Так близко и так далеко

Если бы однажды Мэгги сказали, что через столько лет после конца прежних времен в разгар чертовой бури она станет уносить ноги от дюжины озверевших, отожравшихся на мертвечине кабанов, да не одна, а с гребаным Ниганом, она бы рассмеялась. Видит бог, Мэгги не смеялась очень давно.  Она не знала, что поражало ее больше: засилье этих фыркающих тварей в бывшем финансовом центре городка в Джерси или перемирие с Ниганом.  Теперь они жили вместе, вместе воспитывали троих детей и тихими вечерами играли в «Монополию», собравшись за широким обеденным столом в Брикс, — ну вылитая образцовая семья из одного из тех бесконечных глуповатых ситкомов, которые так любили Патриша с Отисом.  Мэгги всегда объявляла ему войну, просто из упрямства, пусть даже сейчас воевали они всего лишь за вшивую игровую собственность.  Они вечно спорили, и не раз Мэгги хотелось метнуть ему вилку в глаз, но она, хотя ни за что не признала бы этого, дорожила каждым таким моментом, ведь дети были счастливы. Даже ее угрюмый, саркастичный сын то и дело весело ухмылялся, когда они с Ниганом превращали игру в обмен ругательствами, которые она сама же запрещала им говорить. Мэгги ненавидела его. Ненавидела за то, каким отличным отцом он был — для Джошуа, для Джинни, даже для Хершела.  За то, что он так хорошо ее узнал, за молчаливую поддержку, когда у нее опускались руки, за готовность решать, когда она не могла.  За все, что он уже сделал ради Брикс, ради ее людей. Даже за его проклятые спагетти с томатным соусом, лучше которых когда-то был только мамин клубничный пирог.  Но больше всего она ненавидела Нигана за то, что так сильно к нему привязалась.  Мэгги запрещала себе об этом думать.  — Ну и ну, какой-то гребаный парад диких свиней, будто мы вдруг оказались на одной из тех чертовых кабаньих ярмарок в Техасе, — Ниган, посмеиваясь, шагнул поближе к огню, что с энтузиазмом пожирал рассохшиеся симфонии Моцарта в цилиндре барабана.  Где-то на скелете разворованной установки по-прежнему болтался ценник, напомнивший Мэгги о том, почему в свои шестнадцать она так и не стала рок-звездой. — Знатно попотели, Ри, хотя с тобой я предпочел бы сделать это более приятным способом.  — По-твоему, это смешно? Терпение, которое она с героическим усилием сдерживала с тех пор, как они с Ниганом сцепились из-за ее плана, привлекли ходячих и отстали от группы, наконец лопнуло. — Мы черт знает где, насквозь промокли, бросили машину на ходу, и все из-за тебя! Стоит только тебе оказаться рядом, и все летит к чертям. Ты как гребаное проклятие!  — Гребаное проклятие? — Ниган хмыкнул. — Ну, похоже, это самое проклятие только что снова спасло твою задницу из охренеть какого огня. Брось, Мэгги, мы с тобой те еще живучие засранцы, у нас есть крыша над головой, есть чем время убить. Дьявол, да все в ажуре, а?  — Застрять в какой-то дыре вместе с тобой бог знает на сколько и молиться, чтобы ты от скуки не устроил тут джем-сейшен? И правда, что может быть лучше? — Мэгги издевалась и даже не пыталась этого скрыть.  Злиться на Нигана всегда было проще, особенно когда он оказывался прав и сам отлично это знал. Но все равно легко, даже снисходительно позволял ей играть обиженного обвинителя, и за это Мэгги еще сильнее хотелось вцепиться ему в глотку.  Порой ей самой от себя становилось тошно, ведь она все время ждала, что он оступится, снова покажет свою гнилую, деспотичную натуру, даст ей повод в очередной раз вспомнить, чего он ей стоил.  Как будто он когда-то об этом забывал. Как будто за время их перемирия не доказал, что она может положиться на него как ни на кого другого.  Как и всегда, она подумала о Джошуа. О беспорядке его мягких кудрей, которые Ниган еще больше взлохмачивал своей огромной рукой, хваля сына за любое старание, любую попытку в чем-то преуспеть, удачную и нет.  О чистом, звонком смехе ребенка, который немало повидал, но еще радовался щекотке, выцветшим карточкам с супергероями и банке мармеладных мишек из Содружества.  О его прямолинейной, наивной вере в своего отца.   В этом мире, где дети убивали ходячих, но продолжали ждать, что за послушание Санта принесет им подарки на Рождество, разве честно было лишать их этой веры? Разве хотела бы Мэгги, чтобы Джошуа возненавидел отца?  