Poison Apple

Размывается вид Воспоминания о тебе Разваливаются на куски — ENHYPEN (Fatal Touble) Did you stand too close to the fire Like a liar, waiting for forgiveness from the stone? — Green Day (21 Guns)

tw: очень, ну очень мимолётные упоминания селфхарма (если вы не моргнули). Неоновые огни отражаются в стеклянных, пузырящихся кружках. Тяжёлые биты импульсами дифибриллятора лезут под рёбра. Сону замер посреди беснующейся толпы. Люди узнавали его таинственного проводника, пытались завести беседу, перекрикивали шумные басы. На сцене один парень грациозно затягивал удавку на шее другого, мускулистого, пьяного, накалившегося до предела. Смазанные маслом мышцы перекатывались, вызывая неконтролируемый визг облепивших освещённое софитами возвышение зрителей. Кажется, Ким уже давно перестал воспринимать рассказ Тэмина о том, кто такие хосты и как их клуб отличается особыми перфомансами, один из которых везучему корейцу выпало наблюдать прямо сейчас, совершенно бесплатно, но это он, конечно, ещё отработает. На сцене, словно дрессировщик, юноша с тонкими чертами лица потянул за удавку, как за поводок. Ему покорились, демонстрируя черноту татуировок на широкой спине. Сону успел поймать взгляд связанного — глубокий, сочащийся уверенностью и предвкушением. Гора, (жа)ждущая того, кто посмеет её сдвинуть. Запертая в клетке сила. Могущество, скрытое за дрожащими ресницами. — Гвоздь сегодняшней программы, мои мальчики — Сан и Уён. Жалко, Чимин выступает завтра, он бы тебя поразил, — Ким и так уже поражён достаточно. Он видел прежде, как танцует Ники, но это другое. Не танец. Какая-то неистовая, первобытная сцена, исполненная в такт шаманским напевам. Сан рычит, будто пойманный зверь, и Уён ухмыляется, так дерзко и очаровательно, что даже подозрительный Сону хватается за начавший кружиться мир. — Я так… не смогу, — выдавливает кореец, проклиная себя за трусость. — Я не умею. Ли Тэмин пожал плечами: — А тебя и не для этого нанимают. Потом можешь попробовать, если кто-то из старших захочет… обучить. Это всё же неплохая надбавка к зарплате. Но обязанности у тебя будут другими, — пока Ким в исступлённом дурмане смотрит на сцену, управляющий изучает его, сканируя с ног до головы, измеряя и оценивая. — Сегодня возиться с тобой у меня нет времени. Приходи завтра с утра, часа в три пополудни, получишь форму, пройдёшь инструктаж. Руй, паршивец, свалил без предупреждения, а заменить его надо, и срочно. Сону нахмурился. Слишком уж быстро всё происходило. Нездоровый энтузиазм владельца доверия не внушал, а Ким привык во всём видеть двойное дно. Однако выбирать не приходится. На протяжении недели ему отказывали даже клининговые сервисы, не говоря уже о мелких забегаловках. — Не ломайся, я же вижу, что придёшь, — мужчина усмехнулся. В тени ночного клуба его лицо казалось старше, пластиковая фигура прочнее. Будто ставшее домом место услужливо сковало любимой маской — той, в которой Тэмин ощущал себя комфортнее, чем в складках собственной кожи. — Документов нет, — выдохнул Сону, почему-то стыдливо надеясь, что управляющий разозлится и выставит его за порог. Но Ли расплылся в улыбке чеширским котом: — Не волнуйся, своих не бросаем, милашка, — он подмигнул, а Ким, наконец, вернулся в реальность, из которой его десять минут назад вытянуло откровенное выступление двух дикарей. Впиваясь ногтями в лямки неказистого рюкзака, свисающего сдувшимся воздушным шаром у него за спиной, он выплюнул: — Спать ни с кем не буду, — Тэмин медленно кивнул, изучая смазливое личико корейца. — Даже с тобой, — зачем-то добавил Ким, на случай, если это не было ясно. Управляющий расхохотался. — А лиса не боится подпалить шубку. Тебе повезло, пацан, дети меня не интересуют. Будь ты на пять лет постарше... Да и продаю я не тела, а эмоции. Так что расслабься. Если я ошибся, и окажется, что ты не подходишь, — он качнулся на пятках, — разойдёмся тихо-спокойно, как пароходы в порту. Никто тут тебя удерживать не будет. И в миграционный центр сдавать тоже. Сам только на проблемы не нарывайся. Кореец зажмурился, попытавшись представить себя в этом мрачном, но на удивление уютном местечке. Маленькие столики, окружённые низкими диванчиками, до миллиметра заполненными богато одетыми людьми. Длинная барная стойка, звон бокалов и картины в стиле модерн на стенах. Зал небольшой, тесный, и от этого создаётся впечатление интимности, единения шумно вдыхающей эйфорию сцены толпы. Вот только Сону не обманешь. Здесь каждый сам за себя. Маленькие круглые дверки ведут в соседние комнаты, крошечные, но со вкусом обставленные, для особых клиентов. В атмосфере смешались запахи дорогого виски, еле уловимого кокосового парфюма и напряжённое, нервное возбуждение. Желание, старательно сдерживаемое, спрятанное в клетку, на грязное, чёрное дно; его укрощают, его пытаются обуздать. Но ловкая рука фокусника Тэмина способна подобрать отмычку даже к проржавевшему замку. Если дверь распахнута настежь, люди бросятся навстречу пьянящему вкусу свободы или всё же предпочтут глотать сладкий яд иллюзии выбора? На висках выступил пот. Кем станет Сону в этой галерее страстей? Жертвой, добровольно бросившейся в клетку к чудовищам, утоляющей их минутный голод? Или искушением, способным сорвать монстров с цепи?

***

Лежа на скамейке, пересчитываю звёзды, которых, кажется, меньше, чем минут, проведённых вдали от тебя. Это не печалит. Нисколько. Чем дальше мы друг от друга, тем легче дышать. Кислород поступает в лёгкие, заменяя раздражающее Р-и-к-и. Я докажу, что могу босиком бродить по шипам розы мира, не нуждаясь в костыле твоего неподвижного взгляда. Когда мир вокруг блекнет, превращаясь в унылую серую точку, прикусываю губу, чтобы не уснуть, не упасть в залитую огнём бездну. Горький привкус крови напоминает о бесконечном лете, когда время остановилось не по моей воле. Утопающая в тёплом, солнечном свете аудитория. Ты рисуешь какую-то чушь, согнувшись над серой страницей библиотечной книги. Старательно портишь мой единственный источник покоя, высовывая язык и облизывая колпачок шариковой ручки. Совершенно не стесняясь того, что жертва лежит на соседней парте и тихо посмеивается над усердием мучителя. — Ты такой противный, Нишимура Рики, — выходит куда нежнее и мягче, чем планировал. Щёки покрываются алыми пятнами, но прерывать июньскую дрёму, менять удобную позу нет сил. Ты ожидаемо заливаешь тягучей карамелью, и я зажмуриваюсь, лишь бы не видеть, не существовать. — Над твоим портретом тружусь, хён. Спасибо сказал бы, — проклинаю закипающее любопытство. Пора бы уже сделать работу над ошибками и запомнить, что любые дороги ведут в ад. Спасение в том, чтобы заблудиться. Мои отросшие волосы падают тебе на лоб, и ты сразу же дёргаешь за чёрную прядку. Боль возвращает к жизни, но не к реальности. На засаленном листке бумаги плохо пропечатавшиеся буквы, а поверх — неожиданно узнаваемый профиль. Ты каждый день танцуешь, может, стоило