Жжёная карамель

Сынмин лежал в своей комнате и думал, в какой момент, на каком отрезке времени все пошло прахом и он позволил себе стать размазней. В какой гребаный момент он самолично стер ту невидимую зыбкую грань, что всегда между ними была и в итоге позволил Ли Минхо доминировать. С инцидента в ванной прошло уже несколько часов. За этот промежуток времени Сынмин успел возненавидеть Минхо, пристыдить себя, пожалеть о своих словах, и погрузиться в стресс. Теперь он лежал безжизненной тушкой в своей постели и смотрел в потолок, пытаясь найти ответы на вопросы, что обрушились нескончаемым потоком на его травмированную психику. Зачем Минхо ведет себя так? Он просто издевается над ним? Он и вправду наслаждается каждой секундой его мук? Последние два дня безумия лишь игра для него? Почему Минхо подпускает к себе, а секундой позже уже отталкивает и снова превращается в хамло? Почему он может быть заботливым, искренне улыбаться, но тут же отсечь все, расставив рамки за которые нельзя переступать? Как Минхо относится теперь к нему? Но ответов не было. Только вереница догадок, что неровным строем выстраивались в шеренгу, сменяя друг друга очередной бессмысленной теорией. Раньше он знал наверняка, что ему нравится Минхо. Без объяснения. Без причин. А может тому было слишком много причин. И знал наверняка, что не вызывает у старшего никаких чувств кроме редкого раздражения, вымученного терпения и усмешки. Но за этот год ему удалось достичь невозможного — Минхо перестал относиться к нему с негативом. Они сумели найти общий язык. И на радость Сынмина, они стали проводить много времени вместе. Только вдвоем. Сынмин мог осмелиться назвать Минхо своим... другом? Но теперь, после двух безумных дней, что теперь между ними? Минхо ненавидит его? Минхо хочет его уничтожить морально? Может, он просто смеется над его чувствами? Сынмин, конечно, не признавался старшему, но он ведь не дебил, понял и сам, что у младшего на него, кхм, стоит. Колом. Сынмин жалел, что довел ситуацию до такого пика. Легче и проще было оставить все как есть. Не нарушать этой зыбкой грани, и оставить Минхо в покое, ведь теперь совсем не ясно, что думает о нем старший и думает ли вообще. Ему хотелось бы, чтобы Минхо был для него раскрытой книгой, чтобы его чувства и мысли можно было прочесть, прочувствовать и понять. Но Минхо для него всегда оставался загадкой. Абсолютно не решаемым трансцендентным уравнением, которое лишено какой-либо рациональной последовательности. Эти перепады в отношениях с Минхо от «Съебись, хен» до «Я хочу тебя поцеловать» стали столь резкими и броскими, что нарастающее между ними напряжение можно было уже резать ножом и раздавать порционно людям с алекситимией. Сынмину было смешно от мысли, что его разум пытается осмыслить хаос. Потому что Минхо для него — хаос в чистом виде. Он никогда его не понимал. Может потому, что боялся быть глупцом, ведь что для одного хаос, то для другого истинный порядок. Может, он просто не способен понять Минхо. Может, хаос Минхо — это всего лишь закономерность, которую Сынмин не может ни распознать, ни раскусить, ни разобрать на молекулы и подвести к логичному объяснению. Возможно, все фрагменты их сближения до той пьяной ночи, что он охарактеризовал как стечение обстоятельств или просто случайность, на самом деле Сынмин просто не в состоянии расшифровать. Он не понимал поведения Минхо и неистово раздражался из-за этого. Он ненавидел эту его уверенность в своих действиях и поступках, ненавидел за способность быстро принимать решение и делать выбор не раздумывая. Они были настолько разными, не схожими, что Сынмина это даже расстраивало. Он не понимал, почему Минхо, всегда решительный и смелый, невыносимо самоуверенный, способен сохранить внутреннюю робость и эмоциональную сдержанность; почему Минхо самодостаточен и спокоен, когда это удобно, когда это необходимо ему, но склонен проявлять твердость характера в своих желаниях и непоколебим в своих убеждениях. Как в одном человек может сливаться в единое целое столько силы и слабости, столько мерзлого льда и страсти, почему он сам продолжает смотреть в эти глаза и видит только отсвет янтаря, в котором так и хочет потопить свои предрассудки. Ведь он не такой. Сынмин знает, что он не может быть таким. Ему во всем нужен порядок. В своих действиях, словах, решениях, в каждом продуманном плане. Он никогда не будет поступать необдуманно. Он не может быть импульсивным. Ему важно всегда оставаться спокойным, контролировать себя и свои поступки, и знать наперед, чем грозит ему то или иное решение. Но рядом с Минхо все его естество сыпется с адским грохотом, скользит по телу и пропадает под ногами, растворяясь под давлением чужого хаоса. Рядом с Минхо он уже не может быть собой. И осознание собственной беспомощности отдается ноющей болью в левом подреберье, и чувством стыда, ведь он все равно на это согласен, он все равно хочет догореть, дотлеть и обратиться в пепел ради этих глаз, ради этих губ, что произносят его имя, ради этих рук, которым стоит лишь дотронуться и Сынмин будет окутан теплом. «Какая же ты тряпка, Ким Сынмин», — скалилось подсознание, вынуждая его молча с этим согласиться. Он понимал, что слаб, слишком слаб, и его рассудок давно отступил в тень, выпустив на свет только чувства, что в итоге стали дирижировать его пьяным балом. Ведь та ночь не была им спланирована. Она как раз-таки была импульсивна. Сынмин просто поддался и влился в хаос, впечатал себя в него, и растворился в мире, который подвластен лишь Минхо. Он вступил в его среду, и потерялся, окончательно заплутал. Минхо воспринял его поступок как игру? Но даже если и так, почему, почему он ее настолько свободно принял? Хотел бы Сынмин найти ответ на этот вопрос. Но оказавшись в ловушке череды беспорядочных ссор, приправленных поцелуями, робкими, жадными, упрямыми, он не мог уже себе ответить на вопрос: что он теперь испытывает к Ли Минхо? Ненависть? Пожалуй, он слишком часто говорил старшему об этом. Иногда его «Ненавижу» выстреливало резко и под кривым углом, порой оно было прикрыто смехом, а за два минувших дня он повторял это слово слишком часто. Снова и снова, не понимая уже в каком контексте воспринимает его сам. Ведь Минхо превращает сложный, собранный по крупицам аккуратный мир Сынмина в полнейший хаос. Он так запутался, что начал уже туго соображать. Еще вчера утром он не мог вспомнить никаких деталей кроме своего пьяного поцелуя. Возможно в этом было виновато соджу. Возможно этому поспособствовала нахлынувшая паника от собственного смелого поступка. А после того, что произошло между ними в комнате отдыха, Сынмин окончательно заблудился в этом мире; мысли беспорядочной стайкой бились об стенки разума, а мозг скрутило, как в блендере, превратив остатки рассудка в рыхлое тофу. И Сынмина захлестнуло волной эмоций. Полностью потеряв над собой самообладание, он поглотил свой здравый смысл, и позволил себе плохо думать о Джисоне, он даже на целую минуту возненавидел его. Глядя на их отношения с Минхо, он впадал в уныние. Его мучил сам факт того, что Минхо может так спокойно касаться его плеч, обнимать и есть с его руки, улыбаться открыто, со всей любезностью, и в его словах нет никакого подтекста, в его действиях нет никакого умысла. Он открыт перед Джисоном. Честен. Он любит его. «Просто ты глупая ревнивая маленькая сволочь», — ехидно потешалось над ним подсознание, играя в свои игры и дозволяя слышать и воспринимать только ему понятные вещи. Но сегодня реальность вцепилась в него. Сынмин испытал искренний стыд за свои чувства, как только увидел Джисона в коридоре всего лохматого и сонного, абсолютно невинного и — в отличии от него — эмоционально устойчивого. А когда Хан рассказал душераздирающую историю о заботливом Минхо-хёне, что минувшей ночью не дал другу сдохнуть от боли в