются в них невидимой стеной. От резкой перемены парни немного щурятся, едва заметно хмуря брови. У них есть длинный коридор, и сорок шагов до заветной двери. Но и этих метров достаточно, чтобы привлечь к себе взгляды и оказаться под прицелом чужого любопытства. Наверное, в такие минуты они оба хотели бы превратиться в невидимок, а не в бельмо на глазу. Они идут, стараясь не смотреть никому в глаза. Но перешёптывания и вздохи отдаются эхом в ушах, как звон разбитой посуды. Минхо кажется, что он до сих пор не привык к этим звукам. Сколько бы ни прошло лет, сколько бы за его спиной ни шептались, а перед лицом ни светили фотовспышкой, запросто толкая, или пытаясь коснуться, выкрикивая его имя — он до сих пор не привык. Минхо научился с этим мириться, может правильно на это реагировать, но его губы запечатывают себя, и не делают даже попыток смягчить его острые углы. Он просто не может, и остаётся внутри своего личного «я». При необходимости он способен отвешивать тривиальный поклон, и это его максимум. И сейчас он тоже держит руки в карманах, слегка сутулится, пряча глаза в пол, а тело рассекает пространство резко и бесшумно. Для одних он выглядит божественно привлекательным мужчиной, для других — высокомерным, и неприступным, мрачноватым куском бревна, что ещё и весьма грозен. Только пушистый комок облачка за его спиной выглядит смельчаком, не испытывая страха — идет почти в ногу, не отставая. Постепенно толпа сгущается, любопытных глаз становится всё больше, и Минхо решает замедлить шаг. Ещё секунда и его плечи чувствуют мягкие руки, что робко цепляются за него. Минхо незаметно улыбается, и продолжает путь. Двадцать шагов. Десять. Всего один. Заветная дверь, широкий холл. Выдох… — Порядок? — Минхо стягивает с лица маску в нескольких футах от лифта и смотрит на Сынмина. Тот в ответ кивает, и прислоняется к стене, чтобы немного отдышаться. Старший смотрит на него, и, вдруг, не сдержавшись, взъерошивает карамельные пряди. — Это просто люди, Ким Сынмин, не напрягайся так. — И себе почаще это напоминай, хён, — с улыбкой замечает Сынмин. — Твоя попытка быть вежливым засчитана, язва. Старший по идее прав — каждый раз из-за повышенного внимания у Сынмина желудок крутит, как в мясорубке. Но и Сынмин тоже прав — какой бы Минхо ни пытался казаться сталью, всё-таки где-то там жива природная робость, что куда сильнее давит, что куда нещаднее перемалывает его внутренности. И если бы Сынмин только мог, то сам бы взъерошил эти волосы, сам бы сказал Минхо: «Это всего лишь люди, не волнуйся, хён — мы же вместе». Но, конечно, он никогда на такое не осмелится. А Минхо, как истинный старший, встает напротив и предусмотрительно смотрит по сторонам, заслоняя младшего. Просто этот холл скоро тоже будет забит людьми. Просто Минхо знает, что им лучше тут не задерживаться. — Сынмин-а, если ты отдышался, то хватит приставать к стене. Ким распахивает взгляд и смотрит прямо в глаза, будто услышал в его словах нечто непривычное. Минхо ловит карий цвет и лениво выгибает бровь: — Что… тебе еще надо побыть немного в прострации? Ким едва заметно морщит лоб, и заторможено мотает головой, также заторможено произнося: — А ты не шутил, Минхо — я и правда тебе не безразличен. Старший застывает, бликуя океанами тёмных глаз, и сам погружается в полную прострацию, однако всего секунда, и он собирается с мыслями, желая смачно послать глупца, как Сынмин вдруг поспешно добавляет: — Я же могу быть для тебя лучше, чем стэй? Хоть немного? Ким смотрит, как Минхо растерянно открывает рот, чтобы возразить, хмурится и, спустя секунду, все же закрывает его. Он ведь и правда тогда ответил dang-yeonhaji. Это было не всерьёз. Но Ким не против. Даже если это всего лишь очередной концепт, ему не жаль быть обманутым. Но сейчас, то ли реакция Минхо, то ли собственное смущение вынуждает его нервно замахать ручками и улыбнуться, тараторя: — Я пошутил, хён. Пошутил. Забудь, я… — Не понял, что значит пошутил? — перебивает его Минхо. Ким тушуется, и спешит отвернуться. Минхо упорно пытается заглянуть в карие бусины, что не желают смотреть в ответ, и это его нервирует. Он хочет что-то сказать, но люди выплывают из ниоткуда, громко гогоча, и кто-то случайно задевает его плечом. Минхо неловко пошатывается, уходя в крен, как Сынмин вдруг хватает его, рывком утягивая к себе, и Минхо оказывается слишком близко от чужого лица. Он моргает, глядя в глаза, и этот отсвет карих почти топит его. Доля секунды, как Ли справляется с равновесием, торопливо отталкивается от парня, высвобождаясь из цепких рук. Он почему-то пятится, но врезается в Пончика, что перекрывает их от посторонних глаз. Минхо окончательно теряется и жмурит глаза. В голове шум. Просто белый шум. Кто-то кланяется, проходя мимо, кто-то бесстыдно указывает на мальчиков пальцем, перешёптывается и хихикает, а Минхо медленно распахивает глаза и его черные не могут избежать карих. Он чувствует, как внутри эта тонкая скорлупка трескается, как ребра расходятся в стороны. Он может ощутить, как дрожат его зрачки, как в радужках вспыхивают янтарные крапинки, и в горле пересыхает. — Прости, — зачем-то говорит он, и кончики ушей краснеют. А Сынмин кусает губы, глядя по сторонам, почти слившись со стеной, и Минхо замечает, как тот слегка дрожит, а тонкие руки не могут найти покоя: ладошки трутся друг об друга, прячутся в карманах, снова выходят из плена куртки и цепляются друг за друга. Так нельзя. Это неправильно. Сынмин не должен бояться. Минхо не хочет, чтобы он боялся. Сиюминутная слабость не дает опомниться, как его рука сама тянется к младшему, секунда и ладонь находит чужую, слегка сжимая. Сынмин почти икает от неожиданности, и давится кислородом, косясь на их руки. Он часто-часто моргает, переводит взгляд на старшего, и терракотовые губы дрожат. — Хён, ты не думай, я же не всерьез… — Да я как бы понял, просто… — но голос Минхо перекрывает резкий звук — в кармане настойчиво играет мелодия, вынуждая их обоих заткнуться. Он насилу разрывает зрительный контакт, вынимает свободной рукой гаджет, смотрит с секунду на экран. Губы едва заметно поджимаются, и взгляд чернеет. Ким тоже смотрит на чужой дисплей, на этот черный цвет, зелененький кружок и красный, читает высветившееся короткое имя, и хмурит брови. — Мне пора. Идём, — чеканит вдруг Ли, сжимая телефон в руке, игнорируя как тот продолжает истошно вопить, разрывает их сплетенные ладони и уходит. … В пустой кабине невообразимо тихо. Слышно лишь как позади тяжело дышит тучный Пончик. Сынмин тоже молчит. Ему вдруг не хватает сил поднять на старшего глаза, что стоит поодаль. Внутри что-то скребется. Словно внутренний инстинкт предупреждает его, предсказывая беду, предсказывая пропасть, что разделит их. Он чувствует себя странно, неприятно, будто стоит на пустом перроне, и хотя поезд давно уехал, он все еще надеется успеть, все еще пытается угнаться за воздушным змеем, поймать невидимое, какую-то тонкую ниточку, как паутинку, что не видна глазу. Только он ее чувствовал, она точно была — хрупкая, незаметная, но была. Один этаж. Второй. Третий… Лифт упрямо ползет вниз. Сынмин украдкой поднимает глаза и косит их в сторону Минхо. Старший стоит, небрежно облокотившись о стенку кабины, и смотрит тупо перед собой на гладко-отполированное полотно дверей. Его брови хмурые. Верхняя губа чуть пухлее нижней смешно оттопыривается, пока он кусает внутреннюю сторону щеки. Он кажется задумчивым, и Сынмин хотел бы угадать, какие мысли витают в этой красивой голове. Он раньше и не замечал, что волосы по цвету могут напоминать виски. Феликс бы оценил его сравнение. Минхо так часто красит их, что Ким и не помнит истинный. Но эти темные пряди с бронзовым переливом Минхо определённо идут. Как шоколад сочетается с коньяком. Как белый сочетается с тёмным. Красивый острый нос с маленькой родинкой, огромные бездонные глаза с веером пушистых ресниц, эти щёки слегка впалые, эти скулы слишком острые — у Минхо правильные пропорции, симметричные, будто он рожден был не человеком, а скульптурой. Правда живой — из плоти и крови. Сколько раз Сынмин слышал от чужих, что Ли Ноу самый красивый человек. Он и не спорит. Только жаль, что они видят лишь внешнюю оболочку, не пытаясь вникнуть, что живет внутри. Только кому интересно его мнение?.. А он смотрит сейчас на него чуть дольше, чем обычно, разглядывает чёрный берет, распахнутое пальто, серую линию выбившегося на волю капюшона толстовки, и в голову лезут глупые мысли: Сынмин думает о тепле. Думает, что Минхо, наверное, тёплый. Если его обнять. Не так, как обычно — быстро, бегло, едва касаясь, а по-настоящему: крепко, долго, кутаясь в этих руках, касаясь их. Однажды ведь это уже случилось. Давно. Прошло два года? Три? Минхо зажимал его на полу, придавив сверху, а он терпел. Таковы правила. Пока все остальные тянули издевательское «тю-рю-рю», и предлагали Минхо катать его, как плюшевую игрушку по полу, Минхо лишь сжимал его бёдра своими, и прятал кончик носа в потаенном уголочке между шеей и плечом. … а пальцы переплетены, и сильно сжаты, старший тяжелый, но дышит при этом легко, глубоко, и это щекотно… Нужно было смеяться, наверное. Ким старался. Крепко сомкнув глаза, ни на секунду не глядя на Минхо, он пытался смеяться. Всего лишь игра. Только одна деталь все же была взаправду. Мята, цитрус, ассорти конфет, и островок кожи, что пахнет пряностями. Его запах. Сынмин с тех пор знает — парни тоже могут пахнуть вкусно. «Обнять?.. Обнять…». Хотя бы еще раз. Голос внутри очень громкий. Оглушает. Сумбурная заевшая пластинка. Сынмин хмурится и трёт переносицу. Может, это влияние взгляда с которым старший сказал своё ganeungaji? Может, это влияние той паузы, которая все-таки между ними была? Сынмин не заметил как Минхо стёр его колючки, но нарисовал невидимую границу между ними. Но случилось ли это только что? Начало года. Январь. Его глупый поступок. Но Минхо немного изменился с тех пор, как они сбежали. Пончик был зол тогда. Почти обиделся. Минхо же было смешно. Он как всегда был невыносим. А гулять зимой по набережной оказалось холодно. Но горячий кофе вместо iced-americano в руках и мороз не кусает щеки. Широкая улыбка навстречу ветру сквозь плотно сжатые зубы, янтарные огоньки в радужках чёрных раскосых кошачьих глаз, и дивный смех, как перелив, такой звонкий, такой искренний, — и на душе уже тепло. Лето. Июль. Глупая семейка SKZ, пьяное караоке и сухая насыпь на крыше. Он был пьян тогда, не мог поймать вентиль и вымыть руки, не мог удержаться, чтобы снова не выставить себя глупцом. Выскочил на крышу, взобрался на выступ и орал, что есть мочи, сливаясь с ночью, желая обнять ее и окутать себя звоном эха. А Минхо был рядом. Каждый раз был рядом. Вспоминать об этом вечере тяжело. Он не помнит всех деталей, но эти янтарные крапинки так и застыли перед глазами слегка дрожа, эта боль в горле от цепких рук, что душили его, отпечаталась, сухие слова и небо чёрное в россыпи звёзд, когда он в итоге остался один лежать на мелком гравии — всё сохранилось. И с тех пор что-то изменилось. Он больше не ловил на себе взгляды Минхо, все реже с ним общался. Старший будто отдалился, хотя всё меньше стал раздражаться, всё меньше высказывал своё отторжение, и они почти не ругались. Вроде бы как и хорошо… Но чувство одиночества поселилось в душе, выскребая былое, прежнее, как будто вся эта память ничего не стоила, как будто они на самом деле слишком далеки. Конец года. Октябрь. Сынмин хотел бы знать, что он сделал такого, что Минхо оттаял, почему с уходом лета он будто отпустил холод, и тянется, словно невольно желая их прежнего единения. Они теперь и правда все больше общаются, и появились редкие вечера, когда Сынмин поглощает всё, что Минхо готовит, а готовит тот всё, что не кричит и не отбивается, и Сынмин бы поклялся, что это безумно вкусно; а если они теперь и спорят, то только о сюжете какого-нибудь фильма или дерутся из-за ковра-покойника; они теперь чаще улыбаются друг другу, случайно встречаясь взглядами; продолжают язвить и хорохориться друг перед другом, но в конце непременно смягчают свои острые углы, и говорят, говорят… часами, обо всем и ни о чем, и это становится таким привычным и родным, что Сынмину страшно от мысли снова остаться с чувством одиночества. Они теперь оба изменились? Но когда это началось?.. Сынмин не может вспомнить, как и не может понять, почему у него появилось это лёгкое покалывание на кончиках пальцев рядом с Минхо, откуда берет начало его вечное желание узнать этого человека получше, заглянуть за те потаенные уголки, куда Минхо никогда никого не впускал, почему ему хочется получить возможность быть к нему ближе? Даже если тот отдаляется, Сынмин пытается быть ближе. Он снова поднимает глаза на старшего, смотрит в это знакомое лицо, и внутри что-то крошится, тянет, саднит. По венам словно и не кровь течет, а что-то жгучее, как мягкий, самый жидкий мед, замедляя, вынуждая остановиться на моменте и сохранить каждое их крохотное воспоминание. Сынмин хотел бы с Минхо дружить. По-настоящему. Заслужить его доверие. Быть тем, кому Минхо доверится. Стать тем, кого Минхо впустил бы в свою жизнь. Но… достаточно ли будет этого? «Как же это глупо… Ким Сынмин, как же глупо…». Разум всегда что-то щебечет, порхая по черепной коробке, как хаотичная стайка птиц. Он смотрит на телефон в руке старшего, что сжат слишком сильно; странно, как экран до сих пор не треснул. Имя. Причина фразы: «Мне пора». Сынмин уже когда-то, где-то видел это имя. Слышал как оно звучит. Но не может вспомнить. Лифт — упрямая сталь, что отсчитывает этажи. Ким — глупый мальчишка, что гипнотизирует гладь дверей, и хочет, чтобы они не открывались. Вот бы они застряли. На час. Может, на два. Просто, чтобы Минхо опоздал. Куда бы он ни собирался, но опоздал. Глупое сердце больше не предотвращает несчастные случаи. Оно провоцирует их, ведёт себя непривычно, безумно эгоистично. Сынмин не отдаёт отчета своим желаниям. Но сталь распахивает свою пасть, услужливо выпуская наружу. Приятный женский голос оповещает, что они внизу. Ким вдруг хочет вырвать глотку этому голосу, но кутается в пуховик, пряча нос под широким шарфом, и смотрит себе под ноги, шаркая по подземке. Его кончики ушей красные. И это не от октября. Ли открывает дверь минивена, пропуская его вперед. Сынмин садится на привычное место, и ждёт. Только Минхо не заходит внутрь салона, и остается снаружи. — Езжайте осторожно, — говорит он, глядя на Пончика. Стафф в ответ кивает, не уверенно, но соглашается заранее. — Хён? — Что? — Ты куда? — Сынмин спрашивает, но подсознание уже знает ответ. — У меня встреча. — Сухо. Без эмоций. Без улыбки. С кем в такое время может встречаться старший, Сынмин догадывается. Он не маленький — три недели назад исполнилось 21. Он больше не ребёнок. Он взрослый. А еще он умный и все понимает. Но не хочет. — Хён, сегодня понедельник… Голос вдруг ломается, и Сынмин хмурится, ему не нравится его собственная тревога, и сиплый патефон вместо голоса. Он сам себе не нравится в этот момент, но он слишком упрям, или слишком глуп. — Мы не могли бы с тобой пойти на набережную? — произносит тише, словно по секрету, лишь бы их не услышал Пончик. Минхо косится в сторону стаффа, но тот уже занят разговором по телефону. Он возвращает свой взгляд, что на секунду снова становится мягче. — Не в этот раз. — Ты сегодня уже не вернёшься в общежитие? — вопрос звучит неуместно. Он навязчивый. Это ужасно. Это липко. Это стыдно. Но Ким не может контролировать свой язык. Он кусает губы, но взгляда отвести не может. Минхо пару секунд изучает карий цвет, о чём-то думая, и хмыкает. — Ты странный сегодня, Сынмин-а. Доберёшься, поешь хорошо и отдыхай, — легкая улыбка и дверь захлопывается. Минивэн трогается с места. Ким видит, как подмигивают стеклянные фары, и Минхо садится в свою белоснежную Audi. Видит, и чувствует, как они разделяются, расходятся, физически и морально. Ему страшно. Он вдруг хочет крикнуть Пончику, чтобы тот остановился, чтобы выпустил его. Сердце начинает стучать слишком громко, как у загнанного зверька, и что-то неприятное, высасывающее, просыпается внутри, в самом потаённом уголке. И Ким резко дёргает ручку двери. Еще раз. И еще. Заперто. Конечно, заперто. Удивлённый взгляд Пончика в отражении зеркала и Ким стыдливо отводит взгляд, провожая белый цвет, что ускользает из поля зрения, как и паркинг KBS CoolFM. «Ты глупый, Ким Сынмин. Какой же ты глупый…».

