Так близко и так далеко

С первым криком петуха они потеряли жеребенка, а теперь Мэгги смотрела в темные и глубокие глаза своей лучшей лошади, которая не раз спасала ей жизнь и на чьей крепкой, надежной спине столько детей научились ездить верхом, и знала, что должна закончить ее страдания одним точным и милосердным ударом ножа.    Позднее мясо запекут с базиликом и чесноком, кожа пойдет на сапоги, жир — на мыло и свечи, из костей вырежут рукояти ножей и шахматные фигуры, а конский волос сгодится для смычков скрипача, что играл на всех свадьбах и ярмарках в Брикс, а за бочонок медового пива колесил с концертами по другим общинам.    Никаких сожалений, никакой суеты.   Вот бы все и правда было так просто. Трезвый расчет, холодная практичность. Как легко тогда стало бы жить.    — Пора этой девочке отдохнуть. И тебе бы не помешало, Мэгги. Ты сделала все, что могла, сама знаешь. Роды были тяжелыми — никогда не угадаешь, как все пройдет. Тут нет твоей вины.    Нет, хотелось огрызнуться Мэгги, она могла сделать больше. Должна была. Окажись здесь ее отец, уже к обеду местная ребятня по извечной привычке всех детей мира явилась бы неведомо откуда, чтобы галдеть и путаться под ногами.    Все они с ума сходили от желания увидеть жеребенка и соревновались друг с другом за возможность дать ему имя. Хорошие оценки, помощь соседям, метание ножей в яблочко — что угодно, лишь бы Мэгги обратила на них внимание, услышала, о чем они ее просят.    Ей было все равно, кто назовет жеребенка: все пустяки и детские игры она давно свалила на Элайджу и Лидию.    Она следила за безопасностью, приглядывала за складами и зернохранилищами, выслушивала отчеты инженеров, контролирующих топливные базы в Нью-Йорке, вела переговоры и ночами корпела над планами и стратегиями, чтобы ее люди могли засыпать и просыпаться в своих постелях, собирать школьные ланчи и ставить елку на Рождество.    Мэгги вдруг осознала, что не помнит, когда последний раз интересовалась именами новорожденных и бесконечными житейскими инициативами. Очередной клуб по интересам, вечера игры в домино, кукольные спектакли для детей.    У нее было полно других забот, говорила она себе, а в один день поняла, что стала чужой для своих же людей. Они доверяли ей свои жизни и делали все, о чем она их просила, но не с ней делились радостями и видением будущего. Не ей открывали самые смелые надежды и мечты.    Мэгги не знала, когда вера ее людей стала отстраненным уважением, боязнью потревожить ее без повода.    С тех пор как ее нога ступила в Хиллтоп, она потеряла десятки людей и дала убежище сотням. Ее община сильно разрослась, но в Содружестве жили десятки тысяч, а Иезекииль то и дело появлялся на школьных турнирах и театральных вечерах и, казалось, всегда находил время для каждого.    Мэгги не хотела думать о том, кто поступал так же. Кто снова и снова старался ради ее людей, кто подбадривал расстроенных детей и слушал, о чем говорят вокруг, а потом, когда отправлялся в патруль, как будто случайно находил нужные музыкальные пластинки, выпуски комиксов, которых не хватало, цементные фигурки гномов, какие раньше стояли на каждой лужайке.    Реликвии старого мира, о которых с тоской вспоминали старики или мечтали подростки.    Ему было чертовски тяжело заслужить доверие тех, кто еще помнил, как Спасители уничтожали все, что было им дорого, кто так и мечтал свернуть ему шею.    О них говорили — с удивлением, с осуждением, думая, что Мэгги не слышит. Гадали, что их связывает, как могла она жить бок о бок с убийцей своего мужа, как после такого смотрела в глаза сыну.    Но теперь, когда Мэгги впустила новых людей, большинство знало Нигана как человека, который прикроет спину и, если придется, вытащит из пожара гребаного кота.    Это он между делом упоминал, чего хотят дети. Имя для жеребенка, новые футбольные ворота, побольше «Гарри Поттера», чтобы всем хватало, топики и браслеты как из журнала «Севентин».    Нигана любили даже чертовы младенцы, и Мэгги понятия не имела, с какого перепуга всего этого удостоился именно такой человек, как он. Где он вообще научился так ладить с детьми.    Сейчас, когда она мягко поглаживала шею Искры, зная, что ничего уже не отсрочить, она вдруг подумала, что Ниган точно нашел бы, что всем сказать.    Конюшня опустела: Дайан всегда понимала, когда нужно было оставить Мэгги одну. Тогда-то она это и сделала: быстро, с хирургической точностью, как учил ее отец. Он бы не одобрил, что несвоевременные сантименты Мэгги поставила выше нужд лошади, что не лишила ее жизни сразу, как распознала скорую кончину.    Бет всегда начинала плакать еще до того, как папа говорил, что всякая плоть смертна и по воле Божьей возвратится в прах земной, откуда она и пришла, а дух отойдет к Господу.   