спине, втирал в него обезболивающую мазь и даже пару раз сбегал за чаем, а после ещё долго сидел на горе из шмоток и подушек, чтобы убедиться, что тот не помрет, Сынмин хотел провалиться сквозь землю и пустить своё воображение под пулю. Воображение, что вырисовывало красочные картины в больном разуме, когда Минхо не вышел из комнаты Джисона… «А ведь это не Джисон обжимался с ним на диване, и не он ранее целовался с ним в ванной, а ты», — глумилось подсознание. Проворачивая в голове все события последних двух дней, суть своих грязных мыслей, и глядя на невинного Джисона, Сынмин мог выдавить в воспаленном рассудке только одно слово — пиздец. И это еще не весь пиздец, который он натворил. Там, в ванной, где Минхо жадно сминал губы, проскальзывая во влажный рот под аккомпанемент его жалкого стона, Сынмин испытал отчаяние и боль. Обида на Минхо была так слепа, что ему хотелось впечатать в рецепторы старшего привкус горечи. И он это сделал. Но даже с учетом их бесформенных отношений, заявлять, что совершенно не Минхо он представлял, пока губы чувствовали его тепло, это, конечно, апогей спятившего рассудка. Но ему так хотелось сделать ему больно… Смачно так, хлёстко отхерачить его самоуверенность мордой об асфальт до хруста в зубах. И кого главное он использовал для этого? Лучшего друга. Чонина. Йена. Крошку Хлебушка. Реально пиздец. Шизофрения аплодировала стоя, пока он своими трясущимися руками пытался закрутить тюбик пасты… Сынмин, конечно, очень любит макнэ, но, блядь, при всем уважении, Йена последний человек, которого он может представлять пока целует кого-то. Да он собственно и не целовался ни с кем никогда, кроме как с Минхо. И как, позвольте спросить, целуясь с Ли Минхо, можно представлять на его месте кого-то другого? Тем более Крошку Хлебушка?! А Чонин ни сном, ни духом, и если узнает, какую пошлость о нем самовольно объявил его друг, челюсть Чонина придется собирать по косточкам… «Тебе точно хана, Ким Сынмин», — подсказывало концовку всей этой заварухи учтивое подсознание. И ему нечего было на это противопоставить. Он плюнул в лицо старшему, и получил лишь пустоту. Хлопнувшая дверь и боль в груди — вот его результат. А потом уже и Джисон. Сонный и крякающий про поясницу милый Джисон. Улыбающийся во весь рот и лезущий обниматься. Совершенно не подозревающий, какими гнусными мыслями забита голова его друга. Сынмин именно в тот момент, глядя на очаровательного сонного Хана, понял, что окончательно спятил из-за Ли Минхо. Он не просто оттолкнул его, но и какого-то хрена предложил заменить себя… Джисоном, заявил о своей ненависти и кажется еще обещался убить… Ну и как вишенка на торте — Чонин теперь причастен к этой истории. Пиздец. Пиздец. Пиздец. Все это обрушилось на Сынмина, оглушив и подкосив и без того шаткое психическое равновесие. Он только и смог, что выдавить из себя еле слышное: «Прости», глядя на Джисона, и под недоуменный взгляд друга вернуться к себе в комнату, лечь на живот и зарыться лицом в подушку, желая сдохнуть. Кажется он даже пару раз проорал в подушку, используя самую нецензурную лексику. Но легче от этого не стало. Совершенно. Ни капли. Стыд, боль, отчаяние, гнев, — все чувства схлестнулись единой волной, грозясь утянуть его на самое дно, прижать тяжёлым булыжником и оставить лежать там, пока косточки не истлеют и не превратятся в пыль. Депрессия уже скромненько, но настойчиво постукивала в его дверцу. Сынмин просто выдохся. Эмоционально. Он понял, что не успевает за развитием событий. Жизнь устремлялась вдаль на скоростном поезде, а он все еще пытался добраться хотя бы до перрона. И все еще горящие от поцелуя губы делали только хуже, ибо какая-то крошечная часть Сынмина хотела повторить. Он все еще чувствовал в себе язык Минхо, горячий и настойчивый. Он все еще видел глаза, слишком чёрные и смелые. Он до сих пор слышал чужое дыхание на своей коже. Он продолжал пылать и плавиться от агонии. Все еще… И видел себя. Жалкого и злого, ненавидящего то ли Минхо за право касаться своего тела, то ли себя, за чувства, которые не мог заглушить. И сейчас, спустя долгие часы разглядывания пустого потолка, Сынмин пытался наконец прийти в себя, обуздать эмоции, и понять с чего все началось, в какой гребаный момент он стал таким размазней. Потому что на трезвую голову думается легче, потому что у стресса есть привычка рассасываться, а у Сынмина — рефлексировать. Он не исключал, что тумблером стала та пьяная ночь, когда он сам поцеловал старшего. И не только поцеловал — Сынмин вспомнил продолжение той ночи и пришел в дичайший ужас. Чем больше он углублялся мыслями в прошлое, тем ярче мог себе представить логику в действиях Минхо. Понять, что заставило Минхо вцепиться ему в глотку мертвой хваткой и вдавить к мягкой обивке, обнажая и обласкивая, что могло вынудить старшего с похотью вжиматься в его тело, оставить на коже влажный след языка, и пометить губы печатью своих зубов. Чем больше он думал о последних двух днях, тем яснее видел себя. Себя, что желал этой хватки, дразнил и подстегивал старшего к действию, себя, что высмеивал чужую внутреннюю робость и бросил вызов, скалясь в лицо. Интересно, как еще мог отреагировать человек после того, как его целует пьяный парень, зажав на полу? А главное до этого посылает его, ведь буквально перед этим неделей ранее Сынмин поссорился с ним. Крепко. После очередной танцевальной практики, Минхо купил им кофе и невзначай упомянул, что сегодня понедельник и он собирается пойти на набережную. Обычно Сынмин всегда просился пойти с ним и Минхо не отказывал. Прежде после записи на DeKiRa они возвращались домой, переодевались во что-нибудь теплое и тайком сбегали на набережную реки Ханган. Но не в этот раз. Сынмин воспринял намеки старшего в штыки. Хрен знает зачем. Он даже сейчас не мог себе дать вразумительного объяснения. Он смотрел в этот мягкий взгляд, вернул кофе, и заявил с полной уверенностью в голосе, что больше не планирует отмораживать свои конечности. Когда Минхо удивленно выгнул бровь и просто молча уставился на него, явно не такой реакции ожидавший, Сынмин осмелился задать вопрос, который озвучивать не следовало. Хотя бы не таким тоном. Хотя бы не в таком тупом контексте. Но фраза уже слетела с губ. «Тебе больше не с кем гулять? Может твое одиночество составит компанию?». Когда слова застыли в воздухе, разбившись о холодный, потускневший взгляд старшего, Сынмин рассчитывал, что Минхо назовет его язвой, и будет дерзить в ответ, а может не будет тушеваться и наконец скажет: «Я хочу с тобой». Но Минхо не съязвил. Он вообще ничего не ответил. Поставив перед ним стаканчик с кофе, он как-то небрежно усмехнулся, стирая свой мягкий взгляд. Он отошел от него и больше не подходил. Вот и все. С тех пор они не разговаривали, даже не смотрели друг на друга. Минхо явно не желал, а Сынмин слишком трусил, чтобы подойти первым. Он понимал, что все это нервы. Он понимал, что хотел задать вопрос иначе, мягче, но ему снова было страшно показаться слабым, уязвимым, обнажить свои чувства. Все последующие дни он думал об этом коротком разговоре, корил себя и не мог найти сил исправить ситуацию. Все на что он оказался способен, это напиться. А потом он встретил Минхо в коридоре и началось… Сынмин закрывал глаза и видел, как вплетался в теплые ладони, вдавливая к полу, как целовал и вылизывал губы, цепляясь за кожу, как насильно удерживал в тисках и бесстыдно прижимался к чужому телу, пробуждая волну неприкрытого возбуждения; как после пару раз послал к херам, и как за это его припечатали к стенке; вспомнил как ломал чужие руки, доставляя боль, и заставлял терпеть, как обвивал его шею, изгибаясь в постели, как бесстыдно стягивал с себя брюки и глумился, предлагая остаться. Остаться с ним в этой постели. А после позволил оседлать себя и повторял его имя.

Минхо. Ли Минхо.

