Так близко и так далеко

Ниган был человеком своего слова, практичным и всегда думающим наперед. Да, тем еще засранцем, зато знающим, как по правде обстоят дела в этой адской клоаке, зовущейся новым миром, и готовым принять, что все действительно жуть как хреново, когда так оно и было.    Он не тешил себя идеалистическими идеями, этой утопической чушью еще не передохших моралистов, не верил ни в избавление, ни в спасение души, ни в надуманное исцеление, о котором, как заевший музыкальный автомат, твердил бы какой-нибудь зазнайка-психолог, если бы они с Люсиль успели до него дойти.    Все эти мантры для выздоровления, для обновления, пресноватые слова поддержки и ободрения, раздаваемые за пару-тройку лишних столбцов в медицинских счетах так же легко, как лимонные леденцы, всегда казались ему полной хренью.    Ниган отлично знал, какую ахинею могут нести люди, какие перспективы и возможности они вкладывают в свою лицемерную болтовню. Он сам так делал, с разницей лишь в том, что свое слово он всегда держал.    А еще он знал, что, сколько ни старайся, сколько ни доказывай, что ты, в общем-то, не такой уж и плохой парень, все без толку. Для женщины, так любившей тыкать его носом в старое дерьмо, уж точно.    Что бы они с ней ни состряпали из их долбанутых, завороченных отношений после Нью-Йорка, сегодня все это пошло коту под хвост. До смешного быстро, хотя, если быть точным, им понадобилось добрых пару часов, чтобы в сладком, изощренном безумии закончить их маленькое перемирие.    Вообще-то, им обоим было хорошо до безобразия, тут уж не соврешь. Ее гибкое тело, закаленное годами борьбы, отмеченное выигранными битвами, такое живое, такое отзывчивое, говорило с ним, открывалось и покорялось ему, вопреки ей самой, ее кровоточащим сердечным принципам, реминисценции застарелого ужаса.    Она хотела, чтобы он был этаким хулиганом, нахальным провокатором и вытворял с ней всякие бесстыдства, которые наутро запрятываешь поглубже, как сделанную в порыве неловкого возбуждения домашнюю запись, слишком интимную, слишком неудобную, чтобы выставлять ее напоказ даже в своей голове.    Она хотела его грубости, его бесчеловечности, подстрекая его ножом, заточенным в страстном помешательстве, острым, как ее сладкий, проворный язычок.    Она ожгла нагим лезвием его грудь с садистским голодом, как будто хотела вырвать его сердце и сожрать его, а потом с зачарованным наслаждением слизала кровь.    Одичавшая, неукротимая, она кусала его и скакала на нем, как на чертовом механическом быке, путаясь пальцами в соблазнительном пушке меж своих ног, лаская грудь со знанием дела, так, как, понял Ниган, она любила больше всего. На него она даже не смотрела.      Но где-то там, за холодной отстраненностью, за стеной недоверия, за болевым порогом ее памяти, она хотела нежности, любовных объятий, ласки языка, кружащего медленно, как мишени в тире, в тех местах, где, убедился он, ее не целовали очень давно.    Мэгги была сильной. Чертовски, по-мужски. Она, видит дьявол, кого угодно могла схватить за яйца. Она была крепкой и своенравной, точно шальная пуля, выпущенная в пылу грызни. Была яростной, непримиримой. И такой одинокой.    Во сне ее нагое тело как-то разом упростилось, сделалось хрупким и уязвимым. В бледноватом голубом рассвете Ниган видел, как подрагивает жилка на ее шее, как ровно вздымается и опускается грудь. Ее лицо, мирное, мягкое, прижималось к нему.    Ниган легко скользил по нему пальцем, очерчивал изломы гордых скул, линии бровей, обычно нахмуренных, а теперь таких бестревожных, медные кнопки ее родинок.    