Cherry Crosses

Останавливаюсь. Миленький цветочный магазинчик, назвавшийся «Городскими цветами» (Господь не благословлял это место популярностью по очевидным причинам), спустя пять долгих лет моего отсутствия совсем не изменился: мои пионы с хризантемами бабуля расставила по всему периметру панорамы, своих любимиц — лазурных петуний с японскими азалиями, она посадила совсем рядом с лилиями — цветами-ассоциациями ее фаворита. Тэхёна. Треснутую по вине неосторожного внука стеклянную дверь она давно поменяла. Ким обещал позаботится о доставке и последующей установке сразу после отъезда Чимина в Пусан. Вот они, воспоминания, хранимые с трепетом в закромах моей черствой души: маленький я, маленький Тэхён, маленькие мои детские мечты и косолапое их исполнение. Бегу за принесенным другом мячиком, а он бежит за мной. Мокрые после закаливаний бабули ее неисправным садовым шлангом, звенящие от этого наши с Тэхёном голоса. Жаркое потное лето, и, в конце концов, наше с ним абсолютное, неуклюжее счастье. Тогда мир был лучше. Красочнее. Или просто Чимин не слышал о пестрых других ощущений жизни. Помимо совмещения андеграунда с молитвами о бабушке. Этому его научил Тэхён, гонимый «голубоволосый» из храмов. Как так вышло, что он, олицетворение нулевых, в одночасье превратился в истинно верующего, набожного до бреда, Пак не понимал. Никто не понимал. Опыт же трудного подростка подсказывал «Он сходит с ума», — с чем уже в настоящем Чимин охотно соглашается. Открываю дверь. Зайти не успеваю. Бабуля подлетает ко мне с объятиями и поцелуями: — Приехал?! Приехал! — на её добром, круглом лице читалось одно лишь: «Ну неужели!». Обнимаемся долго, она похлопывает меня по спине, согнувшейся в три погибели ради бабушкиной любви. Я скучал. — А я-то как! Знал бы, как скучающе без вас с Тэхёнчиком… — Представляю, — тают мои сердечные ледники. Безопасностью и комфортом бабуля обезоруживала мое хладнокровие к обыденности. — Мама твоя сказала, что ты только в апреле появишься. Рановато, Минни. — Тэ друга попросил, чтобы меня привез. А так, да, билеты только апрельские. Стоили, зараза, много. Примчался при первой же возможности. — Ну ты бы хоть денег одолжил у меня, бесстыдник, — улыбается бабуля. — Так бы и цветы завяли до твоего приезда. Не завяли бы. Растущее в ее оранжерее отличалось живучестью и красотой. Как, шутил Тэхён, и сама бабуля, с чем не поспоришь: неиссякаемым оптимизмом и исходящей весенней свежестью она походила на свои цветы, такие же прекрасные и диковинные. Для Чимина она — букет изящества, собранный для всего человечества самим Богом. В понимании Пака это вполне доказывало его существование. Иначе как эволюция из грязи и похоти сотворила бабулю? Правильно. Никак. Следовательно, он где-то там, наверху, пытается клонировать свое самое успешное творение. Так и появился Чимин. Из ребра своей бабули.

