Poison Apple

And you can bury my body

Down by the highway side

So my old evil spirit

Can Greyhound bus that ride

— Soap&Skin (Me and the Devil)

Породниться с бьющимся в конвульсиях клубом оказалось не так уж и сложно. Наброски человеческих фигур слипались в нелепой какофонии отсветов. Сквозь облизывающие толпу лучи прожекторов к сумрачным диванчикам в углу пыталась пробраться тень. На щеках румянец пьяного грима, руки заняты пока ещё не опустевшими бокалами. Ему кивали постоянные посетители, за пару недель успевшие привыкнуть к лёгкому южно-корейскому акценту и густо подведённым глазам. Тэмин не ошибся. Сону создан для этой работы. На уставших лицах кайшяинов (белых воротничков) после пары впитанных вместе с алкоголем фраз проступали довольные ухмылки; любопытствующие барышни окружали новичка и, смеясь, тянулись к мягким тёмным волосам. Опьянённый вниманием скорее, чем вином, Ким купался в водовороте влечения, робости и интереса. Слово в слово следуя наставлениям старших, он говорил много, умудряясь при этом не сказать ничего. Завороженные невесть откуда взявшимся новым хостом, гости угадывали его личность, рисуя на месте Солнца (такой псевдоним ему пожаловал Ли) нужную им звезду. Наблюдавший за ним исподволь Чимин, приставленный к дебютанту в качестве обучающего, поджав губы, прошипел в барахлящую рацию: «Клиент у стены совсем ничего не пьёт и к танцполу интереса не проявляет. Попробуй убедить его заказать хотя бы пару шотов». Пак тоже когда-то был новеньким, лепестки ресниц и медовая кожа собирали искушённых до неизведанного пчёл-посетителей. «Понял», — Сону нашарил в переплетении мрака неестественно прямую фигуру зависшего над нетронутым виски мужчины. Издали он был всего лишь белым воротничком, увязшим в песках бесцветного существования. Лавируя меж беспокойными гостями, хост достиг дальнего кожаного диванчика, притаившегося в углу. — Играете в прятки? — он звонко опустил бокалы, не заботясь о золотистых брызгах, разрисовавших стекло журнального столика. С этим предметом мебели его многое связывало: оба демонстрировали безупречную прозрачность и ряды ароматных ликёров. На себя, так же, как на изящную столешницу, жавшуюся к коленям, Ким смотрел свысока, не замечая ничем не скрываемой хрупкости. — Надеялся сберечь тех, кто умеет веселиться, от своего безыскусного общества, — от него несло тяжким амбре мизантропа. Ничем не примечательный с виду, мужчина уронил фразу, которую Сону захотелось подобрать. Он ведь тоже только и умел, что изображать веселье, а не проживать его. — А я уж было решил, замышляете что-то недоброе, — кореец изящно опустился на диван рядом с незнакомцем. Ким опустошил один из стаканов, чтобы тут же наполнить вновь. — Заманили солнце в укромный уголок, скоро светить перестану. Это был риск. Не всем нравилась дерзость. Но должно же у Сону быть хоть что-то своё. Мужчина хмыкнул. Он вовсе не был таким уж старым, просто тени до смешного неудачно ложились на уставшее лицо. — Это ты тут у нас заманиваешь, — он и сам не заметил, как скопировал движения Кима, пригубив виски к радости последнего. «Чек растёт быстрее, чем тревога за собственный кошелёк. Так работают хосты», — мягкий голос Чимина где-то в черепной коробке Юноша окинул мизантропа пристальным взглядом через плескающееся в бокале жидкое золото: ровный, точёный нос, резкие мраморные черты, бездонные бархатные глаза. Всё это скрыто за сеткой морщин и презрения. К окружающему его обществу? Или к самому себе? — Тебе двадцать-то есть хоть? Молод ещё для подобного. Густо подведённые глаза Сону лукаво округлились: — Господин Мизантроп предпочёл бы, чтоб я был старым? — шампанское льётся бурным потоком, едва поднявшееся на чернильный небосвод солнце клуба будто случайно задевает коленом чужое бедро, скованное