Он смеялся старшему в лицо, и в его словах было столько откровенного снисхождения не прибегать к поцелуям и больше не причинять боли. Он ведь видел в этих красивых глазах отсвет янтаря, что дрогнул от его слов. Минхо был удивлен? разочарован? зол? Сынмин сейчас отчетливо слышал низкий голос с хрипотцой, что произнес всего одну фразу, над которой он тогда даже не задумался.

«Это плохо кончится, Ким Сынмин».

Вспомнил, как не давал Минхо уйти, утягивал к постели, нависая с голыми плечами; вспомнил, как напоследок предложил вернуться, когда старший наберется смелости, и безразлично бросил свое «уходи». Со смехом. Было ли этого достаточно, чтобы спровоцировать и выскрести без остатка из потаенных уголков чужой души другого Ли Минхо. Минхо, что хотел разорвать его в клочья, растерзать и самого подвести к краю пропасти, чтобы было так же больно падать в тишину? Но и эта ночь не начало всего. Сейчас, лежа в своей постели протрезвевший от последствий этих дней, Сынмин складывал в своей умной красивой голове пазл из моментов, которые привели их с Минхо к тому, чему он уже не мог найти определение. Сколько было в их жизни эпизодов, когда он ломал его? Как ни странно, доминирующим в их отношениях всегда был он, а не Ли. Это он делал первый шаг, вламывался в чужое пространство, переходил грани и стирал каждую из них одну за другой. И когда Минхо сделал шаг навстречу, он просто высмеял его, и предложил остаться со своим одиночеством. Пиздец. Сынмин никогда не боялся Минхо. Никогда не отступал и не видел причин робеть. Его вначале забавляли их отношения, как у кошки с мышкой. Но постепенно он погряз в них, и уже не мог выбраться. Не хотел. Он продолжал повторять себе, что ему достаточно их сложившейся формы взаимоотношений, что он не находит за ней никаких перспектив, что ему критически важно наслаждаться его обществом, и восхищаться издалека и незаметно. Он говорил себе, что не видит с ним эротических снов, не дрочит на его фото из-за утреннего стояка, и не желает большего. Но неуклонно подводил себя к этому. Он пытался ему нравиться, пытался быть рядом, ещё ближе, проявлял заботу и шел за ним следом, искал возможности и искал эти глаза в толпе. И не заметил, как смотрит на эти губы, любуется чужим телом, и желает стиснуть в ладонях эти крепкие бёдра… И совсем не по-дружески. Сынмину было слишком тяжело, слишком больно признавать в себе человека, что желает другого. Особенно если этот другой — твой хен, твой друг, и он парень. Легче называть эти чувства лишь платонической прелюдией без косвенного умысла. Будто бы ты готов довольствоваться лишь этим. Но ощутив на себе чужие руки, губы, влажные и жгучие, глаза, пьяные от жажды прикоснуться, Сынмин признал, что давно хотел этого сам. В той комнате, где приглушенное дыхание двоих эхом отзывалось в пустом пространстве, Сынмин хотел видеть Минхо на себе, под собой, внутри себя. И ему уже не будет достаточно прежнего. Ему нужен Минхо. Без остатка. Он хотел забрать его целиком, не дав тому шанса отдалиться. И больше уже не выпускать из своих рук. Желательно никогда. Сынмин с отчаянием признавался себе в ненасытности. Ведь чем ближе он был к нему, тем ярче ощущал растущую между ними пропасть, он чувствовал ее буквально кожей. Чем ближе Минхо подпускал его к себе, тем больше при этом проявлял осторожности и делал шаг назад. Словно он знал, к чему все приведет.

«Это плохо кончится, Ким Сынмин».

Но Сынмин упрямо шел к этому. Это он постепенно разрушал пределы допустимого, дразня, и подталкивая, склоняя к еще большей близости, и при этом наивно полагая, что отвечать за вынужденную цепную реакцию будет только Минхо. Во всем можно будет обвинить Минхо. Потому что он сам позволил, потому что подпустил к себе, сам разделил с ним свои привычки, и впустил в свою жизнь. Еще тогда, еще до первых поцелуев, Сынмин хотел сломать его. Приоткрыть завесу и посмотреть, что таится за этой поволокой томных глаз, что сковывает эта хищная ухмылка и каков на вкус Минхо. И когда пробиться не получилось дальше подведённой между ними черты, а соджу впиталось в мозг, он решился сорвать эту терзающую пустоту внутри себя, как пластырь. Содрать одним рывком. Украсть поцелуй. Подарить себе первый. Всего раз. И забыть. Но… все вышло куда хуже и куда прозаичнее — Сынмин не смог остановиться. Ему захотелось впиться в это тело, вгрызться зубами. Одного только Сынмин не учел в своей пьяной голове — он не думал, что взяв свое, получит и что-то в ответ. Ещё более неконтролируемое, чем его действия. Он сделал шаг. А Минхо … Минхо сделал десятки, сотни шагов навстречу. Обрушился на него, как тайфун и выбил почву из-под ног. Как расценивать поступок Минхо? Это… месть? Сынмин закрыл глаза, снова и снова вспоминая момент, когда Минхо навис над ним, и медленно залез на диван коленями, оседлав его бёдра, глядя глазами голодного зверя. Сынмин в итоге стал его добычей. Добычей, что распустила свои когти и вцепилась в мягкую плоть, сжала и притянула жадно к телу, наслаждаясь тесным контактом, блуждая по отлитой из камня фигуре. Добыча, что сама завалила хищника под собой, желая большего. И Сынмин позволил ему ласкать себя, так умело, так страстно, позволил прижиматься слишком тесно, слишком близко, но так правильно, так желанно, что уже мог… уже был готов излиться от одних только прикосновений. Дыхание Минхо на щеке, его глухой утробный стон где-то в районе шеи, эти черные зрачки, сжирающие его без остатка, руки, блуждающие и греющие кожу, эти бедра, впивающиеся в его податливое тело — все подстегивало Сынмина желать большего. Ему хотелось забыть, что это неправильно, потерять своё благоразумие и отдаться этому чувству полностью, раскрыться, и дать Минхо возможность забрать его. Может он даже и дал бы ему закончить начатое, если бы их не прервали. И от этой мысли ему было только хуже. Больнее. Ведь он принимал нежность Минхо и проклинал его в этот же момент, потому что знал, что все неправильно. Все что он делает с Минхо — неправильно. Все чего он жаждет от него получить — неправильно. Все, что он чувствует к Минхо — неприкрытая правда, а со стороны Минхо — лишь игра. И может он сам тому виной. Ведь это он всегда был первым. Это он слишком далеко зашел, заигрался с чужими чувствами, то подпуская, то снова отталкивая, порой грубо и небрежно. Поцеловать Минхо и выкинуть этот момент из жизни, как мусор — не получилось. Минхо дал отпор и стёр свои ментальные стены, забыв о рамках приличия и своей природной робости. Он словно сорвался с оков, которым все это время так крепко удавалось удерживать его на шатком равновесии. Он сорвался и утащил следом за собой и Сынмина. Ему удалось снова взять все под свой контроль и играть первую роль. Доминировать. Будь это не так, Сынмин не валялся бы сейчас в своей постели и не всматривался в потолок, пытаясь найти решение в уравнении, в котором ничего и никак не складывалось. При любом раскладе он проигрывал. Как всегда. Он вспоминал пьяную ночь и злился на себя, вспоминал этот десерт в комнате отдыха и ненавидел их обоих, и думая о том, что случилось сегодня утром в ванной, Сынмин страстно желал… Желал сам вонзить клыки в чужую плоть и разодрать ее дочиста. Он сам хотел нависнуть над Минхо и перекрыть ему кислород, не оставляя шанса даже на вдох. Сынмин страстно хотел заставить его смотреть только на себя, думать только о себе, искать глазами только его. И провоцировать. Снова и снова, пока последняя капля сдержанности не сорвется и Минхо снова не поддастся, позволив себя поглотить, и вцепиться этим клыкам ему в глотку. Сынмин хотел стереть с лица эту