***

Юнги заснуть так и не смог. Тоффи стало хуже и они ездили к ветеринару, посоветовавшему оставить кота под наблюдением клиники. Получилось уломать врача на скидку, ссылаясь на безработицу в стране и необходимость оказания помощи. — Спасибо большое, — Юнги раскладывает плюшевых мышек Тоффи. — Когда мне его забрать? — Даже не знаю. — задумывается старичок-ветеренар. — Где-то через три дня. Максимум четыре. Он у вас крепыш. Все хорошо будет, это вы не переживайте. Капельницу поставим ему с таблеточками и летать будет. Да же, сладкий? Сладкий мирно посапывал с игрушками в переноске. Умаялся, бедный. — Тогда через три дня? Я оставлю номер. — Отлично. Мы с вами свяжемся сразу, как он поправится. Без кота и жизнь не та. Юнги домой шел расстроенным. Мокро, холодно, денег на такси нет, а идти без малого час с лишним. Тело ломит и ноет, сказываются лишенные всякого сна ночи. Тревога Мина не покидала априори, но в последнее время, со сменой церкви и увольнения пасторов, она усилилась многократно, издеваясь над ним и его окружением, которое вынуждено было терпеть его эмоциональные качели. Повезло только с тем, что получилось от них отдалиться. Я уже никому не делаю больно. — Скажи, скажи, скажи, как есть… — Юнги заучивал прежде форумные стихи в обнимку со своими плюшевыми зверятами, цепляясь за скуку с дремотой. Заснуть не выходило (сон не заходил). — Скажи сейчас, сегодня, здесь. Скажи себе: «Я не боюсь, я постараюсь, поборюсь». Когда было в край плохо, пересказам внимал его черный толстый кот. Тогда они лежат на полу, едят обожаемую Тоффи валеную говядину и ненавидят день — все обоюдно. О том, что это может успокаивать животных рассказал Хосок. Отсюда и вежливые, приятные их вечерние посиделки. Под боком на голом паркете тепло: Тоффи контактный, мягенький, не брезгует обществом злого Юнги. Последний если и приходит вовремя, то всегда злым. Как правило, от своего бессилия и невозможности получить хорошую подработку в дневную смену, а не за полночь. Все же мир не приветствует музыкантов во все щели. Даже крутая электрогитара, выкупленная через боль и страдания, «в рот ебала» (Намджун не стеснен галантностью) воображения Мина о мечтах фронтмена, великого и уважаемого. Маячит на горизонте чей-то силуэт. Юнги не узнает; в сумерках очертания смутные, мрачные. Уличные фонари окантовывают стоящего странным резким свечением, пока тот тихо и неподвижно смотрит в сторону Мина. Жертвой маньяка ему было трудно себя представить, тут повсюду патрули и камеры, да и незнакомец в сравнении с ним не такой уж и крупный: с треть фута Юнги был выше, в плечах шире, в твердости шага увереннее. До столкновения менее двух метров. — Ну ничего себе. Голос высокий и приятный, на островки сознания от него всплывают туманные воспоминания, пробегают мурашки. — Че застыл? Не боись, я не педик. Не буду тебя насиловать, так и быть. Юнги опешил. Окурок из церкви выдыхает ему в лицо мерзкие клубы густого дыма. — Не стой так. Пугаешь же, — Чимин докуривает сигарету и достает новую. — Юнги, ты меня не вспомнил? Вспомнил? — Вспомнил?.. — Не вспомнил. Но это ничего, шесть лет прошло. Шесть лет? Они же виделись в церкви. Чимин в джинсах с рваными коленками и футболке. На ногах махровые тапочки, носки ему уже на выходе было лень надевать. Пока Юнги от внезапных морозов стучал зубами и шмыгал, хоть и был в зимней куртке, Пак, видимо, грелся теплом от зажигалки. — Да че ты застыл-то? На окуня похож. — Где мы могли встречаться? — Мин подошел ближе, поборов смущение. — Я помню только твой голос. — Мой голос? — удивляется, но быстро понимает почему. — Ожидаемо. Я был какое-то время вашим вокалистом. Вашей тупой группы. Я даже название не запомнил, настолько тупое. — Тогда ты, — щурится, всматривается в смеющееся лицо. Красивое лицо с большими карими глазами. — Чи… — Чимин. Тенор ваш. — Чимин? — мозг отказывался складывать мысли и ощущения в эмоции, эмоции в действия, а действия в развитие дальнейшего. Юнги не понимал ничего. Как это неловкий блондин, ходивший в одном бесформенном, имя которого он не мог назвать даже будучи в группе, стечением неадекватно-удивительных событий сейчас перед ним? — Чимин, — подтверждает «окурок». — Долго же до тебя доходило. — Я… — Я тоже рад тебя видеть. Обидно, что не узнал. — А как? Ты был не таким. Ты был… другим. — Шесть лет назад? Я бы расстроился, будь иначе, так что спасибо. Сам какими тут судьбами? — Тут? — Тут. Зато ты совсем не меняешься.

