Poison Apple

You knew the game and played it — The Neighbourhood (Wires)

Обгоняя солнце, сбегаю в август, застывающий на языке расплавившимся корпусом ночного автобуса. Ты начинаешься косым отсветом в стекле иллюминатора. Мне кивают взмокшие от масла машины, скользящие по шоссе, и пытающийся втиснуться на свободное место у окошка сосед. Из-под скрывающей глаза кепки торчат неровные русые пряди; рваные кеды — точная копия тех, что на мне, вплоть до стёршегося мультяшного рисунка и отклеившейся подошвы. На лицо штормовой волной набегает улыбка, вот только ты не рад (не)случайной встрече. Острые коленки сталкиваются с моими, и загорелая рука — лишь на мгновение — касается спинки сиденья в миллимитре от моего покрасневшего уха. — Даже сейчас улыбаешься, псих, — читаю по обветренным губам и роняю ответ на подставленные вечернему солнцу ладони: — Покупаешь билет в один конец, надеясь, что он у нас будет общим, — пропахший сигаретами салон, под завязку набитый потерявшими надежду и теми, кому даже терять было нечего. Фальшивый — как всё, что нас когда-либо связывало, гроб ценой в тысячу йен. — Иди нахуй, хён, — затыкаешь уши стареньким плеером, не дождавшись взаимности. Музыка орёт громче, чем учитель Миура, раз за разом сталкивающийся с моим «узкомыслием», и в другой раз ты бы получил локтем в бок за то, что не пытаешься думать о ближних. Но не сегодня. Похоронный марш в эту ночь к месту. Чёртов автобус содрогается от кошмаров, и меня подташнивает от мысли о том, что пьяный сон-побег закончится пробуждением в Окаяме. Голова упорно притворяющегося спящим соседа падает на плечо. Запах мятного шампуня успокаивает, возвращая в не_реальность. Прости, что не попрощался. Твоя ненависть согревала сильнее, чем любовь многих. Своей непорочной искренностью. Своей беспричинной жестокостью. Каждый синяк на скуле, каждое «потерянное» сокровище (тот брелок в виде ангела всё ещё болтается на твоём ремне?) напоминали о том, что настоящая тьма не воюет, а стравливает. Ждёт, пока мы выпьем друг друга до капли, чтобы затем слизать вино с остывших губ. Ты научил меня сражаться с огнём. Не запихнуть назвавшего себя монстром в костёр вместе с остатками совести было бы преступлением. Но где мы теперь — посреди печального ниоткуда устремлённые вникуда: твои волосы щекочут подбородок, а пальцы впиваются в край моей рубашки. Ресницы так и не удаётся сомкнуть. За окном усыпанные пеплом пейзажи, а Ники сполз куда-то вниз, подмяв под себя моё личное пространство, так и не выключив продолжающий греметь в оказавшихся на полу наушниках вой. На короткой стоянке ребёнка (оставайся им навсегда) всё же приходится сдвинуть. Электронные часы у водительского кресла показывают 2:39. Идеальное время, чтобы исчезнуть. Возможно, оставлять тебя один на один с сумрачным миром не совсем честно, но забирать с собой – лишать последней искры надежды. И как только вычислил автобус, билет ведь попал в мои обгоревшие ладони за десять минут до отправления. Хватаешься за моё запястье, лишая возможности раствориться в ночном воздухе. — Нет, — вечно этот карамельный взгляд исподлобья; упрямый, словно неваляшка. Падаешь и поднимаешься, через боль, через непонимание — поднимаешься. Вверх по венам. Кровью приливаешь к вискам. — Отпусти, — объяснять слишком долго, а тебе тем более даже и невозможно. Объяснить, почему мы оказались заперты в ночном автобусе. Почему я так упорно пытаюсь сбежать. Почему от почти нежных пальцев, сомкнувшихся на покрытой волдырями руке, в уголках глаз проступают едкие слёзы. — Размечтался. У меня с собой только пачка сигарет, — и смотришь так пристально, будто уже знаешь, что победил. Ждёшь, когда дойдёт и до меня тоже. Язвлю сквозь наглухо сжатые зубы: — Могу одолжить зажигалку, — хватка крепнет, рискуя растечься фиолетовым пятном по измученной коже. — И денег на обратный билет. Ты несовершеннолетний, Ники. Да отпусти же меня наконец! Получается громче, чем следовало, старик через проход недовольно косится в нашу сторону и отворачивается к окну, поплотнее укутываясь в плед. Эффект неожиданности срабатывает, и мне почти удаётся метнуться к выходу, подхватив с полки рюкзак. Нишимура камнем сваливается на плечи, роняя меня и себя заодно обратно на пыльное сиденье. — Ты где так умудрился? Неужели не врал с утра про то, что плохо себя чувствуешь? — он дёргает манжеты моей старой рубашки вверх, пристально изучая безобразные ожоги. — Да уж мечтал пропустить экскурсию с бесплатной кормёжкой и проваляться весь день в лазарете, — Ники не глупый, хотя хорошо им прикидывается, поэтому всё мое тело напрягается в ожидании реакции. — Ты никогда на них не ездишь, — он забавно вытягивает губы, дуя на обожённую кожу, и что-то в груди сжимается. Но не могу же я просто подобрать тебя с улицы, как ненужный хлам. А впрочем, едва ли ты кому-то нужен. Мне вот совсем нет. Автобус трогается с места — остановка закончилась. Его костлявые коленки не многим хуже дешёвого пластикового сиденья, но упираться поясницей в подлокотник не слишком удобно. — Добился своего? На ближайшие три часа мы заперты