Та женщина, которая обнимала его после очередного кошмара, когда Нигана не было рядом, и стояла на его школьных рисунках на том месте, где должна была быть его мать, тоже хотела верить в Нигана.  Но снова и снова эта женщина внутри нее боролась с другой, одинокой и озлобленной, стоящей на коленях перед мужчиной, забравшим отца у ее собственного сына, лишившим его шанса ощутить тепло отцовских объятий, возможности услышать его похвалу, желания быть совсем как он.  Та, другая, женщина считала, что этот мужчина не заслуживает такой любви, такой глубокой, неразрывной привязанности сына. Что он и вовсе не имеет права быть отцом. А потом он, этот мужчина, убийца ее мужа и ее правая рука, тот, с кем они были связаны этими болезненными, непостижимыми, неделимыми узами парадоксального союза, прошлого и настоящего, мести и милости, радовал их детей и как бы невзначай оказывался рядом, когда ее тоска, ее одиночество становились невыносимыми.  Как сильно ей порой хотелось принять то, что он предлагал: утешение, легкое касание, простую ласку. Позволить ему обнять ее, прижаться, коснуться лбом груди. Хоть на одно мгновение вернуть то, что она считала безвозвратно утерянным: чувство защищенности, убежденность, что в этом мире есть тот, кто будет бороться за нее.  Мысли об этом и те ощущались предательством, вина душила ее, делала раздражительной, непримиримой. Она неделями мучилась бессонницей, а потом засыпала посреди кухни на чертежах новых мельниц и просыпалась от отупляющего ужаса, задыхающегося потока слез.  Мохнатый плед, огромный, сладко пахнущий домом, обнимал ее плечи, успокаивал. Мэгги знала, что это Ниган укрывал ее, хотя они никогда этого не обсуждали. Сколько еще таких тайн, бессловных традиций у них было?  Ей снова вспомнились рисунки Джошуа, которые Лидия повесила на кухне рядом с несколькими сияющими поляроидами, где все они были вместе, плакатом «Занимайтесь любовью, а не войной» и списком с радиочастотами дружественных общин.  На рисунках они все держались за руки, как счастливая семья в рекламе корзин для пикника. Они с Ниганом стояли рядом. «Мы же одна большая, чертовски крутая команда, приятель», — всегда говорил он Джошуа. — Ты меня вообще слышала, Мэгги? — вполголоса обронил Ниган, но Мэгги все равно вздрогнула. Никогда раньше она не теряла бдительности, только не с ним. Она с вызовом посмотрела на него, сделав вид, что не обдумывала беспечно их сумасшедшую связь, то доверие, которое они выстроили, завтракая за одним столом — сидя так близко, что касались друг друга локтями, — и вместе решая, что будет лучше для общины, их дома. — Чего ты хочешь, Ниган?  Холодок, крадущийся по позвоночнику, не имел ничего общего с его обволакивающим насмешливым взглядом из-под пушистых ресниц, сказала себе Мэгги. Она промерзла до костей, только и всего.  А Ниган ее нервировал, выводил из себя, а не вызывал это необъяснимое, жгучее волнение, которого она не испытывала очень, очень давно.  — Я сказал, тебе лучше присоединиться к этой зажигательной голой вечеринке, пока с тебя тут не натекло на чертов бассейн. Мэгги заметила, что Ниган уже был полураздетым, только грязные «ранглеры» еще удерживал на бедрах затянутый ремень. Решение практичное, ничего не скажешь, но все в ней воспротивилось этой мысли.  Вот только тот стыд, который в ней еще оставался, в конце концов всегда вытеснял инстинкт самосохранения. Они и не такое делали, чтобы выжить.  Она взглянула на одноместный матрас со свисавшей с него бахромой покрывала. Бог знает, кто коротал здесь свои ночи, но брезгливостью тоже давно пришлось пожертвовать.  — Не думай, что мы с тобой все забудем и уютно устроимся на нем вдвоем, — предупредила Мэгги.  Торчать тут с Ниганом в одном промокшем белье, демонстрирующем больше, чем она когда-либо собиралась ему показывать, уже было испытанием. Не хватало еще сидеть с ним плечом к плечу. Да она лучше замерзнет насмерть!   — Ну, тогда нам, блин, придется за него побороться, дорогая. Помашем ножами, как в старые добрые, подбросим монетку, вспомним считалочку. Тебе решать, Мэгги, но хрена с два я стану отмораживать жопу на полу из-за того, что тебе вдруг приспичило прикинуться недотрогой. Да тут при желании можно было бы сыграть в гребаный «Твистер»!  — Делай что хочешь. Просто держись от меня подальше, — Мэгги отвернулась, раздраженно стаскивая куртку.  Кто бы там наверху не глумился над ними, у него действительно было хреновое чувство юмора. Она спиной чувствовала, что Ниган улыбается.  — Знаешь, Мэгги, может, сама мать-природа нам намекает, что пора уже, ну, забыть старые обиды?  Звякнула застежка его ремня. Он ее подначивал, с наслаждением ждал, что за этим последует. Мэгги не ответила, продолжая возиться с собственными штанами. Наконец они съехали на бедра, потом ниже. От того, как промозглый, подвижный воздух музыкального магазина ощутился на голой коже, Мэгги задрожала.  — Чтоб меня, детка! — присвистнул Ниган. — Умеешь ты застать парня врасплох. Вот, значит, куда мы заправляем эти охрененно огромные женские шары? В миленькие маленькие трусики в цветочек, а? Да ты, Мэгги, просто дьяволица!  Будь оно все проклято!  — Не испытывай меня, Ниган, — вскипела она, полыхнув гневом в голосе.  — Эй, милая, просто говорю, что в наши дни осталось не так уж много приятных сюрпризов. В самом деле, когда еще увидишь цветочную выставку в таком чумовом местечке?  Ниган даже не успел отшатнуться, когда ее нож, блестящий, неукротимый, как ее ярость, пролетел мимо, оцарапал его висок и проредил сияющую улыбку Элвиса Пресли на порыжевшем плакате.   Мэгги сама не знала, что так ее разозлило. Ниган вечно испытывал судьбу, он был неугомонным, невыносимым засранцем, занозой в заднице, которую она никак не могла вытащить. Он доводил ее до белого каления, а потом заставлял улыбаться, закатывая глаза и качая головой. Просто сегодня все это было слишком. Эта приводящая в бешенство полуусмешка, простодушная невинность в искрящихся, потеплевших глазах, рябь татуировок на блестящей от влаги груди цвета соли с перцем, изломы шрамов, которые Мэгги никогда раньше не видела.  Непривычная интимность, от которой что-то дрогнуло у нее в животе.  — Проклятье, Мэгги! Думал, мы с тобой уже миновали колючую проволоку.  Она увидела кровь на его пальцах — он коснулся ими виска. Просто царапина, но, целься она левее, запросто убила бы его.  «Прикрывать мне спину — еще одна возбуждающая твой аппетит возможность всадить в нее нож», — сказал он ей в Нью-Йорке с обреченной усмешкой, когда они стояли плечом к плечу, двигаясь так слаженно, будто знали тела друг друга как свои собственные. В этом была какая-то мрачная ирония.  — Каждый день я задаюсь вопросом, почему продолжаю тебя терпеть. — Мэгги уселась на кусачий матрас, обхватив себя руками.  Бахрома покрывала, слишком растерзанного, чтобы в него можно было завернуться, запуталась в торчащих пружинах. В трепещущем свете пламени все казалось чешуйчатым, будто огромная рептилия. Было в этом что-то гротескное, искаженное.  — Потому что ты отлично знаешь, что скучала бы по мне, — Ниган сел рядом, их колени столкнулись.  Так всегда и бывало: она заставляла его держаться подальше, а он вечно оказывался где-то поблизости.  В другой раз Мэгги пригрозила бы ему, но тепло его тела было приятным, ей хотелось нырнуть под его руку, согреться. Безыскусная телесная потребность, когда ее зубы стучали от холода, но для Мэгги это все равно было унизительным. — По тебе? — она неверяще хмыкнула. — Каждый день с тобой как долбаные американские горки, на которые я не просилась. Единственное, чего мне хочется, так это тебя придушить.  Ниган ухмыльнулся, в полумраке блеснули его острые зубы, всегда казавшиеся слишком белыми для конца света. Излучины улыбки в серебрившейся бороде напомнили, как мало им всем теперь нужно было для того, чтобы засыпать и просыпаться. Чтобы жить.  Привычность, звон детских голосов, отскакивающий от стен общин, поля с зерном, запах человеческой кожи, простая близость.  Мэгги по привычке потянулась к ободу кольца на шее, но его там не было. Металл, безразличный к ее горю, был таким же холодным, как ее постель, та вечно пустующая половина, где никогда больше не будет того, с кем по утрам они дурачились и занимались любовью.  