самодовольную ухмылку и заставить Минхо выгнуться в дугу от похоти. А после оставить его тлеющее тело догорать в тишине. Если Минхо и играет в его игру, то Сынмин установит правила. И ему было уже плевать, что начал все он, спровоцировал все сам и достиг точки невозврата. Сынмин хотел сейчас лишь видеть как эти янтарные крапинки вновь поглотит чёрный цвет и тогда он уже не выпустит его из своей хватки. Добьет. Даже если это будет означать, что они никогда не смогут смотреть друг другу в глаза. Потому что он хочет довести все до конца. Он хочет теперь быть тем, кто подведет между ними черту. Быть тем, кто захлопнет эту дверь. Он больше не позволит Минхо взять над ним вверх. Он больше не будет утопать в своих чувствах один. Он потопит в них Минхо. Он заставит его. «Твоя излишняя амбициозность, уязвленное самолюбие и всепоглощающая вера в успех подтолкнут на самоотверженный шаг. И не факт, что в итоге выиграешь битву ты». — усмехалось подсознание. Но Сынмин больше не хотел проигрывать. Он хотел, чтобы Минхо страдал. Он хотел, чтобы Минхо понял, каково это — грезить о ком-то безответно, и быть растоптанным своими чувствами. Ему надоело безразличие и сдержанность старшего, его самоуверенность и решимость впиться в его губы, будто Сынмин ему принадлежит. Пусть даже все и так… Но он не позволит больше доминировать. Он выплыл из своих темных мыслей, и приподнялся на постели, доставая из кармана вибрирующий телефон. На экране высветилось напоминание: «Вечер кино. Суббота». Нейтральная территория. Можно ли ее использовать как поле боя? Но Сынмин не успел довести свою мысль до принятия решения, поскольку в эту же секунду в дверь тихонько поскреблись, и он крикнул: — Входи, Йена! Усилием воли Сынмин заставил тело подняться с постели, и как только Чонин оказался внутри, захватил его в плен своих рук, обнимая крепче, чем когда либо прежде. Тот немного опешил и неловко рассмеялся. — Я тоже очень рад тебя видеть, — улыбнулся Чонин, оглядывая растрепанного Сынмина. — Ты серьезно так соскучился? Сынмин хотел бы сказать только «Да», но подсознание ехидно подкладывало под язык еще одну формулировку: «Я сказал Минхо, что целуясь с ним думал о тебе и возможно хён теперь хочет твоей смерти». Но Сынмин не мог сказать, что у него было с Минхо в ванной. Иначе придётся выложить все, начиная от пьяной ночи и комнаты отдыха. Потом челюсть Чонина реально придется собирать по крупицам. Сынмину было страшно даже думать об этом. Он не мог думать об этом. Не сейчас. — Я очень рад тебя видеть, — все что он смог выдавить из себя в итоге. Чонин добродушно улыбнулся, видимо поверив другу. Он как всегда выглядел расслабленным и спокойным, улыбался все так же широко, оголяя свои знаменитые ямочки на щечках, смотрел в глаза все так же открыто. Сынмин чувствовал себя рядом с ним в безопасности. Он не ждал от Чонина резких движений и язвительных речей, на которые не сможет ответить тем же, он не видел в его глазах других отсветов, что привлекли бы его внимание и заставили взгляд задержаться. Чонин и правда был его островком спокойствия и умиротворения. И он правда по нему скучал. Единственное, что угнетало — тайна, которой он не мог поделиться. Чонин оглядел комнату и посмотрел на свои наручные часы. — Почти час, — констатировал он. — Как скоро придет Минхо-хён? — Чего…? — Сынмин почувствовал, как проглотил язык и замер. — Разве у тебя по субботам не должен сидеть Ли-хён? — с абсолютной непринужденностью заявил Чонин, словно Минхо в комнате Сынмина — это само собой разумеющееся явление. Сынмин отмер и нахмурил брови, пытаясь унять паническую атаку, что вцепилась в кончики пальцев, вонзаясь нервной дрожью и отдаваясь холодком. Интересно, он когда-нибудь научится контролировать свое тело, когда речь будет заходить о Минхо? Сможет ли он вырваться из этого клубка хаоса и лжи, что соткал самостоятельно? — Что-то случилось? — осторожно осведомился Чонин, глядя на друга, что потерялся в своих мыслях. Сынмин судорожно обдумывал ответ, при этом посылая себе сигнал не дрожать, не заикаться, ни в коем случае не показывать, что он скрывает от лучшего друга что-то слишком… неправильное. И как он может сказать правду Чонину? Что вообще ему сказать? «Мы поссорились с Минхо. Потому что мы с ним целовались»? Или может: «Ты знаешь, Йена, мы не общаемся с Минхо, потому что я уже давно заглядываюсь на него и мне хочется вгрызться в его тело зубами»? Или может: «Я с ним сегодня утром был в ванной и мы целовались. А еще вчера мы целовались в комнате отдыха. А до этого целовались на полу здесь в общаге. И я сказал, что представлял все это время тебя пока целовался с ним. И теперь мы не разговариваем». Пиздец. Просто охуенное признание. Чонин будет в астрале после такого красноречивого откровения. — Ничего не случилось. Просто мы пока не общаемся, — ответил Сынмин, стараясь и сам поверить в сказанное. — Значит, сегодня он не придет? — Нет. — Хотя бы в этом Сынмин был уверен на сотню процентов. — Эм… черт, а я думал урвать твое время до его прихода, поэтому притащил вот это, — Чонин загадочно улыбнулся и вытянул руку — он держал объемный сверток, который все это время не замечал Сынмин. — Что это? — Сынмин оживился, и подсел поближе. — Хорошее настроение! — широко улыбнулся Чонин, протягивая пакет. Сынмин взял в руки бумажный сверток и с интересом просунул туда свой нос, принюхиваясь, затем перевел радостный взгляд на Чонина. — Ты ограбил Макдак? — рассмеялся он. — Просто я подумал… Подумал, что лучше пообедать заранее, прежде чем ты будешь занят. — Чонин, многозначительно подчеркнул последнее слово, улавливая как Сынмин напрягся от колкого замечания. — Я рассчитывал, что вы с Ли-хёном опять… — Прости за прошлый раз, — перебил его Сынмин, явно догадываясь о чем хочет сказать Йена, но не желая дослушать фразу до конца. — Все в порядке, я не обижаюсь за прошлый и за предыдущий раз, — улыбнулся Чонин, указывая тем самым как на самом деле неоднократно его друг заставлял ждать. — Йена… — виновато простонал Сынмин, утыкаясь в его мягкий свитер, и неловко обнимая руками. — Прости… — Все нормально! — Чонин ритмично похлопал его по спине. — Сегодня значит пообедаем в кои-то веки вовремя. Сынмин ничего не ответил, и вытащил из пакета несколько бургеров, куриные крылышки и пару пачек картошки. — О, тут и газировка есть. Cola cherry. Как мило, — криво улыбнулся Сынмин, вертя в руках бордовую банку. — А что? — Чонин закатал рукава и взял ее в руки, разглядывая, и, пожав плечами, добавил: — Разве ты не говорил, что она тебе нравится? — Она нравится Минхо, — уклончиво отозвался Сынмин. Чонину всего на мгновенье показалось, что в голосе друга проскользнул металлический скрежет. Или не показалось? — Он же тебе ее покупал и ты говорил, что это вкусно. — Чонин внимательно смотрел на Кима, но тот не подавал никаких признаков нервозности. Сынмин вообще избегал смотреть ему в глаза. — Если не хочешь, могу сходить на кухню за обычной. Там как раз Ли-хён сидел, я отдам… — Я сам! — перебил его внезапно Ким и решительно слез с постели. Выхватив у ошарашенного Йена из рук банку колы, он направился к двери, однако сделав всего несколько шагов, вдруг остановился и обернулся. — Как я выгляжу? — спросил Сынмин каким-то странным, слишком серьезным тоном. — Эм… ну обычно, — хмыкнул тот, оглядывая парня, одетого в широкие карго горчичного оттенка и темно-синюю толстовку с воротничком от Mahagrid. Что собственно Чонин должен увидеть? — А что? Это имеет значение, когда выбираешь газировку? — усмехнулся он. — Имеет, — ответил Сынмин, опять-таки совершенно неуместным тоном