Нечестно думать, что он хочет ее защитить, но так, черт побери, оно и было — и дело тут вовсе не в том, что он раскроил черепушку ее незаменимому мужу и лишил ее поддержки и опоры, стабильности, понятности, той здоровой силы, осмысленной сговорчивости, что позволяли ей принимать помощь вместо того, чтобы все упрямо делать одной.    Уже потом Ниган всякое узнал о беспроблемном, заботливом Гленне Ри, которого все так любили, каким обалденно достойным, порядочным и всепрощающим он был. Сама святая простота, идеальный и чистый, как попка младенца, ну просто гребаный Иисус Христос в падшем, разлагающемся мирке антихриста со страхолюдиной-битой.    Ниган думал об этом распрекрасном говнюке едва ли не чаще, чем о том когда-то вспоминала собственная мать, это отдавало каким-то ебанутым мазохизмом. И с Мэгги они, закрывая глаза, видели один и тот же кошмар.    Это была карма, та еще сука, но Нигану хватало совести признать, что была в этом и справедливость, была честная кара.    Из всех людей, которых он убил, именно великомученик Гленн всегда запускал больной цикл кровавых видений, от которых Ниган всякий раз просыпался с удушьем.    Было даже какое-то извращенное утешение в этом первом кошмаре, в этой предопределенности, в осознании, что, чего бы он там ни хотел, глаз Гленна Ри все равно выскочит, как шарик для пинг-понга, а Мэгги закричит, и этот крик, этот задавленный, полузадушенный вопль, станет его вечным проклятием.    Иной раз именно он приводил Нигана в сознание, и то были неиронично сносные ночи, пусть он потом еще долго видел расквашенную, как неудавшийся мясной рулет, головенку, фарш из мозгов на колючей проволоке и обезумевшие от горя зеленые глаза, что всегда выворачивали его наизнанку.     Только вот так проснуться было слишком просто для большого и злого волка, посягнувшего на добро поросят, для этого хренова говнюка Нигана Смита. Вот почему на симпатяге Гленне и его проломленной тыкве все не заканчивалось. Нет, вместо этого Ниган брался за всех, кого любил и кто был ему дорог.    Он разносил головы Люсиль и Энни, Мэгги, Лидии и Элайджи и всех своих детей. Иногда по одиночке, иногда всех их ставил на колени и, гаденько посмеиваясь, выбирал одного, а потом и второго по чертовой считалочке, совсем как той проклятой ночью, когда мудозвон Граймс и его свора вынудили его устроить казни египетские.     «Вышел месяц из тумана…»   «Прошу, папочка, не надо! Пожалуйста! Пожалуйста, папа!» — захлебываясь слезами, кричал Джошуа, и его лихорадочные мольбы обрывались диким, булькающим визгом.    Ниган все равно замахивался битой, вот так просто. Раз, другой — и нет Энни, а их сын взвывает с мультяшным надрывом, будто все это какая-то больная артхаусная хреномуть, и бросается к матери, к ее размозженной кудрявой голове, губчато-розовой, как арбузная мякоть, которую Джошуа всегда ест прямо руками; в такие моменты те у него до самых локтей блестят от липкого сока, а он счастливый и широко улыбается, показывая прорехи от парочки выпавших молочных зубов.    А иногда все было наоборот: Ниган разбивал голову сына одним ударом, будто не голова это была, а сраный елочный шар, и просыпался с железистым запашком крови во рту, со стекающими по бороде слезами.    Тогда он пробирался в комнату Джошуа и смотрел, как тот спит, пока рассвет не прокрадывался к ним еще одним наблюдателем, освещал пушистые ресницы, касающиеся щек, смуглую шею с разноцветным шнурком ожерелья, сплетенным Энни перед рождением сына, переводные татуировки из старых жвачек, которыми обменивались дети из Брикс.    Джошуа прошел через гребаный ад — и это была вина Нигана, — но все равно оставался ребенком: с разбитыми коленками, с грязью под ногтями, с желанием смеяться над кукольными спектаклями, лепить светящиеся наклейки-звезды над изголовьем кровати и задавать тысячу вопросов за один раз.   