Poison Apple

Oh my god,you’rebeautiful Why do you stay with this neurotic fool? I’ve lost control, please save me from myself — IAMX (Insomnia)

Квартира от пола до потолка завалена разваливающимися стопками книг и документов. Бумаги вперемешку с грязной одеждой и недопитыми чашками кофе. Лампочка в прихожей давно перестала гореть, но у хозяина никак не найдётся свободной минутки, чтобы вкрутить новую. И всё же для Сону, сжавшегося до точки на уныло раскачивающемся стуле, это место — настоящий рай. Хотя бы потому, что в нём обитает ангел. Мужчина мягко улыбнулся, водя пальцем по неаккуратным прописям. На заполненных от и до страницах лингвистические закорючки плавно выпрямлялись, приосаниваясь, купаясь в долгожданном внимании. — И ты всё запомнил? Мальчик кивнул, цепляясь ладонями за сиденье под ним. Восхищение в круглых глазах напротив проступает сквозь полопавшиеся сосуды. Джонхан опять не спал всю ночь. Он потянулся к взъерошенным, неаккуратно подстриженным заботливой рукой хёна прядям. Маленького Кима больше не пугали прикосновения. Губы сами собой растянулись в улыбке, осветившей полумрак комнаты. — Умница. Я ведь знаю, что это было нелегко. Задумавшись о чём-то своём, хён продолжал гладить Сону по голове. В слабых лучах рассвета серое лицо Юна казалось прозрачным, словно тот и вправду пришёл из другого мира. Того, в котором не было места визжащему свисту ремня, расширившимся зрачкам, сомкнувшимся на запястье наручникам. Но от призрачных, бледных пальцев по коже струилось живое тепло, заполнявшее тело Кима, прежде скованное стужей воспоминаний. Утро стало его любимым временем суток. В ожидании спешащего с ночной смены Джонхана Сону трудился над кандзи, повторяя придуманные хёном колыбельные про наслаивающиеся друг на друга черты иероглифов. Заострённым фрегатом сквозь загустевший седой океан — истошный вопль звонка прервал мысли Юна. Брови нахмурились, чётко отработанным движением старший остановил начавший заваливаться стул, почти опрокинутый испугавшимся Кимом. — Подожди немного, ладно? — Джонхан приподнял уголки губ, ласково смахнув невидимую пыль с чужих волос. Мобильник в кармане сходил с ума. И всё же хён осмелился снять трубку, лишь когда кухонная дверь отрезала его от вытянувшегося в струну мальчика. Сону знал, что должен сидеть тихо. Ароматное какао в остывающей кружке покрылось коричневой пенкой. Сону знал, к чему ведёт любопытство. Эта истина стоила ему бессонных ночей и кровавых коленок. Сону знал, что он идиот, раз за разом повторяющий болезненные ошибки. Затаив дыхание, он прижался к холодному дереву. Ручка над замочной скважиной врезалась в висок. Ким умел быть тихим. — Результаты следствия огласят в полдень... — Юн звучал устало. — Что вы имеете в виду? <...> Больше не может продолжаться? Я отправлю ребёнка в Японию, нужно подождать совсем чуть-чуть. <...> Спасибо. Большое спасибо. <...> Вы же знаете, почему Чеджу не подойдёт. Лицо будет во всех газетах. <...> Да уж, как две капли воды. Но только внешне.<....> Дурные гены?! Джонхан повысил голос. Сону прежде ни разу не слышал, чтобы тот выходил из себя. Разговор длился от силы пару минут. Мальчик еле успел вернуться за стол, давясь сладким до пятнышек кариеса какао. В глазах Юна мерцали горячие, злые слёзы. “Я отправлю ребёнка в Японию”. Ким попытался улыбнуться, но внутри всё застыло. Он никогда не умел доверять людям.

***

Всё в дыму. Языки пламени облизывают худое, измождённое тело. Тонкие руки, тянущиеся к Сону, вспыхивают, словно ветви осины. Снова этот сон. Хён не чувствует боли. Пробираясь сквозь жертвенный костёр, хочет схватить его за руку. Гримаса на расплавленном лице — зеркальное отражение захвативших его бесов. Теперь Сону понимает: ему не сбежать. Остаётся лишь шагнуть навстречу, в распахнутые объятия. Слёзы Джонхана не потушат пожирающий их сомкнувшиеся тела огонь. Кажется, он запомнил уже каждую трещинку на низком потолке Чонвона. Предатель опять убежал отмокать в бане, оставляя Кима наедине с копошащимся в ванной Рики. Скрипнула дверь. Кореец изо всех сил зажмурился, притворяясь спящим. — Ну и рожа у тебя сейчас, хён, — мокрые волосы склонившегося над ним Нишимуры мазнули по подбородку. Сону раздражённо уставился в перевёрнутое лицо мальчишки, покрытое холодными каплями. — Доброе утро. Плохо спалось? Ники не спешил отстраняться, скорчившись в неудобной позе, до мурашек близко к сосредоточенному Киму. Горячим дыханием пытаясь высушить с него же стекающую ледяную воду. В этом весь Рики. Буря контрастов. Сталкивает в бездонное море, чтобы затем бросить спасательный круг. И, будто этого мало, сам сломя голову кидается в волны. — Лучше бы не просыпался, — укоризненный взгляд плавящегося, как воск, Джонхана мерещился в глубине блестящих зрачков Ники. От молчания Сону было не по себе. Обычно бестолковая болтовня японца успокаивала, как лишённое смысловой нагрузки телешоу. Простенький прилипчивый саундтрэк на пару с фальшивым закадровым смехом заглушали навязчивый внутренний монолог. Теперь же кто-то нажал на кнопку, выключив приятно мерцающую коробку. И все страхи хлынули обратно в ничем не освещённую чёрную дыру гостиной. — Нишимура Рики, — таблеткой тает на языке. Сону не знает, что хочет сказать. Сону не знает, чего хочет. — Что? — приподнимает брови мелкий, становясь ещё ближе, почти касаясь его носа своим. Вверх ногами он выглядит презабавно. Ким усилием воли подавляет рвущийся наружу нервный смех. — Нишимура Рики, — Сону знает, чего хочет. Одно стремительное движение, и квартиру оскверняют вопли японца. Пострадавший нос он заклеивает бессовестно стыренным у Чонвона пластырем. И ведь хёну ни капельки не стыдно.