начать писать картины? Или это мне так кажется, потому что всё, что делает Рики, само собой в голове обретает сакральный смысл? В ожидании реакции склоняешь голову набок — кричишь о том, как ненавидишь. Тянешь за волосы сильнее в попытке уткнуть носом в книгу — жалеешь, что не можешь отпустить. Пожалуйста, не отпускай. — У тебя талант, Рики. Очень красиво. Спасибо, — разжимаешь пальцы, и мне становится стыдно, когда из горла вырывается разочарованный вздох. — Хён, вечно ты это делаешь! — вскакиваешь, опрокидывая стул, огибая парту. За окном — смеющийся двор. В такую погоду только мы с тобой, как последние идиоты, торчим в душном, опустевшем классе. Гладишь раму, но окно не открываешь, пытаясь различить мои шаги в призрачном отражении. Ты прав. Я иду за тобой. И сейчас даже нет желания спорить. — Что — это? Сейчас-то я в чём провинился? — рот сам собой складывается в улыбку. Ты сама искренность, Нишимура Рики. Я ещё не встречал человека честнее тебя. — То посылаешь к чёрту, то говоришь… подобное! — упрямо продолжаешь прожигать невидящим взором скрипящий под подошвами дет. домовцев двор. — Разве сейчас я тебя оскорбил? — мне хочется увидеть твоё лицо. Нахмуренное, красное, глупое до изнеможения, до запретных мыслей тяжёлыми вечерами. Надеюсь, ты никогда не узнаешь, о чём я думаю, ломаясь в чужих скользких объятиях, сталкиваясь с простынёй, превращаясь в пустой сосуд, погребальную урну, подобие человека. — Что случилось, Рики? Язык проглотил? Снова мучают кошмары? Почитать тебе сказку на ночь? О маленьком мальчике, разрисовывающем библиотечные книжки. Ты засыпал, до синяков сжимая моё запястье. Звал сестру во сне, плакал, пока я пытался понять, почему этот маленький, хрупкий мальчик так привязался к изгою. Наверное, знал, что презираемый всеми кореец не сможет его бросить. Как жестоко, Ники. Не оставлять мне выбора. Я учился читать по сказкам, усыпляющим твой беспокойный разум. Ты, наверное, стал моим первым другом. Прости. Всё изменилось, когда тебе стукнуло тринадцать. Почему? До сих пор в мясо стираю пятки, бродя по гробницам воспоминаний в поисках ответа. Однажды навис надо мной посреди коридора и вместо того чтоб обнять толкнул, впечатывая в стену. Прошёл мимо. Сказал что-то колкое, я даже не разобрал, пересчитывая разогнавшийся пульс. Ты принялся рвать мои книги, опрокидывать завтраки, царапать кожу. Это разве дружба, Нишимура Рики? «Я так хочу, чтобы всё было как раньше». Взглядом вскрываешь мне вены. Не отпускаешь ни на секунду, но теперь это камнем тянет на дно. Первые драки, ободранные кулаки, паутина из ссадин. Жалеешь, я знаю. Соседу по комнате на днях сломал руку парой точных движений. Меня покрываешь сеткой из слабо зудящих царапин, получая в ответ яд чистейшей пробы. Всё изменилось. Я уже не могу по-другому. Пожалуйста, посмотри на меня. — Всё ещё молчишь? Ребёнок так счастлив, что его похвалили, — слова сами вырываются на свободу. Даже не пытаюсь поймать их, загнать обратно. Поздно. Я ждал этого. Медленно разворачиваешься: под густыми бровями чёрные дыры. — Ну да, больше-то хвалить некому. Папа с мамой сбежали далеко и надолго… — Я тебя ненавижу, Ким Сону, — у меня перехватывает дыхание. На глаза почему-то набегают дурацкие, детские слёзы. Я ведь разучился плакать. Давно ещё. — Я тебя ненавижу, Сону-йа, — повторяешь громче, почти кричишь, но я ничего не слышу. В ушах гул нарастает, а ты загораживаешь собой звёздный свет. Солнце — огненный