Ему тоже снились кошмары. Всем им, каждому свои. В такие ночи он кричал и звал свою мать. Ниган знал, что, когда дела общины выгоняли его к черту на рога, Джошуа никогда не оставался один. Ночами Мэгги всегда успокаивала его, а один раз Ниган вернулся раньше и услышал, как она что-то вполголоса ему напевала.    Пела она недурно, не для душа и караоке-бара, а в самом деле неплохо. Ему хотелось послушать, но Мэгги явно не собиралась устраивать там шоу талантов и взбесилась бы, дай он о себе знать.    А когда их обоих не было рядом, Лидия или Джинни заглядывали к его сыну, целовали в лоб и рассказывали обо всей этой чепухе, от которой маленькие засранцы сходят с ума. Динозавры, инопланетные сражения, пираты. Он был для них как младший брат, они любили его, а он любил их.    Это было больше, о чем Ниган мог просить, больше, чем он заслужил, но, какой бы долбанутой свистопляской ни были их жизни, что бы там ни случилось в прошлом, они стали семьей. И если Ниган чего-то еще и боялся, то только все это потерять.    Он все продолжал смотреть на Мэгги, запоминая безмолвие ее лица, а потом поддался зудящему искушению и прижался губами к ее виску, вплел пальцы в пахнущие дождем и смолистой корой волосы, обнял ее покрепче, но она не проснулась.    Была в этом больная насмешка мерзавки-судьбы: это он лишил Мэгги сна, и в его же объятиях она спала без кошмаров, в нем искала то, чему сама не могла дать названия, преодолевая утраты и понимание своего греха в поисках невиновности. Обычный самообман, смехотворный в своей скудности.    Ниган знал, что, стоит Мэгги открыть глаза, метнуть в него две зеленые молнии, все быстренько, почти карикатурно обесценится, полезет на свет чувство вины, ее сокровенный нервоз.    Не выйдет разгладить губами резкие морщины гнева на ее коже, напомнить, как хорошо им оказалось вместе, каким это было настоящим, как мало в том, что они делали, в мире, за который боролись, осталось живого, самой жизни.      Ниган знал Мэгги Ри достаточно, чтобы понимать, что расплачиваться за этот богомерзкий, непростительный перепихон, а точнее за два, придется ему. И, черт возьми, он был готов.    Ради нее, ради удовольствия и спокойствия, смягчающих углы на ее решительном лице, — и ради себя самого, деспотичного эго засранца, застарелого желания узнать, как разъяренная вдова, с ясным видением которой он не раз славно кончал в годы их знойного противостояния, будет выглядеть, когда вберет его в себя целиком и с криком утоленной жажды окропит его плоть.    Мэгги то и дело его провоцировала, держала в постоянном, чертовски нервном напряжении. Иной раз Ниган думал, какого дьявола позволяет ей все эти блядские выкрутасы, почему дает вечно дергать его за поводок, но ответ, в общем-то, всегда был один, и паршивая трагедия, виновником которой он стал, тут ни при чем.    Просто с Мэгги все было по-другому.    Иной раз он ловил себя на мысли, что хочет спросить Мистера Офигительно Идеального Муженька, какого, блин, хрена он вообще позволил Мэгги оказаться во всем этом дерьме.    Почему тем поганым днем сиганул за Диксоном, почему не остался со своей, черт бы его побрал, беременной женой. У всех людей Граймса было какое-то долбанутое чувство долга.     И все же Ниган себя не обманывал: не ему было судить душку Гленна. Не после Люсиль. Не после Энни.    Он знал, что мужем был отстойным, прям-таки Гленнов антипод. Тот-то, глядишь, и сошел бы за какого-нибудь добрячка Маршала Эриксена, от которого сходили с ума все эти отчаянные домохозяйки, такие как его несчастная мать.    