***

Йена выходит из комнаты, сонно потирая глаза. Чёрная пижама в мелкую горошину слегка помялась. Никаких батонов и булочек, круассанов и пончиков. Просто чёрный. Просто в горошину. Но в мелкую. И не льняное непонятное что, а чистый индийский шёлк — Йена даже сонным выглядит с иголочки. И вот он стоит на пороге своей комнаты, что делит с еще тремя, пялится на настенные часы, туго соображая который час. У него своё расписание. Далеко не унылое и не серое. Жизнь бьет ключом. И спасибо, что не гаечным. А вот прямо сейчас она бьет об стену. Правда в роли жизни выступает его сосед по общежитию. — Сынмин? Ты зачем долбишь мою стену своим затылком в … а который час вообще? Ким не слышит его, сидит на полу коридора в сумраке, согнув колени, его длинные худые руки свисают на коленных чашках, неспешно теребя пальцы. Пустой взгляд заторможенно мигает, изучая противоположную стену, а карамельная макушка продолжает медленно отбивать глухой ритм об стену. Тук. Тук. Тук. Йена зыркает на него, и начинает беспокоиться, что этот цвет оставит свой след на обоях. — Йена, — глухой, блеклый голос прорезает воздух в тишине. — Скажи, я самый адекватный у нас в коллективе? Йена садится перед ним на корточки и сонно зевает, но ямочки снова поселяются на яблочках щек. — Мы что, ВИА «Самоцветики», чтобы быть коллективом, хён? — Просто скажи, я адекватный? — Смешно пошутил, хвалю. Отчаянный стон бьет по ушам, и пустынный лис вздрагивает. — Что я такого сказал?! — Не выражайся, как Минхо, — Сынмин почти скулит, почти просит, и закрывает лицо ладонями. — Эм… ладно, — макнэ пытается отогнать мысль, почему Сынмин все время называет Ли Ноу так просто по имени, хотя тот от этого вечно бесится. И он стряхивает с себя эту мысль, как пыль. — Короче, вставай и пойдем к вам в комнату. Подолби стену там. — Я адекватный? — Йена лица не видит за широкими ладонями, но уверен, что тот корчит гримасу боли. — Самый нормальный из нас? Правда? Я же нормальный? — Кхм… Нет, Ким Сынмин, ты ещё тот неадекват, — пустынный лис не намеревается подсластить горькую пилюлю. Ким снова скулит, и глухо бьется об стену. Йена изучает его тушку, подозревая, что внезапный депрессняк друга связан с одним Котокроликом. Ведь только Ли Ноу способен выбить Ким Сынмина из колеи. Только он может стать причиной всех его бед, отчаянных всхлипов, нервных срывов. Никто так сильно не влияет на него, как Ли. Но как бы щенок ни пытался противостоять, старший все равно сметет его с пути, как тайфун. Останется только косточки подобрать. Однако Йена отдаёт ему должное — столько лет прошло, но Ким Сынмин все еще борется, все же барахтается, и не хочет уступать. Остальные давно смирились с нравом Ли Ноу, и он их не напрягает, как и они его, а вот Сынмин будто сам напрашивается на очередную порцию пиздюлей и продолжает дерзить, язвить, и кромсать нервишки своего хёна. А тот и рад. Ведь раз за разом Сынмин проигрывает. И не устает ведь, словно подсел. — Слушай… а во мне есть что-нибудь? — тихий вопрос выдергивает Йена из дум. — Ага, — кивает он, и с ухмылкой добавляет: — почки, печень, селезёнка, может, даже сердце где-то имеется. — Я интересный? Со мной, думаешь, интересно? Хоть немного? Йена перестает ухмыляться и хмурится. Сынмин, что не реагирует на саркастичные шутки, и не брызжет ответным ядом, раздражает. Вся эта депрессивная меланхолия начинает передаваться младшему воздушно-капельным путем, а Йена такое не любит. — У тебя самооценка внезапно упала ниже плинтуса? — интересуется он, хотя по внешнему облику Сынмина кажется, что он ее где-то схоронил. — Я тебе нравлюсь? — Фуэ… — Йена передергивает и он морщится. — Ты не дал мне выспаться, и хочешь вызвать рвотный рефлекс?! — Не паясничай. — А ты прекрати долбить мою стену! Ким умолкает, и правда перестаёт бить стену. Только Йена не рад. Он зыркает на настенные часы: двенадцать, твою мать, вечера! Сегодня в комнате он остался один — Бинни и Чан уехали в студию в муках очередного творческого вдохновения, прихватив с собой сонную Белку. Йена так мечтал отоспаться, не имея риска быть ночью задушенным чужими объятьями. Но нет же, вырисовывается этот «недаекват» со своим меланхоличным «я тебе нравлюсь?». Нет, на самом деле Чонин любит Сынмина, он восхищается его талантом, его прекрасным вокалом, и считает почти что братом, но иногда… Так и придушил бы. — Кто дома? — спрашивает тот, раскрывая лицо, и Йена почти ловит кринж — шатен видать не самооценку схоронил, а себя: вайб кромешного, безнадёжного, ну вот просто беспросветного мрака так и исходит от него во все стороны. «Выглядишь паршиво», хочется признать Йена, но он на автомате отвечает на вопрос: — Хёнджин и Ёнбок-а. Позвать? Ким вдруг усмехается, и мотает головой. Йена застывает непонимающим взглядом и моргает. А что смешного он сказал? — Сынмин-и, что-то случилось? — младший решает попробовать зайти издалека, хотя легче было бы спросить: ну что, опять с Ли-хеном косточку не поделили? Но он осторожно дотрагивается его плеча, и больше не пытается шутить — Сынмин выглядит жалко, и это правда начинает беспокоить. А улыбка, что красит уголки его губ, лишь вызывает сочувствие. Сынмин поворачивается, глядя в глаза, и тянет своё привычное: «ничего, все хорошо». Но Йена не верит — в этих карих бусинах кто-то явно подох от тоски. — Выпьем? Пустынный лис роняет челюсть, щелочки глаз подпрыгивают и он таращится на шатена, надеясь, что в его взгляде ответ читается сам собой: «а с какого, простите, хуя?!». Но не успевает он вымолвить и слова, как его опережают: — С какой стати? — из комнаты выходит худощавое грациозное тело Хёнджина, что слышал последние слова. Он встает, опираясь плечом о дверной косяк, и, скрещивает длинные руки на груди, встречая пустой взгляд Кима. — Хочу выпить, — простодушно отзывается тот, пытаясь и ему улыбнуться. Но быть прежним добрым, милым, немного вредненьким Ким Сынмином никак не получается, хоть ты тресни. А Хёнджин хоть немного и туповатый, но чужое настроение улавливает всегда быстро. — Не рановато ли? — хмыкает Хван, и встречает тусклый безжизненный тон: — Я бы сказал, что давно пора. — Ах, точно… Как я мог забыть, что в 21 год можно бухнуть вначале недели и плевать, что завтра у нас съёмки! Пф-ф-ф! Фигня вопрос! — Хёнджин театрально вскидывает руки, закатывая глаза, Йена невольно прыскает в кулак, а вот Ким не смеется. Даже не улыбается. Напрягает. Хёнджин теперь отчетливо чувствует его настроение, кашляет, и возвращает прежнюю ухмылку: — А с чего вдруг? И чего это ты на полу расселся? Дверь распахивается и из комнаты выглядывает Феликс, моментально повисает сзади Хёнджина, хватая за шею. Тот кряхтит, но обхватывает его под бёдра, приподнимая, и закидывает парня себе на спину. А тот и рад. — А что случилось? — лучезарно улыбается Ликс, вытаскивая изо рта леденец. — Минни хочет нажраться, — хмыкает Хёнджин и подбрасывает его, приглушенно смеясь от глупого вскрика. Феликс шипит змеей, обнимает его крепче, и чешет кулаком черную макушку. Хёнджину не больно. Ему смешно. — Давайте выпьем. Немного. Если мучной мальчик разрешит. — Ким встает с пола и смотрит на скрючившегося друга щенячьими глазками, размышляя, что тому, видать, совсем не тяжело, или просто своя ноша и правда не тянет. — Запрещенные приёмы? — фыркает тот, ухмыляясь. — Не смотри так на меня, Минни. Ты же знаешь, как я падок на твои красивые глаза. — Ага, не смотри так на него, Минни, — поддакивает паренек с перекрашенными белёсыми волосами. Хёнджин фыркает и снова подбрасывает его, а тот лишь смеётся, и висит коалой. Сынмин глядит на их счастливые лица, и в груди туго скручивается нервный ком. Феликс светится, как дискошар. Хёнджин улыбается и что-то шепчет в ухо этому дискошару. Блондин заливисто смеется своим низким тембром, прижимаясь крепче к чужому плечу. Нет, они нереально его бесят. — Я дурак, да? Голос эхом сбивает чужое веселье. Ребята перестают смеяться, где-то с боку утомленно вздыхает Лис. Хёнджин аккуратно скидывает со спины блондина, что тут же перебрасывает руку ему на плечо. Хёнджин смотрит на шатена внимательно, и щурит свои драконьи глаза. — Так… Ладно. Дело плохо, как я понимаю. Давайте выпьем. Все кроме Йен-и. — Почему? — Йена удивлен, почти обижен. Почти возмущён. — Мне вообще-то уже 20, и я окончил школу еще в прошлом году! — Не пищи. Нальем тебе содовой. — Не честно! — Честно. — Ну и подавись своим пивом… — Хёнджин, я тебе нравлюсь? — голос глотает тишина и зависает неловкая пауза. Мертвецкая такая пауза. Хван кашляет и краснеет. Феликс перестает сосать свой леденец, раскрыв рот от удивления. — Супер вечерочек, — разрывает неловкость пустынный лис. — Я аж проснулся сразу… — Конечно, ты мне нравишься. Я люблю тебя, Минни, — все же говорит Хёнджин, сдержанно, но с улыбкой. — И я тебя люблю! Очень! — светится дискошар рядом с ним. — Почему ты спрашиваешь такое? — Да так… просто интересно. От этого затравленного вида у Йена начинает сосать под ложечкой и он даже борется с желанием выдавить из себя такое же неуместное «я тебя люблю». Но язык скручивает в морской узел и он давится. — А где Ли-хён? — спрашивает вдруг Феликс зачем-то поглядывая за спину Сынмина, словно бы тот мог за ней запрятать кота. — Вы разве не ходили на радио? — Ходили, но он не придет домой, — Сынмин старается не смотреть на друзей. Он занят — изучает цвет паркета. Этот пол удивительно интересный. — Почему? — Не знаю. Я за ним не слежу. — Ему на днях 23 исполнится. Такому старику ничего не запретишь, — хмыкает Хёнджин. — Он не старик… — тихо вставляет Сынмин, все также не глядя на друзей. Но они его не слышат. — Уже 23?! — вскрикивает Йена, что тоже к нему глух. — Вот это да… Мы такие дети по сравнению с ним. — Мы?! Да это Ли-хён дитё! — низким басом отрицает Ликс, смачно хлопая макнэ по спине, что тот аж кривится. — Он же никогда всерьез не показывает, что старше нас. Он выглядит равнодушным и холодным, но это всего лишь его манера общения. Ему нравится нас дразнить. — Тебя же он любит? — улыбается Хван, взъерошивая чужие волосы. — Ты постоянно говоришь, что тебе с ним комфортно. Ты даже за коленку его кусал. И он тебя терпел. — Ну, во-первых, это было давно, — смущается Ликс, вспоминая как и правда без причины покусал своего хёна. — И почему только меня? Он всех нас любит! — и он искренне хлопает ресницами, ведь и вправду считает Ли Ноу одним из лучших людей на этой планете, как вдруг ему на глаза попадается молчаливая карамельная макушка. Феликс щурится, и тыкает леденцом на Кима: — Хотя, конечно, Минни хён любит только подбешивать. Не хотел бы я оказаться на твоём месте, щеночек. — Никто не хочет быть на его месте. Хён питает слабость к щенку, — хитро скалится Хван. — А Ли-хён главная проблема Ким Сынмина. — Просто Ли-хён не интересуется людьми. Его интересуют только животные: коты там, рептилии, щенки… — решает подразнить друга Йена. — А ещё его не интересуют те, кто интересуется им, — продолжает его мысль Феликс. — Минни не интересуется хёном, вот тот и бесится. — Почти логично, — кивает Хван. Ким слушает их, видит их попытку развеселить его, но ему неприятно. В груди что-то грызет. Мелкими зубьями. Перемалывает внутренности и крошит кости. До сих пор. Хочется оглохнуть. Отупеть. А ещё перестать думать. Отогнать с глаз этот телефон в чужой руке. Забыть этот хмурый взгляд и сухие слова. Перестать представлять с кем сейчас проводит время Минхо, и чем он занят. — Я хочу выпить. Много выпить.