и вышел из комнаты. Чонин уставился на закрывшуюся за ним дверь и пару раз сморгнул. У него даже интерес к еде пропал. Поведение друга начинало его вводить в ступор. — Ты реально неадекватным становишься… — почти про себя произнес он, и ведь не знал, как близок к истине. Сынмин вышел в коридор, поправил одежду, пригладил челку, и вобрал в легкие побольше воздуха, вдыхая как перед прыжком в бездну. Хотя Минхо и есть его персональная бездна, в которой он давно потонул. Но сейчас он не хотел быть больше марионеткой в чужих руках. Сынмин уверенным шагом проследовал на кухню. За шаг до дверного проема он остановился, снова глубоко вдохнул, стиснув все эмоции в цепкий капкан безразличия, и вошел. Как он и думал, Минхо сидел за столом и пил кофе, разглядывая в телефоне какое-то музыкальное шоу. Но Сынмин не рассчитывал, что Минхо будет так очарователен в своей клетчатой рубашке, небрежно наброшенной поверх белой футболки, и мягких сереньких спортивках. Минхо сидел, скрестив колени, и на кончиках пальцев правой ноги небрежно качал мягкий ушастый тапок. Все его естество выглядело так по-домашнему уютно, что Сынмин на мгновение запнулся, забыв зачем вообще приперся на кухню. Минхо оторвал взор от экрана, и поднял глаза, глядя на вошедшего. Их взгляды столкнулись и всего на долю секунды у Сынмина перехватило дыхание, и он позволил своему сердцу пропустить удар. Глядя в эти раскосые кошачьи глаза, что снова поблескивали отсветом янтаря, он потопил желание судорожно вдохнуть. Его тело хотело вытянуться в струну и замереть, застыть и вообще не двигаться. Только смотреть на Минхо. Но он не мог себе позволить снова стать размазней и растечься тут перед ним мокрой лужицей. Минхо было хотел что-то сказать, его аккуратные губы уже дрогнули и раскрылись, но Сынмин дернулся с места и молча прошел к холодильнику. Он вытащил свою Sangaria Hajikete Melon и хлопнул дверцей. Стоя за спиной Минхо, он вскрыл свою банку, пытаясь удержать дрожь, и сделал глоток. Минхо зашевелился и едва заметно повернул голову в его сторону, словно хотел убедиться, что никто сейчас не вцепится в него сзади. Сынмин продолжал стоять. По шумному вздоху, он понял, что старший немного начинает нервничать. — Ты что-то хотел? — спросил Минхо. На удивление, голос его звучал спокойно. Ни нотки раздражения. Только искренняя заинтересованность. Сынмин хмыкнул и намеренно промолчал. Он знал, как старшего раздражает, когда кто-то стоит сзади и молчит. Особенно, когда его игнорируют. Теперь Сынмин желал виртуозно играть на его нервах, как на струнах, поэтому продолжал пить свою Сангрию и хранить абсолютную тишину. Газировка приятно шипела, отдаваясь ароматом дыни. Сынмин зажмурился и сделал еще один медленный глоток, уверенный, что Минхо слышит как он глотает, слышит как жидкость течет по чужой гортани, представляет, как инстинктивно работает кадык. Сделав еще один глоток, Сынмин раскрыл губы и медленно выдохнул. Минхо напрягся и все же обернулся к нему. — Что ты делаешь? — лицо старшего чуть дрогнуло от волнения, карие глаза сощурились и укололи Сынмина. — Я пью, хён, не видишь? — он старался выглядеть максимально спокойным и если можно так выразиться — бесячим. Минхо пристально оглядел его с ног до головы с видом человека, встретившего нечто диковинное и не очень приятное. Сынмин заметил как снова дрогнули его губы, как едва заметно нахмурились брови, видимо, силясь понять, что в действительности происходит. Сила воли даёт возможность реагировать на задачи и соблазны под правильным углом. Сынмин хотел сейчас именно этого — укротить свой соблазн. Ведь усилием воли можно достичь всего, сильный духом стремится к свободе и самообладанию. А Сынмин сейчас очень стремился к самообладанию. И Сынмин готов был взять ситуацию под свой контроль. И сыграть. Он подчинит своей воле необузданные чувства. Он закроет глаза на свое желание вцепиться в глотку Минхо и испить его до дна. Он выберет другой способ. Он ведь уже решил. Сынмин медленно подошел к столу и поставил перед Минхо газировку, что купил Йена. Тот удивлённо уставился на банку, и затем перевел взгляд на Сынмина с немым вопросом. — Тебе же нравится вишня? — спросил Сынмин приторно сладким голосом. У Минхо аж скулы свело от непривычки слышать такой тон. Он сглотнул и снова уставился на банку. Кажется Ли потерялся в пространстве и искренне не понимал, что вообще происходит. Особенно после довольно пикантного утра. Вроде как его послали, смачно, снова, а теперь угощают. Может там яд? — Наслаждайся, хён, — ухмыльнулся Сынмин, поймал еще один растерянный взгляд, и не теряя времени вышел из кухни, чувствуя, как его испепеляют чужие глаза. В комнату он вернулся уже довольный и с хорошим настроением. Чонин молча наблюдал, как тот с загадочным видом вытирает руки влажными салфетками и вскрывает шуршащую обертку, извлекая гамбургер. Чонин наблюдал за ним и хотел задать вопрос. И не про газировку. Когда Сынмин вышел, он окинул комнату друга беглым взглядом. Здесь он кажется бывает чаще, чем в чьей-либо еще. К Джисону он не заходит принципиально — слишком там хаотично все, и рухнуть на пол, поскользнувшись на носках, он больше не хочет. А к Минхо заходить боится. Зато встречает встречал его здесь, в комнате Сынмина. Две субботы подряд. Но не сегодня. Эти двое опять разошлись. На памяти Чонина, Минхо и Сынмин всегда были странной парочкой. Он замечал, как эти двое ладят, в какой-то момент их отношения даже становятся очень тёплыми, они проводят много времени вместе. Но потом все резко прекращается и они начинают игнорировать существование друг друга. Настолько отстраняются, что даже лишний раз стараются не оставаться наедине. Чонин вспоминал вчерашний день, когда эти двое снова не разговаривали. Сынмин выглядел опустошенным, а Минхо больше молчал. Чонин тогда не соотнес дурное настроение друга с Минхо. Но сейчас, наблюдая за странным поведением Кима, этим внезапным желанием лично вручить банку содовой — а он уверен, что именно ради этого Сынмин так подорвался — Чонин сделал неутешительный вывод: эти двое опять поссорились. В отличии от отношений с Ханом, с которым у Минхо было просто идеальное взаимопонимание и какое-то родство душ, с Сынмином старший вёл себя иначе. И не только Чонин замечал этот факт. Минхо действительно был всегда осторожным с Сынмином. На слепой взгляд со стороны казалось, что они постоянно препираются, дерзят и вообще не переваривают друг друга. Но по-настоящему они никогда не ссорились. В период кризиса эти двое просто расходились, но затем сходились снова. Поэтому Чонин не обращал внимания — как поссорятся, так и помирятся. Временами они напоминали Чонину людей с контрзависимостью. Они уверяли всех в своей самодостаточности и отсутствии желания сблизиться друг с другом, но невольно всеми фибрами души тянулись к обществу друг друга. И каждый раз, когда их отношения становились на редкость хорошими, именно Минхо вдруг отдалялся, словно не желая переступать черту невидимой границы. Словно у него внутри имелся какой-то прибор измерения пределов допустимого, и когда стрелка его сынминовского тахометра ползла вверх и замирала в самом верхнем регистре, Минхо выключал двигатель, сдавал ключи и уходил в закат. И Чонин видел, как это Сынмина раздражает. Он, в отличии от хёна, не боялся и всегда был смелее. Но чем лучше становились их отношения, тем дальше ускользал Минхо. Это было странно. Но многие уже привыкли к этим непонятным, не имеющим никакого приличного объяснения отношениям. Чонин представлял их стихиями, что никак не могут сойтись, как два океана: Тихий и Атлантический, — вроде