Poison Apple

Lux Aeterna (Requiem for a dream)

tw: мат, завуалированный селфхарм, мысли о суициде. Ошибки совершают все: кто-то путает цифры местами, кто-то делит на ноль, кто-то вписывает в бланк ответ на вопрос из другого регистра. Ян Чонвону плевать. Он не злится. Механически кликает по экрану, монотонным голосом проповедует истины, в которые сам давно перестал верить. К чёрту математику. К чёрту август. — Давай-ка разберём это ещё раз… — замирает на пару мгновений, чтобы прочесть имя ученицы, высветившееся на экране, — Суха. В летние каникулы работа особенно невыносима. Ему снятся интегралы, объединяющиеся в армии, вооруженные остро заточенными карандашами. Они вступают в бой с вереницей недовольных, ссутулившихся выпускников. Родители не могут оплатить репетитора со стажем из сертифицированной компании, до которой интернет-курсам Яна, как ему самому до Филдсовской премии. Дети не могут учиться, запирая себя в душной комнате в последний месяц иллюзорной свободы. Чонвон не может выдернуть провод из сети, отключая питание, оставаясь наедине с погасшим монитором. Круговорот беспомощности. Кабала социума. Ошибки совершают все. Ошибкой Чонвона было его появление на свет. Колышущиеся на ветру занавески подпрыгивают, щекочут посеревшую от круглосуточного затворничества кожу. Суха хихикает в камеру. Парень с силой захлопывает балконную дверь и возвращается к сессии. На сегодня последней. С равнодушным усердием продолжает работу над чужими ошибками, раз за разом выделяя красным всё, что хочет исправить. Разве с собой он поступает иначе? Вырвать с корнем, квадратным; переписать набело. Пока Суха трудится, проживая по новой драму с мистером Икс в главной роли, Чонвон размышляет о собственном чистовике: прямоугольный лист, сияющий белизной. Чем бы он заполнил его? Ответ приходит мгновенно (не зря в школе он был отличником): на его странице — идеальная, лишённая ошибок пустота.