Сегодня Мэгги сняла цепочку, а завтра снова ее наденет. Успокаивающая обыденность, призрачная вера в то, что мужчина, которого она любила больше всего на свете, все еще приглядывал за ней.  Мэгги знала, как это было наивно, даже глупо. Обручальное кольцо, этот прозаический, вещественный символ вечной любви и верности, она превратила в оружие, очередное зримое напоминание о том, что должна была полагаться только на себя.  Молчание затянулось. Гроза еще бушевала: колотила проржавевшими дорожными знаками и ресторанными вывесками, хлестала дырявыми полотнами билбордов.  Дождь бился в заколоченные окна, как выживший, всеми покинутый, брошенный умирать. Но все это казалось каким-то далеким, ненастоящим.  Ниган поворошил пламя, ненароком придвинулся ближе, коснулся ее бедром. Волосы на его ногах были мягкими. Гадливое чувство предательства взметнулось, заставило Мэгги сердито отодвинуться. — Я сказала тебе держаться подальше, — рявкнула она.  — Срань господня, Мэгги! У тебя губы посинели, но ведь ты как чертов несговорчивый ребенок — слишком упрямая, чтобы это признать. Приходится изворачиваться, как на гребаной цирковой арене, чтобы тебе помочь.  — Я в порядке!  — Ну, если отбивать степ зубами — твой безумный способ убить время, кто я такой, чтобы портить тебе всю малину?  Мэгги выдохнула: — Просто оставь меня в покое.  — С радостью, вот только с моим везением ты потом сляжешь с лихорадкой или еще какой хренью и обвинишь в этом меня. Послушай, Мэгги, — Ниган разгладил морщину на лбу. — Знаю, ты та еще вольная пташка, не принимаешь помощи и все такое, но в этот раз тебе, блин, придется сделать исключение. Это практично. Уж кто-кто, а ты-то должна это понимать.   Каждый раз, когда Ниган оказывался прав, Мэгги еще больше взрывалась. Гэбриэл говорил, что ей не мешало бы вернуться к Господу или, на худой конец, поучиться тем идиллическим дыхательным практикам, к которым их всех пытался приобщить Иезекииль.   — Ладно! Отлично! — Мэгги развернулась так резко, что они с Ниганом чуть не столкнулись носами. — Но, если выкинешь что-то, что мне не понравится, эта царапина на лбу покажется тебе комариным укусом по сравнению с тем, что я сделаю дальше. Ниган снова ухмыльнулся. Его улыбка была заразительной, но Мэгги не собиралась веселиться.  — Не кусай руку, что так любезно тебя кормит, куколка. Но, раз уж тебе так нравится вся эта фетишистская хрень, может, мне назвать парочку мест, где твои акульи зубки точно будут кстати?  Мэгги ударила его. Не сильно, но удовлетворение было моментальным. Ниган вскинул руки в притворной капитуляции. Продолжал бесстыдно забавляться.  — Ладно-ладно. К черту шутки. Слово скаута. А теперь иди сюда.  Он обнял ее и притянул к себе, прижался подбородком к макушке. От неожиданного жара Мэгги затрясло, горячую влажность тела она, казалось, ощутила всем своим нутром.  Что-то изменилось. Легонько дрогнул воздух, высек искру многозначительности. — Знаешь, я мог бы немного ускорить процесс. Уж что-то, а доводить дело до конца я умею, а?  — Не испытывай судьбу, Ниган.  Он хохотнул. Его руки, ловкие, крепкие, растирали ее спину в каком-то ритмичном, почти музыкальном темпе. Мэгги до боли ощущала его близость, пыталась свыкнуться с ней, с этой углубившейся интимностью.  — Эй, не вини меня за то, что здесь становится слишком уютно.  — В этом нет ничего уютного. Ты просто видишь то, что хочешь видеть. — Нет, черт возьми, я-то вижу как раз то, что маячит прямо передо мной.  Мэгги подняла голову и тут же пожалела об этом. Лукавый огонек в мягких глазах бросал вызов. Ниган смотрел на нее так, будто точно знал, что подсчет вышел в его пользу.   — Это ничего не меняет, — она хмыкнула, пытаясь вернуть самообладание.  — Ну, может быть, мы с тобой просто решаем, в какой бы хре́новой преисподней нам запечь яблоко раздора?  Он был так близко, что его улыбка стала шепотом на ее шее. Человеческая кожа пахла жизнью, теми подвижными, пробуждающими мгновениями, которые они упустили и которые еще могли у них быть, которые напоминали, кто они такие. Что они живы.  Ниган был живым. Таким настоящим, таким человечным. Мэгги слышала, как билось его сердце — дурманящий, отчаянный перестук. Потом услышала стон матраса. Ниган переместился, его проворная рука вдруг нырнула меж ее бедер. Дурное удовольствие.   — Прикоснешься ко мне там еще раз, и, клянусь, я тебя кастрирую, — Мэгги извернулась. Дрогнуло лезвие нагого ножа, надавило на его промежность.  Ниган застонал. Звук был глубокий, сильный. Мэгги почувствовала, как затвердели и обозначились соски, как задрожало дыхание — от ярости, от сладостного угара. Желание плоти, такое примитивное, теперь выскребало ее изнутри. — Проклятье, Мэгги, ты точно ни черта не упрощаешь.  — Ты больной, если тебя это заводит.  — О, да? А ведь я могу сказать то же самое о тебе, милая. Да мы с тобой как две горошины из одного стручка. — Блеснул насмешливый оскал. Ниган пошевелил пальцами, погладил ее раз, другой. Мэгги возненавидела себя за сдавленный скулеж, за то, что уткнулась в изгиб его шеи, за эту зримую, очевидную слабость.  Силы переменились. Она и не заметила, как нож оказался в его руке, как рассек подрагивающий воздух, срезал бретельку, обнажив грудь до красного соска.  Когда он прижался к ней губами, ожег ненасытным ртом, его пальцы уже были глубоко внутри нее. Он ласкал ее с каким-то мелодичным, стройным ритмом.  От внезапной наполненности Мэгги задохнулась, сердце ее забилось быстрыми промельками. Раздражение из-за испорченного белья схлынуло так же быстро, как и появилось.  — Дьявол, Мэгги, ты меня с ума сводишь… Такая чертовски тугая и горячая, такая чудовищно ненасытная… Только взгляни на себя: сидишь на моих пальцах, как гребаная перчатка… Черт, куколка, похоже, мне все это и вполовину не было так нужно, как тебе.  — Т-ты… ублюдок…   — И все же мы здесь, да и ты, я смотрю, не слишком-то жалуешься. Сдается мне, я все делаю как надо, а?    Вторая бретелька соскочила. Ниган разглядывал ее. Любовался.  Такой честный, неподдельный интерес, неприкрытая увлеченность. Он никак не мог перестать на нее смотреть. Было в этом что-то странное, что-то чрезмерно личное.  — Иисусе, Мэгги, ты и впрямь что-то с чем-то… Мэгги вспыхнула. Хорошо, что в этом раскаленном, интимном полумраке он не увидел, что его похвала с ней сделала, какой заведенной, разгоряченной она стала.  Она воспользовалась моментом, толкнула его на спину, оседлала, зажав бедрами, окрепшими за долгие часы верховой езды.  Ее промежность прижалась к его животу, оставила соленые росчерки влаги — свидетельство разбухающего, постыдного удовольствия. Нож снова был у нее, Мэгги царапнула им по его шее.  — Заткнись. Перемена мест его позабавила. Но было в его лице что-то еще, что-то глубже, сильнее азарта, откровенной провокации. Сильнее импульса, полноты его желания, которое она ощущала всем своим мятежным телом, предающим ее сердце и душу.  От этого взгляда, почти молитвенного, внутри нее заметались те чувства, о которых она не хотела думать.  — Проклятье, Мэгги, ты не просто красавица — ты, блин, чертово совершенство.  Она сама не знала, чего испугалась. Собственной провинности. Возможности. Откровенного голода, который напомнил об отупляющем, сиротливом одиночестве, о слепящем мареве воспоминаний, о том, как ей хотелось, чтобы кто-нибудь ее приласкал. — Я сказала, закрой свой чертов рот! — Мэгги накинулась на него с какой-то новой яростью, но Ниган, казалось, все понял. Он обнял ее, удержал, прижал к себе, погладил ее волосы.  А потом он поцеловал ее, нежным, совершенно неправильным поцелуем, означавшим каждое слово, которое он только что ей сказал.  Мэгги укусила его. Кровь была опьяняющей, и все это превратилось в какой-то первобытный, маниакальный ритуал. Его смех смешался с ее дыханием, жарким, разрываемым на вздохи, на стоны нужды, мольбы и раздражения. Он целовал, целовал и целовал, пока они не переставали дышать, — и даже тогда прикасались друг к другу и ласкали друг друга, почти безостановочно.   Поцелуи были жадными, нетерпеливыми и мягкими одновременно. Поле битвы и вечный приют. Упрямая, безрассудная борьба и капитуляция.  Мэгги ненавидела его. За то, что пробудил в ней вероломное, предательское чувство, будто она вернулась в мир после долгого отсутствия. Снова оказалась среди живых.  Но сильнее она ненавидела себя, ведь знала, что это правда.