строгостью серых брюк. Демонстративно вздрагивает, обжигаясь, вдавливая помятые крылья в спинку диванчика. Мотылёк и пламя — как пошло, как глупо. Даже безграмотный Ники пришёл бы в ярость. Мысль о сжимающихся кулаках подростка вызывает искреннюю улыбку, волей-неволей проскальзывающую в уголках глаз. — Как ты меня назвал? — мужчина неожиданно улыбнулся, одними губами, тонкими и обветренными. Закончив с виски, он покорно принял из рук Кима игристое вино, не заботясь о переменах градусов. Под дребезг хрустального поцелуя стаканов кореец нащупал внутри вопросы, в очередной раз оставшиеся без ответа. Зачем он пьёт? Что чествует? Похороны его детства запоздали, как минимум, лет на пять. Но отчего же их не отпраздновать? Время — праздник, который всегда с тобой. С каждым вдохом всё ближе к финалу. День рождения, день старения, день забвения. Киму порой казалось, что он уже перешагнул эту грань, встретил долгожданный финал и теперь стоит в растерянности, с головы до ног покрытый пеплом. Пальцы нервно сжались вокруг ножки бокала. Это не он падает в бездну, это бездна увязла в нём. — Мне нравится это прозвище. Знаешь, мой младший брат вчера ушёл из дома. Ирония дымом прошлась по легким, поднялась к горлу и запнулась о покрасневшие дёсна. Кореец не смог заставить себя пошутить, вместо этого поменял местами сосуды — свой, почти полный, и клиента, потерявший проспиртованный блеск. — Я знал сбежавшего ребёнка, — Сону задумчиво обвёл мизинцем край бокала. Тот издал грустный аккорд. Он даже не знал, в самом ли деле брат мизантропа умчался в далёкие дали (некоторые клиенты что только не рассказывали, войдя в кураж и не вернувшись). Просто маленький ангел, надёжно укрытый за поясом Нишимуры, порой согревал сильнее, чем должен был. — Он вернулся? — мужчина подался вперёд, обдавая Кима горьким дыханием. — Не к кому было возвращаться, — ложь. Но кому в этом месте нужна правда? Она вообще хоть где-то хоть когда-то нужна? — Да и сбежал он отнюдь не из дома. — Жизнь — бесконечный побег. В том числе и от самого себя. Мне кажется, я прочёл это где-то, — по спине Сону пробежал холодок. Мизантроп на мгновение словно забрался в него самого, вскрыл кожу скальпелем чёрных глаз. Но не увидел главного в едком дыму. Что же, уходя, сжигай за собой мосты. — Философия. Но что-то в этом есть. Если начал бежать, уже не остановишься. Не волнуйтесь, к вашему брату это, наверное, не относится. Если он такой же мизантроп, как вы, то вернётся. Обязательно. Вы ведь сюда ещё вернётесь, правда? — холодная улыбка японца напрягала. Сону не нравился этот разговор. Сону не нравился меланхоличный клиент. Он стремился смыть его с себя, оттереть, как пятно от шампанского от любовно выглаженных брюк. — Видишь, по-прежнему заманиваешь, — мизантроп подмигнул ему, но юноша выпрямился. Он никогда ещё не встречал такого человека. Это смущало и выводило из равновесия. — Может, моему тонсэну лучше и не возвращаться. Мужчина полез в карман за сигаретами, но остановился на полпути, вспоминая, что в клубе курить нельзя. Хост напротив него почувствовал, как что-то сжалось в желудке, сминая внутренности в один неприятный, зудящий ком. — Тонсэн? Вы кореец? — Удивительное совпадение, не правда ли? — он склонил голову набок, не оставляя попыток проникнуть в отодвинувшееся к краю диванчика солнце. Не заботясь о том, что может ослепнуть. Он продолжил по-корейски: — Тебя выдаёт акцент. Я Пак Сонхун. Будем знакомы. Рука ледяная и на удивление шершавая, крепкие ладони не могут принадлежать тому, кто все дни коротает в офисе. Сону ощутил себя маленьким и очень горячим. Раскалённым до нескольких тысяч кельвинов. — А я Солнце этого клуба, но откликаюсь ещё и на «Неси вторую бутылку», — никто не засмеялся. Ким давно перестал верить в совпадения.