бы совсем рядом друг с другом, на стыке, но на их рубеже два абсолютно разных мира, которых разделяет условная преграда, что не дает им слиться вместе в единое целое. Но все же они пытались быть вместе. Может именно поэтому так ярко бросалась в глаза эта пустота в комнате Сынмина в эту субботу в час дня. Это значило, что Минхо снова отдалился. Но что могло стать причиной? И связано ли это со вчерашним днем? Чонин уставился на синтезатор у окна и вспомнил как впервые встретил тут Минхо. Он зашел к Сынмину, и застал там странную картину — его друг пытался научить Ли играть «Собачий вальс». За окном была еще ранняя весна. Солнце было таким ярким, что впиталось в комнату, не оставив темных следов. Ли держал левую руку в воздухе, прикрывая лицо Кима тенью своей ладони, чтобы тот мог видеть клавиши. Чонин стоял уже минуту, но его никто из них не замечал — они были слишком увлечены попытками обуздать ноты. Они сидели тесно, касаясь друг друга плечами, разделив один пуфик на двоих, и смеялись. — Ты должен научиться хотя бы этому, хён! — сказал Ким, продолжая перебирать струны, медленно, не спеша, объясняя каждую ноту, как ребенку. — Я умею! Ты за кого меня принимаешь? — возмущался Ли и подыгрывал ему, надавливая на клавиши слишком сильно. Словно нарочно. Выходило, конечно, не складно, слишком громко и грубо. Сынмин потешался над этим без стыда и совести. — Можно я не буду озвучивать это вслух? — и он рассмеялся, напоследок слегка откинувшись на бок, чтобы невзначай не получить от старшего подзатыльник. Но Минхо улыбался в ответ и даже не язвил. И вообще не пытался никак линчевать Сынмина. Он просто смотрел на него. Чонин тогда впервые задумался, почему так заметна эта разница. Еще утром на съемках рекламного ролика Минхо трепал нервы Сынмину, и смеялся над его костюмом, а Сынмин устало закатывал глаза и говорил, что хён совершенно неисправим. Они огрызались и дразнились. Но теперь они проводят время вместе в полном уединении, умиротворении и вообще не ругаются. Особенно Чонина удивила эта застывшая в воздухе рука. Он наблюдал как Минхо и Сынмин сидят, балансируя на одном пуфике, хотя можно было бы принести ещё один стул. И еще один момент — Чонин не замечал ранее на лице хёна эту странную улыбку, когда тот смотрит на Сынмина. Она была… робкая? Смущенная? — Ты становишься все более и более мне неприятен. Прям раздражаешь, — произнёс Минхо, но при этом голос его был каким-то мальчишеским, не злобным, а с ноткой капризного недовольства, и он все равно продолжал прятать глаза Кима от солнца. — У нас с этим взаимно, — Сынмин спокойно пожал плечами, и посмотрел на него украдкой, отрывая взгляд от клавиш всего на мгновение. — Хоть в чём-то у нас взаимность, — кивнул Минхо, глядя в ответ так же искоса. И Чонин почувствовал в этот момент себя ужасно неловко. Словно он подглядывает за чужой жизнью, в которую его, кстати, никто не звал. Он заставил себя улыбнуться, и решительно постучал костяшкой пальцев по дверному косяку, привлекая к себе внимание. Двое, наконец, обернулись. — Йена, ты что тут делаешь? — удивленно спросил Минхо. «А ты что тут делаешь, хён?», — хотел Чонин спросить в ответ. Но произнес другое: — Мы собирались пойти пообедать с Сынмином. — О, уже пора? — Ким балансировал на пуфике, чтобы не упасть пока пытался вытащить из кармана телефон. Минхо слегка придерживал его за плечо. Увидев время, Сынмин округлил от удивления глаза и беспомощно произнес: — О, уже так поздно… Чонин мог поклясться, что всего на долю секунды ему действительно показалось, что друг забыл о нем и никуда не собирался идти. Но Сынмин улыбнулся ему своей самой широкой улыбкой, убеждая в обратном: — Прости, Йена, дай мне ещё немного времени и я буду готов! Чонин все еще стоял так же у дверей и не знал, что ему делать. Потому что он планировал изначально развалиться на кровати и ждать, пока Сынмин оденется и приведет себя в порядок. Но в тот день он каким-то шестым чувством понял, что никто в этой комнате не хотел, чтобы он тут валялся. Под прицелом кошачьих глаз Чонин вышел, сообщив напоследок, что будет ждать у себя. Уже в коридоре он невольно застыл, задумчиво глядя на дырку в гипсокартонной стене, и думая о руке Минхо, смехе Сынмина и этой комнате, полностью поглощенной в солнечный свет. Все было слишком …гармонично. Все сочеталось с этими двумя странными людьми. Чонин вдруг подумал тогда, что Минхо и Сынмин вместе выглядят… мило? Вернувшись к себе и прикрывая дверцу, Чонин услышал очередной тихий смех из комнаты Сынмина. Ему уже с трудом верилось, что друг в итоге все же придет за ним. Но он пришел. Сейчас Чонин сидел снова в комнате Сынмина почти в то же самое время. Он смотрел на синтезатор. За окном все еще весна. Уже очень тепло. Солнце светит все так же ярко. Только он не слышит, как смеётся Сынмин. — Все в порядке? — зачем-то спросил Чонин, нарушая тишину, задумчиво откусив картофельные палочки. Сынмин после своего возвращения с кухни выглядел спокойнее, даже можно сказать — бодрее. Но Чонин никак не мог избавиться от мысли, что происходит какой-то странный разлом. Не то чтобы он привык по субботам обедать каждый раз все позже и позже, и сейчас он был рад поесть хоть раз вовремя, но было в этом что-то… неуютное. — Все в полном порядке! — громко отозвался Сынмин, жуя свой бургер слишком усердно, аж надув щеки и собрав губы в узелок. Чонин ухмыльнулся этой милой мордашке, и аккуратно поднес ко рту еще одну соломку картошки, продолжая наблюдать. Ему вдруг стало интересно — изменится ли это миловидное выражение лица, если он задаст неудобный вопрос. — Я так понял, что Ли-хён не придет сегодня. Вы все-таки поссорились? Чонину показалось, что Сынмин напрягся. Причем слишком сильно. Он будто превратился в статую, желая сохранить последние остатки равновесия. — Мы с ним всегда ссоримся, — после почти минутного молчания ответил он, и с диким интересом разглядывал, как из бургера торчит салат. — На этот раз видимо что-то серьезное произошло? — не унимался Чонин. — Нет, — слишком быстро ответил Сынмин, и тяжело вздохнул. Он поднял на друга глаза, и Чонин понял, что от расспросов Сынмин предпочел бы уклониться. — Можешь не говорить, если не хочешь. — Чонин вскрыл свою банку газировки и указал ею в сторону окна. — Но я привык видеть Ли-хёна по субботам у тебя, терроризирующим синтезатор и отнимающим у меня возможность с тобой пообедать. — Йена… — Сынмин как-то слишком протяжно вздохнул, — Я не хочу о нем говорить, — он наклонился и вытащил из пакета свою порцию картошки, снова стараясь сконцентрировать свой взгляд на чем угодно, лишь бы не на глазах напротив. — Мы можем поговорить о чем-то другом? Как там твой брат? — Настолько все плохо? Сынмин насупился и не ответил, засунув в рот соломку и решив так же игнорировать вопрос друга. Он отпил свою Сангрию и аккуратно поставил банку на тумбочку. Все так же молча. В действительности, отмалчиваться было его единственным выбором. Он держался из последних сил, ведь еще чуть-чуть и он не выдержит. Расспросы Чонина вынуждали Сынмина либо молчать, либо грубить, либо сдаться и выложить все как на духу. И про пьяную ночь, и про комнату отдыха, и про… случай в ванной, где он вскользь упомянул и Чонина. Но Сынмин не мог этого допустить. Он сжимал кулаки и увлеченно жевал бургер, лишь бы занять свой рот и просто заткнуться. — Походу все очень плохо, — заключил Чонин. Сынмин невольно взглянул на свой инструмент и пробежался глазами по клавишам, аккуратной стопке ноток, что лишь однажды развеялась в воздухе и раскинулась белыми красками по полу… Всего однажды. После