Девочка, которая ходила в церковь по воскресеньям и читала молитву за обеденным столом, застеленным накрахмаленной белоснежной скатертью, когда-то в это верила. Осталось ли в ней что-то от этой девочки, Мэгги не знала.    Солнце уже встало, окрасило ее руки кровью горизонта. Новый день всегда приходил, а они, оставленные жить, когда другие умирали, всегда встречали его.    Когда-то рассвет значил, что Хершел проснется рядом с ней и посмотрит на нее внимательными, мягкими глазами своего отца, и от любви в его взгляде, от теплого дыхания, полусонного лепета Мэгги вспомнит, почему она продолжает бороться даже тогда, когда так сильно хочется сдаться.    Теперь Хершел смотрел на нее только тогда, когда в порыве очередного их спора старался показать, что она ему не нужна, что все его проблемы из-за нее и ее паранойи и она вечно все портит.    В один день мальчик, который носил кепки, обнимал ее, подскакивая сзади и закрывая ладонями глаза, и просил рассказать о медвежонке Паддингтоне, стал сторониться ее или все делать ей назло.    Он не хотел, чтобы именно она тренировала его, не появлялся к ужину и запирался в комнате, когда она собиралась с ним поговорить.    Мэгги могла потерять его там, в Нью-Йорке, но она вернула своего мальчика, и, как ей казалось, снова начала его узнавать. Как-то он даже попросил научить его ее техникам ножевого боя, и Мэгги готова была поклясться, что эти несколько часов, которые она неделями проводила бок о бок со своим сыном, разговаривая с ним и слушая его смех, стали лучшими за долгие годы.    А потом она вышвырнула Нигана, будто он был какой-нибудь провинившейся собакой, и молчала, пока люди сами этого не поняли. Мэгги подозревала, что Джинни уедет с ним, ждала, что Лидия разозлится, знала, что будут вопросы.    Она обдумывала это не один день и готова была на них ответить. Безопасная ложь, от которой что-то в ней надломилось.    Но к чему она не готовилась, так это к тому, что ее же люди станут говорить о Нигане как о каком-то национальном герое. Даже Армстронг вдруг вспомнил, как тот вечно раздавал его дочерям советы, о которых никто его не просил, но которые всякий раз оказывались очень кстати.    Община всегда полнилась голосами, лязгом металла, топотом лошадей и детских ног, но без нескончаемой болтовни Нигана в той части кирпичного завода, где они жили, теперь, казалось, эхо угрюмого безмолвия отскакивало от стен.    Меньше всего Мэгги хотелось спать с ним в соседних комнатах и сталкиваться в ванной по утрам, но ей нужно было держать его на виду. Да и Джинни с Джошуа, пусть и делили одну спальню, заслужили собственный уголок, где можно было сооружать вигвамы из одеял и обсуждать все секреты.     Подобие нормальности, пережиток прошлого, которого у них не было.    А затем Мэгги поймала себя на мысли, что раздражение от постоянного присутствия Нигана вдруг сменилось ощущением обыденности.    Его бритвенный станок в зеркальном шкафчике над раковиной, забытая в кухне рубашка, гора пластинок Guns N' Roses, которые он мог слушать часами, действуя ей на нервы, стали такими же привычными, как разбросанные повсюду комиксы Хершела, фигурки гномов и рыцарей из потрепанной настольной игры, которую обожали Элайджа с Лидией. Как ее собственные вещи.    Мэгги выросла в доме, полном людей, и несмолкающий будничный гам напоминал ей о лучших временах, которые она начала ценить слишком поздно. Звон царапающих вилок, бесконечные разговоры, никогда не закрывающиеся двери.    Вот какой могла бы быть их с Гленном жизнь. Вот что они представляли, когда лежали на теплых ото сна простынях, переплетаясь телами, и робко обсуждали, какими родителями они будут для того, кто рос внутри нее.    Кого они, зная, что его ждет, все равно решили привести в этот мир, полный боли и монстров, каких не прогонят мама с папой и включенный свет.    Это Мэгги сказала Гленну, что хочет ребенка. Так просто. После Лори. После всего, что они потеряли. А может, из-за всего этого. Она верила в Александрию, верила в их будущее, в то, что еще оставалось что-то кроме мучительного выживания, постоянного страха.    Вот что еще Ниган у нее отнял. Веру.    А потом, в этом будущем, где ее сын рос без отца, временами все они сидели перед трещащим телевизором и пересматривали фильмы, за какими еще в ее детстве в «Блокбастер Видео» выстраивались сумасшедшие очереди.    «Звездные войны», «Парк Юрского периода», «Индиану Джонса». Для детей дребезжащая картинка была такой же невероятной, как динозавры и световые мечи. Они удивлялись даже бассейнам на задних дворах и роллердромам, и была в этой наивности, в этом незнании своя магия.    Такие вечера становились временем бесконечных историй о старом мире, который теперь всем начал казаться волшебством.    