***

Феликс улыбается, полной грудью вдыхая воздух пространства полуночной комнаты. Здесь, в четырех стенах их тоже четверо, но он видит перед собой лишь Кима и Йена, что развалились на кровати макнэ, прислонившись к стене. А еще он видит комнату в приглушенном свете настольной лампы, видит как ровную гладь стены лижет мягкий луч луны, проникая через окно. Хёнджина он не видит — он его чувствует. — О чем ты думаешь? — спрашивает он молчаливого брюнета. Хван, что сидит рядом, лениво потягивает свое пиво. Они оба на полу, их спины опираются о край его кровати. Они оба друг подле друга. Плечом к плечу. Как всегда. И это так привычно, что Феликс не представляет уже себе другого расклада. Это нормально. — Я ни о чем не думаю, — пожимает плечами Хван, глотая свою Стеллу. Его кадык дергается. Черные смоляные пряди кажутся мягче, стекая водопадом по линии изящной шеи. Хочется запустить в них пальцы. Соулмейты. Неразделённые души. Сочетаются. Притягиваются. Сынмин смотрит на друзей и понимает, что у него никогда такого не было. Самый близкий его человек здесь это Йена. Они друзья. Лучшие. Они близки. Только между ними все равно нет этого притяжения. Интересно, каково это, когда тебя к кому-то так сильно тянет, когда ты смотришь в глаза и можешь предугадать слова, прочитать мысли, понять. Словно бы у вас чувства одни на двоих, будто бы быть вместе это так же гармонично, как намазывать масло на хлебушек. — Вы хорошо смотритесь. — Ты о чем? — чёрная бровь стрелой взлетает в дуге, и Ким ловит драконьи глаза. Но младший улыбается и машет ладошкой. Ничего, конечно, он ничего не имел ввиду. Он снова ляпает не то, что надо. Феликс отводит взгляд и глотает свое мандариновое Jeju. Это пиво вкусное. Он по сути не особо любит его. Предпочитает крепкие напитки. Но это единственное пенное, что он готов пить. Говорят, вещи хранят память о нас. Как бы это было ни глупо, но мандариновый алюминий напоминает о Чеджу. Напоминает их поездку. Напоминает о Хёнджине. Как они лежали в комнате гостевого домика на мягком матрасе, мокрые после бассейна, смотрели в потолок, громко смеялись, и делились мечтами. Феликс говорил, что хочет усердно работать и добиться любви и уважения стэй, хочет признания, стать знаменитым, и заработать достаточно много денег, чтобы иметь возможность помогать другим, тем, кто остро нуждается, кому не от кого ждать блага, он хотел бы подарить хотя бы кусочек любви. Феликс хотел стать лучшим, чтобы доказать — его непросто так вернули, он запрятанный от глаз бриллиант и еще засияет. Хёнджин смеялся и тряс его за пухлую щеку. «Ты всегда сияешь, Ликси. Я никогда не встречал кого-то добрее и милее, чем ты. У тебя сердце, как у ангела, береги его». Это звучало по-детски. Феликсу было не по себе. Они ведь не настолько разные. Хван всего на год его старше, он всего на пол головы его выше. Это все мелочи. Хван тоже добрый. Даже очень. И ранимый. Может, даже слишком. Они на равных. Всегда. Во все времена. И Феликс, мокрый, липкий от воды, в насквозь промокших шортах, блестел от капель воды на солнце пока Хенджин лежал рядом тоже скинув свою мокрую майку на пол и смотрел в потолок; их волосы так и не высохли, их улыбки так и не стерлись. И в чем тогда могли быть их различия? Но по итогу Хван Хёнджин и стал тем запрятанным бриллиантом. Хван Хёнджин, что любит рисовать, что не танцует, а творит танец. Сама артистичность. Сама пластика. Гравитация в чистом виде. Человек, в которого никто не верил. Человек, которого травили весь этот год и он до сих пор получает сообщения с искренними пожеланиями сдохнуть под канавой. Хван Хёнджин, что не может жить без перекуса во время перерыва и считает себя счастливым только потому, что до съемок успел перехватить сладкое и что-то мучное положить в свой рот. Хван Хёнджин, от которого пахнет красками и терпкими духами, с акварелью на губах, и таким красивым взглядом. Хван Хёнджин, чьи распущенные пряди волос придают ему особый шарм, подчеркивая острые скулы, или собранные в тугой хвостик превращают его в персонажа игры. Хван Хёнджин, что всегда старается улыбаться, как бы ни было больно в душе. Хван Хёнджин, что теряет свой драконий взгляд, встречая озёра миндаля и превращается в Хёнджин-и. Самого доброго человека на этой земле. Он его запрятанный бриллиант. И сейчас, сидя плечом к плечу, касаясь его бедра своим, Ликс не хочет ничего. Никаких звезд на небе, ярких отблесков софитов и доказательств своего существования. Они многое пережили вместе. Они до сих пор вместе. Феликс уже добился многого. Он осуществил почти все задуманное. И ему достаточно этого крепкого плеча, что касалось его, что поддерживало его, и всегда было рядом. На протяжении всего пути. И он сам готов его защитить, и успокоить, даже когда Хёнджин будет разбивать пальцы в кровь, кусать губы и глухо рычать от боли, ронять скупые слёзы, и шипеть проклятья, называя себя никчемным — Феликс будет его защищать. Ведь он знает, что это не так. Хёнджин никогда не был и не будет никчёмным. Кто бы, что бы ни говорил. И Феликсу оказалось крайне важно всегда слышать этот голос и улавливать забавный громкий смех, чтобы не беспокоиться за него. Этой малости ему достаточно. Эта малость даёт силы и повод мечтать о чём-нибудь ещё. — Ты хотел бы встречаться с кем-нибудь? Ликс выплывает из мыслей и вглядывается в образ, что уже теряет контуры перед глазами. После изматывающей тренировки в танцевальном классе он по идее остался без сил к продолжению этого вечера. Он настолько выдохся, что всего пары банок мандаринов хватило, чтобы он уже поплыл. И сейчас он смотрит на друзей, но не может различить их лиц. — Нет, дурак что ли?! — Йена фыркает, словно Ким спросил о чем-то непотребном. — Какой еще встречаться, нам поссать некогда! Пока щенок смеется, Ликс задумывается. Ему исполнилось 21. По меркам Кореи, он совершеннолетний. По меркам Австралии, он уже три года как должен водить машину, пить виски и спать с девушками. Но у него уже очень давно не было отношений. Ведь Йена прав — с тех пор, как он переехал в Корею, он ни разу, ни с кем, и никогда, потому что просто нет на это времени. Нет и мыслей. Феликса устраивает его жизнь. Он любит свою жизнь. И каждого, кто в этой комнате с ним сейчас — он очень любит. Феликс не жалеет ни секунды, что так круто изменил свою жизнь, не жалеет, что из-за плотного графика он порой засыпает на ходу, а из-за стресса — теряет в весе. Он не жалеет и не желает себе другой жизни. У него есть любимая семья в Австралии, и не менее любимая в Корее. Каждый из Stray Kids — член семьи. У него даже папка появился второй — Бан Кристофер Чан. И лучший друг. Так что да, он не жалеет. И ему не нужны отношения. — Ёнбок-а, а ты хотел бы встречаться с кем-нибудь? — любопытная варвара по имени Ким Сынмин перешел к нему. Блондин хлопает ресницами, его круглые глаза светят миндалем, но он почему-то не может вымолвить и слова. — Ты слышал вопрос? — переспрашивает Хёнджин, и хитро улыбается, толкая в плечо. Феликс замирает и глотает язык. Старший наклоняется ближе, к самой шее, и его полушёпот щекочет кожу: — Хотел бы с кем-нибудь встречаться, Ликси? Блондин поворачивает голову, и они почти сталкиваются лбами. Ликс непроизвольно отстраняется и тянет нервный смешок. — Нет, не хотел бы. — Отворачивается, добавляя перед очередным глотком: — Зачем? Он сжимает в руке банку мандаринового Jeju и она хрустит. Кажется, этот алюминий почти пуст. И кажется он и без того уже пьян. — Правда? — очередной внезапный шёпот над ухом, и рой мурашек вгрызаются в позвонки. Феликс сглатывает и медленно поворачивает голову. Драконий взгляд ловит его снова. Их лица почти соприкасаются. Но он замирает, а Хёнджин не отстраняется. Феликсу это не знакомо. Он хмурится. — А ты? — он не хотел спрашивать, но вопрос уже озвучен, и даже не его губами, а чужими, словно им манипулирует другое тело с чужими губами, и чужими словами. Он не осознает. Его голос живет вразрез с телом. Но глаза смотрят упрямо в этот черный цвет напротив. Хёнджин смотрит мягко, улыбается. Секунда и он отстраняется. Пухлые губы впиваются в банку бельгийского лагера, и Ликс следит за каждым глотком. Острый кадык теряется в горле, и выскальзывает вновь. Снова и снова. — Ты язык проглотил? Хёнджин косит взгляд и выгибает бровь, не понимая резкого тона. Йена и Ким на них уже не смотрят, о чем-то переговариваясь между собой. В ушах Феликса звенят колонки. Он уже где-то слышал эту песню. Кажется в мае…? Bittersweet. Но сейчас она ему не нравится. Ликс хочет заглушить ее. Хочет, чтобы она замолчала. Ужасная песня. — Ликси? Феликс поднимает глаза на голос, но не может поймать образ. Он смотрит на него, но Хёнджин плывет. Плывет перед ним вместе с полом, стенами, сливаясь с мебелью, и цветом сумерек. — Все хорошо? Обеспокоенный голос звучит, как пустошь. Резонирует где-то в подсознании, сливаясь с этой настойчивой мелодией грусти. Да заткните кто-нибудь эту песню, хочет крикнуть Ликс, но говорит другое: — Почему вечно задаёшь вопросы, а сам ни на один ответить не можешь? — он звучит насмешливо, хрипло, сухо. Феликс прокашливается, ждет, но Хёнджин молчит. Блондин ухмыляется пьяно, и нервно: — Опять нечего сказать? Знаешь что, иди в задницу, Хван Хёнджин со своими вопросами… Старший не дослушивает. Берет его за ладонь и тянет на себя. Ликс падает в объятья, превращается в мягкое облако и под ногами чувствует зефир — всё проваливается. — Пойдем в комнату, ты пьян… — тихий голос, мягкий, приглушенный, как ночник опьяняет еще больше. Крепкие руки подхватывают его, как пушинку. Ликс больше не чувствует земли. Тапки слетают на пол. Он не чувствует своего тела. Он чертовски пьян. Коридор. Яркий свет. Глаза слепит всего на мгновение. Он зажмуривается и утыкается в чужое плечо, руками окольцовывая шею. Он слышит как Хван глухо пинает дверь, слышит его дыхание, теплое, спокойное, и это смягчает сиюминутный пьяный гнев, успокаивает настолько, что хочется сомкнуть веки. — Не засыпай… — шепот у самого уха, и по телу вновь пробегают мурашки, вынуждая обнять парня крепче. Хёнджин аккуратен, пока мягко укладывает его на постель. Поднимает худые руки и стягивает безразмерную толстовку, оставляя в хлопке белой ткани футболки и мягких шорт. Поправляет задравшуюся одежду, пряча голую кожу от глаз. Цепляется за гольфы, пальцы утыкаются в мягкие икры, но, почти стянув их вниз, Хёнджин будто замирает на пару секунд. Феликсу кажется, что старший разглядывает его ноги. Но может ему просто кажется. Его взгляд расфокусирован. Потолок плывёт, как облако в безветренный день. В комнате горят гирлянды. Желтые, круглые огоньки Сынмина. Почему он вечно носится с этими огоньками?.. Феликс задумывается, что хотел бы иметь свою комнату. Свои гирлянды. Но он видит лишь темные волосы, длинные, тонкие, и глаза — черные, будто в них даже нет белков. Наверное, он мог бы сказать, что мимика лица Хёнджина — отдельный вид искусства. Он и правда артистичен. Все его действия плавные, как река, и хлёсткие, как плеть. И этот драконий взгляд с хищным прищуром меняет свой жар от агрессивной исподлобья до нежной, глубокой, стоит лишь их взглядам пересечься. Ликс знает это. И он смотрит на него, на красоту Хёнджина, и понимает, что немного завидует, а может эти черты просто его завораживают. Этот парень уточненный, дикий, как необузданный ветер. Ликсу хочется протянуть руку и коснуться чужого лица. Дотронуться этой маленькой родинки под глазом. Она словно путеводная звезда. Как отметина, что вынуждает Феликса возвращаться к себе снова и снова. Пьяная голова глупа, и все мысли такие же бессвязные, нелогичные. Феликс понимает, все понимает, но Хёнджин сидит на краю его кровати, и ему хочется сохранить ускользающий образ для себя. Сохранить каждую драконью чешуйку, каждый взмах невидимого крыла этой чужой свободы, запрятать в себе ту преданность, доброту, и дружбу, ту силу, что подвластна лишь Хёнджину, и которую он дарит только ему, но этого мало. Всё равно мало. — Ликси, ты в порядке? Хёнджин ловит руку на своем лице и застывает. Взгляд Феликса туманный. Полупьяные зрачки плывут. Губы сухие, и острые линии жил на тонкой шее отчетливо отпечатывают каждый глоток воздуха. Его белые волосы рассыпаны по подушке, большие глаза смотрят странно, заторможено, и длинные ресницы как в замедленной съемке смыкают края красивых глаз, сохраняя взгляд прикрытым. Он пьян. Определённо. Хёнджин в этом уверен. — Всё в порядке? — такой тихий голос, такой мягкий. Хёнджин всегда наедине общается именно так — спокойно. Феликс мог бы вычленить из сотен голосов только его. — Почему не ответил на вопрос? — скрипучий голос, будто и не принадлежит ему. — Какой? Феликс сглатывает, и дотрагивается щеки. Хёнджин всё ещё придерживает его тыльную сторону ладони, не отнимая от своего лица. Маленькие пальчики касаются родинки. Хван щурится, морща нос, и улыбается. — Прости, что нагрубил… — Феликс облизывает сухие губы, сглатывает и пытается поймать глаза. — Ты же можешь мне довериться. Я никому не скажу. — О чем? — У тебя кто-то есть? Длинные волосы заправляются назад к затылку. Хван не может вспомнить, где посеял резинку. Пряди спадают на лицо, он совсем оброс. — Она хоть симпатичная? Хёнджин ссутулится, верхняя койка угрожает впиться ему в мозг, а занавеска раздражает. На его кровати тоже есть эта дурацкая деталь. Жалкая попытка сохранить личное пространство. Он убирает чужую руку от лица, но сохраняет в своих ладонях. Глаза устремлены на костяшки пальцев, и два колечка, что отсвечивают чёрным и белым; он гладит их края, и на губах едва заметно играет улыбка. — Я же твой лучший друг. Ты можешь сказать мне, хён, — Ликс все упрямится, пытаясь улыбнуться, только губы не слушаются и улыбаться никак не получается. — Прекрати звать меня хёном. Тебе надо поспать. — Хван смотрит на него, и голос тихий. Глаза встречают миндаль, и Феликс хочет поглотить этот чёрный цвет в себе, но сон проглатывает его, а ему так хочется ещё поговорить. Хёнджин отворачивается и смотрит на кровать у другой стены. Там спит Сынмин со своими огоньками. Сынмин. Блядь… Хван морщится, вспоминая о нем. Брюнет выпускает чужую ладонь, и хочет приподняться, но крепкая хватка цепляет запястье. — Что ты делаешь? — Хёнджин щурится, изучает. — Мне надо вернуться. Вдруг эти детишки спалят дом? Феликс добродушно усмехается, понимая, что эти двое могут и не такое сделать. Но руку не выпускает. — Сядь… — повелительный тон так непривычен для него, но голос совсем оседает, становится хриплым и низким. Неужели у него и правда такой глубокий голос? Феликс жмурится и трясет головой, пытаясь отогнать сон, пытаясь сконцентрироваться. — Просто останься. Немного. Хёнджин не отвечает, и вдруг наклоняется к нему, и легко касается лба на уровне роста волос. Вдыхает лишь запах его белых прядей. Феликс вжимается в подушку, пальцы цепляются за него крепче, до боли, и Хёнджин замирает у его лица. Феликс дышит с трудом. Глаза прикрыты, пухлые губы совсем сухие, ему хочется пить. Хёнджин не двигается, и Ликс с трудом распахивает взгляд. Их глаза встречаются, сливаются, мягко и нежно. От одного взгляда на него Феликсу так спокойно. Это, наверное, нормально? Так тепло. Так близко. Так тихо в комнате. — Ликси… Он не дослушивает. Руки обхватывают широкую спину парня и тянут на себя. С силой. Хван заваливается на него и острый нос теряется у области тонкой шеи. Феликс вздрагивает от прикосновения, морщится и кусает губы. Он пьян. Он не понимает, что делает. Вокруг сумрак и желтые пятна. Ему жарко. Хёнджин давит телом. Касается его шеи губами. Феликс судорожно сглатывает, чувствуя, как Хван вдыхает запах его кожи. Старший приподнимается, упираясь ладонями о матрас, по обе стороны от его головы, и молчит. Смотрит в глаза и снова молчит. Это так давит, что Феликс хочет вскрикнуть. Хёнджин смотрит с секунду, и медленно залезает на постель, ложась на него. Их бедра соприкасаются вплотную. Он вжимается в него и Феликсу кружит голову, он теряет мысли, тело пронзает, он превращается в мягкую массу. Ему все трудней дышать. Или дыхание слишком учащённое. Мгновение и Хёнджин начинает двигаться. Феликс выпускает гортанный звук, болезненно хмурит брови. Пальцы комкают простыни, и он отворачивается, стараясь не смотреть на него на таком близком расстоянии. Хёнджин пытается принять удобное положение на маленькой одноместной кровати в этом тесном пространстве, и не стукнуться при этом затылком об верхнюю койку. Феликс терпит до последнего, стиснув зубы, чтобы больше не издавать ни звука. Кровать начинает скрипеть под тяжестью двух тел от каждого движения и в голову блондина лезут пошлые мысли, что он жмурится и поджимает губы. Эта чертова кровать слишком узкая. А Хёнджин слишком высокий. Старшему тесно. Чем больше он двигается на нем, тем сильнее Феликсу хочется кричать. — Подвинешься? Я не умещусь, — сдается вконец Хёнджин. — Просто… Давай я лягу, а ты ложись боком ко мне, на мне… ложись на меня. Слова звучат в шепоте где-то над ухом, но Феликс почти его не слышит, не может разобрать ни слова, и кивает. Соглашается, не зная, на что. В этот момент Хёнджин с трудом пододвигается к стене, укладывается бочком, весь съёжившись. Феликс не делает того что просили, лёжа пластом, боясь шелохнуться, и чужая рука проскальзывает между ним и матрасом, обхватывает и резко тянет за талию. — Иди сюда, Ликси… Пульс. Где пульс…? Феликс заторможен, тело неуклюжее, он весь неловкий и деревянный. Но Хёнджин укладывает его на себя, и ложится на спину, раскладывая свои длинные конечности на его постели. Ликс кладёт голову, чувствуя, как под чужими рёбрами глухо бьется сердце. Медленно. Неспешно. Почему его так не бьется? Почему его сердце почти в горле? Ладонь пристраивается на груди, через секунду нога согнутая в колене перекидывается через тело Хенджина, и он прижимается ещё ближе. В итоге они уместились в маленьком пространстве. Им уже не тесно. Хёнджин играет с его волосами и это щекотно. Это приятно. Ликс закрывает глаза и едва дышит. Широкая ладонь накрывает его маленькую, и Хван хмыкает. — У тебя всё-таки очень маленькая рука, Ликси. — У меня коричневый пояс по тхэквондо. Следи за словами. Хёнджин смеётся, снова касается его макушки носом, вдыхая запах волос, и Ликс слышит, как брюнет тихо вздыхает и жмётся к нему щекой. — Засыпай, — мягкий голос, ласковый. — Я не уйду. Жарко от чужого тепла. Слишком близко. Феликс почему-то начинает жалеть, что попросил его остаться. Все ощущения слишком острые, неправильные, все не так, как прежде. Он хмурится, и пьяная мысль стреляет в голову, что тяжёлая рука Хёнджина на его плече лежит слишком уверенно, гладит, пальцами проскальзывая за короткий рукав футболки, чтобы касаться голой кожи. Он трогает его, вдыхает запах волос, и дыхание все медленнее. Все это пьянит, дурманит, но Феликс не осознаёт, как сам льнет к нему в ответ, прижимается и жмурит глаза сильно до черноты. Его губы распахиваются в почти беззвучном: «Хёнджин-и…». Дыхание старшего тут же становится тяжелым, ладонь перемещается на спину и гладит между лопаток, возвращается на плечи, голые руки, тонкую талию, — Хёнджин гладит всё, чего касается. Ладонь, что накрывает маленькую, переплетает пальцы вместе, и прижимает к груди. Это слишком. Феликс сквозь пьяные отголоски разума понимает, что это уже слишком. Но мандариновый алкоголь уже заполучил его, и ему так сильно хочется спать. Он проваливается в небытие, и не слышит, что шепчет ему Хёнджин.