этого Минхо уже не приходил. После этого Сынмин отказался идти с ним гулять на набережную. Потом поцеловал. И все пошло прахом. Сынмин смотрел на клавиши и все дальше углублялся мыслями в прошлое. Он понимал, что каждый раз, когда он будет смотреть на этот синтезатор, будет вспоминать Минхо. — Чонин мог бы научить тебя играть лучше, чем я, — говорит Сынмин, медленно перебирая пальцами клавиши. — Не принижай себя, — слышит он мягкий голос Минхо. Сынмин смущённо улыбается, но тут же улыбка слетает, когда Минхо добавляет: — Для этого есть я. Сынмин фыркает и смотрит на Минхо с усмешкой. — Иногда, крайне редко, когда ты молчишь, ты мне даже нравишься, хён. — Крайне редко? — Минхо непроизвольно выгибает левую бровь и его губы трогает улыбка. Сынмин отводит взгляд и концентрируется на клавишах. — Потому что мне кажется, что я твоя груша для битья, — бубнит он себе под нос. — Это клевета! — с пылом протестует Минхо, стараясь не смеяться. — Хён… — Сынмин снова устремляет на него свой саркастичный взгляд и качает головой. — Прости, не удержался. Ким возвращает все своё внимание к синтезатору и в упор игнорирует смех старшего. А Минхо держит руку в воздухе и старается, чтобы солнечные зайчики не раздражали младшего, и не мешали ему играть. — Мне надо собираться, так что будь добр — сфокусируйся на моей игре, хён. «Собачий вальс» может научиться играть любой дурак. — Я слышу в твоих словах скрытый подтекст. — Нет там никакого подтекста, — Сынмин перестает играть и смотрит на Минхо глаза в глаза: — Я серьезно — не будь дураком, научись играть. — И скрывая улыбку он не глядя ставит свой палец на восьмую октаву, и об стены бьется нота звоном разбившегося стекла. — Это была твоя гордость. — фыркает он, возвращаясь снова к синтезатору. — Жестокий… — произносит Минхо. — Каков есть. Минхо улыбается и не берется комментировать этот высокомерный выпад. — Так ты научишь меня играть? — спрашивает он и Сынмин, не глядя, ощущает на губах старшего улыбку. — Хён, я обещал показать только «Собачий вальс», и то ты не учишься. Сидишь и ржешь тут. — осекает он. — Долго же тебе придётся мучиться, — наигранно вздыхает Минхо. — Хён, вальс разучивают за пару минут, а мы сидим тут час. И в прошлый раз был час. Либо у тебя аллергия на клавиши, либо у тебя тугоухость! — усмехается Ким и снова отстраняется на бок, надеясь не получить от старшего смачного пинка. Но Минхо не реагирует на издевку и придерживает его за плечо правой рукой, чтобы тот ненароком не свалился с пуфика. — Всё зависит от учителя. Меня не каждый может научить, — многозначительно заявляет Минхо, явно набивая себе цену. — Я — не все! — фыркает в ответ Сынмин, абсолютно уверенный в своем превосходстве: он тоже не лыком шит. — Да. Ты особенный, — кивает Минхо и его голос слишком мягкий. Такой уютный, что Сынмин невольно вздрагивает и поворачивает к нему голову, устремляя свой растерянный взгляд. — Это сарказм? — спрашивает он, чувствуя как кончики ушей уже колыхают от жара. Он чувствует, он почти уже знает, что это не сарказм. — Это правда. — Подтверждает его догадку Минхо, и его голос все так же мягок и спокоен. И это заставляет Сынмина невольно напрячь свои нервы. Его ладони покрывает влагой, пальцы слегка подрагивают на клавишах, и ему страшно издать хоть один лишний звук, дышать слишком громко, смотреть в глаза старшего слишком долго. Он не хочет выдать себя. Пересилив стеснение и заткнув чувства в свой тайный ящик Пандоры, Сынмин поворачивает голову и молча смотрит на Минхо, словно не понимая, где у того грань между сарказмом и комплиментом. Минхо смотрит в ответ так же пристально и вдруг его губы трогает едва заметная озорная ухмылка. — Ты шутишь да? — щурится Сынмин. — Когда я с тобой? — уже шире улыбается Ли, и в его глазах играют смешинки. Сынмин понимает, что снова ошибся. Снова принял желаемое за действительное и проиграл. Опять. Он недовольно рычит и убирает руки с клавиш, опуская их на колени и хлопая себя по бедрам. — Это невыносимо!.. — с этими словами он резко встаёт с места, а Минхо тут же теряет равновесие и падает вместе с пуфиком на пол. Сынмин с секунду смотрит на растерянное лицо старшего и не может сдержать смех. Пытается, но не может. Минхо, что распластался на его вычищенном паркете в своей зеленой кашемировой кофточке и бежевых шортиках, выглядит умилительно. — Ой, хён, я так-то забыл, что мы на одном стуле. Наглая ложь. Он не забыл. Минхо не слушает его бубнёжа и делает подножку. Сынмин пытается ухватиться хоть за что-то, но в воздух летят лишь ноты, осыпаясь вокруг Минхо, а Сынмин летит следом на пол, и падает на старшего сверху уже с громким смехом. — Блядство… моя спина… — ноет Минхо, щурясь то ли от солнца, то ли от боли. Сынмин приподнимается на его груди, шурша своей рубашкой, и заглядывает в глаза. Минхо задерживает взгляд и смотрит в ответ. Сынмин может сейчас видеть каждую морщинку в уголках этих глаз, видеть как поблескивают чужие глаза, как дрожат распахнутые веером пушистые ресницы. Минхо действительно очарователен. И ему, такому красивому, совсем не идет ругаться. — Ты слишком много ругаешься, хён, — говорит Ким, озвучивая свои мысли, и улыбается старшему все так же невинно, может через чур нежно. Но ему тяжело скрыть этот трепет в груди за напускным безразличием, когда они так близко друг от друга. Можно хоть раз поддаться и быть собой… — Кто это сказал? Кто здесь? — Минхо наигранно смотрит по сторонам в упор игнорируя младшего. — Ли Ноу-хён, серьёзно, хватит. Тебе не идёт, — Сынмин все еще лежит на его груди, сжимая между пальцев мягкий кашемир, и смотрит пристально, но спустя секунду все же отводит взгляд. Если он продолжит, то Минхо заметит в его взгляде лишние эмоции. Умело скрытые эмоции. Минхо вдруг и правда замирает и смотрит на него немного растерянно. — Почему ты так зовёшь меня? — спрашивает он почему-то слишком тихо, и при этом абсолютно серьезно. — Потому что… ты Ли Ноу? — Сынмин пожимает плечами и снова улыбается ему в глаза. Ли смотрит на него задумчиво и с секунду молчит, но все же аккуратно поправляет: — Ты всегда зовёшь меня Минхо. — А тебе нравится? — хитро щурится Сынмин. — Терпимо. Минхо делает скучающий вид, заносит руки за голову, подкладывая под неё ладони, и смотрит на Сынмина сверху вниз. Но взгляд не высокомерный, а выжидательный. Будто он знает, что Сынмин сейчас что-то обязательно ляпнет, что-то глупое и детское, и к этому Минхо давно привык. — Ну тогда может мне перестать испытывать твоё терпение? Или продолжить? А, Минхо? — Сынмин смеётся ему в лицо, подразнивая, и тыкает указательным пальцем его грудную клетку, повторяя снова и снова: «Минхо! Минхо! Минхо!». Обладатель этого имени устало закатывает глаза и протяжно вздыхает. Но Сынмин не унимается. — Нарываешься? — наигранно хмурится старший, и внезапно хватает его руки. Сынмин замирает, чуть съежившись от грозного тона и осознает последующее за этим наказание. Минхо уже смеется, глядя на глупое лицо младшего, и одним рывком переворачивает их, валит Сынмина спиной к полу, затем самодовольно наблюдает за его удивленным лицом, и, сцепив его руки, начинает щекотать, пока тот беспомощно корчится, моля о пощаде. — Минхо, значит? Никакого уважения к старшим, значит?.. — шипит Ли, играючи борясь с ним на полу и глотая смех. — Я сам тебе сейчас всё твое терпение испытаю! Опыты проведу! Хочешь?! Сынмин смеется, пытаясь увернуться от его цепких рук, катается по полу, и даже зовет на помощь, и теперь кричит во весь голос его имя. За беспорядочной борьбой они вконец полностью упахиваются и валятся оба на спину плечом к плечу, едва