***

Поднимающийся над водой пар складывался в причудливые фигуры. Чонвон выискивал в них успокаивающие его алгоритмы, уравнения, решал невидимые окружающим призракам параметры. С тех пор как в доме поселились потерянный в тумане и идущий с ним в комплекте мелкий бес Нишимура, заполненная обнажёнными фигурами баня перестала внушать первобытный ужас. Кажется, люди становились чем-то обыденным — ободранными углами обоев, едва слышной колыбельной пятичасового радио в бессонный разгар лета. — Не надоело торчать в воде ? — отдалённо знакомый хриплый голос заглушил симфонию формул. Широкоплечая фигура развеяла сгустившийся над Яном пар. — Жарко ведь. Август на дворе. Чонвон не сразу понял, что обращаются к нему. Потяжелевшие от духоты мысли не желали ворочаться. Вторник не радовал владельца дешёвого сэнто посетителями: в тесном бассейне, кроме татуированного нарушителя спокойствия и заблудившегося в аналитических задачах репетитора, никого не было. Несмотря на то, что по внутренним – отстающим – часам последнего прошло уже больше минуты, незнакомец всё ещё возвышался над ним, словно и впрямь ждал ответа на ничего не значащий вопрос. — На дворе август, на душе февраль, — промямлил Ян, опуская голову вниз, стесняясь вынырнувшей из-под толщи воды неуклюжей фразы, придуманной каким-нибудь голодающим поэтом. Ким Сону слишком долго был его единственной дозой повседневного общения. — Романтично, — присвистнул якудза и неожиданно медленно, будто боясь спугнуть, опустился рядом с Чонвоном, вынуждая того вжаться в угол ванны в безуспешной попытке избежать непривычной близости. Взгляд сам собой зацепился за чернильную вязь, удавкой затягивающуюся на шее мужчины. — Я давно за тобой наблюдаю, и ты тут вечно в самый разгар дня. Неужели работы нет? Раннее утро Яна для кого-то было «самым разгаром дня». Он забывал порой, что за пределами их с бабушкой маленькой квартиры бурлила жизнь. — А твоя работа шпионить за добропорядочными гражданами в общественной бане? — лучшая защита — это нападение. Он бы тоже хотел учиться в университете, есть на ужин что-то кроме растворимых раменов (и стряпни Нишимуры, неизвестно ещё, от чего быстрее можно коньки отбросить), существовать как нечто большее чем отражение чужой несбывшейся мечты. Гангстер смутился. Кажется, это был тот самый, кто вытянул перегревшуюся тушку из бассейна в знаменательный день напришествия Сону. — Нет, я просто хотел её тебе предложить, — якудза уткнулся взглядом в татуированные коленки и придвинулся ещё ближе к Яну, почти касаясь чужой обнажённой кожи. Чонвон запаниковал. Сердце ускорилось то ли из-за кипятка, в котором они варились, то ли из-за того, что мужчина задел под водой его ногу, покрытую белёсой паутиной шрамов. — Спасибо, слежка за голыми особями мужского пола меня не интересует, — пробормотал парень, наконец, решаясь поднять взгляд на нахала. Проблемы с мафией ему не нужны, но этот сумасшедший пугал не на шутку. Почему он достаёт Чонвона? Неужели настолько нечего делать? — Только за женскими? Понимаю, братан, — нервно хихикнул татуированный, и Яну пришлось начать медленно проговаривать про себя число е, чтобы отвлечься от капель влаги, застывших на кончиках волос, стекающих по волевому подбородку, притаившихся над ключицами того, чьё лицо он впервые сумел по-настоящему разглядеть. Ему и вправду нравились девушки. До сегодняшнего дня. Наверное, бешенство заразно. Какой ужас. И на врача денег нет. Чонвон развернулся на сто восемьдесят градусов, мазнув животом по серому кафелю, являя незнакомцу узкую спину. — Я подам в суд за сталкерство и домогательства, — интересно, сколько людей пыталось угрожать мафии законной властью? Вчерашний выпускник таких историй не слышал, что подтверждало: все они кончили плохо. — Не выдавай желаемое за действительное, я просто ищу того, кто умеет работать с числами, — ухо обожгло чужое возмущение, а между лопаток врезался чужой палец. Гангстер разозлился не на шутку. Ян тяжело выдохнул. Что на него нашло? — В общественной бане? — он бы расхохотался, если бы не давящее ощущение чужого присутствия над затылком. — Ты хочешь верить в это или в то, что я сталкер? — Я хочу верить в то, что у меня куча денег, и я сижу в Рюсенджи{?}[Название известных горячих источников в Нагое.], любуясь ночной Нагоей, а не в засаленных источниках в километре от Мэйэки{?}[Главная станция, рядом с которой живёт Чонвон.] в полдень? — выпалил Чонвон. — Можно устроить, — серьёзный ответ вынудил мелкого недоверчиво повернуть голову. Глаза напротив, удивительно чистые, сверкали дружелюбием. Будь проклят день, когда он решился выйти из комнаты.