Энни обожала «Как я встретил вашу маму», еще тогда, в лучшей жизни. Она работала медсестрой в детском онкологическом центре в Чарлстоне и в свои выходные с утра до вечера могла смотреть ситкомы, объедаясь вегетарианским карри из индийского ресторанчика под ее квартирой и плетя жизнерадостные браслеты для больничной малышни.   «Там, в этих сахарных шоу, дети не умирали», — не раз говорила она.   Это Энни спасла их мальчугана. Когда он родился, обвитый пуповиной, и она вполголоса, почти гипнотически наказывала Нигану, что делать, такая чертовски спокойная и собранная. Тогда они были только втроем.    Ниган как вчера помнил теплое, полусонное марево того дня, перезвон музыки ветра над лимонно-желтой верандой, ореховый пирог на тарелке в форме черепахи. Первый крик Джошуа, громкий, полный жизни, и как Энни стирала губами слезы с его, Нигана, щек.   Когда ее укусили. Их ребенок не желал говорить, что случилось, и Ниган на него не давил. Парни Мэгги нашли его, голодного, затравленного и окруженного ходячими, в сраной придорожной закусочной на полпути в Брикс и привели в общину, а Нигана, блядь, даже не было рядом, чтобы прижать своего мальчика к себе и пообещать никогда больше не отпускать.    У Джошуа был револьвер с двумя патронами, размеченная карта Джерси в пятнах от крови, Одноглазый Рекс, игрушка, без которой он был как без рук, и два письма в потрепанном супергеройском рюкзачке: одно для Нигана, другое для Мэгги.    Энни понятия не имела об их психопатических нью-йоркских похождениях, но верила, что Мэгги, если придется, из-под земли его достанет, и не прогадала.    Нигану всегда казалось, что Энни видела что-то, чего не видели они. В них двоих, в их больных отношениях. Она знала, что они никак не могли убраться с дороги друг друга, хотя оба больше всего на свете хотели покоя.    Ниган обрел этот покой. Так он думал. Он был счастлив, насколько можно быть счастливым, когда радость за первые шаги сына ты делишь с поганым чувством вины за то, что забрал это мгновение у другого отца. Когда ты выжил, а другие нет. Когда это ты им мозги вышиб к херам, ты их не спас.    Он многим людям задолжал, но больше всего был виноват перед своим ребенком и отлично это знал.    Ниган хотел верить, что им вдвоем все было бы по плечу, что ни в ком они не нуждались, только вот правда была в том, что, по какой бы двинутой причине Мэгги ни позволила ему остаться, именно благодаря этому он снова услышал смех своего мальчишки и увидел блеск в его глазах, так похожих на его собственные.    Первые друзья, скрипучий велосипед, доставшийся ему от кого-то из местных, оладьи с рожицами на завтрак, когда все они сидели за одним столом и шумно переговаривались, будто и правда были одной большой семьей. Обещание, что все делается к лучшему.    Джошуа обожал Брикс. Община Мэгги стала его первым настоящим домом, который он мог запомнить и где нестрашно было заснуть на траве, пытаясь сосчитать звезды.    Ниган готов был заплатить. За радость своего мальчика, за его безопасность, за детскую, безыскусную любовь к тем, кто его окружал.    И он, видит дьявол, готов был отдать хоть собственную душу за счастье на лице Мэгги, когда она смотрела на их детей, и за то, что так легко нашлось между ними, когда их тела наконец встретились, словно давно потерянные близкие.    Вот только он не знал, что расплачиваться придется не ему одному.    Уже потом Ниган говорил себе, что еще в то утро, когда Мэгги выпуталась из его объятий с каким-то новым отвращением, он должен был распознать катастрофу в воздухе, понять, что минное поле их отношений, по которому они вечно пробирались вслепую, было цветочками по сравнению с тем, что еще она могла выкинуть.   