***

— Я тебе нравлюсь? Дурацкий вопрос. Ким понимает. Но он пьян. Язык живет своей жизнью. Жизнью с его сердцем. Мозг отказывается во всем этом участвовать и молчит в уголочке до утра. — Что за странный вопрос?! Хватит блядь его повторять! — Йена, ты сейчас получишь подзатыльник — не выражайся. — Круто. Я же и побитым останусь, — пустынный лис глотает тёмное и злится. Ким не пытается отобрать у него пиво. Он сам уже почти пьян, чтобы контролировать чужого. — Так я тебе нравлюсь? — Нет. Ты меня бесишь, — странный смех макнэ раздражает. — Нет, серьезно, просто если я твой лучший друг, значит я тебе нравлюсь, да же? — снова язык заплетается, но уже от интоксикации, и в голове такая приятная пустота, что хочется говорить и говорить. А ещё слушать. Что-нибудь приятное. Что-то, что согреет сердце. — Я тебя терплю. Ким моргает, смотрит пьяными зрачками и хмурится. Пустынный лис тоже ему не нравится. Он тоже его терпит. Любит и терпит. — Йена, а ты девственник? — Пиздец. Хён, ты … здоров? — Чонин прикладывает ладонь ко лбу и брезгливо отдёргивает, почувствовав пот. — Походу у тебя горячка. — Уже нет? — хохочет Ким. — Короче, я звоню в неотложку. — Просто ответь, да или нет? — Да! — красное лицо и злые глаза напротив. — Ты просто… придушил бы. Почему ты такой раздражающий? Я даже теперь понимаю кое-кого… — уже ворчит про себя макнэ. — Я никогда не целовался, никогда ни с кем не встречался, и я тоже девственник, — Ким тянет усмешку. Он кажется себе жалким. Многие друзья со школы давно уже потеряли свою невинность и меняют девочек, как перчатки. В общем чате только и слышно как: «У меня свидание», «У меня новая девушка», «О, я сделал это!» и прочая пошлятина. Кто-то уже живет с девушкой, а кто-то разошёлся и с горя топит себя в соджу. Сынмин не осуждает и не встревает. Ведь он так далек от этого… Ему некогда. Иногда и поесть некогда, не то что завести отношения. Да и зачем? Он настолько поглощён творчеством, что о романтике размышлять остается только за просмотром дорам. Это сегодня что-то на него нашло. Это сегодня его сердце не в себе. Или это он немного не в себе… — Ура, давай откроем клуб неудачников! — злобно фырчит Йена, допивает и ставит пустую банку на пол. — Жаль, что там будем только мы вдвоём. — А остальные? — Остальные? — Я про мемберов. Комнату сотрясает от громкого смеха. — Ты что, где то был все эти четыре года? Не знал, с кем жил? — Чонин почти в истерическом хохоте. Сынмин не понимает. — Они все милые. А ты пьян, Йена, — укоризненно замечает шатен, щелкая его по лбу. — Мда… умом тронулся, — фырчит снова младший, потирая лоб. — Бан Чан постоянно ходит голый по дому, и это ни фига не мило! Я почти потерял зрение из-за него. Но если серьезно, — Чонин переходит на шепот. — Хён такой вспыльчивый, что вряд ли его вытерпит какая-нибудь девушка. Он будет орать на неё: Сядь прямо! Спину ровнее! Крышку ноутбука открывай только на 90 градусов! Готовь усерднее! Целуйся ответственно! Старайся! Ким прыскает со смеху, ведь может себе это представить. — Он просто трудоголик и перфекционист, и он заботится о тех, кого любит, — все же вступается он за лидера. — А еще он очень застенчивый. Я уверен, что любая мечтала бы выйти за него замуж. — Если только у этой любой хватит силенок затащить его в ЗАГС, а он выкроит свободную минутку в плотном расписании. Иначе дело труба. — А Хёнджин? Чонин задумывается и все же отрицательно мотает головой. — Боюсь, что нет. Для всех он как перевозбудившаяся матка кролика — притягивает к себе даже сухое бревно, так что он вряд ли невинен. — А я думал, что у него никого не было и нет. — Ладно. Живи с этим. — Ёнбока мы можем ведь позвать в наш клуб? — Феликс точно не девственник. Сынмин ловит странный взгляд младшего и смотрит пристально. Но Чонин вспарывает новую банку пива и матерится, проливая немного на пижаму. Ким даёт ему подзатыльник — предупреждал же. — Откуда ты знаешь? — спрашивает он всё-таки. — Просто знаю. — Чонин потирает затылок и дуется. — А Джисон? — А, кстати, он наверное тоже может войти в наш клуб. Парни чокаются и Ким глотает утреннюю свежесть, потом косится на нее: банка стального цвета, чёрная надпись, как иероглиф. Смотрит на неё и вспоминает того, кого не хотел. — А … Минхо? Чонин давится. Брызгает слюной на пижаму и снова матерится. И снова подзатыльник. Лис почти шипит от злости. — Ли-хён? В наш клуб?! У тебя сегодня мозг вытек? Ли-хёну 23! Мне 20, тебе 21. Куда нам до него? — Неужели возраст имеет здесь значение? — робко спрашивает Ким. — Дело не в этом, — Чонин вытирает губы, и пьяно моргает, трясет головой, пытаясь поймать глазами друга. — Хотя нет … Просто мне кажется это было бы странно. — Странно? — Ли-хён пришел к нам уже взрослым. Он совсем другой. Не такой, как мы. Чонин вдруг замолкает, взглядом упираясь в окно, за которым переливаются огни ночного города, и добавляет задумчиво: — Он обаятельный, красивый, у него отличный голос, а ещё он готовит вкусно, и сердце у него мягкое, хоть снаружи, конечно, он страшен… Наверняка у него были отношения. Мне так кажется. Конечно, если я ошибаюсь, то это будет для меня шоком. — Он красив? Ты так легко это признаешь, а когда я спросил, красив ли я, хотел бледного словить… — Ким усмехается, но ему по идее совсем не обидно. Он понимает, что Йена прав. Понимает, что рядом с Минхо он всегда будет выглядеть хуже. Понимает, но от этого осознания очень неприятно. — Признал, потому что Ли Ноу-хён и правда красив. Но ты тоже. Местами. — улыбается Йена, и сонно зевает, сладко потягиваясь. — Спасибо. Лис смотрит на обиженный, надувшийся шарик с розовыми щеками и хмыкает. — А зачем ты спрашиваешь все это? Если переживаешь, что уродлив, и у тебя никогда не будет отношений, то не расстраивайся — таких как ты на свете много! — И Йена уворачивается от очередного подзатыльника, весело смеясь. Ким перестает пытаться его треснуть, и пару раз шлепнув по бедрам, удовлетворенно откидывается на стену, глядя на ночник. Он не может поймать эту лампочку. Она как маленькая, желтая мушка, дивный светлячок, что ускользает и не даётся в руки. Кажется, он совсем пьян. — Не смей грустить, ты хороший, Минни, — сонно произносит Чонин, пристраиваясь на его плече. Сынмин молчит, тихо улыбаясь. Хороший. Он хороший… Этого достаточно, чтобы кому-то нравиться? — Мне просто было интересно, как понять, что я нравлюсь кому-то, — говорит он также тихо, а лампочка все ускользает, слова текут, как вода, смешиваясь, сливаясь с мелодией, и Сынмин не осознаёт, что голос хрипит, и мысли вторят речам, а речь — мыслям. — Могу ли я вообще нравиться кому-то. И чем? Что во мне есть такого, чтобы я нравился? Мой голос? А кроме этого? Неужели я так пуст? Неужели со мной совсем не интересно? Я правда такой раздражающий? Я правда такой смешной, нелепый? — Ким закрывает глаза ладонью, и замолкает. Голова начинает болеть. Пухнет от мыслей. От очередной порции нещадной рефлексии. К горлу подкатывает ком и царапает. — Если бы я не был участником Stray Kids, мог бы я понравиться кому-то? Хоть кому-то? Сынмин кусает губы. Плакать не собирался. Ненавидит эту смазливую историю, когда глаза на мокром месте. Он ненавидит быть слабым. Но сейчас… сейчас почему-то внутри все ещё присутствует неприятное, высасывающее чувство, все еще живет в самом потаённом уголке, зародившись двумя часами ранее, когда захлопнулась дверца минивена. — Хён всем нравится, даже тебе, — тускло произносит Сынмин, глядя в окно. Колонки ревут Bittersweet, эта песня кажется крутится по сотому кругу, он и не заметил. — Минхо всем нравится. Ну а я? Я могу хоть сравниться, хотя бы встать рядом… — Сынмин замолкает, слыша тихое сопение: Чонин заснул. Вечер откровений подошёл к концу. Ким наверное даже рад, что Йена не слышал его последних слов, не слышал его жалкого нытья. Но все равно, проговорив это в слух, ему как будто немного стало легче. Или это обманчивое утешение. Он аккуратно убирает из рук друга недопитую банку, ставит ее на прикроватный столик, и укладывает Йена на постель, заботливо накрывая пледом. Младший смешно чмокает губами во сне, и морщит нос. Миленький. И ямочки на щечках тоже очень милые. Сынмин улыбается, глядя на друга, и на сердце теплеет. Чонин и правда лучший друг. И пусть даже он иногда бывает резок и не терпит сладких речей, и проявлений нежности, сердце у Чонина нежное. Сынмин в этом уверен. Он гладит его по волосам, поправляя выбившуюся прядь, и выпрямляется, как тут же затыкает себе рот ладонями, чтобы не ругнуться громко — конечно, он стукнулся об верхнюю койку. Это же он, неуклюжий Ким Сынмин. Прижимая рану, он выходит из комнаты и возвращается с пакетом для мусора, чтобы собрать все пустые банки. Закончив с уборкой, Сынмин берет свою недопитую, засовывает между губ раскрытую пачку Cheetos, и другой рукой хватает пакет. Ему надо приноровиться, чтобы открыть локтем дверь, и выйти из комнаты. Он делает два шага и встаёт как вкопанный. В коридоре стоит Минхо. Старший смотрит на него. Ким смотрит в ответ. И даже сказать ничего не может, ибо рот занят, руки тоже, и весь он снова выглядит нелепо. И он пьян. Минхо подходит, забирает из рук банку, и аккуратно отрывает от губ пачку чипсов. Ким смотрит во все глаза, пока Ли глотает пиво и хрустит снеком. — Это было мое, хён. — Неужели? Asahi. Утренняя свежесть. Одна на двоих. Ким хотел попробовать его на вкус. Ким хотел узнать, почему старшему нравится это пиво. — Нравится? — А тебе понравилось? — Да. Верни мне банку, хён. — Ага, щяс, спешу и падаю. Сынмин не выдерживает и улыбается, но вдруг прячет ее за ладонью. — Ну что за привычка… — цокает Минхо, и качает головой. — У тебя красивые брекеты, не прячь. Сынмин теряется и прячет глаза в пол. Когда-то они из-за этого поцапались. Тогда он почти упал на гипсовые остатки пилястр с их номера «I'll Be Your Man». Но Минхо его поймал. Поймал и прижал к себе. Как же злился тогда Ким… Он нервничал то ли из-за предстоящего номера своей «Поэмы любви», или из-за этого парня, что посмел с ним спорить, бросив свое нахальное: «Признаешься, что я тебе нравлюсь». Прошло время, а он до сих пор все помнит. Помнит, что глядя на Минхо ему становилось не по себе. А ведь с каждым днем будто все хуже. И сегодня снова не произошло ничего особенного: просто поговорили, просто легкое касание руки, а после звонок и эта нить между ними оборвалась. И что с того? Почему сердце от столь малости разламывает ребра, и в груди вновь нашла для себя место новая трещинка? Если бы знать ответ. Но Сынмин не знает, как и не знает сколько раз еще будет пронзать его эта боль, сколько сотен трещин появится в будущем. Одно он знает наверняка, и почти уверен в этом — причиной будет всегда только Минхо. — Что происходит? Ты решил надраться? — Минхо выгибает бровь и смотрит изучающе, пока медленно жует чипсину, пока Сынмин медленно выплывает из своих дум. — Мы все пили. — И кто вам разрешил? — Хёнджин. — А… так он теперь у нас старший? — Никого из вас не было. Я думал, ты не вернёшься. — Почему это? — У тебя же была встреча. Минхо хмыкает. Вынимает из пачки ещё одну чипсину. Кладёт в рот. Допивает банку и вдруг с хрустом сминает стальной цвет в крепких руках. Вены на руках вздуваются. Язык во рту цокает. Взгляд становится тёмным, и злым. Он хмурит брови, и решительно делает шаг, надвигается, а Ким пятится. Старший смотрит резко, пронзая острием стали, пока не припечатывает худое тельце к ровной глади стены. — Тебя, видимо, очень сильно волнует моя личная жизнь, Ким Сынмин? — такая же сталь сквозит в голосе. — Нет, ты мне не интересен. Минхо снова поднимает на него глаза, оглядывает нелепый вид, пялится на мусорный пакет. — Даже пьяным остаёшься приверженцем чистоты и порядка? — Не твоё дело. Минхо вздыхает и качает головой — младший невообразимо груб. Снова. — Ты с чего вдруг так хамишь мне, щенок? — Минхо огибает взглядом чужие черты лица и глаза его чёрные, бесцветные, без огня. — Уясни себе — таким ты мне не нравишься. Не больше, чем стэй, ни меньше, чем стэй. Ты вообще мне не нравишься. Ким закрывает глаза и старается не дышать. Чужая агрессия так знакома. Сухая насыпь на крыше, и фраза: «Не доволен тем, что я вижу» врезается в память, как первый попавшийся столб на скорости. Как у них это получается: враждовать и дружить, огрызаться и терпеть друг друга, улыбаться и угощать кофе, ждать после репетиций и гулять по набережной, хоть немного сблизиться и снова разойтись, грубо, резко и насовсем. Ким не понимает. Никогда не понимал. Но он в очередной раз сегодня почувствовал, что погряз. Уже не может без этого жить. Смотрит на Минхо и не может жить, как раньше. Чувства… чувства… Ким распахивает взгляд и делает вдох. Он вдруг хочет схватить старшего за грудки и… спросить, так ли он плох, настолько ли неприятно на него смотреть, действительно ли он его так сильно раздражает или все же нет? Зачем тогда дружить? Зачем тогда вести себя так странно, смотреть так открыто, улыбаться так… Зачем? Ким жмурит глаза и рука дергается, с дрожью хватает старшего за толстовку и неуверенно притягивает к себе ближе. Минхо послушно приближается, почти смыкаясь с ним телами, смотрит на пунцовое лицо, и усмехается. — Ты что это делаешь, Ким Сынмин? — ладонь старшего упирается в стену по левую сторону от него, и взгляд снова изучающий, с нескрываемым любопытством. Минхо теперь достаточно близко. Безумно неловко. Ким жмурится, собираясь с силами, чтобы тряхнуть его как следует, как в нос ударяет запах. Чужой. Мерзкий. Ким распахивает глаза и смотрит в упор, ловит надменное выражение Ли и не может скрыть разочарования. — Жасмин? — Ты о чем? — Минхо лениво выгибает бровь, изучая чужие черты. Не отстраняется и не пытается убрать от себя чужие руки, что так вцепились в его толстовку. Лицо напротив такое светлое, почти сливочное, и глаза такие карие, как кофе. Его любимый кофе. Ким пахнет вкусно. Мёд и ромашки. Странный, смешной мальчишка Ким Сынмин. А пахнет так удивительно хорошо. Совершенно беззлобно. Если бы стереть его язвительность, привычку кусаться, вонзая свои колючки, наверное, он мог бы быть очень милым, мягким, невинным. — Ты дурно пахнешь, хён, — прорезает его мысли прежний злой и угрюмый голос. — Началось в деревне утро… — старший вздыхает и закатывает глаза. Он ведь знает Кима, знает, что тот всегда дерзит и кусается, но все равно немного жаль, что так глупо он посмел обмануться. Минхо смотрит на карий цвет, хочет оскалиться и бросить тоже что-то грубое, но его губы произносят совсем другое: — Почему? Почему ты опять такой колючий? Что я опять тебе сделал? Ким не отвечает, и аккуратно отталкивает его от себя, уходит в комнату. Вместе с мусором. Вместе с раздражением и бьющимся сердцем. Аромат чужих духов преследует и хочется бежать. В горле что-то режет, и в легких совсем не хватает воздуха. Дверь хочется выбить. С ноги. Но он открывает ее осторожно. Кидает в угол пакет, в глазах отражаются желтые огоньки. Ким делает шаг и замирает: на постели Феликса лежит Хёнджин. Младший в его объятьях. Слишком тесных объятьях. Ким не понимающе моргает. Дверь за ним распахивается и в комнату входит Минхо. Теперь они оба смотрят на этих двоих, что сплелись друг с другом. — Кхм… я вообще-то там сплю, — хмурит брови Ли, думая как залезть на второй ярус кровати и как вообще спать, когда эти двое внизу. Это неловко. — Они же твои Danceracha, можешь присоединиться, — Сынмин кивает на Феликса и Хёнджина, что мирно посапывают. — Ну или ложись на месте Джисона. Он твой соулмейт. Будет не так неприятно. Минхо матерится себе под нос, ведь Хан-и спит на втором ярусе, а снизу — Сынмин. — Чтобы утром ни слова об этом, — говорит он, имея ввиду Феликса и Хенджина. — И если ночью что-то… что-то вдруг случится, то я не желаю слышать твои комментарии. Занавеску мою не трогай. Не разговаривай со мной. — Можешь пойти спать в комнату к Йена. Там три свободные койки. И не придётся беспокоиться, что я затрону твою занавеску. — Вот сам и иди туда, щенок. Ким вздыхает, и сжимает кулаки. Он уже протрезвел. Спасибо за это Ли Минхо и его дурному нраву. Или дурному запаху. Минхо же не теряя времени даром стягивает с себя толстовку, и начинает расстёгивать ремень на поясе брюк. В комнате так тихо, что каждое его движение отчетливо отдается эхом. Ким невольно косится на него, и тут же встречает насмешливый взгляд. — На что смотришь? — ухмыляется старший. — Хочешь стриптиз? Ким краснеет и отводит глаза. Вжикает молния, старший стягивает брюки и они падают на стул. Сынмин все ещё стоит посреди комнаты. Нелепый. Весь красный со стыда. — Стриптиз окончен, — очередная усмешка в голосе, обращенная лишь к нему. — Обернись, щенок. Ким к своему удивлению послушно поворачивает голову и видит чёрную майку на подтянутом теле, выгодно подчеркивающую рельеф грудной клетки старшего; взгляд падает ниже и видит то, что не хочется. Он машинально закрывает глаза руками и краснеет ещё больше. Минхо смеётся. — Стесняшка какая… — Хён, залезай уже наверх и прекрати тут … ты почти голый. — Впервые видишь меня в нижнем белье? — И не хочу больше. — Хочешь без белья? Что такого… мы же парни. Почему ты так стесняешься меня? Ким не отвечает, а Минхо хмыкает и ловит восторг от очередной возможности подразнить младшего. Он бесшумно подходит ближе и чуть склоняется к его плечу. — А ты миленький… когда стесняешься, Ким Сынмин. Ким вздрагивает и отворачивается. Минхо снова смеётся, наблюдая за конвульсиями, и наигранно вздыхает. Оставив стесняшку в покое, он ловко залезает на второй ярус. Морщится, пока помещает своё тело в чужое постельное. Косится на Сынмина и хмыкает. — Хватит шугаться. Спать иди. Или тебе помочь? Сынмин отрывает ладони от лица, и смотрит на Ли, что лежит на постели, подперев голову рукой, и ухмыляется, глядя на него в ответ. Ужас, какой он раздражающий этот котяра. Ким обреченно вздыхает и залезает на кровать, накрываясь одеялом по самый нос. — Раздеваться не будешь? — доносится насмешливый голос сверху. Ким закрывает глаза и старается не думать. Ни о чем не думать.