***

Беспричинно воздетый над головами топор войны остаётся под измятым одеялом. У меня выходной, и мы шагаем по улице, сражаясь с августовским солнцем, слоняясь от одного магазина к другому в поисках спасительной тени и выкрученного на минимум кондиционера. Останавливаешься перед стэндом с изящными длинноногими зонтиками. — Хён, думаю, это вложение, без которого не обойтись, — заискивающие щенячьи глазки напоминают о том, каким ты был прежде. До того, как решил избавить меня от всего, чем я дорожил. Начав с себя и закончив болтающимся на поясе брелком. — Ребёнку нужно одобрение хёна? Или ты с цветом определиться не можешь? Возьми розовый, к разбитому носу подойдёт идеально, — с некоторых пор это стало рутиной: твои сжатые в кулаки ладони и почти осязаемая ярость заменяют мне топливо. Хватаешь первый попавшийся зонт и несёшься к кассе, расплачиваясь из идиотизма душевного пожертвованными Яном деньгами. Разъезжающиеся в стороны створки двери-автомата отрезают оазис торгового центра от забитой автомобильной пылью улицы. Притворяюсь, что удар по ягодицам стал для меня неожиданностью. — Йа, Рики! — раскрываешь над нами завесу из плотной чёрной ткани, сражающейся с безжалостным ультрафиолетом. Стал таким дылдой: без труда держишь орудие наказания над испекшимися макушками. Интересно, что именно стало преступлением, за которое вот уже четыре года я отбываю срок? — Ты совсем распоясался, хён. Думаешь, нашёл работу, крутым стал, дерзить можешь? — разговоры превратились в судебные заседания абсурдного и потому не имеющего конца процесса. — Я всё ещё в любой момент могу попросить Чонвона вышвырнуть тебя на улицу, — перехватываю ручку зонтика, не позволяя тебе забрать контроль. В сияющих стёклах проезжающих мимо иномарок две потрёпанные фигуры, из последних сил вцепившиеся в разрываемый на части широкий зонт, смотрятся донельзя комично. — А я ведь не поехал тогда ни на какую экскурсию. Остался в приюте. Невыносимая духота стояла, скажи? Какой-то дебил постарался и плотно закрыл окна, даже то крошечное, что в туалете на третьем этаже, — по инерции продолжаю ступать по раскалённому асфальту. От мысли, что ты был где-то рядом, в горле пересыхает. Пустота заполняет желудок. — И госпожа Ёко не пришла убираться, заболела старушка... Обрывки воспоминаний разгоняются, как частицы в адронном коллайдере. Ещё немного, и клетка материи, в которой я существую, не выдержит. Перед глазами темнеет. О нет. Я снова забыл как дышать. Но стоит ли это знание того чтоб владеть им, как ты овладел мной в не случившейся реальности наших снов? — Я так рад, что в тот день остался, — опускаешь руку, накрывая мою ладонь своей, переплетая наши заледеневшие пальцы. Медленно поворачиваюсь в жалких попытках отыскать кислород. Ты совсем не радостный. Наклоняешься, прижимаясь лбом к моему, заземляешь, вытягивая из вен ядовитый ток. Прикосновение возвращает в омерзительное японское лето. Скрыть судорожный вдох не удаётся. Придерживаешь за талию, не давая упасть. Мы и так на дне. Это неправильно. Это я должен грязным подолом футболки стирать стекающие тебе за шиворот слёзы. Это я должен показать, что за пределами тюрьмы, нашего добровольного заключения, по-прежнему светят звёзды. Это я должен стать твоим спасением. Исчезнув, как капли росы тихим сентябрьским утром. — Сону, плачь, если хочешь, но только не уходи. Я не хочу, чтобы ты становился счастливым. — Так и будешь мучать меня до высадки инопланетной цивилизации на землю? — хватка усиливается. Напополам разломишь и не заметишь. — Зато сможешь стать святым. Великомучеником. Как Григорий* (в оригинале русский святой Георгий, Ники допускает ошибку) Победоносец. — Ты откуда вообще это имя знаешь? — всё-таки не выдерживаю и истерично смеюсь, любуясь исполненной самодовольства физиономией. — Ко мне на днях подходили какие-то фрики в парке. С брошюрой... Закатываю глаза: — Теперь ты у нас не только танцор, но ещё и сектант, — равновесие приходит вместе с надоедливым ворчанием. Нишимуре вроде семнадцать, а не семьдесят. — Да понятное дело, что я им от ворот-поворот дал, может, вдарил бы даже в итоге, но образование-то получать надо и... В груди скользким червём ворочается вина. Тебе бы в школе за партой сидеть, а не в подвалах танцевать. — Ники, ты такой идиот. Обижаешься, вырывая зонтик. Догонялки в обжигающую подошвы ботинок жару — сомнительное развлечение. И всё же я срываюсь с места, в кои-то веки покорно принимая правила игры.