Разве этого было недостаточно? Радоваться малому, принимать тепло обыкновенных дней.    Мэгги утерла слезы — непозволительная слабость.    Она сама не знала, что оплакивала: верную лошадь, простодушные утопические фантазии, в которых они с Гленном будили сына поцелуями и с любовью открывали ему их новый мир, или ту паршивую, извращенную, но все-таки бесценную реальность, где рядом с ней крутились трое совсем разных детей, а мужчина, забравший у нее мужа, верил в нее даже тогда, когда никто больше не верил.    Мэгги знала, что он старался, что все это на самом-то деле он заслужил, но для нее это ничего не меняло и никогда не изменит. И пусть она пожалела, что заставила его уйти, еще больше она жалела о том, что позволила ему остаться.    Это Гленн должен был быть там, где оказался Ниган, и только в этом была правда. Мэгги не хотела думать ни о чем другом.    Она поднялась, отряхнула протертые на коленях джинсы и сделала то, что теперь делала всегда: притворилась, что все это не имеет значения.    Порой Мэгги даже в это верила.    А потом она увидела его. Извечная кожаная куртка, всегда слишком чистая для того, кто вышибал мозги едва ли не с религиозным рвением, плетеные браслеты на запястьях, набедренные ножны. Раздражающая развязная сексуальность, как будто одежда наброшена прямо на остывающее от пота тело.                                 Он мог сойти за больное видение, но Мэгги знала, что это было бы слишком просто. Нет, они в самом деле стояли друг напротив друга, глаза в глаза, и в его испытующем взгляде она видела то, что еще в их последнюю встречу запрятала поглубже и надеялась больше никогда оттуда не доставать.    Но было в его глазах что-то еще, какое-то несвойственное ему беспокойство, и от предчувствия беды в животе у нее похолодело. Мэгги ненавидела то, как хорошо они научились друг друга понимать.    — Что с ним?    Она, конечно, говорила о Хершеле. С тех пор как он обвинил ее во всех грехах и, чтобы как-то выразить свой подростковый протест, на пару с Лидией удрал в Содружество, она только и делала, что думала о том, как кто-то принесет ей дурную весть. То, что этим кем-то стал именно Ниган, казалось почти смешным.    — Твой паренек и Джинни… Что ж, детишки устроили маленький фокус с исчезновением.    Мэгги шагнула вперед:    — И что, черт возьми, это значит?    — Ну, знаешь, все по классике: улизнуть, не сказав взрослым. Видит дьявол, они и меня застали врасплох, но, эй, нынешние дети? Всегда полны сюрпризов.    — И ты позволил им сбежать? — накинулась она. — И говоришь мне об этом только сейчас?   — Притормози-ка, милая, я ничего им не позволял. Они хитрые маленькие засранцы, ясно? Тем более что твой пацан упрям как черт. Яблочко от яблоньки и все такое, а, Мэгги? А Джинни… Чтоб меня, малявка за Хершелом отправится хоть в гребаный ад, и ты знаешь это не хуже меня.    Мэгги спросила:   — Где они?    — То-то и оно. Парень любезно оставил мне писульку — ну просто душка — только я без понятия, куда они намылились. Пляжный домик или еще какая хрень. Взгляни-ка.    Ниган порылся в кармане, зашуршал бумагой. Смятую записку Мэгги вырвала из его рук, едва он ее достал.    Она узнала неровный, мальчишеский почерк сына, узнала место — прибрежный коттедж ее бабушки на травянистом белесом холме, по которому маленький Хершел, весь в соли и песке, взбирался со счастливым визгом, когда она делала вид, что пытается его догнать.    Подумала о сотнях миль постепенно исчезающего асфальта, отделяющих ее от ее ребенка, о призраках городов между ними, где заржавленное железо стонало громче мертвецов, обо всех жадных до наживы отморозках, что могли ошиваться поблизости.    Мэгги повезет, если она доберется туда до темноты. Если эти маленькие паршивцы и правда будут там. Если с ними ничего не случилось в дороге.    Если она опоздает, если они попали в беду… Если. Если. Если.   Мэгги напомнила себе, что Хершел уже не ребенок, что из-за нее у него и детства-то не было. Переезд с места на место, люди, которые, стоило ему к ним привязаться, снова и снова оставались позади, погибшие на глазах мальчика с игрушечной свинкой, каким он тогда был, или сгинувшие на перепутьях безымянных дорог.   Хершел знал, как добраться до всех складов припасов Джорджи, читал карты не хуже любого экспедиционного отряда и прятался так, чтобы его не нашли.    А еще он был обиженным подростком, свято верившим в свою неуязвимость, и именно эта беспечная, безрассудная уверенность могла стоить ему жизни.    — Он написал, куда они собрались, и тебе не пришло в голову связаться со мной по гребаной рации сразу, как только ты узнал? — завелась Мэгги.    Слишком просто было обвинять Нигана — так, казалось, она всегда чуть меньше винила саму себя.    — О, поверь, я об этом думал. Но вот в чем дело, Мэгги, — я тебя знаю. Рванула бы туда одна, с ножами наготове, чтобы показать всему миру, что у тебя охренеть какие большие яйца. Только вот этот план дерьмовее самого дерьма. И черта с два я дам тебе броситься сломя голову не пойми куда без подстраховки.    — Подстраховка? Ты? Ты мне не нужен, — огрызнулась она. — Мой сын… наши дети бог знает где, а ты, вместо того чтобы сразу сказать мне, решил прогуляться до моего порога, как будто у них там просто долбаная школьная экскурсия? Да что, черт возьми, с тобой не так?    — Что со мной не так? Твою ж мать. Уймись, Мэгги. — Вид у Нигана вдруг сделался страшно усталым. — Я видел, какие выкрутасы ты выделываешь, когда бесишься. У тебя голова не на месте. Так что да, я, блядь, не стал тратить время на болтовню по рации, ясно? Но знаешь, что мы делаем прямо сейчас? Тратим. Ебаное. Время. Хершел, может, и твоя кровь, но Джинни? Она моя. Эти дети там из-за нас двоих, и мы их вернем. Вместе, нравится тебе это или нет.    Так она оказалась бок о бок с Ниганом в ее видавшем виды грузовичке, несущемся сквозь клочья утреннего тумана мимо отмирающих останков цивилизации: выжженных солнцем заправок, разбитого фасада «Уолмарта» с такой знакомой крышей с синим бортиком, перевернутых магазинных тележек в буйстве полевых цветов.    Столько всего за стенами общин напоминало, как много прошло времени, как давно они жили в этом застоявшемся мире, где больше не было семейных поездок к Гранд-Каньону и бейсбольных матчей с хот-догами и забитыми до отказа стадионами.    Мэгги стала забывать, как это было — треньканье, пиканье мобильников, несмолкающее бормотание радионовостей в припаркованных машинах, моргание неоновой ковбойской шляпы на заляпанном стекле бара, быстрый секс в туалетной кабинке с незнакомцем, купившим ей пива.    Она думала о том, какой матерью стала бы в той, прежней жизни. Как посадила бы сына под домашний арест, в наказание лишила его карманных денег и приставки.    Когда Мэгги было четырнадцать, она сбежала из дома, снова сцепившись с мачехой, и автостопом доехала до побережья. Потом в пляжном туалете обрезала джинсы — так сильно, что, когда она сидела, было видно ее плотное детское белье, которое ей тогда все еще покупала Аннет. Подвернула простенькую майку, оголила живот.    Ей хотелось быть взрослой, ни от кого не зависеть. Уехать подальше, куда-нибудь в Калифорнию, где жизнь всегда казалась бесконечным, бесформенным летом, забыть о мачехе, о предательстве отца, обо всей этой, как она тогда считала, библейской чуши, которую ей пытались скормить. Не было никакого Бога, не было христианской порядочности.    Мэгги всегда хотела, чтобы Хершел стал как Гленн, но снова и снова видела в нем себя. Упрямого ребенка, обозлившегося на весь мир, на единственного родителя, не знающего, как ему быть.    Если бы только она могла спросить отца, как он с этим справился, как сумел до нее достучаться, как нашел нужные слова. Папа был великим человеком, мудрым и справедливым. И Гленн тоже.     Мэгги все время думала, что он сделал бы на ее месте, каким стал бы их сын, если бы они растили его вдвоем, если бы он познал любовь и заботу их обоих. Если бы ей не приходилось за все отвечать самой, если бы она все время не ошибалась.    Она чувствовала на себе внимательный взгляд Нигана, ощущала звенящее молчание во влажном от утренней росы воздухе машины.    Мэгги продолжала глядеть на дорогу, посильнее сжав руль затянутыми в перчатки пальцами. Под коротко остриженные ногти забилась кровь — еще одно напоминание о том, что она ничего не могла удержать.    — Слушай, Мэгги, — в конце концов сказал Ниган. — Знаю, знаю, ты всегда такая: вся из себя железная леди, ничто тебя не заденет. Но, эй, необязательно вечно держать на виду свои огромные шары. Только не со мной, я-то и так в курсе, что они у тебя есть. Так что давай, заправь-ка их обратно в штаны и застегнись. Тебе пришлось нелегко, незачем делать вид, что у тебя все в ажуре.    Накатило раздражение.    — Я в порядке, Ниган. Это была просто лошадь.     — Это была чертовски хорошая лошадь, и ты это знаешь.    Иной раз Мэгги казалось, что он видит ее насквозь, и ее это совсем не устраивало.     — Никак не пойму, чего ты добиваешься. Хочешь, чтобы я поплакалась тебе в жилетку? Этому не бывать, — обрубила она, но за руль схватилась так крепко, что, не будь у нее перчаток, увидела бы, как побелели костяшки.    Ниган, конечно, это заметил.   — Черт возьми, детка, да ты просто мастерски разыгрываешь это свое «Мне на все насрать». Смотрю на тебя — и почти верю. Только вот мы оба знаем, что оно тебя жрет изнутри.    — Я сказала, я в порядке. Понятия не имею, что ты там увидел и решил, но я переживала и худшее.    — Конечно. Как скажешь, босс. Но, эй, полегче с этой штукой, ладно? — он, конечно, говорил о руле. — Такое чувство, что ты тут с ходячим борешься.   Мэгги стиснула зубы, но хватку ослабила. Неужели она и правда думала, что Ниган способен заткнуться хоть на минуту?    Она упрямо смотрела вперед. За окнами мелькали косматые, расплывающиеся на солнце деревья, вдалеке тянулись выщербленные зубы большеротых городов. Брели ходячие: одиночки, стайки, костлявые, распухшие от сырости, с трухлявыми спинами и шишковатыми ногами.    По одному они становились фоновым шумом, привычные, как цикады по вечерам.    — Кстати говоря, мне тут одна птичка нашептала, что у твоего паренька в последнее время много забот.    Мэгги напряглась:    — О чем, бога ради, ты говоришь?   Ниган ухмыльнулся, почувствовав ее замешательство:    — Ну и ну, неужто мама-медведица не в курсе, что сердце ее медвежонка обливается кровью из-за какой-то девчонки? А я-то думал, у тебя повсюду глаза, — хмыкнул он. — Старшенькая Армстронга. Как там ее? Марджори?    — Дочка Армстронга? Что? Нет.    — О, милая, у парня все серьезно. Весь такой робкий, нервишки шалят. Не могу его винить — у мальца отличный вкус. Девчонка? Черт, та еще штучка. Настоящая маленькая сердцеедка.    Мэгги вспомнила: десятки тугих ажурных косичек, упрямо вздернутый подбородок, джинсовая безрукавка с нанесенным на спину портретом Билли Холидей. На несколько лет старше Хершела. Она нередко помогала в импровизированной больнице в Брикс, хотела стать акушеркой.    Всплыли в памяти карандашные наброски, которые Хершел поспешно спрятал за схемами новых укрепительных сооружений, пособие по автомеханике на его прикроватной тумбочке — Марджори, припомнила Мэгги, в тайне от отца пыталась починить старый мотоцикл.    Как он порой наведывался в больницу, искал, чем себя занять.    Мэгги поразилось тому, какой очевидной все это время была его симпатия, а она и не заметила. Нравился ли ему кто-то еще или Марджори стала первой? Хотел бы он, чтобы Мэгги об этом узнала?    — Хершел не говорит со мной о таких вещах, — пробормотала она и удивилась, каким ровным, каким равнодушным был ее голос, хотя внутри все у нее словно оборвалось.    Чего еще Мэгги не знала о собственном сыне? Она попыталась вспомнить какую-нибудь глупость — его любимый цвет, имя одного из тех супергероев в трещащих по швам костюмах, которых он обожал, — и не смогла.    — Конечно, не говорит. Это святая святых — первая любовь и все такое. Мамам знать не положено. Черт, да у мальца, похоже, шарики за ролики заходят от одной только мысли, что ты прознаешь про его шуры-муры, врубишь курицу-наседку и засмущаешь его до чертиков.    — Я бы никогда…   — Брось, Мэгги. Так это не делается. Ты ведь не докладывала своему старику о каждом ковбое, который заставлял тебя краснеть? — Ниган поглядел на нее с добродушной насмешкой. — Но, если хочешь знать мое мнение, парень заслужил немного свободы. Каждый раз, когда я его вижу, ты над ним висишь, как грозовая туча. Мальчик задохнется, если будешь держать поводок так крепко.   От изумления Мэгги даже позабыла про дорогу. Она обернулась к Нигану:     — Прости, что? Мне послышалось или ты у нас теперь говоришь о свободе и раздаешь родительские советы? Ты? После всего, что ты сделал? Очень смешно.    — Я не учу тебя, как воспитывать парня, Мэгги, ладно? Я просто говорю, что вижу. А вижу я ребенка, который пытается найти собственный путь, и его мать, которая слишком боится его отпустить.    От его правдивых слов Мэгги только сильнее разозлилась.     — Ты думаешь, что стал отцом года, потому что пять минут вел себя хорошо? Это мой сын, Ниган. И уж точно не тебе мне указывать, как его воспитывать. Господи, да тебя это вообще не касается!    — Эй, полегче, куколка. Я не пытаюсь тут играть в папочку. Дьявол, да за то, что эти маленькие засранцы поставили нас на уши, я сам с удовольствием надеру им задницы, — ответил он и, с минуту подумав, устало покачал головой. — Знаю, знаю, я — последний человек, которого ты хочешь слушать, но, может, именно поэтому тебе стоит прислушаться. Я был по обе стороны, Мэгги. Был тем, кто душит, и тем, кого душат. Черт, мне известно, каково это — загонять людей в угол, и поверь, это всегда охренеть как плохо заканчивается. Твой паренек еще ребенок, а детям надо косячить и разбираться, что к чему, без того, чтобы мамочка вечно держала за руку.    — Косячить? Моему сыну не дана роскошь «косячить», Ниган. Этот чертов мир ему этого не позволит. Одна ошибка может стоить ему всего, и я не собираюсь рисковать его жизнью ради того, чтобы ты мог оправдать свою недодуманную философию.   — Проклятье, Мэгги. Дело не во мне. Дело в том, чтобы ты ослабила хватку, пока твой парень не сорвался и не начал искать воздуха где-нибудь еще. Выживание — это только полдела. Такие дети, как Хершел и Джинни? Они всегда будут хотеть большего, чем просто дожить до завтра. Дьявол, разве не все мы этого хотим?   — Ни черта ты не знаешь о том, чего я хочу, ясно? И ты понятия не имеешь, что значит быть матерью. Защищать того, кого ты любишь больше жизни, в мире, который отбирает у тебя все. Каждую проклятую вещь.    — Я знаю, каково это — потерять все, Мэгги. И я не хочу, чтобы ты прошла через это снова. Не со своим мальчиком, — Ниган говорил искренне.    Он всегда был честным, всегда оказывался прав, как будто мог заглядывать в будущее, и это Мэгги тоже бесило до ужаса.    — Мой сын выживет в этом мире, и это все, что имеет значение.    Ниган усмехнулся, но усмешка была мрачной.    — Ну, раз уж мы заговорили о выживании, давай начистоту: прямо сейчас ты чертовски усложняешь его для нас обоих. Видит дьявол, с моего места кажется, что ты целишься в каждую чертову выбоину на дороге.   Мэгги не ответила, стиснув зубы, а грузовичок все несся вперед, продолжая подпрыгивать на ухабах.    — Но, знаешь, надо отдать тебе должное. Это? Поездочка просто умереть не встать. В самом деле, кому не по душе поколесить по стране в ржавой развалюхе с женщиной, у которой в глазах до сих пор жажда убийства? Вот что я называю дорожной романтикой. Да это почти как медовый месяц.    — Продолжай трепаться, Ниган, и узнаешь, насколько сильной и правда может быть моя жажда убийства.    — О, я знаю, милая. И от этого у меня аж в штанах щекочет.   Мэгги снова вцепилась в руль, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не вытолкнуть Нигана из машины прямо на ходу.    — Если ты не заткнешься, то пойдешь пешком.    — Ух, страшно. Ты всерьез можешь задеть парня. Но, учитывая, как у нас тут дела, я бы сказал, что так куда быстрее сохраню голову на плечах, ведь мне не придется доверять твоим блестящим навыкам вождения.    Мэгги уже собиралась ответить, как ни с того ни с сего на повороте в холодке тумана вырос ходячий, а за ним и второй. Она дала по тормозам, выкрутила руль. Грузовичок вильнул, дал крен на изгибе щербатой дороги и вылетел на обочину, прямиком в джунгли разросшихся кустов.    — Черт!    Машина забуксовала, вздымая колесами пыль, заскрежетала по металлу сухая трава.    — Ну и ну, вот это ты припарковалась, Мэгги. Десять из десяти. В яблочко. Да и публика что надо. Жаль, эти славные парни здесь не для того, чтобы взять у тебя автограф.    Мэгги глянула в боковое зеркало: стайка ходячих как-то быстро разрослась. Они поднимались из травы, выползали из брошенных в поле фургонов, выходили из теней дубов. Мэгги насчитала десять, потом двадцать.    — А я-то думал, что я здесь самый безбашенный. Ты этот свой маленький трюк спланировала или просто с ума сходишь?   — Заткнись.    — Нет, серьезно, я впечатлен. Где ты училась водить, Мэгги? На кукурузном поле? Вот она, настоящая фермерская девчонка!    — Я сказала, заткнись! — рявкнула она.    — О, поверь, я бы с радостью, но сложновато игнорировать это очаровательное обстоятельство, что мы с тобой как две последние куриные ножки на проклятом шведском столе мертвецов, а ты просто сидишь и надеешься, что это как-то само собой решится.   Мэгги еще разок дала по газам, но грузовичок только шины на месте прокручивал.    — Я думаю.   — Ну, думай быстрее. Потому что, если у тебя нет какого-нибудь волшебного трюка в рукаве, пора признать, что ты охренеть как облажалась.   — Я не облажалась. Дорога плохая, вот и все.   — Верно. Плохая дорога. Невезение. Неверные решения. И вот мы здесь, застряли посреди зомби-буфета. Сделай-ка себе одолжение и пусти меня за руль, пока нас не сожрали из-за того, что ты не разобралась, где тут педаль тормоза.    — У меня все под контролем! Просто… дай мне секунду.    — Похоже, у нас заканчиваются секунды, дорогуша. Давай, шевелись. Теперь я за рулем.    Мэгги фыркнула:    — Мы бы не оказались в этой ситуации, если бы ты заткнулся и дал мне сосредоточиться.   — О, да? По-моему, вся твоя сосредоточенность как раз и привела нас на пикник мертвецов.   — И ты с чего-то думаешь, что справишься лучше?    — Детка, даже слепой справился бы лучше. Так что давай, проглоти свою гордость и дай папочке заняться делом. Ты — сюда, я — туда. Живо.    Мэгги раздраженно выдохнула, отстегивая ремень.    — Ладно!    — Вот так-то. Прогресс, — похвалил Ниган и похлопал по своим коленям. — Иди сюда, милая, потанцуем.    Мэгги оглянулась: мертвецы уже скреблись со всех сторон, наползали на капот, клацая зубами, тянули крючковатые руки кверху, подальше от железных челюстей решетки радиатора. Пахнуло гнилью — запах такой же привычный, как пот и кровь.    Еще можно было пойти на них врукопашную, принести охлаждающую звенящим металлом смерть, но тогда пришлось бы рискнуть машиной.    