Рассвет мая

В звукозаписывающую студию приехали Минхо, Сынмин, Йена, Бан Чан и Чанбин. Сегодня они должны записать свои партии к новой песне, которую сочинил Хёнджин. В последнее время он особо увлекся писательством, и, как и к художеству, относился к этому ремеслу весьма серьезно. К тому же, это была его самая первая полноценная песня, которую он написал один. После съемок в Studio Choom Хван покинул Корею тем же вечером в рамках рекламного контракта, так что его песню 가려줘 сегодня должен был режиссировать только Чан. Хёнджин оставил свои пожелания для сорежиссера, отметив, что особенно много надежд он возлагает на голос Феликса, в фальцет Минхо и Хана, и, конечно, в невероятный тембр Сынмина. Он не сомневался в Чанбине, как и в профессионализме Чана, и Йена. В этой ситуации Хенджин был слишком жаден, желая раскрыть все краски вокала друзей для уникального звучания. Он уже распределил роли для каждого, и никто из 3RACHA не был против его идеи. Скорее наоборот, все были в восторге от таланта Хёнджина верно акцентировать роли. Все, кроме Феликса. Он переживал, и не хотел записывать свою партию без него. — Ты справишься, — Хёнджин взял его за руку и покрепче сжал. Они стояли в коридоре общежития, внизу ждала машина стаффа, что уже пихал чемодан Хвана в багажник. Через два часа они должны быть в аэропорту Инчхона. — Все будет прекрасно. Хорошо? — Я не пою в таком диапазоне. — Блондин нервно кусает губу, пряча глаза от друга куда-то в пол. Пальцы теребят пуговку на тренчкоте, и он топчется на месте, не в силах устоять спокойно. — Я знаю, что можешь. Мне нравится твой голос. — Хёнджин аккуратно выцепил пальцами его подбородок, вынуждая приподнять голову и встретиться со своими глазами. — Ликси, откуда столько сомнений? Феликс что-то буркнул, увернулся и прислонился к стене, зарылся в капюшон своей толстовки, спрятал руки в карман своих джинс — он в домике. Только игнорировать Хёнджина не получалось даже так. — Ликси? — Короче… Я дождусь тебя, — пробурчал он своим низким тембром максимально упрямым тоном, лицо его нахмурилось, брови сдвинулись над глазами, отражая весь спектр его протеста. Хёнджин приблизился и взял его лицо в ладони, снова возвращая себе огромные океаны миндаля и россыпь веснушек. — Ты сейчас ведешь себя как капризный ребенок, — тихо сказал он, стараясь не обидеть, но донести до друга, что упрямство его бессмысленно. — Сам ты… Убери руку, — отмахнулся блондин, отворачиваясь. Теперь его лицо исказилось раздражением, и в глазах сверкнул проблеск обиды. Он смотрел на чужие остроносые туфли, вычищенные до блеска, что мог бы при желании разглядеть собственное отражение на их поверхности. В итоге Феликс пнул носок ботинка. Еще раз. И еще. — Что плохого в том, что я тебя дождусь? — спросил он наконец и прокашлялся. — Ты же вернешься послезавтра. Это всего лишь на день. Песню мы выпустим лишь осенью. Почему мне нельзя записать ее с тобой? — и тут голос вдруг как-то потух, и он поднял на Хёнджина глаза. — Мы же можем сделать это вместе? — Ликси, ну перестань, — Хёнджин положил руку на его плечо, аккуратно, не надавливая, но тот не скинул ее, опустил голову и продолжил пинать тапком носок утонченных балморалов. Хёнджин вздохнул, и устало улыбнулся. — Если тебе есть что сказать — говори сейчас, у меня мало времени… — Вернешься, тогда песню запишем и поговорим. Сейчас у меня нет настроя ни на то, ни на другое. Твоя песня ужасна. Хёнджин поджал губы, и резко притянул его к себе, хватая за плечи. Не такие слова он хотел бы слышать сейчас перед отъездом. — Ну почему ты ведёшь себя так? — Ты правда надеялся, что я буду петь ее без тебя и счастливо улыбаться? — голос Феликса дрогнул, и он стиснул зубы. Не хватало еще зареветь тут. — Какая разница теперь? Разве это имеет значение? Феликс неловко ухватился за тренчкот, прижался к тёплой шее, вдохнул тёплый запах кожи, и постарался запомнить, как ощущаются эти линии тела в его руках, как пахнет эта кожа, оставить кусочек от этого тепла внутри себя на два холодных дня. Между ними так много недосказанных слов. Между ними еще такая пропасть отголосков прошлого, и всё равно Феликс уже скучает. Сильно скучает. — Ладно… — Хёнджин неловко чмокнул его в висок и потрепал по белёсым волосам сквозь капюшон. — Мне пора. Хван в итоге улетел, а Феликс остался в общежитии. В студии ко вторнику не появился и Джисон — у него случился легкий приступ простуды и он решил отлежаться дома, тем более, что на завтра были запланированы съемки клипа с Tiger JK и он хотел выглядеть на все сто: блеснуть всем, чем только можно поблескивать рядом с таким легендарным человеком. Пока Джисон отсыпался, а Феликс травил себя в тоске, который день уже не высыпающийся Ким Сынмин выполз из общежития вместе с Йена. Солнце пекло, но ветер все еще был холодным. Май отсчитывал последние свои дни. Садясь в минивен, Ким увидел на заднем сиденье Минхо. Спящего. Он сел спереди с Йена, чтобы не тревожить сон старшего, но всю дорогу пытался невзначай обернуться и посмотреть на него, но их взгляды так и не встретились. Сынмину очень хотелось спросить, почему Минхо не вернулся в общежитие прошлой ночью, и где, простите, ночевал. Раньше этот вопрос его никогда не волновал — у них у всех свое расписание, и они редко видятся в общежитии, он прежде и не замечал, когда Ли не было дома. Но теперь Ким хотел бы знать, где находится Минхо, чем он занят, как себя чувствует, успел ли поесть, и какое у него настроение. Глупо, конечно, ведь Минхо старше, и сам способен о себе позаботиться, но Киму все равно хотелось. Ведь они стали ближе. Все-таки. Сынмин выпросил неделю разделения, уповая, что за это время у него будет два выбора: остыть и прийти в себя, прислушавшись к голосу разума, или окончательно решить для себя как жить дальше, приняв свои чувства и чувства другого. После их уединения в уборной Studio Choom, где все как всегда закончилось беспорядочными поцелуями, они больше ни разу не пересеклись в этот день, ни разу не представился случай хотя бы поговорить минутку. Ким надеялся, что они встретятся хотя бы вечером, что он увидит эти глаза снова вживую, но нет. От беспокойства он плохо спал, и плохо выглядел сегодня. Он напялил на себя первое попавшееся тряпье, не нанес макияж, не причесался, просто юркнул за дверь, притянутый Йена, и спустил свои косточки вниз. Только стоило увидеть Минхо, как Сынмин почувствовал ужасную тоску. «Может, нам нужна неделя, Сынмин-а». И ведь это он причина этих слов. Он повел себя безумно глупо. Как всегда. «Я принадлежу себе, хён». Какая же жалкая попытка доказать Минхо, что он чего-то стоит, что за него тоже надо побороться. И снова в ответ он не получил ничего определенного. Сынмин не выдержал и закрыл глаза, отбивая глухой ритм затылком по изголовью сиденья. — У меня дежавю? — ухмыльнулся пустынный лис, — Ты опять за старое? — Я просто идиот… какой же я нелепый, господи… — Мда… ничего не меняется. Может, хватит уже рефлексировать вечно? Так и до дурки недалеко, и вообще… Йена еще что-то говорил, видимо, пытаясь вырвать друга из подсознания, но Сынмин не вслушивался. Он даже не пытался. Он просто продолжал отбивать свой глухой ритм. Тук. Тук. Тук. «Если ты тоже будешь принадлежать мне. А ты согласишься разменять свободу на такого, как я?». — Жалкое зрелище… — произнес он вслух и усмехнулся. Йена покосился на него и утомленно закатил глаза, бросив все попытки достучаться. Он выпрашивал, наверное, невозможного. Как он умудрился просить, ставить условие, возвышая себя в чужих глазах, и сам же себя принизил: «На такого, как я». Неужели Минхо не понимал, что не только ему тяжело? Что Сынмин дышит рядом с ним с трудом, да он почти не дышит, только существует. Иногда его отпускает, и он снова позволяет чувствам возыметь над ним власть, и позволяет себе расслабиться, быть собой — неловким, смущенным и робким рядом с ним, безумно влюбленным. Ведь Минхо и не подозревает наверное, как Ким хорохорится, брызжет своим ехидством, и сарказмом, только лишь бы утаить от старшего свою слабость, запрятать свои оголенные чувства. Сынмин хочет быть сильным, хочет хоть чего-то стоить… Ведь, нельзя же в конце-концов быть такой тряпкой. Впрочем, он всегда рядом с Минхо ведет себя как идиот, из огня, да в полымя, из крайности в крайность, как говорит Ли. «Ужасно раздражающая бестолочь…». Хотел бы Сынмин быть в его глазах другим. Но он и правда держит свои колючки на прицеле. Потому что слишком труслив. Он давно уже признал, как сильно на него влияет этот человек, как он научился тушеваться и робеть, бояться его, и терять свой здравый рассудок. Минхо настолько его изменил, что Сынмин и не помнит себя прежнего. А может, он всегда был таким? И ведь все равно как магнитом тянет к нему, не может сопротивляться. Сколько бы ни пытался, сколько бы ни старался — все бессмысленно. И доказательство его слабости — единственная ночь. Он не смог оттолкнуть его. Побоялся, что в итоге оттолкнут его. Тривиально, слишком просто, слишком глупо. И то не сработало. Когда понял, куда затягивает его Минхо, в какие омуты, когда услышал его «Пойдем ко мне», то просто застыл, не реагируя на поцелуи и слова. Просто смотрел загнанным зверьком, растеряв свои кофейные оттенки, растеряв все остатки жалкого равновесия. Он видел, какими голодными глазами смотрел на него старший, и сам хотел содрать его кожу зубами, вдохнуть в себя все ее ароматы, вонзить клыки в каждую клетку чужой плоти. Только… Когда ты хочешь чего-то столь сильно, что тебе страшно. Когда ты хочешь кого-то, но тебе боязно даже дотронуться. Словно ты сейчас протянешь руку, а тебе ее оттяпают по самый локоть. Словно ты дашь только попробовать, а тебя исследуют дочиста и мокрого места не останется. И все равно хотелось. Все равно хотелось обжечься. Чёртова безвольная кукла … «Я же пожалею об этом после?» — если бы он озвучил свою мысль вслух, как бы отреагировал Минхо? Старший не мог себе тогда представить, насколько Киму хотелось кричать, как он был растерзан внутри. Ведь едкое чувство, что этот вопрос испортит все, вынудило запаять свой язык. Он так и не решился спросить. Если бы ситуация была иной, если бы Сынмин был смелее, он еще тогда бы всё сказал. А точнее, попросил: даже если бы он ничего не смог ему дать, даже если бы был неуклюжим и неловким, Ким так хотел попросить Минхо все равно с ним остаться. И не только на ту единственную ночь. Сынмин слаб. Он все еще идет на ощупь и боится провалиться в пустоту. Но все равно слепо идет, хоть и не нашел и капли воздуха, чтобы озвучить свое «Хочу быть с тобой, очень хочу…». Дурных мыслей слишком много, они щебечут свои песни, напевая, как он останется на краю пропасти один, так и не сумев растопить чужое сердце. Сынмин хотел бы довериться до конца, закрыть глаза на все предрассудки, на их гендер, что как кость в горле, хочет отбросить все свои страхи, и попытаться… Но даже если он сделает этот шаг, насколько хватит самого Минхо? Сынмин знает, что его хватило бы надолго, может, даже и навсегда. Он однолюб. И если подарит свое сердце, то обратно уже не заберёт. А остаться после на пыльной полке среди сотен таких же прочитанных книг, пытаясь собрать себя заново по крупицам — не сможет.