***

— Как я выгляжу? — Сону вертелся перед зеркалом, поправляя идеально выглаженную рубашку цвета обсидиана. С броским макияжем он казался старше своих лет, но Чонвон уверен — именно этого новый сосед и хотел добиться. — Как дешёвая шлюха, ждущая чтобы её… — Ники не успевает договорить, получив увесистый подзатыльник от хозяина комнаты. Сону мрачнеет, тёмно-вишнёвые губы сжимаются в узкую полоску. — Стильно и профессионально, — Ян не силён в комплиментах, но Ким всё равно расцветает на глазах, заключая друга в объятия. Сладкий запах персика врывается в ноздри. Чонвон неловко стоит, вытянувшись в струнку, и изучает потолок, прикидывая вероятность, с которой висящая на облезлом проводе лампочка упадёт ему на голову, избавляя от необходимости выслушивать то, что последует за карикатурным всплеском чувств корейца. Три. Он натягивает на себя шлем ментальной защиты. Два. За спиной раздражённое пыхтенье. Один. По телевизору очередной повтор ток-шоу «пусть кричат», в котором слеполухие герои сражаются насмерть на ринге квартиры его бабули. Сону буквально отдирают от Чонвона, и он был бы благодарен, поскольку кондиционер у них не работает, а руки у Кима очень горячие, и плечи уже покрылись мелкими каплями пота, и… Он был бы благодарен. Если бы только не: — О да, очень профессионально, когда профессия — шлю… — Заткнись, Нишимура! — кореец нравится Чонвону. Правда нравится. Он способен говорить часами, не требуя ответов. Таять от восторга быстрее, чем мятно-шоколадное мороженое, которое Ян обычно притаскивает ему из конбини. И только ему, Сону, удаётся перекричать его внутренних демонов, заменяя их внешними. — Я делаю это ради нас обоих. Собираешься вечно сидеть на шее у Чонвон-и? Ники совсем непохож на него. Шумный семнадцатилетка, изо всех сил притворяющийся ребёнком. Яну иногда кажется, что высокий, смуглый парень, тенью нависший над Кимом, — их общая галлюцинация. Хотя бы потому, что без любимого хёна Нишимура становился настолько странным, что старшему хотелось сбежать из собственного дома. — Нас разве выгоняют? Чонвон разворачивается к столу в поисках чая. — Мне напомнить, кто без предупреждения увязался за мной в Нагою? — кореец сложил руки на груди. — Вали обратно, если что-то не нравится. И я уже двадцать раз повторил: удовлетворение сексуальных потребностей не входит в мои служебные обязанности. Ярость — стихия Сону. Тёмные глаза — раскалённые угли, губы дрожат. Он бесится искренне, не пытаясь сдерживаться. Яркие эмоции завораживают Чонвона. Нишимура со всей силы пинает стул. Грохот отдаётся вибрацией в стёклах старомодного серванта. Бабушка, наблюдающая за ссорой с одной из полок, неодобрительно подпрыгивает. Уж она бы смогла прекратить это безобразие. В глубине души Ян давно решил, что им просто нравится ссориться. Злость — прекрасная маска для чувств, какими бы хрупкими они ни были, завёрнутые в бархат оскорблений. Он завидовал. Ему тоже хотелось разозлиться. Хотя бы на маму, не приехавшую даже на похороны. — И вообще, что я делаю и с кем сплю, тебя не касается, — Ким заводился всё больше, наблюдая за тем, как под кожей Ники проступают толстые вены. «Да ведь он упивается его реакцией», — подумал Чонвон, глотая безвкусную жижу, с утра бывшую чаем. «Чуть ли не специально раззадоривает». — Ты понял?! Я тебя НЕ. КАСАЮСЬ. Рики срывается с места, вдавливая Кима в стену, хватая чужие ладони, прижимая к острым, как лезвия, скулам. — Касаешься, касаешься, касаешься, — Ян давится чаем, а Сону, красный настолько, что это видно даже сквозь четыре слоя тоналки, прицельно пинает мелкого куда-то между ног: — Не вздумай портить мне форму, придурок. Это мой первый официальный рабочий день. Я не для того её целый час гладил, — шелковая рубашка струится по телу. Нежная шея выглядывает из глубокого, узкого выреза. — Чёрный тебе идёт, — говорит Чонвон и сталкивается с обиженным взглядом Рики. Маленького японца предали, встав на чужую сторону. — Хватит позориться перед образованным человеком, иди лучше танцуй со своими новыми друзьями. Уверен, они оценят твоё умение бросаться на людей, рискующих честью ради твого благополучия. Сону поправил растрепавшуюся причёску и шагнул в прихожую, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Он бы с удовольствием поругался ещё, но смена начинается в шесть вечера. — Вечно ты всё решаешь за меня, хён, — Нишимура опускается на пол, кончиком рукава вырисовывая кресты на исцарапанном паркете. — Я ведь пойду. Танцевать. Ким закончил завязывать шнурки — в заботливо пожалованные Тэмином лаковые туфли переобуется уже в клубе — и бросил на него прячущий пелену тревоги взгляд. Взъерошенные русые волосы мальчишки отросли чуть ли не до рокерской нормы. Чёрная кожаная куртка, напяленная «для стиля» в тридцатиградусную жару, скрыла оставшиеся после пятничной ночи синяки и ссадины. — Если что-то случится, я тебя уничтожу, Нишимура Рики, — в углу шумел компьютер, который Чонвон, конечно же, забыл выключить. Сону перестал кричать. Его шёпот опаснее криков. — Тебе позволено выходить из дома после того, что ты устроил неделю назад, лишь потому, что мне жаль Чонвон-и, вынужденного терпеть тебя двадцать четыре часа в сутки. — А что я такого устроил? — нахмурился Ники, продолжая гипнотизировать пол. — Если не думаешь о себе, думай хотя бы о тех, кого касаешься, — Ким хлопнул дверью, на долю которой выдавалось чересчур много стресса в последнее время. Мелкий тяжело вздохнул, зарываясь ладонями в шевелюру, и спустя вечность пробормотал: — Он так забавно иногда коверкает выражения. Чонвон усмехнулся, пересчитывая чаинки на дне треснувшей кружки: — Мне кажется, это специально. Он мог бы сказать ещё многое, но врываться в чужую историю без приглашения — моветон. Бабушка учила его манерам. Жаль, конечно, не пригодились. Вместо этого Ян потянулся за полотенцем, висевшем на вбитом в стену крючке. — Пойду в онсэн, отмоюсь от ваших разговорчиков. Не получив ответа, Чонвон покачал головой: — Зря ты так переживаешь из-за работы Сону-хёна. Хост-клубы пекутся о сотрудниках, там и охранники есть. С проституцией это не имеет ничего общего. Ники по-прежнему молчал, окунувшись в закулисье воспоминаний. В мыслях протяжными стонами самое страшное, что он когда-либо слышал. Страшнее, чем мамино «ты всё равно не в силах ничего изменить». А ведь она права. И тогда была права. И сейчас. — Ты не понимаешь, Чонвон. Ты не понимаешь. Нет смысла сбегать, если за порогом старой тюрьмы начинается новая. Ян не понимал. Но вдруг ощутил укол вины за то, что был груб с сиротой, в одиночку вступившим в войну, из которой победителями не выходят. Он приблизился к Нишимуре и неловко опустил руку на русоволосую макушку. Бабушка делала так, когда хотела успокоить. — Прости, Рики. И меня, и Сону-хёна. Мне больно просто от мысли о том, что ты волнуешься о подобном в семнадцать, — его пальцы стиснули железной хваткой. В уголках глаз у Ники скопилась едкая соль вперемешку с гневом и ещё чем-то диким, отчаянным. По позвоночнику Яна галопом пронеслись мурашки. — Тоже считаешь меня беспомощным ребёнком? — кривая ухмылка на лице Рики заставила отшатнуться, вырывая ладонь. Разговаривать с японцем всё равно что доказывать аксиому. Тяжёлый взгляд молотком прибивает к земле. Футболка липнет к телу вместе с отвращением — к самому себе. Хочется сбежать. Ники непохож ни на одного из его учеников. Ни на одного из одноклассников. Ники непохож на Сону. Ян с горечью признаёт: его пугают карамельные глаза, потерявшие теплоту, бурлящую в них даже в самые жестоких схватках с Кимом. Почему же, стоит корейцу исчезнуть, Нишимура меняется, словно погода в горах? Чонвон сдался, оставив Рики наедине с кошмаром. В лихорадочной спешке вылетел из квартиры, забыв красный кошелёк, доверху забитый 10-йеновыми монетками. Чонвон сдался. Как сдавался всю жизнь, не в силах исправить собственную ошибку.