А отчебучила она вот что: через неделю очередной их холодной войны, когда Мэгги старательно делала вид, что он всего-навсего засохшее коровье дерьмо под ее ботинком, она вдруг объявила, что ему в Брикс, понимаете ли, больше нет места.    Что надо ему собрать монатки и съебать подобру-поздорову вместе со своим сыном в Содружество, где их по ее особой просьбе до жопы великодушный Иезекииль примет с распростертыми объятиями. Что так будет лучше для всех.    От того, что Мэгги вот так запросто крутила им, Ниган чуть не рассмеялся. Как уверена она была в том, что он съест все говно, которое она ему скормит.    — Ну разве это не очаровательный поворот, Мэгги, а? После всего, что было, ты спускаешь нас с лестницы, как обоссанный диван. Вы только посмотрите: злее, чем сама гребаная Злая мачеха! И это после того, как я вроде как чертовски славно прополол твою чудовищно заросшую лужайку. Так вот, дорогая, так, блин, не пойдет. Что бы ты там себе ни напридумывала, выбрось это дерьмо из своей хорошенькой головы, потому что я, блядь, никуда не собираюсь.    Его тон, казалось, жутко ее разозлил. Сегодня Нигана это даже порадовало.    — А я тебя и не спрашиваю. Все уже решено, и плевать мне, нравится тебе это или нет. Не хочешь в Содружество — можешь поискать себе что-нибудь получше. Только не делай вид, что я вышвыриваю тебя на улицу. Я спасла твою задницу из Нью-Йорка и больше ничего тебе не должна. Но ради Джошуа я все устроила.    — О, так значит теперь все это ради Джошуа? Срань господня, ты и правда та еще штучка. Раскочегарь все, что мы тут вместе построили, и разыграй святую мать. Да у тебя настоящий талант давать по яйцам, когда тебе это выгодно.   — Я делаю то, что лучше для моих людей. Для моей семьи.    — То-то и оно, Мэгги. Когда дело доходит до принятия ответственности, внезапно все сводится к защите своих. Но что насчет моего ребенка? Что он, черт возьми, должен делать? Ответить за твою внезапную смену морали? Взяла его под свое крыло, а теперь даешь пинок под зад, потому что не можешь справиться с гребаным чувством вины? Какая прелестная метаморфоза!    — Не смей взваливать это на меня! — взбесилась она. — У тебя было все, и ты ни черта не смог сохранить! Ты облажался и теперь пытаешься повесить свою вину на меня. Но я не твой второй шанс, ясно? Ты разрушал семьи, Ниган. Ты разрушил мою. И свою тоже. Боже, ты же не думал, что я заменю мать твоему сыну и все как-то разом наладится? Что мы разделим хлеб за одним столом и я забуду, как ты убил моего мужа?    — Ну конечно, теперь мы вспоминаем покойного мужа. Классика. Всегда дело только в том, что ты потеряла, а не в том, что происходит сейчас, правда, Мэгги? Как удобно.    Ее разгневанное лицо, как он и думал, теперь и вовсе стало эпицентром десятибалльного землетрясения. Ниган даже удивился, что она по старой привычке не бросилась на него с ножом.    Но Мэгги укротила взбрыкнувшую ярость и, хотя была его ниже, умудрилась посмотреть на него свысока.     — Ты можешь сколько угодно делать вид, что изменился, но не смей думать, что я какой-то пластырь для твоей гребаной совести. Как бы ты ни старался, что бы ни делал, тебе никогда не стать даже вполовину таким человеком, каким был Гленн, и тем более тем замечательным отцом, каким он стал бы для своего сына. И я уж точно не разделяю твоего извращенного представления о нас двоих, потому что ты всегда будешь для меня тем, кто все у меня забрал, — Мэгги отвернулась. — Мы с тобой не семья и ни за что на свете ей не станем, чего бы ты там ни хотел. Бери машину и проваливай, Ниган. Брикс, Содружество — все это только ради Джошуа. Ты и этого не заслужил.    Так все и закончилось.