Они нужны детям, повторила про себя Мэгги. Проигнорировала знакомый тик в животе, эту сосущую тревогу, не без труда перелезла через коробку передач и оказалась точно на Нигане.   Он был так близко, что она ощущала шеей его жаркое дыхание, чувствовала пряный, опасный запах от его уверенного тела. Горячие специи, ваниль, бархатно-мягкая, прохладная кожа его куртки.    Всегда ухоженная борода, несколько бездумно расстегнутых пуговиц на груди, вычищенное оружие, как будто мертвецов волновала его опрятность, аура его греховной притягательности, дерзкое обаяние.    Мало кто теперь обращал на это внимание, но для Нигана чистота, мужская привлекательность, казалось, были частью выживания, его приятной рутиной.    На его шее никогда не виднелись порезы от бритвы, он перевязывал раны с медицинской аккуратностью, хорошенько начищал сапоги.    Мысль о том, что она все это знала, вызвала у Мэгги раздражение. Она хотела сдвинуться, но лишь теснее прижалась к нему, его нога оказалось меж ее бедер. Непрошеное удовольствие.    — Ну, если бы я не знал тебя лучше, то точно сказал бы, что ты это спланировала. Ничего не напоминает, а, Мэгги? — Ниган, вечный провокатор, смотрел на нее с дьявольской ухмылкой, вот только в глазах его не было веселья.    Нет, вместо этого Мэгги разглядела что-то другое, что-то глубокое и темное. Злость, раздражение из-за того, что выставила его за порог, как провинившегося мужа, снова заставила расплачиваться за своих демонов.    Она не хотела вспоминать. Непринужденную легкость его движений, острозубую улыбку. То, как он двигался над ней, водил в ней умелыми пальцами, пока она не содрогнулась от неизведанного удовольствия, такого, что сама не знала, как его назвать.    Первую ночь за много лет, когда ей и правда было хорошо. Когда одиночество на миг отступило, сменилось чувством защищенности, неожиданным спокойствием.    — Не надо, — попросила она.    — Что «не надо»? Уж прости, детка, что с моего места это и впрямь выглядит как долбаное дежавю. Или, может, мне лучше сказать, с твоего места? Только взгляни на себя: снова в седле!    — Я сказала, хватит.   Ниган гаденько ухмыльнулся.    — О, брось, ковбойша. Не об этом ты просила, когда устроила на моем члене гребаное родео. Помнишь, Мэгги? Черт, конечно, помнишь. Тогда ты многое говорила, но вот просьбы прекратить определенно не было в списке. О нет, ты хотела, чтобы я продолжал первоклассно обслуживать твою дьявольски ненасытную киску.   Мэгги вспыхнула. Она знала, что Ниган старался ее разозлить, задеть за живое, высветить уголок тайной слабости.    — Закрой свой чертов рот, или я…   — Что? Погрозишь мне пальчиком? Все-таки доведешь до конца свою неувядающую вендетту? О, Мэгги, ты эту песню поешь годами. Но мы оба знаем, чем она заканчивается, верно? Уж точно не пулей в голову, ведь ты все никак не решишь, хочешь ли ты прикончить меня или кончить на мне.    Тогда-то Мэгги и сделала это. Вжалась в него ртом, только чтобы его заткнуть. Она застала Нигана врасплох, и ей это понравилось. Осознание, что она все контролирует, что она еще может последнее слово оставить за собой.    Но Ниган не был бы Ниганом, если бы не попытался перетянуть одеяло на себя.   Возвращая поцелуй, он прижался к ней, раздвинул языком губы. Пробежался кончиком по зубам, улыбнулся прямо ей в рот. У его слюны был солоноватый привкус крови — Мэгги прокусила ему губу.    Его, казалось, все это только повеселило. Он вдавил ногу в ее промежность, заставил потереться о него в полубезумном, отчаянном порыве.    Мэгги хотелось вышвырнуть его из машины прямиком в толпу мертвецов, прирезать его прямо тут. Ее язык — нож у его яремной вены, ярость — дуло у его груди.    Но еще больше она хотела разобраться с его ремнем, и оседлать его так, как ей нравилось, и взять все, что ей было нужно. От этой мысли в желудке у нее раскрылась воронка ужаса.   Только вот правда была в том, что, какую бы войну Мэгги ни вела со своим разумом, та женщина внутри нее, которая еще помнила прежний мир, хотела его, хотела мужчину, которым он был. Непредсказуемого, опасного, с хищной улыбкой, вальяжной сексуальностью.     В той, другой жизни их первая встреча закончилась бы ребрышками по-китайски навынос и диким сексом на капоте его машины. Она бы не дала ему свой номер, не написала бы его помадой на стекле — это было не в ее стиле, она ни с кем не встречалась дважды, но Ниган нашел бы ее.    Никаких поцелуев на верхушке колеса обозрения, никаких последних рядов в кинотеатре, никакой попсовой романтики.    Мэгги никогда не нравились ровесники, их ограниченный кампусом мир. Она флиртовала с бесстыдным сторожем-студентом в летнем лагере, когда ей было четырнадцать, и садилась на байк автомеханика в пропахшей бензином куртке в шестнадцать.    