***

Чан первым закончил запись партии Сынмина. С первого же дубля младший взял высокую ноту и заставил его словить микроинсульт от восторга. Чанбин и Йена также идеально спели свои роли и последним остался только Минхо. — Ты готов? По удивительно довольной мордочке котяры было ясно, что он либо ещё как готов, либо пребывает где-то совершенно в другом пространстве, мироздании и параллельной вселенной. — Ты валерьянки напился что ли? — усмехнулся Чан, сам расплываясь в улыбке. — Как всегда! — парировал тот. — Начнем с куплета? Та-ак… В странствиях, что цветут в изобилии, у меня кружится голова, кто-нибудь, пожалуйста… обнимите меня… Ну как? Круто я спел? — Нет, вообще нет, — проворчал Чан, недовольный и троекратно смущенный нелепым сексуальным тоном с которым Минхо произнес это «обнимите меня». — Разве? По-моему идеально звучит: an-ajwo-о-о… — Фу, перестань! Хёнджин вообще-то оставил мне тут некоторые комментарии для твоей партии, — поспешил угомонить порывы сексуального настроя смущенный Чан, пролистывая свой блокнот. — Просто нужно спеть красиво и сделать куплет… эм… блядь, немного сексуальным. Чан запнулся, а Минхо рассмеялся. — Я же говорил. — Кошмар… — проворчал Бан, краснея до кончиков ушей. Он начал рыться в своем блокноте, и уже хотел было отклонить мысль, но вспомнил устную просьбу автора песни и осекся. Он сам спел строчку в модальном регистре, и нашел такой вариант исполнения и правда весьма сносным. Пришлось смириться. Минхо же попробовал ее спеть в своем стиле и, конечно, у него все получилось куда лучше, чем у Чана. — У тебя так хорошо получается петь! Вау… — почти что с завистью произнес старший. — Твой голос такой освежающий… стал… вдруг, внезапно… — Да что ты говоришь… — послышался из кабинки хрип помирающих связок Минхо, и Чан покатился со смеху — Ли всё-таки даются еще с трудом такие высокие ноты. Но он все равно молодец. Записав еще пару дублей, помучив голосовые связки Ли, Чан остался весьма доволен. Только с его традиционным «it's so nice» репетиция не закончилась. Минхо замер с полуоткрытым ртом, глядя на друга сквозь стекло кабинки, не понимая, какого хрена его не выпускают на волю. — Почему ты меня не отпускаешь?! — еле сдержался от мата Минхо. — Мы тут решили попробовать импровизацию в конце. Послушай-ка. Чан включил фрагмент. Минхо прислушался, а потом заметался по крошечной кабинке, испепеляя старшего гневным взглядом и нервно посмеиваясь. — Ты охренел что ли? Не понял, кто это записал?! — Я записал. — Вот бери и сам пой тогда! Или используй этот отрывок! Я сваливаю! — Нет-нет, ты что, я не могу! — взмолился Чан. — Давай ты попробуешь. Умоляю! — Иди в задницу, Чан-и, я не буду брать такую высокую ноту! — проворчал Минхо. — Будешь. Уже брал. Давай по-быстрому. Ты же мастер. Но нет, конечно. Ни хрена по быстрому не вышло с перфекционистом Чаном, который знает, что Ли Минхо может куда лучше, куда выше, куда круче: то чувства не те переданы, то последняя нота куда-то в жопу упала, то язык заплелся, то нога зачесалась, в общем, не угодишь. Минхо страсть как хотелось свалить, но нет, вся эта запись превратилась в какой-то блядский бесконечный водоворот. Спустя долгое время мук, пота и истерии связок, Ли плюнул и решил одним рывком — желательно последним — избавиться от всего этого, в том числе и от Чана. И, о боги, у него получилось. Голосил, что есть мочи, и почти не плакал. — Good! Отличная работа! — ликовал зверюга Чан. — Заткнись… я сваливаю… — Чан одобрительно показал большой палец вверх, и Минхо снял наушники, всхлипывая от усталости.

***

Сынмин после своей записи успел сходить пообедать с Бинни, поваляться с Йена, потом с ними двумя, а теперь сидел один в комнате отдыха, пролистывая сообщения в KakaoTallk. От Минхо сообщений не было, кроме его последнего, на который он так и не ответил — ни текстово, ни устно. Телефон подмигнул и выплыло сообщение от Хёнджина: «Я приеду, встретимся на крыше?». Сынмин посмотрел на часы: 16:00 p.m. Значит, у брюнета сейчас 8 утра. Скорее всего эта красивая голова готовится к съемкам. Его самолет приземлится в Корею только завтра, вечером съемка TOPLINE, а днем еще и репетиция в Gymnastics Stadium — подготовка к фанмитингу. Когда и зачем Хёнджин собрался встречаться снова на крыше, Сынмин слабо себе представлял. Но отправить ответное «Да» не забыл. Проторчав без дела два часа, Сынмин сдался. Возможно, все это было бессмысленно. Ким захватил свой рюкзак, и пошел в комнату звукозаписи, чтобы одним глазком, ну или ушком, послушать как поет Минхо, прежде чем вернуться в общагу. Вламываться в разгар записи он не собирался — слишком стеснялся и объяснить свое появление Чану Ким бы не смог, а врать не хотелось. — Куда это ты крадешься? Сынмин подпрыгнул от неожиданности и инстинктивно встал в боевую стойку. Но за углом стоял всего лишь Чанбин, потягивая свое протеиновое непонятное пойло. Хотя, какой там «всего лишь», вообще хорошо, что они дружат — с такой грудой мышц лучше жить в мире и согласии. — Я не крадусь, просто хотел послушать… — Кого? — Что? — Кого хотел послушать? — Мин… Ли Ноу-хёна. — Ну вот, соврать не получилось. — Он прекрасно поёт. — Ага. Чанбин подошел к младшему и встал напротив, глядя снизу вверх, будучи все-таки ниже по росту. Его глаза хитро блеснули, и он ухватился за рукав спортивной ветровки. Ким недоверчиво перевел взгляд на хватку, снова на лицо, но юмора все равно не понял: — Хён, в чем дело? — Ты странный, Минни. Ты что, три часа тут торчишь? — Нет. Да. Возможно. Не считал. Кажется… только два? — И все это время ты был в комнате отдыха? — Да. — А зачем? Сынмин потупил взор, и поджал свои губы. Чанбин хмыкнул и хотел бы сказать, что он все и так знает. И все понимает. Ведь он далеко не дурак. Он видит, как ведет себя Ли Ноу. Он видит, как изменился Сынмин. И прошлая репетиция в танцевальной студии не прошла бесследно. И в минувшую пятницу Сынмин тоже был в комнате отдыха, но не один, а с Ли Ноу. И, судя по смущающим звукам, доносившимся из комнаты, Сынмин позволил старшему вторгнуться в своё личное пространство, причём довольно-таки близко. Пока Бинни пытался достучаться до них, бурная фантазия совершенно не тактично прорисовала в голове совершенно отчетливые такие картины. Однако, как бы ни чесалось обо всем этом рассказать Сынмину, Бинни прекрасно умел держать язык за зубами, и, как хранить чужие секреты, так и сдерживать обещания — ведь он дал слово Ли, что не проболтается. — Я рад, если вы нашли общий язык. Наконец-то, — всего лишь сказал он, и заметил, как смягчился взгляд у шатена. «Бедный мальчик… во что же ты вляпался…», — мысленно Бинни только мог надеяться, что его чуйка не ошиблась, ведь взгляд Ли был не наигранным. Бинни помнил, как тот сказал: «Он — не все». Значит, этот котяра все-таки что-то чувствует к щеночку. Может, этим двоим и следует сыграть в русскую рулетку? «Ты думаешь, что он поцеловал тебя не по пьяни?». Минхо тогда ничего не ответил. Но по едва алеющим кончикам ушей Чанбин понял, что близок к истине. А еще он запомнил, как вчера эти двое пропали на довольно продолжительное время и никто не мог их найти в бескрайних лабиринтах Studio Choom. Случайности, не случайны, как говорится. А теперь он видит, что Сынмин никуда не уходит, хотя уже давно записал свою партию. — Будь осторожен, — сказал он все же, и улыбнулся. — О чем ты? — Да, о чем это ты? Ребята теперь оба подскочили и обернулись. На них недобро зыркал Минхо, что стоял у комнаты звукозаписи в паре метров. Старший выглядел усталым, но грозным. Взгляд уперся в руку Сынмина, в которую вцепился Бинни. Взгляд, как и обычно, ничего не выражал, но и ничего хорошо не предвещал. Брови старшего сдвинулись как-то недобро и Чанбин от греха подальше выпустил чужую кисть и предусмотрительно отошел от шатена. — Почему вы все еще здесь? — Ли подошел к ним, и посмотрел на обоих поочередно, как самая строгая мать, что уловила детишек за уничтожением новеньких бот в грязной луже. — Я так-то тут работаю, — усмехнулся Бинни. Ким хотел было тоже что-то сказать в своё оправдание, но Минхо не стал его слушать, и двинул дальше по коридору, бросив: — Поехали домой, я устал. Младший пару раз сморгнул, как-то виновато глядя на посмеивающегося Со, и засеменил следом за старшим. Они завернули за угол, Минхо резко толкнул дверь комнаты отдыха, и Ким, следовавший за ним по пятам, врезался об широкую спину. Старший обернулся к нему, глядя весьма строго, и захлопнул дверь. — И что это было? — спросил он, заложив руки в карманы брюк. — Какой чепухи он тебе неплел?! Сынмин глупо заморгал, не понимая странного тона. — Чепухи? — О чем вы разговаривали, я спрашиваю. Что это за «будь осторожен»? — Может, ты у него спросишь? — А что он тебе сказал? — Ничего особенного. Просто он рад, что мы нашли с тобой общий язык. Минхо недоверчиво поглядел на него. — И это все? А что ты вообще здесь делаешь до сих пор? Сынмин покрепче ухватился за лямку рюкзака, отвернулся и дёрнул ручку двери, намереваясь выйти. Но Минхо схватил его за плечо, развернул к себе обратно, отталкивая от двери, и захлопнул ее. — Не так быстро. Куда бежишь? — Ты можешь не вести себя так? — нахмурился Сынмин. — Что ты… — Не утомляй. Я задал вопрос. Просто отвечай. — Мы разве… ты же сам сказал, что хочешь домой. — На вопрос отвечать будешь? Что ты здесь делаешь все это время? Ким вновь смущенно опустил глаза, и умолк. Минхо все смотрел на него изучающе, выжидая реакции, а желательно ответа, но Ким превратился в хранителя тишины. Не отличающийся особым терпением, Ли закатил глаза, и скрипнул зубами: — Прекрати вечно молчать. Раздражает. — Я хотел увидеться. — С кем? — С тобой. Я скучал… немного. Минхо завис, бликуя взглядом, и внутри что-то оборвалось. Но еще секунды, и он взял себя в руки, обретая прежнюю невозмутимость. — Ты зря бросаешься такими словами, Ким Сынмин. — Я и не бросаюсь. Младший поднял на него глаза и Минхо невольно вздрогнул, встречая карий цвет, что смотрел на него снова так же открыто, как и тогда в коридоре общежития, так же, как и на набережной. В груди больно защемило, и он невольно сглотнул тяжкий ком. — Иначе зачем мне тут быть? Зачем мне торчать тут два часа или четыре… не помню уже. Ты злишься? «Злишься… Какой еще злишься…». Минхо закрыл глаза, и выдохнул, чувствуя, как тело пронзает, словно окутывая иглами, и дышится с трудом. Он вновь распахнул свой взгляд, устремляясь в этот карий, в эти бусины, и сделал шаг, неуверенно подходя ближе. Руки коснулись чужих, сплетая пальцы. — Это что-то значит? — тихо спросил он, и уткнулся лбом в чужое плечо. — Скажи, что это что-то значит. Сынмин расцепил их руки и обнял его, окольцовывая широкую спину. — Я просто хотел тебя увидеть, Минхо. Просто увидеть… Трещинка расширила свои горизонты, рельсы снова сошли, и всё нутро возжелало истаять и рассеяться, вслушиваясь в голос, что произносит его имя. Удивительно, как может повлиять на тебя твое же имя на чужих устах. Удивительно, как ты отчаянно прислушиваешься в тембр голоса, в интонацию с которой ее произносит другой человек. Будто бы это что-то даст. Будто бы это раскроет, что таится внутри того, кто так крепко и бережно держит тебя в своих руках. Каким только способом этот парень так влияет на него, почему лишь одно его нечаянное касание пробуждает столько отголосков тепла? Минхо не понимает. Не понимает, и снова чувствует себя полным придурком, ведь этот шатен ничего по сути не сделал, а Минхо уже поплыл. Ужасно раздражающая бестолочь… Но такая милая, такая родная. — Ты передумал на счет недели? — осторожно спросил Ли. — Нет, — улыбнулся Сынмин, не выпуская его из рук. — Но тебе же ничто не мешает каждый раз ко мне подходить. Почему мне нельзя? Минхо улыбнулся и стиснул свои руки, обнимая его в ответ, утопая в аромате полевых цветов и мёда. Вся усталость исчезла, и на душе стало совсем спокойно. Он приподнял голову, встречаясь с карими бусинами. — Тогда поужинаешь со мной?