шар, на 70% состоящий их водорода. Сону — мусорный бак, на 70% состоящий из Нишимуры Рики. Это случается взрывом сверхновой, термоядерной катастрофой. Гравитационное сжатие настолько сильное, что твои губы сталкиваются с моими, вызывая коллапс ядра — сердце отказывает, переставая биться. Зачем, если вместо него так близко стучит твоё? Ударная волна не заставила себя ждать: мой кулак впечатывается в твоё солнечное сплетение. — Никогда больше не шути так, Рики. Никогда. Иначе я спрячусь так, что даже ты меня не найдёшь. — Хён! Ты что здесь делаешь? Простудишься, — надо мной вырастает подбитое лицо Нишимуры. Где-то вдали плачут сверчки, гардения душит тяжестью флёра, а семнадцатилетний подросток с кровоточащей бровью боится, что я заболею в тридцати-пятиградусную жару. Аккуратно касаюсь чужого горячего лба. Наваждение ещё не до конца выветрилось, на периферии сознания маячит залитая солнцем и моими слезами аудитория. Сквозняк переворачивает страницы в изрисованной книге. В каждой строчке — твоя душа. Пачкаю пальцы алым, спускаясь к открытой ране. У Чонвона под подушкой пластыри. Рядом с тонкими, острыми лезвиями. Накрываю твои глаза ладонью и пытаюсь вспомнить, как считать до десяти по-японски. Твои губы дрожат, не решаясь. Обратный отсчёт.十、九、八. «Это не сложно, Сону. Просто взять и поверить кому-то».七、六、五. «Худшим днём в моей жизни стало знакомство с тобой».四、三、二. «Был бы девчонкой, сразу отдал бы в приют. Столького избежали бы. Ты мне отвратителен».一. Пора возвращаться в реальность. Ты слепо тянешься вниз, к моей расколовшейся на до и после улыбке. Рывком поднимаюсь и смотрю свысока: — С фонарным столбом подрался? Только им так позорно проигрываешь, — Ники остаётся сидеть на корточках, опираясь на остывающее дерево лавки. — С моей новой танцевальной командой, — демоны прошлого отступают, уступая геенну церберу настоящего. Не хочу делить тебя с танцем. — Ты нашёл друзей и группу?! Это же потрясающе! Я так рад, Рики, — сияю ярче начищенного до блеска кофейника бабули Яна. — Знакомство, похоже, вышло насыщенным. — Не то слово, — хмыкаешь, наконец, поднимаясь. — Зато и подработку, ну так, по мелочи, отыскал. Внутри неспокойно, скребутся пантеры, тревога вперемешку с кислой ревностью. Но это же Ники. Он вечно влезает в драки, отстаивая то, что принадлежит ему. А ему принадлежит всё на белом свете, даже чужое уважение и брелок в виде ангела, единственное сокровище, доставшееся мне от хёна. Ещё ему принадлежат земля под ногами, вечернее небо, запылённые аудитории, запах мятного шампуня, бездомные коты, пустота моих рёбер. — Пойдём обработаем боевые ранения. Чонвон жаловался на то, что ты шляешься невесть где в середине ночи, — мы шляемся невесть где. Вот только я нечаянно заблудился в переулках ночного города, потерявшись в хитросплетениях возможных сценариев субботнего вечера — моего дебюта в клубе с дурацким названием. Почему же ты покинул свою «танцевальную команду» так поздно? — Так мило, что ты вышел встречать меня, хён, — лёгкий толчок в плечо, а ты уже шипишь от боли. Останавливаюсь в нехорошем предчувствии. — Раздевайся, Ники. — Вот так сразу? Прямо на улице? Странные у тебя фетиши, Сону-я, — беззаботный смех успокаивает, но ненадолго. В полумраке каморки Чонвона я обязательно сосчитаю все раны на твоём теле, чтобы затем вернуть неудачливому художнику. Потому что делиться болью с тобой могу только я один. Такой уж я, непримиримый собственник. Над нами пылал рассвет.