Но ни один из них не был похож на Нигана, на тот образ, который она тогда себе вообразила, на этот микс из плохих парней, которые наскучивали ей так же быстро, как церковное печенье.    Мэгги чувствовала каждое движение Нигана под собой, его губы, горячие, мягкие и жадные, и это сводило ее с ума, пробуждало в ней ту неконтролируемую, постыдную сторону, ту девчонку, которая в старшей школе влюбилась в своего физрука.    Ниган собирался что-то сказать, но Мэгги не позволила ему, не дала даже перевести дыхание. Ее язык скользнул по его языку, она потянулась к его штанам, потом к своим. Быстро, легко, как будто так все и должно было быть, как будто она делала это уже тысячу раз. Как будто не он был тем, кто забрал у нее мужа, как будто мертвецы вдруг не осатанели, не полезли на них с новой силой.      Когда Мэгги опустилась на него, вина захлестнула ее, но удовольствие было сильнее, оно разбухало от грубости, интенсивности их слияния, и Мэгги обжиралась им и за это ненавидела себя еще больше.    Ниган дернул бедрами, зарылся поглубже, заставил ее заглушить стон в его вспотевшей шее. Мэгги укусила его — маленькая уступка, способ почувствовать себя лучше. Укусила сильно, но недобрая насмешка так и не сошла с его ненавистно соблазнительного лица.   Нырнула между ними пронырливая рука, закружила вокруг ее клитора. Мэгги чувствовала прохладную гладкость кожаной перчатки, шероховатость кончиков его длинных пальцев.    Ниган уткнулся носом куда-то в ее щеку, царапнул своей бородой. Она была близко, и он это знал. Шепнул ей что-то грязное, подразнил языком.    Салон стал совсем как запотевший мутный аквариум. Мэгги уперлась ладонью в стекло, рука мертвеца снаружи — как отражение в зеркале.    Явно чувствовалось напряжение, пахло резко — сексом, влагой меж ее ног, старыми индийскими покрывалами, которые маскировали прорехи на кожаных сиденьях и из которых они выбили всю пыль.    Когда Мэгги кончила, она ударилась о крышу машины. Она подумала о Гленне. Как они вместе посмеялись бы над этим, а потом продолжили целоваться, неловко, то и дело сталкиваясь носами, как пара подростков в школьной раздевалке.     Ее затошнило.    — Куда это ты собралась… — начал было Ниган, но Мэгги уже соскочила с него.    Занервничав, поспешно застегнула джинсы, сказала:    — Подвинься, черт возьми.    Потряхивало мышцы, ноги дрожали, ныли. Намокло белье, ляжки. Так легко, так быстро заискрило в ней удовольствие, и так же легко она лишила его Нигана, но ей было все равно.    Она увидела его член — твердый, в темном гнезде волос. Его нагое подрагивание. Взлетела рука, и Мэгги решила, что вот сейчас-то он точно грубо, нахально закончит начатое, но Ниган только вздернул штаны и с мрачным смешком перебрался на водительское сиденье.    — Ну, разве это был не зверский пит-стоп? Умеешь ты, Мэгги, выбирать подходящие моменты. Но, черт, если бы я знал, что это будет спринт, а не марафон, я, знаешь ли, лучше рассчитал бы силы.   — Не притворяйся, что тебе не понравилось.   — Понравилось? Детка, да ты дала по тормозам еще до того, как я, черт возьми, успел хорошенько нажать на газ. Ты всех парней оставляешь с синими яйцами или это был специальный подарок для меня?   — Не моя вина, что ты за мной не поспел.    Что бы Мэгги ни испытывала к Нигану, она давно научилась маскировать это чем-то другим: холодностью, колким презрением, яростными выбросами чувств. Выискивала оправдания самой себе.    — Знаешь, я повидал много долбанутого дерьма. Черт, да я и сам не раз творил всю эту хрень. Но это? Это, видит дьявол, может возглавить список. У нас тут гребаный парад мертвецов, а ты решаешь… что? Выпустить пар? Использовать меня как клапан сброса давления?   — Это не про тебя, Ниган. Это… просто момент. И он прошел. Не стоит анализировать.    — О, поверь, я ничего не анализирую. Просто пытаюсь осмыслить, что это был за хренов цирк Дю Солей. Ну, не то чтобы я жаловался, но, если ты не заметила, мне даже не дали шанса выйти на финишную прямую. Зато ты, кажется, финишировала без проблем.     — Может, в этом и смысл. Держать тебя на взводе. Разве не в твоем стиле?   — Одно дело — держать меня на взводе. Но дернуть за аварийный тормоз, когда мы еще несемся на полной скорости? Черт, Мэгги, да в тебе нет ни капли сострадания.     — Не придавай этому слишком большого значения, — сухо сказала она. — Это ничего не меняет.   — Ну вот и она — Мэгги, которую я знаю и люблю, — усмехнулся Ниган, наконец-то взявшись за руль. — Расслабься, куколка, ладно? Я не питаю иллюзий. Но не думай, что я выкину из головы эту твою виртуозную игру в одни ворота. В этот раз ты взяла свое, Мэгги, но в следующий? О, черт возьми, в следующий я с радостью верну должок…