***

— Я думал, что мы будем ужинать в общаге. — Еще наверное мечтал, что я приготовлю тебе Вэл? Ха-ха-ха. Не смеши! Я чертовски устал после студии. И на твои капризы сил у меня нет. Домой мы успеем вернуться. — Но ты же сказал Бинни, что… — Сынмин-а, не важно кому и что я говорю, слушай только то, что я говорю тебе. — Ваш заказ, — официант расставил на столе две тарелки ароматного супа и любимый кофе в желтенькой ленте. Ким покосился на тарелку, а Минхо на него. — Скажи еще, что тебе не нравится. — Нет, мне нравится. — Суп из шампиньонов отличается от обычных тем, что он сытный и вкусный, поэтому наполняет желудок. Так что, налетай. — Ты специально это сделал? Минхо устало закатил глаза, и вцепился в ложку, как в орудие убийства. — Хватит бурчать. Сегодня в меню только такое горячее, уж извините! — Я не про суп, хён… Ты специально привел меня сюда? — Таким тоном обычно говорят жертвы маньяков, когда их заводят в тупик или в лесную чащу темной-темной ночью. — Минхо, прекрати паясничать, — вздохнул Ким. — Ты специально попросил их закрыться на час и мы тут как два придурка сидим и едим суп? Сынмин оглядел пустующие столики, и встретился взглядом с официантом, что неловко топтался за барной стойкой, видать, мало соображая, что делать, когда в зале всего два клиента и то жрут грибы. — Если тебе удобно так думать, пусть будет по-твоему, — пожал плечами Ли, не глядя на Кима. Он размешивал свою порцию супа весьма аккуратно, не теряя своего холёного самообладания. Снова на лице ни единый мускул не дрогнул. Он все же поднял глаза и внимательно посмотрел на шатена: — Мы в центре города, если ты забыл, и Paik's популярное место, а ты у нас интроверт. В чем проблема? Хочешь, чтобы нас тут растоптали и по кускам на сувениры разобрали? Я лично не горю желанием. — Я знаю. Ты же тоже интроверт, хён. — О, еще что-то общее нашли! — заулыбался старший. Ким вздохнул, оперся головой о руку и задумался, глядя на очень красивого, но бесячего парня. — Суп стынет, хватит жрать меня глазами — лучше ешь грибы, — усмехнулся тот, поглощая свои грибочки. — Не пытайся быть таким резким, Минхо, я знаю, что ты можешь быть другим, — парировал младший абсолютно серьёзным тоном. — Я и не пытаюсь. Смирись с тем, что я такой, какой я есть, Сынмин-а. Речь Минхо никогда не была слащавой. Это факт. И Сынмин даже рад этому. В противном случае, его бы стошнило. Прямо грибным супом. Прямо на Минхо. Ему нравится, когда старший с ним ласков. Нравится, когда его голос размеренный, спокойный, и с низким баритоном бархатно окутывает своей хрипотцой. И этого достаточно. Если Минхо будет разговаривать с ним слащаво умилительно-ласкательными оборотами, то Сынмина реально вырвет. И это будет первый и последний раз, когда Минхо откроет свой рот — Сынмин его зашьёт. И всё-таки, Минхо уже поздно пытаться казаться равнодушным типком с ледышкой вместо сердца. Если бы Сынмина кто-то спросил, каким он видит Минхо, он бы с уверенностью заявил — холодным и резким снаружи, но тёплым и нежным внутри, страстным и преданным, и необычайно очаровательным в своем смущении. И спустя время это мнение не изменилось. Несмотря на все их разногласия, несмотря на все эти безумства дней, Минхо до сих пор самый дорогой ему человек на этой планете. Только что сам Минхо думает о нем? Особенно после того странного утра-дня, когда Сынмин чуть не слопал его вместо рисовых клецок на гребаной кухне. «Ты же клялся, что никогда не будешь предаваться прелюдиям в общественных местах. Ты же сам не позволил ему продолжить в ту ночь. Это ведь ты выпросил неделю, но снова поддаешься и снова ты с ним. Где же твои мозги, Ким Сынмин? Где же твой рассудок?». Нет, он и правда чертова безвольная кукла… — Я когда-нибудь свихнусь из-за тебя, хён. Старший перестал есть и поднял на него глаза. Сынмин все ещё сидел, подперев щеку ладошкой, глядя так открыто, с такой честностью в своих карих бусинах, что Минхо малость завис, думая, что он опять успел сделать пока поглощал несчастный суп. Проведя некоторые расчёты в своей красивой голове, он пришёл к выводу, что чист как слеза. Потому спокойненько прокашлялся и невозмутимо заявил: — Не понимаю о чем ты. — Мне кажется, я сойду из-за тебя с ума. — Так… опять за старое… И что я опять сделал? — скрипнул Минхо зубами, ожидая очередной порции рационального бреда. Пора бы начать привыкать, но, блядь, никак не привыкается. Все равно бесит. — У тебя хорошая память, хён, — задумчиво произнёс Сынмин, — Ты же привёл меня сюда, потому что запомнил, как я говорил, что скучаю по временам DeKiRa, когда мы были… — и тут он недоговорил и умолк. Щеки слегка налились румянцем и он схватился за свой стаканчик, сделал пару глотков, приняв самый невинный вид, разглядывая маленький скол на краешке стола. И кто его вечно за язык тянет? Лучше бы ел, честное слово, было бы чем занять рот. Минхо же хитро улыбнулся и накрыл его ладонь своей. Ким перестал пить и медленно поднял на него свой карий цвет. — Ты про свидание? — Сынмин не ответил и снова отвернулся, но руку не убрал. Минхо ухмыльнулся и цокнул язычком: — Не перестаешь меня удивлять, стесняшка. Тебе неловко теперь от слова «свидание»? В копилке стоп-слов прибавилось? Первое, это вроде было … секс? — Сынмин теперь закрыл глаза и вздохнул, искренне ненавидя эту котяру в эту самую секунду. Минхо же довольно улыбался, упрямо вылавливая чужие глаза. — Почему молчишь? Я тебя смущаю? — Тебе по-моему нравится это делать, — пробурчал Ким, чувствуя, как сливается со цветом алого диванчика. — Очень, — промурлыкал Ли. — Твои розовые щечки просто прелесть. — Минхо… — Сынмин вдруг сурово взглянул на парня, и выплюнул трубочку. — Я сейчас запечатаю твой язык. — Надеюсь, своим? Я не против, — невинно захлопал веером пушистых ресниц Ли, и младший вновь налился помидорчиком. Минхо хмыкнул и янтарные крапинки блеснули в радужках глаз. — Я же говорил — твои щечки просто прелесть. — Ты нарываешься, хён? — Нарываюсь. — спокойно кивнул тот. — Я пытаюсь тебя спровоцировать. Получается? — Зачем? — Я же предупреждал, что докажу, какой долгой будет эта неделя. Ты ведь хочешь быть со мной. Иначе бы не ждал меня так долго, верно? Может, будем считать, что ты проиграл? Или уверен, что продержишься? Сынмин отложил стаканчик в сторону, и посмотрел на парня исподлобья. Вот взять бы эти грибочки и запихать этому коту в одно место… Нет, конечно, Сынмин хочет, ещё как хочет, зачем врать. И Минхо понимает, что уже давно победил. Только вот сам проигрывать не желает. И какой бы глупой ни была фраза Сынмина о свободе, он прекрасно запомнил, как остался без ответа. Значит, он должен снова прыгнуть в бездну, наобум, в надежде, что не разобьётся? — У меня ещё есть пять дней, — сказал он, с невозмутимым видом откидываясь на спинку диванчика и скрещивая руки на груди. Его взгляд снова стал холодным, стирая прежние краски кофе. — Фу, прозвучало как из романа Кодзи Сузуки, — капризно скривился Минхо. — В любом случае, смирись, хён, — оскалился Ким, возвращая старшему его же фразу. — Не собираюсь, — простодушно бросил Минхо и отпустил его руку, как ни в чем ни бывало продолжая поглощать свой суп. Сынмин почему-то не набух, как шарик и не обиделся. Даже не расстроился. Минхо снова внимательно посмотрел на него, облизнул ложку и прикусив ее за кончик, усмехнулся: — Ты странный сегодня, Сынмин-а… Буквально аппетит пробуждаешь.