дыша. — Ким Сынмин, — едва слышно шипит Ли, глотая сухой воздух. — Ты такой раздражающий… — Ты просто старый уже, — фыркает Сынмин, чувствуя, как у самого пересохло в глотке и жажда душит жгучим огнем, царапая горло. Но упрямо выговаривает: — Я еще молод, я совсем не устал. — У меня даже нет сил с тобой спорить, — вяло отмахивается Ли. — Ты вымотан из-за меня? — Ким проворно нависает над ним, и глядя в глаза, улыбается. — Сочту за комплимент старичок Минхо! «Старичок Минхо» смотрит в ответ, ловит эти смешинки и озорные огоньки в чужих зрачках, и поджимает губы. Он легонько толкает Сынмина в плечо, и когда тот снова падает на спину, нависает сверху прямо над его лицом со сжатым кулаком, имитируя дальнейшее избиение младенца. — Ким Сынмин, какой же ты… Парень смеётся и выставляет вперёд ладони, пытаясь укрыться. Но Минхо медлит и удар не следует. Сынмин опускает руки, и смело смотрит старшему в глаза, открыто и прямо, будто ему совсем не страшно. На его губах все еще играет улыбка, но Минхо не отводит взгляд. Он смотрит ему в глаза так же прямо. Они застывают в этой нелепой позе, пока кисть Минхо зависает в воздухе, медленно сжимая и разжимая пальцы, словно он хочет всё-таки что-то сделать. Сынмин замирает, и с каждой секундой устремленного на него взгляда этих раскосых кошачьих глаз, темных и глубоких, он начинает терять всю свою смелость, как и улыбку, что ускользает с губ. Он смотрит на Минхо и ему больно от этого прямого взгляда. Он чувствует как утопает в бездне темного океана и уже не видит ничего вокруг. Ему хочется выровнять дыхание и снова улыбнуться, отшутиться, но нервное покалывание в груди нарастает и сердце с каждым ударом бьётся все сильнее, все громче, как запертая в клетке птица, что так хочет вырваться наружу и вдохнуть воздуха. Хоть немного… Чтобы просто не задыхаться, чтобы просто не показывать, как тяжело сейчас контролировать свое тело, как тяжко быть так близко и не иметь возможности коснуться. Еще безумно долгие секунды Сынмин пытается дышать, но воздух словно прощается с ним и отпускает, отпускает медленно застывать от стянутых в тугой канат легких. Это необузданное чувство он испытывает все чаще, когда рядом Минхо. И быть так близко от него, почти ощущая на своей щеке его теплое дыхание, смотреть в эти бездонные глаза на таком опасном расстоянии, ему… больно. Буквально физически. А ведь ему так нужно сейчас просто удержаться. Просто отвести взгляд. Рассмеяться и все перевести в шутку. Но пьяный от переизбытка чувств рассудок не контролирует уже его язык. — Ты чего, хён? — выдавливает из себя Сынмин. Вопрос вылетает почти беззвучно, одними губами, но он оглушает тишину комнаты, заставляя нервной дрожи овладеть телом, как капли дождя в самый холодный промозглый день окутывают собой голую кожу. А Минхо продолжает смотреть ему в глаза, поглощая эти кофейные радужки в своих, и не спешит ответить на вопрос. Он медлит и с каждой миллисекундой Сынмину все хуже и хуже… — Ничего, — наконец, почти так же тихо отзывается Минхо. Сынмин смотрит в эти глаза, и замечает знакомое выражение: янтарные крапинки постепенно поглощает чёрный цвет. Они смотрят друг на друга еще безумно долгие секунды, и Сынмин глотает возникший в горле ком, чувствуя как уже тяжело ему дышать, как мурашки холодными крупинками пробегают по телу, застревая где-то на уровне лопаток и вонзаются под кожу иглами. Еще одна долгая секунда и его сердце замирает. Оно почти не бьется. Он готов поклясться, что слышит чужое сердцебиение отчетливее, чем свое. Он готов поклясться, что от Минхо пахнет мятой. Он готов поклясться, что медленно, но верно теряет над собой контроль. Ему хочется выгнуться в дугу и податься вперед. Его пальцы покалывает от желания ухватиться… Между ними неприлично крохотное расстояние. И от этого только тяжелее. Воздух вокруг слишком густой и тяжёлый. И его неумолимо мало. Губы слишком сильно дрожат. Руки, что повисли вдоль тела, не могут найти ни покоя, ни смелости дотронуться… Минхо смотрит на него, и его кисть все еще неподвижно застыла рядом, почти на уровне карамельного виска, словно он решается что-то сделать. Может, дотронуться до волос, что темным нимбом растрепались вокруг, и в их карамели уже играют солнечные блики, может, осторожно поправить выбившуюся прядь, сказать какие-то слова, но он не предпринимает ничего, и молчит. Сынмин наблюдает, как распускаются эти аккуратные губы, как Минхо опускает взгляд чуть ниже, смотрит на чужие, и теряется. С секунду он смотрит на эти ровные линии, огибающие мягкую плоть, снова поднимает взгляд к кофейным радужкам, сжимает пальцы, и резко отстраняется. Минхо быстро встаёт с места, отряхиваясь, и сразу идет к двери. — Пообедай хорошо, иначе не сможешь испытывать мое терпение. Он улыбается самой не искренней своей улыбкой, словно пытаясь специально действовать младшему на нервы, машет рукой, и выходит из комнаты. А Сынмин не может подняться. Он распят. Морально. Эмоционально. Как хотите. Он просто лежит на полу, и смотрит на закрывшуюся за Минхо дверь. Время неумолимо медленно течет по венам, и его сердце все еще гулко стучит, и на щеках играет алый цвет. Он горит изнутри. Он пылает. И на губах уже другая улыбка, задумчивая, легкая, словно след ветра. Он не замечает, как рука сама тянется к груди и прижимается к мягкой ткани. Сынмин закрывает глаза и раскинувшись морской звездой смеется, все еще не в силах удержать улыбку, что так хочет наполнить его сердце счастьем.

***

В телефоне завибрировало оповещение о новом сообщении в KakaoTalk. Чонин открыл их общий групповой чат и всмотрелся в мелкий текст. — Чан предлагает всем сегодня собраться у них, — сказал он, пробежавшись глазами по переписке. — Вечер кино. Иногда по субботам Чан устраивал просмотр фильмов и все ребята собирались в их общежитии. Поскольку их любимый лидер редко появлялся там, и больше проводил времени в студии или в своей квартире, что купил два года назад, мемберы никогда не отказывались. Тем более им не часто удавалось собраться всем вместе ради чего-то совершенно не связанного с работой. Поэтому у каждого из них было отмечено в календаре напоминание: «Вечер кино. Суббота». Это возможность расслабиться, отдохнуть и провести приятно время в обществе друг друга, хотя бы на пару часов забыв о трещавшем по всем швам расписании. — Чанбин предлагает выпить. Опять. — хмыкнул Чонин и посмотрел на Сынмина. — Пойдем? Тот продолжал молчать, задумчиво жуя свой бургер, и изучая синтезатор. — Земля вызывает Ким Сынмина, — Чонин щелкнул пальцами перед его носом, и тот, наконец, посмотрел на друга. — Я не… не уверен, — пробормотал Ким. — Ну собственно, даже не удивлен, — Чонин снова перевел взгляд на переписку. Вдруг его лицо изменилось, и он загадочно улыбнулся. — Что? — Сынмин бросил взгляд на свой смартфон, уже решаясь взять его в руки и самому прочесть новое сообщение. Чонин выдержал театральную паузу и поднял на друга хитрые глаза. — Ли-хён тоже идёт. Сынмин едва заметно дрогнул, но, медленно вобрав в легкие воздух, продолжил усердно жевать свой обед. — Мне плевать, — сказал он максимально равнодушным тоном, и Чонин в сотый раз отметил про себя, что его друг упорно прячет от него свои глаза. Чонин усмехнулся и напечатал, что они с Сынмином тоже подойдут. — Короче мы все идем. Ты тоже. — заявил он, и поймав недовольный хмурый взгляд, добавил: — Ты же не будешь прятаться дома из-за Ли-хёна? И… надеюсь, вы не поубиваете там друг друга. Сынмин перестал жевать свой бургер и задумчиво уставился на кусочек картошки в руках. — Ничего не обещаю.

«Это плохо кончится, Ким Сынмин»