***

«22 марта Привет, дневник. Я понял, почему забыл Чимина. Это потому что он идиот. Экваториальный, со всех сторон идиот. Круглый шарообразный. Он сказал, что неверующий. Бог, как ты на такое отреагируешь? Я плохо. Но я не ты. Может тебе плевать. Зачем он тогда ходит в церковь? Идиот. Позорится. Он дал мне свой номер. Пригласил после обеда сходить на службу в новый храм, который построили рядом с местом, где я его встретил. Ждал, говорит, своего друга. Я спросил у Симеона и Стефана, будут ли они туда переводиться. Они сказали, что нет. Подождут восстановления в должности. Иезекииль (они сказали) в больнице. Его кто-то избил. Стефан думает что это были недовольные прихожане. Почему они их пускают? Стефану Иезекииль рассказывал, что ему угрожали на исповеди. Я молюсь, чтобы с ним все было нормально. Поеду к нему в больницу. Может. Может завтра. На самом деле я не хочу. Если я узнаю что-нибудь плохое о нем? Наверное узнаю. Позову с собой Чимина, познакомлю с Иезекиилем. Надеюсь, что он пересмотрит свои взгляды. Он мне немного понравился. Чуть чуть. Я помню, что он был хорошим. Изменился» *** — «Оцени свою любовь к Богу по шкале от 1 до 10»? Пиздец? — Я же нормально тебя попросил, — сердито шепчет Юнги, пихая Чимина в бок. — Будь тише. — Сам будь тише, — отвечает ему Пак. — Что это за хрень? — Не говори так. Давай быстрее. Открывшаяся недавно церковь, о которой (почему-то) Юнги не знал, встретила их гостеприимно: на входе пасторы каждого приветствовали лично, отвечали на все вопросы пришедших, звали на скорую мессу. Пахло свежеиспеченным хлебом и ладаном. Юнги трепещет, Чимин почти плачет. Еще они взяли с собой Тэхёна. Он, как и Мин, пребывал в полнейшем восторге и не мог дождаться разрешения войти. — Должно быть и так понятно, что тут максимум, — ухмыляется Чимин, ставя галочку на пририсованном рядом квадрате с «11». — На, забирай, я закончил. Мин берет в руки опросник, который утром распечатал специально для Чимина. Длинный и подробный. «Не для слабонервных» — пошутил Юнги, но он не посмеялся. Внимательно читает. — Что значит, — тыкает пальцем на тринадцатый вопрос, — «Иди нахуй»? — Где? На «Как часто ты думаешь о Боге»? То и значит. Не думаю. Типа никогда. Нуля не было, выкрутился как получилось. Ты просил честно. Или правильнее «на хуй»? Просил. Больше не буду. — Выдыхай, я же атеист. За такое греха нет. — Эй! — Тэхён обращается к Чимину. — Уже! Начинается! Идем! — Не, я не пойду, — качает головой Пак и закуривает невесть откуда взявшуюся сигарету. — Буду ждать здесь. — Почему? — спрашивает Юнги, но без особого интереса, следуя за Тэхёном внутрь здания. — Че мне там делать-то? Мешать буду. Неинтересно это все. — Зачем тогда звал меня? — Чтобы Тэ скучно не было. От меня толку нет на службах. А вы, типа, в одном фандоме Бога. В церкви, уловил? Фан-дом. Последовательный бой колоколов — раздается мощный перезвон, знаменуются завершение подготовки, начало богослужений. Под сеульским переменчивым небом отстроенный храм — вот оно, благо. Только руку протяни и прикоснись, ощути навязываемое обществом «успокоение». Подходит пастор — молишься, отходит — греши. Но Бог знает, видит. Бойся, люби, уважай, приходи напоминать о своей ненадобности и о том, как тебе плохо. Замечай, что не требуют от тебя того, чем не можешь поделиться. Ты полон сомнений и страха? Не молчи. Расскажешь? Им неинтересно. У Чимина много знакомых католиков. Знакомых буддистов. Знакомых мормонов. Всех их объединяла вера в гарантированное после смерти. В некоторых случаях и при жизни, но так драмы