***

Ребята вернулись в общежитие и Минхо припарковался в глубине гаражного отсека. Как только Сынмин отстегнул ремень, старший взял его за руку, вынуждая не выходить из салона. — Посиди немного. Ким послушно замер, ожидая какого-то разговора, как Минхо слегка нагнулся к нему и коснулся ладонью шеи. — Болит? Младший отрицательно мотнул головой. — Слышал бы ты меня сегодня в студии. Чан-и-хён словил шок. Мой голос при мне. Не волнуйся. — Сынмин широко улыбнулся, и слегка вздернул подбородок, оголяя островок кожи на шее, что уже забыл о следах чужих рук. Минхо провел кончиками пальцев по сливочной коже и все же виновато вздохнул. — Прости за тот раз. Я был не прав. — Я не злюсь. — Почему? Сынмин замер от такой реакции, не сумев запрятать удивления. Обычно, когда кто-то делает тебе больно, а ты не держишь на него зла, человек благодарит, ну или уточняет точно ли ты не злишься, а не спрашивает так нелепо: почему. И ответить-то нечего. — Ну… в смысле почему? Просто не злюсь. — Ты должен, — ещё больше удивил его Минхо, что говорил без резкости или тени насмешки. И серьёзный тон вынудил младшего слегка напрячься. Минхо помолчал и добавил: — Не надо терпеть такое. Никому не позволяй. И тем более мне. Если твой голос пострадал бы из-за меня, я бы себе никогда не простил. — Минхо, ты мне не глотку перерезал, а просто придушил малость, — попытался перевести эту скользкую тему в другое русло Сынмин, но Ли качнул головой и нахмурился. — Это не смешно. Я был слишком зол. Но это меня не оправдывает. — Но ведь я причина твоей злости, — робко произнёс Ким, потупив взор. — Ты. — Ли аккуратно приподнял его за подбородок, возвращая себе карие радужки, и мягко улыбнулся: — Но я не хочу делать тебе больно, Сынмин-а. Если я когда-нибудь не сдержусь и позволю такому повториться… Не терпи. Бей в ответ. — Бить? — Ага. Не зря же ходил со мной на бокс. Сынмин с трудом себе представил, как попытается ударить старшего, даже зная все приемы в боксе, даже с учетом того, как смело заявлял тогда на кухне Джисону, что сам может ушатать этого кота… Все равно физически они не на равных. Далеко не на равных. — Прости, ладно? — Минхо потянулся к нему и осторожно поцеловал в губы. Сынмин застыл, растерянно моргая, и неловко ухватился за его толстовку. Старший слегка раздвинул его мягкие линии и кончик языка лизнул терракотовую плоть. Ким вздрогнул и оттолкнул парня. — Что ты делаешь… — он попытался нахмуриться и огляделся по сторонам, чувствуя, как его щеки снова горят алым. — У меня стекла затонированы, — Минхо погладил его по волосам, и ухмылка снова окрасила его лицо. — Хватит шугаться, мышка. Я тебя не обижу. Обещаю. — Все равно не надо, — буркнул Ким, отстраняясь. — Неужели ты не можешь не быть таким … — и снова в голове прострелили нецензурные выражения, так что он предпочел запаять свой язык. Надо ведь когда-то начать сдерживать свои обещания: думать, прежде чем раскрывать свой рот в присутствии Ли Минхо. Хотя бы попытаться. — И каким же? — Ну… можешь немножко быть сдержаннее? — Я само олицетворение слова сдержанность. Разве я не доказал тебе это? — ухмыльнулся Ли и его ладонь мягко опустилась на тонкую талию, слегка сжимая, он наклонился к самому уху, горячо шепча: — Столько было возможностей тебя завалить, но я же сдержался, мышка… Правда? — Господи, у тебя не язык, а бритва, хён… — проворчал Сынмин и стыдливо отвернулся, кусая губы. Вот он даёт себе дурацкие обещания, а старшему параллельно вообще — метёт направо и налево. — Твой язык мне тоже по душе. У нас так много общего, оказывается. — Вообще нет, хён, — невольно улыбнулся Ким, возвращая ему свои глаза. — Ты всем любишь трепать нервы или я один заслужил такую роскошь? — Ты — не все, Сынмин-а. Младший оробел, и Минхо рассмеялся, легко и воздушно, как умеет только он. И глядя на эту улыбку, Ким понял, что снова сдаётся, снова тает и отпускает рассудок таиться на задворках. — Стоит мне рот раскрыть, как ты тушуешься… — Ли коснулся его кончиком носа, не теряя улыбки. — И правда, смешной ты, Сынмин-а. Милашка. — Ага. Обхохочешься просто, — буркнул тот, отворачиваясь. — Всё, идём в общагу, хён. Ребята вышли из салона, завернули за угол в сторону лифта, но не успел младший опомниться, как Минхо снова поймал его за руку и на этот раз утянул за собой. Сделав пару шагов в темноту, он прислонился к холодной стене, и увлёк Кима в кольцо своих рук. Сынмин обреченно вздохнул, оказавшись в капкане, и устремил глаза на скучный потолок. Хотелось снова что-то пробурчать, как ему тут же заткнули рот поцелуем. Он так и замер в очередной растерянности, чувствуя на губах чужую ухмылку. Стоило попытаться оторваться, и все же возразить, как Ли снова его поцеловал. Ещё и ещё. — Нет, ну правда… — все же проворчал Сынмин, сам улыбаясь в поцелуй от легкомысленного поступка старшего, но больше не стал отталкивать, и положил ладони на его плечи. — Ты правда совсем дурной… — Ага, смирись. — Это все равно, что предлагать есть стекло и желать приятного аппетита. — Хочешь снова возразить? Сынмин смотрел в эти огромные океаны ночи, наблюдал, как яркие огоньки поблескивают янтарём, и все понимал. Понимал, что они стоят в тёмном холодном коридоре подземки, прячась за бетонной стеной, понимал, что до лифта два десятка футов и он мог бы вырваться и сбежать, как и понимал, что Минхо — в своём темно-зелёном худи от Mahagrid, что так выгодно подчеркивает его цвет глаз и эту кровавую зарю волос — умопомрачительно хорош, и бежать от такого парня глупо. О чем Сынмин чистосердечно решил признаться, раз уж на то пошло. — Да нет… бессмысленно, как я полагаю. — Так и есть. Но если хочешь, можешь немножко посопротивляться — я не против, мне понравится. Ким закатил глаза, и ухмыльнулся: реально, этот кот неисправим. — Не собираюсь, — смело заявил он, и обвёл его шею руками, глядя на довольную мордочку. — Уверен? — Я никогда ни в чем не уверен, когда речь о тебе, хён… — Ким недоговорил, вздохнув, и его губы снова оказались во власти чужих. Секунды и он робко ответил на поцелуй. Минхо улыбнулся и осторожно притянул его ещё ближе. Сынмин невольно зажмурил глаза, утопая в аромате мяты и пряностей, неловко касаясь теплой кожи. Этот парень действует на него и вправду совершенно разрушительно. Такими темпами вскоре от его колючек не останется и следа. Минхо, как его личный опиум — дурманит, вынуждая растворяться в себе, и желать большего. И каждый раз, когда Минхо его целует, Сынмин не может найти в себе сил сопротивляться. Поддается и уходит в забытье, погружаясь в свои чувства, цепляясь за каждую ниточку, что связывает их. Также как и сейчас, когда Минхо улавливает его дыхание, чувствует каждую реакцию тела, пробираясь к потаённым уголкам все ближе. — Ты так вкусно пахнешь, Сынмин-а… — тихий шепот у шеи окрасил кожу, и Сынмин затерялся на теплом плече, замирая. Тяжёлые ладони аккуратно спустились ниже, сжали осиную талию, ловкие пальцы пролезли под хлопок ветровки, слегка задрали края футболки, касаясь голой кожи; губы старшего сомкнулись на сливочной коже, медленно распахнулись и влажный язык провел мокрую дорожку за ушком, позволяя по позвонкам пробежаться новой порции сладких мурашек. Губы снова коснулись чужих, лениво распахнули терракотовые линии и язык аккуратно проник во влажный рот, встречаясь с чужим. Тело пробило дробью от вспыхнувшей искры, и они оба прижались друг к другу, увлекаемые дурманом чувств. Минхо целовал его, улыбаясь сквозь поцелуй, и шептал глупости, признавая как сладки эти терракотовые линии, как бархатна кожа, какой он тёплый и нежный, и Сынмин хотел бы провалиться сквозь землю от смущения, но старший удерживал его крепко и в то же время так нежно, словно боясь навредить. А время всё ускользало, и мир убегал в своих привычных красках где-то там, далеко, оставив их в покое этой тиши. Пальцы Минхо вернулись к шее и выцепили маленький замочек, стали медленно стягивать молнию вниз, распахивая ветровку. Сынмин лишь замер на мгновение, но не попытался его остановить. И снова этого молчаливого согласия оказалось достаточно, чтобы старший продолжил: легкая ткань была стянута с плеч, и Сынмин почувствовал как тёплые ладони осторожно проникли под футболку. Он обнял старшего крепче, позволяя себя касаться, и Минхо задержал дыхание, огибая ровную спину, неспешно пробираясь к широким плечам, различая под подушечками пальцев каждую крупицу ответной мелкой дрожи, каждую линию изгиба идеального корра. Сынмин не сопротивлялся, пока руки гладили его, касаясь тонких линий рёбер, пока они поднимались выше, дотрагиваясь затвердевших сосков, и остановились на тонкой шее. Он только пытался успевать дышать, снова позволяя старшему себя вести, и трогать его так, как он того хочет, столько, сколько тот желает. Он грелся в его ласковых руках, закрыв глаза, и не мог, не хотел, чтобы это тепло отдалилось хоть немного. Наверное его разум смирился с исходом дел — он запер себя на ключ, и выпустил на волю лишь чувства, чтобы Сынмин мог жить, мог тонуть в ощущениях, как глупый мальчишка. Но ведь он сам этого хотел. … С каждым глубоким поцелуем дышится все сложнее, жар пробирается в каждую клетку тела, и объятья всё тесней, но никто не готов отстраниться, и благоразумие тихо молчит. Сынмин не осознал, как его ладони спустились ниже, и несмело задрали толстовку, замирая, но он слышит тихое «не бойся, трогай» и проскальзывает под неё; ещё одно препятствие белого хлопка чужой футболки, и пальцы цепляют майку. Минхо снова шепчет: «ещё…», и Сынмин распахивает ткань, касаясь голой кожи. — М-м-м… боже… — доносится сдержанный стон Минхо, и ладони младшего скользят по телу уверенней, притягивая его к себе за мягкие бока; губы сами исследуют чужие, слегка покусывая нежную плоть, и Сынмин хочет забыть обо всем в этот момент. Ветровка падает на пол, но Сынмин и не заметил этой крохотной детали, что сейчас так неуместна для его сознания. Он просовывает колено между крепких бёдер Минхо, вынуждая раздвинуть их в стороны. Минхо не смущается его желаний и послушно расставляет ноги шире, удобно устраивая Сынмина между них. В ответ он обхватывает его сзади за ягодицы и подталкивает к себе, соединяя тела вплотную. Они сливаются в очередном поцелуе, и младший чувствует, как вены горят, как кровь закипает в них, и бежит все быстрей. Дыхание рвётся, и чем крепче Минхо сжимает его в объятьях, тем сильнее ему хочется ещё и ещё… Минхо обожает этот запах кожи, эти сливки, что так приятны на вкус, он обожает каждую клетку исследованной им стороны Кима, и так жаден в порывах раскрыть его до конца, что тонет в ощущениях, в аромате мёда, и губы терзают тонкую шею, каждую паутину вздувшихся вен, его язык слизывает эти сливки, и он стонет от удовольствия, ведь Сынмин дрожит в его руках, как осиновый листок. Тонкие пальчики под хлопком касаются широкой груди, царапают короткими коготками рёбра, и это чертовски приятно, Минхо до одури приятно лишь от мысли, что это руки Кима, и он целует именно его губы, слышит только его голос, что так сладко постанывает от каждого прикосновения… Похоть будоражит, мысли в голове яркими огоньками оглушают разум, и Минхо не слышит ничего кроме стонов, и плывёт, отдаваясь в эти тонкие руки. Он заводит ладони за спину младшего, спускается ниже и обхватывает за ягодицы, сжимая сквозь плотную ткань джинс. Сынмин дергается, и это только вынуждает Минхо слегка двинуть тазом навстречу, невольно создавая столь желанное трение. Младший отдаётся этим рукам, и Минхо повторяет своё движение, снова и ещё. Фрикции провоцируют и бьют по мозгам, их движения сливаются в такт, и оба глухо стонут от нарастающего возбуждения, желая большего. От ощущений голову кружит так сильно, что миллиметр за миллиметром Минхо хочется сожрать Сынмина. Целиком. Проглотить. Он целует эту сласть ежевики и понимает, что отпустить его будет слишком сложно. Сынмин пробуждает в нем столько страсти, его тело так податливо к ласкам, что Минхо не согласен, он не готов отказаться от всего этого дурмана, даже если после пожалеет. Сынмин отвечает на его ласки, и тонет в немом стоне, затянутый в поцелуй, жмурится от более грубого толчка, но цепляется за него, и не хочет выпускать из рук. Минхо все настойчивей, он гонится за удовольствием, и младшему самому хочется сжать его в своих тисках. Он царапает теплую кожу, целует с той же страстью, раздаривая свою нежность без остатка. Сынмин не боится его и хочет запомнить каждую клеточку тела Минхо. Он хочет забрать его себе. — Меняемся… — выдыхает Минхо в губы, и рывком разворачивает парня спиной к стене, зажимая всем телом. Юркий язык проникает ещё глубже в горячий рот, выскальзывает и возвращается, как Сынмин вдруг обхватывает его губами и начинает сосать. В глазах Минхо все меркнет, в брюках становится совсем тесно, и плоть наливается от каждого движения чужих губ, столь характерных и пошлых, что его колотит от дикого желания заменить язык в этом влажном ротике чем то совершенно другим… Он насилу разрывает их поцелуй, и утыкается лбом в теплое плечо. — Сынмин-а… — Минхо кажется, что он повторяет имя слишком часто, будто в бреду, будто бы в молитве, но не может замолчать, и его руки цепляют чужие, переплетая пальцы, закидывают над головой младшего, сжимая со всей силы к холодной стене. — Если мы продолжим, я не уверен… не уверен, что сдержусь… — он жмурит глаза, стиснув зубы, и пытается выловить крохи самообладания. Сынмин дышит учащенно, в голове лишь пустота, он плохо соображает. Минхо поднимает на него глаза и взгляд падает на искусанные губы, что слегка припухли, на вздымающуюся грудь и снова возвращается на приоткрытый рот, что пытается вдохнуть в легкие воздух. Сынмин выглядит таким притягательным в своей невинности, и эти карие радужки, что вновь поглотил черный, смотрят на губы Ли так откровенно, что старший не выдерживает. Он резким движением раздвигает худые коленки, устраиваясь между, и его язык снова теряется в чужом рту, вынуждая отцепить все свои петли. Минхо клянется себе откупиться за этот грех в следующей жизни, но сейчас он хочет насладиться этим телом насколько это возможно. Насколько ему позволит Сынмин. Ещё один влажный след на сливочной коже, лёгкий укус и Сынмин впивается в его плечи коготками, но Минхо сладка эта боль. Ему кружит голову и он глухо рычит, вжимаясь в трепещущее тело снова и снова, горячо нашептывая: — Как ты сладко скулишь… боже… Минхо снова пленник сладкого яда этого голоса. Он толкается в него, и снова слышит очередной сладкий стон. Сынмин просит или умоляет, — Ли может разобрать среди всего этого хаоса шепота только свое имя и срывающие с губ стоны, и понимает, что уже близок к своему краю: ещё чуть-чуть и он не сможет остановиться. Этот сладкий голос, эта нежная амброзия на губах, самый мягкий пудинг… Эти карие омуты, что сияют огнём, эти тонкие руки, что теряются под его одеждой, обласкивая тело… Всё это разрушает его изнутри, всё вынуждает хотеть слышать этот голос под собой бесконечно. И чем сильнее льнет к нему младший, тем сильнее Минхо хочет сорвать с него все, что прячет эти сливки, эту сладость плоти от его глаз. Рука проскальзывает между телами и нащупывает ширинку брюк, как тут же Минхо вздрагивает, ощутив крепость чужой плоти под слоем плотной ткани. Он жмурится и проваливается в черноту. — Боже… я же сейчас сорвусь… блядь… Ладонь непроизвольно обхватывает выпуклость, и младший слишком громко хнычет, хватая его за руку. Но Минхо машинально закрывает ему рот свободной рукой и замирает, чувствуя, как в брюках его налитая плоть отдает ответной пульсацией, пачкая белье. — Чёрт… я кажется схожу с ума… — Ли дрожит, сжимая чужой член в ладони, и шипит сквозь зубы, — Блядь… Сынмин-а... не могу больше… Ему хочется стянуть эту ненужную ткань, и вжикает молния, отлетает пуговка и Минхо распахивает пояс брюк, ладонь проникает внутрь, и он обхватывает чужую плоть сквозь нижнее белье, как тут же утробно стонет от ощущений. — Г-господи… какой же ты мокрый… боже… Сынмин превращается в мягкую патоку, и уже не держится на ногах. Он пытается дышать сквозь зажатый рот, глаза закатываются за лоб, и у него нет сил ни на что. Ладонь Минхо сжимает его между ног, и старший борется с желанием стянуть с него и белье, чтобы дотронуться кожа к коже, и в то же время пытается удержать равновесие на своих двоих. Он медленно выпускает его рот, и упирается в стену. Плоть в руке пульсирует сквозь влажное белье, и в черепной коробке взрывается мозг от похоти. В итоге он обреченно утыкается лбом в плечо Кима, задержав дыхание. Воздух в груди режет… или это стальная лава так жарит его, как на костре? Нечем дышать, нечем думать, снова он сходит со своих рельс, снова позволяет себе зайти слишком далеко. Минхо понимает это и готов разломаться. Внутренний зверь раздирает его на части, чувства топят в стыде перед младшим, и он хочет прийти в себя. Минхо безумно хочет его. Его тело пронзает от желания, но в голове совсем иные мысли пробиваются на свет, вторя одно и то же… Минхо пытается остановить поток крови, что скоро сожрет его самого. Сколько раз он пытался контролировать своё тело, свои мысли, сколько раз он безуспешно клялся больше не думать о Сынмине в том самом ключе, но… Но в итоге загнал его в эту темную подземку гаража, на эту холодную плиту, и пытается взять силой. А Ким цепляется за его плечи, и дышит так рвано, что Минхо сгорает. — Господи, что я делаю… Ладонь выпускает плоть, выскальзывает из-под брюк, натягивает их обратно, и застегивает молнию. Минхо прогибается, поднимая ветровку, его ладони трясутся, и он отшатывается, ветровка снова падает на пол, и парень закрывает лицо, не в силах смотреть на Кима, не в силах принять свой поступок, боясь услышать что-то резкое, что разрушит их. — Минхо… … Голос Сынмина такой слабый. Минхо слышит, но осознание травит. Сердце гулко бьется в груди. Хочется слиться с этим полом и провалиться в небытие. Но за свои поступки нужно уметь отвечать… Ли отнял руки от лица, встречаясь с карим цветом, но не выдержал и снова закрылся. — О, господи, прости… я дебил… идиот… прости, прости, прошу… — вымолвил он в мольбе, готовый к любому исходу. Если Сынмин теперь проклянет его или пошлет на все четыре стороны, Минхо не удивится. То, что он делает с ним, зная, как тот невинен, как тот робок и застенчив, это преступление. Он даже не спросил его, хочет ли Сынмин того же, он просто следовал своим желаниям, эгоистично и глупо. Он обещал, что не обидит его, обещал… — Господи, что я сделал… Сынмин все это время пытался выловить очертания Минхо, пытался отдышаться, игнорируя тянущую боль внизу живота, мало соображая, как снова все дошло до того, что он потерял над собой контроль и так поддался. Постепенно радужки глаз вернулись на место, зрачки снова сократились, возвращая зрение, и он наконец увидел Ли, что стоял напротив, хватаясь за голову, ссутулившись и еле дыша. Сынмин сглотнул сухой воздух, кривясь от боли в горле, и протянул к нему руку. — Посмотри на меня, Минхо… посмотри… Старший не ответил, и резко подошел ближе, не глядя схватил его за плечи, и заграбастал в свои широкие объятья слишком крепко. Он прижался к младшему, боясь открыть глаза. — Только не злись… — загнанно произнес он, ненавидя собственный голос, что вконец охрип. — Хотя нет, злись, можешь ударить меня, я не буду защищаться, клянусь… Господи, прости меня, Сынмин-а… я такой идиот, мне жаль, прости… — Минхо… — Ким чувствовал, как заплетается язык, как легкие пытаются проглотить этот сухой воздух, но все равно старался говорить. — Ты невыносим… знаешь? Зачем доводишь до такого… — слова тонули в полушёпоте, теряя гласные, теряя весь смысл, пока младший терпел ноющую боль, едва раскрывая искусанные губы. — Ты же сам говорил, что если мы не закончим начатое, то будет так, как сейчас. И зачем тогда ты… — он замолчал, стиснув челюсти, и жмуря глаза до черноты, пока не вымолвил почти что обреченно: — Я тоже так не могу больше…хён, не могу. — Знаю… я дурак… прости, — с трудом озвучил Минхо свою ошибку. Он ведь все понимает. Он сам косячит. И никакие «прости» тут не помогут. Но что делать, если его неумолимо тянет к нему, все равно тянет, и он так ловко утягивает младшего в эти дебри… Минхо насилу приподнял голову, что превратилась в один большой кровавый сосуд с неумолимой пульсацией, отбивающей все сознание, разрывая каждую косточку. Он понимает, что снова пьян. Эти поцелуи, как сладость вина, и терпкость их вкуса заставляет хотеть потонуть и никогда не всплывать не поверхность. Что ему делать, если эта зацелованная ежевика его любимый цвет на губах? Минхо посмотрел в карие глаза, улавливая реакцию, пытаясь угадать, насколько сильно все испортил своим поступком, но не заметил в них и тени страха или злости. Сынмин может, слегка дрожал, дышал так же с трудом, но точно не пытался больше никуда сбежать, и не пытался его оттолкнуть. Младший поймал блеск раскосых кошачьих глаз, читая в них лишь отзвуки вины, и смущенно добавил: — Я не злюсь… Правда. Я просто… — он вздохнул, закрывая глаза, собрался с духом, и не глядя, произнес: — Я ведь понимаю, что… понимаю, что неуклюжий, знаю, что нелепый… — и все-таки Сынмин запнулся, и сам обнял его, краснея до кончиков волос, и тихонечко, будто по секрету выговорил: — Помнишь, ты предлагал придумать что-то, что устроит нас обоих, хён? Минхо застыл и даже дышать перестал. Через мгновение он разорвал их объятья, схватил его за плечи и заглянул в пунцовое лицо. — Чтобы я этого больше не слышал, Сынмин-а. Младший глупо заморгал, и проглотил свой язык. — Во-первых, с чего ты взял, что ты неуклюжий и нелепый? Во-вторых, если ты это предлагаешь просто потому что считаешь меня мясником и блудливой котярой, то… — Я так не считаю, — нахмурился теперь Сынмин, перебивая, — Я не понял, то есть, ты у нас тут один такой страдалец, что не может прожить без секса? Минхо раскрыл рот от удивления, захлопнул обратно, пару раз сморгнул, бликуя. — Без чего, прости? — выдохнул он, наконец. — Я не буду это слово повторять. Ты и так меня хорошо расслышал, хён. — Не-а, не расслышал. Повтори. Сынмин устало закатил глаза, и надулся. — Блядь, Минхо, ты правда идиот… — но не успел он договорить, как старший рассмеялся, и стиснул его в своих объятьях со всей силы, почти выбив из хрупкого тельца дух и прижался губами к тонкой шее. — За что ты мне такой хороший…? Никогда не говори о себе плохо, слышишь? Это я с катушки съехавший, и пусть так и останется. А на счет про придумать… подумаем. Вместе. — Значит, ты с катушки съехавший? — Ага. — А я тогда кто? — А ты милашка, ужасно раздражающая меня милашка. — Дурак… — буркнул Ким, но легкая улыбка украсила губы, словно кто-то вдохнул в них безмятежность, и лишь зацелованный цвет ежевики знал истинную причину этой нотки, что расцветала под ребрами нежным бутоном полевых цветов. Он обнял Минхо в ответ и снова затерялся на его плече, что-то ворча. Но Минхо, пожалуй, привык, что Сынмин питает слабость к этому участку его тела, когда ужасно стесняется. Ему там явно спокойненько и безопасно. Они так и стояли неподвижно ещё несколько минут, вдыхая друг друга, утихомирив свои животные желания. Какой бы ни была их последняя минута уединения, какими бы сладкими ни были их касания до этого, просто так стоять, обнявшись, было куда приятней. Говорят, самые тёплые объятья — объятья с любимым человеком. Сынмин осознал, что больше не испытывает страха перед Минхо, что, теряясь в его руках, чувствует себя спокойно, и прежнее умиротворение все еще с ним, все еще живет внутри. — Нам надо вернуться, — тихо сказал он, не открывая глаз, ощущая на губах привкус пряностей островка кожи. И почему только Минхо так вкусно пахнет… — Не хочу, — запротестовал старший, и прижал его к себе покрепче, прячась в потаенном уголочке между шеей и плечом. — Там столько народу… не общага, а проходной двор, твою мать… — Переночуем в подземке? — Отличная идея. Ким оторвался от его плеча и рассмеялся. — Ты такой странный, Минхо. — Сочту за комплимент. А что, это плохо? — искренне уточнил старший, заглядывая в глаза. — Это забавно. — Ким поцеловал его в щечку, и чмокнул в нос. Минхо расплылся в улыбке, пряча свои янтарные крапинки за веером пушистых ресниц, и Ким демонстративно почесал его за ушком, наблюдая как Минхо снова довольно урчит, наваливаясь на него всем телом. Еще немного и Сынмин действительно сольется с этой стеной и продавит в ней отверстие. Минхо тяжелый, но младший все же решил на этот раз не ворчать и потерпеть малость. — Ты настоящий кот, хён. Знаешь? — Если только ты моя мышка. — Слопаешь меня? — Побегаю за тобой. — А если не догонишь? — Догоню. Не сомневайся. Ким снова обнял его и вдохнул аромат мяты всей грудью. Ему по идее тоже не хотелось никуда возвращаться. А куда идти, зачем бежать, если тот, кто ему нужен, прямо сейчас рядом с ним и на сердце так тепло, а внутри эти маленькие крохотные бабочки пируют, что хочется остановить это время, задержать бег жизни, чтобы побыть с Минхо ещё немного вдвоём. — Я тоже наверное переночевал бы в этой прекрасной подземке, но не хочу, чтобы нас застукали папарацци, или сожрали бомжи, — все же проворчали остатки его благоразумия. — Ты слишком много думаешь, мышка… — Минхо улыбнулся ему в кожу и облизнул за шею. Ким невольно рассмеялся от щекотки и Минхо прокусил сливки чуть ниже ключиц, потерся кончиком носа о незаметный свой засос и довольно улыбнулся. Маленькая отметина его власти. Видна лишь ему одному. Как невидимая печать. И пусть Ким бурчал, что он не поставит на нем ее… Всё-таки своеобразную, запрятанную от чужих глаз, он все же поставил. Минхо с упоением закрыл глаза, вдыхая аромат мёда и ромашек, и почти сонно пробурчал: — Я сотню раз тут парковался и изучил все слепые зоны. Мы сейчас в ней. Камеры нас не поймают. Папарацци тут не водятся. Бомжи тоже. Не переживай. Постоим ещё немножко. — Если ты меня накормишь. Минхо лениво приоткрыл один глаз и снова посмотрел на Кима. — Ты наглеешь, мышка. — А если скажу, что ты вкусно готовишь, хён? — Ну… — но Минхо недоговорил и они оба резко вздрогнули — телефон старшего истошно завопил в тишине, вибрируя в кармане брюк. Минхо смачно выругался, хватаясь за сердце, но все же нехотя вытащил гаджет, чтобы заглушить или разбить об этот бетонный пол, как внезапно застыл, всматриваясь в дисплей. Сынмин перевел взгляд на чужой экран и прочел имя. Имя. Где же он видел это имя… Секунда и он посмотрел на старшего. Сердце забилось, почувствовав, что объятья ослабли, и от прежде тёплых глаз старшего не осталось и следа: Минхо хмурил брови, кусая внутреннюю сторону щеки, и не отрывал свой взгляд от телефона. Он больше не зажимал его к стене, а после и вовсе выпустил из своих рук, чтобы отойти на шаг назад. Черные омуты раскосых кошачьих глаз изучали истошный вопль в ладони, и Сынмину захотелось со всей дури запустить этот кусок пластика об стену. Пусть бы подох. Поделом. Но младший лишь смотрел на Минхо, замечая, как медленно гаснут янтарные крапинки в красивых глазах, и некогда затерявшееся чувство безысходности проснулось. Он словно наблюдал за всем происходящим со стороны, словно видел себя, что снова не успел, снова опоздал на злосчастный перрон, и воздушный змей давно воспарил над землей к небесам, а тоненькая нить паутинки оборвалась…

***