меньше, следовательно и денег мизерное количество вкладывается. Фундамент храмов, как говорила бабуля, золото, стены — люди, крыша — Бог. Сколько с таких метафор Чимин смеялся он и не вспомнит. — Бля, сложно с вами, — вдыхает никотиновый дофамин с мартовской бодростью. Говорит вслух, «проговаривает спорные моменты». Тэхён так учил. Не с ним, а с воздухом. Газы терпеливее к критике? Кто угодно терпелив к критике, кроме верующих. — С кем, с «вами»? — чья-то невесомая рука ложится на плечо. — С вами? В смысле, блять? С верующими, — раздраженно отвечает Чимин, сбрасывая руку и оборачиваясь. — Ты почему здесь? — задает глупый вопрос подошедший Юнги. — Это ты почему здесь, я ж не заходил. Ты сбежал с мессы? — Чимин бы в такое не поверил (не по статусу). Скорее это он, беспринципный грешник, на такое способен. — Нет. Я решил немного с тобой поговорить. Хорошо, что ты не ушел. Если не все потеряно, то я… — Что может быть, блядь, потеряно? Вы меня достали. Я не навязываю никому свое мнение, вот и вы не пытайтесь. Со своим спасением… Кто тут фантазер? Сказки одни. — Я не навязываю. Я сказал «решил немного с тобой поболтать». Можем начать сначала. С чего угодно. — С Адама, может, начать? Он логичный. Все. Давай. — Такие, как вы, исключительно по обезьянам. Начинай с этого. — Зачем мне твои нравоучения? Отстань. Почему нельзя существовать беспричинно? Если я какая-нибудь потреблядь, которая только и делает, что расходует даруемое Богом тело, пускай. Тебе какое дело? Какое дело остальным? — огонь неприятно щекочет пальцы, сигарета дотлела до фильтра и приходится ее выкинуть. — Бля, будешь новую пачку покупать? У меня закончились. — Неужели ты умрешь и все? Ничего не будет после смерти. Тебя это устраивает? Бесполезность существования. Обидно, разве нет? Я хочу, чтобы жизнь не была пустой и бессмысленной. — Ну, не особо обидно. Мне не важно будет, когда я уже умру. Не ощущаю по умолчанию этой божьей воли, поэтому мне похуй. Всякие грехи и наказания тоже люди придумали, чтобы ворам было стыдно за украденный хлеб, а девушкам за потерянную девственность. Часто справедливость наблюдаешь? Я нет. Её под микроскопом рассматривать надо, ибо пути господни… Это как если бы грибник не знал где его любимая поляна, догнал? Не те стороны, не те пути, не те причинно-следственные связи. Мотивы понимаются по-разному, вот и нету тогда никакой морали. Покопайся хорошенько и отыщешь, но ее истинной все равно не бывает. Да и не было никогда. Она во все времена удобная, ею пользуются. — Вся жизнь относительна? Нейтральна? В этом смысла меньше, чем в следовании правил, по твоим словам, «искусственной морали». — Я сказал, что не везде должен быть смысл. Все может быть по приколу. Тогда я Бога понимаю. Так смешнее. Как в том анекдоте, а? — Это и значит «относительно». — Ты закончил? За сигаретами сгоняешь мне? Деньги верну. Потом. Или не верну. Ты, главное, помолись за это. — Мы вместе за ними сходим. Ты мне расскажешь, что у тебя произошло в детстве. От любви к Богу до ненависти? Инте… — Эй, не было любви, — перебивает Пак. — Ты, блядь, не выдумывай. Страх. Бабуля любит его. Хотя и меня тоже. Я бы ей не доверял. — Бабуля? Расскажи о ней. Чимин поднимает руку и смотрит на воображаемые часы: — Нам пора, — говорит. — Тебе пора, — уточняет. — Топай. Уже обедняя, не? — Они на раздаче вина с хлебом. Я ругался с матерью, мне туда нельзя. И пил недавно. — Из-за ссоры ушел? Условия еще какие-то соблюдать? — Для галочки причастия не посещаю. Лицемерие неприемлемо в отношении веры и религии. — Ну точно.