в этой коробке, — мне ничего не остаётся, кроме как сползти на место у окна; ручей прохода маячит за тобой, и всё смазывается, превращаясь в иллюзию, дрожа и переливаясь. Ночной автобус, тёплое дыхание Ники над ухом, однообразная палитра автострады в испачканном сером стекле. Даже мои собственные пальцы, усеянные алыми волдырями, становятся чужими. Кто этот человек, опрометчиво укравший у жизни билет в одну сторону? Где он? Почему Мне приходится видеть чужими глазами, слышать чужими ушами, говорить чужими словами? Становится страшно, и нить, связывающая меня по рукам и ногам с поблекшей реальностью, удавкой ложится на шею. Я не могу дышать. Дым проникает в лёгкие, заполняя пустоту внутри едким смолистым угаром. Языки пламени подбираются ближе, слизывая воспоминания, проглатывая их с оглушительным треском, отдающимся в висках. Бежать. Мне хочется сорваться с места, протаранить лобовое стекло, ощутить под кожей осколки зеркал, в которых я не отражался. Заполнить собой всё вокруг, а затем схлопнуться, сжаться до точки, такой тяжёлой, что её не выдержат даже острые коленки Ники. Ржавый привкус крови на губах и исцарапанные ладони помогают замедлить карусель мыслей. Мокрая рубашка липнет к телу. Мне никогда не нравилась боль, но она, словно балласт, помогает восстановить равновесие, останавливая лихорадочный бег сердца. Я впиваюсь ногтями в покрасневшую кожу и пытаюсь услышать вопрос, который ты задаёшь уже, кажется, не в первый раз: — Тебя укачивает? Хочешь пить? — Ники успел достать из-под сиденья бутылку с мерзким травяным чаем. Лукаво смотрит из-под чёлки, то ли переживая, то ли пытаясь отравить. Опустошаю залпом. Японцу назло — пусть не останется ни капли. Горьковатый вкус застывает во рту. — Почему ты решил сбежать? — движение убивает мысли. Пока бежишь куда-то, нет времени думать — о том, что будет, когда остановишься. И даже если носишься кругами, раз за разом возвращаясь туда, откуда пришёл, как Ники по коридорам приюта, пока бежишь, ты ни к чему и ни к кому не привязан. Правда, у некоторых в голове и так пусто. Мне не сдержать улыбки, расглаживающей складки на твоём лбу. — Помнишь теорию относительности? Чем быстрее бежишь, тем меньше времени тратишь, опережая мир вокруг, — тебе нравятся разговоры ни о чём, поэтому я начинаю издалека. Ты никогда в этом не признаешься, но четыре года назад, до того, как мы стали врагами, уснуть тебе помогали только мои истории. — Я всегда побеждаю тебя в догонялки, — Ники хмурится, сминая в кулаке пластиковую бутылку из-под чая. — Видимо, поэтому ты сейчас здесь, — мне остаётся лишь вздохнуть. — Но это битва не с тобой, а со временем. Я его ненавижу. — Меня ты тоже ненавидишь, — забавно надуваешь губы. — Много чести, ребёнок, — Нишимуру больше всего раздражает, когда на него смотрят свысока, с пренебрежительным снисхождением, полагая за несмышлённое дитя, коим ты и являешься. — Почему не хочешь, чтоб я поехал с тобой? — как объяснить, что Ники, такой, какой он сейчас, Ники из прошлого, будет только мешать, проливая яд на кропотливо зашитые раны? Механическим карандашом выцарапывая на сердце всё, что я пытаюсь стереть. Отворачиваюсь к окну. — Встречный вопрос: почему ТЫ хочешь поехать со мной? И дня без хёна прожить не можешь? — поддразнивания не работают. Впервые за долгое время. В стекле отражаются до пугающего серьёзные, усталые глаза Нишимуры. — Ты всегда всё решаешь за меня. Словно я не способен думать самостоятельно. Ты лучше знаешь, что я чувствую, лучше знаешь, как мне будет хорошо. Или плохо. Я для тебя не человек, а собачка какая-то, — слова жалят искренностью, но сил ссориться с Ники нет. — Ты дурак, хён. От самого себя не сбежишь. Он прав, но соглашаться не хочется. Молча достаю чужой рюкзак из-под сиденья, отключаю телефон и вынимаю сим-карту. Ники молчит, съёжившись в маленьком кресле, даже не пытаясь отобрать свой мобильник, который наверняка стырил у одного из не умеющих постоять за себя младшеклассников. — Ты моё проклятие, Нишимура Рики. Послушные собачки ждут хозяина перед входной дверью или хотя бы у станции Шибуя. Но ты решил прыгнуть под поезд вместе со мной, — в полупустом желудке чужой сумки находятся перочинный нож, пачка сигарет и сто йен. Псих. Не врал о том, что у него ничего нет. Продолжает упорно делать вид, что обиделся, отгородившись от ночной беседы наушниками. Молчаливый Рики устраивает меня больше, чем тот, который заваливает вопросами. Раньше, до того, как мы стали впиваться друг в друга клыками, словно дикие волки, он отбирал у меня одеяло и до рассвета путешествовал по туманной Корее: такой, какой я её помнил. А потом засыпал, уткнувшись в моё плечо, согревая увядшее сердце. Если бы у меня были крылья, я бы спас тебя, унёс далеко-далеко, в страну, где нет боли, где никто не взрослеет, где лава времени застывает в причудливой форме. Я бы обнял тебя — крепко-крепко. И мы бы остановились. Навсегда. И мир вокруг распадался бы на мгновения, разрушаясь и разрушая. Но мне было бы всё равно. Пока ты в безопасности. Пока ты рядом со мной. Жаль, что крыльев у меня нет, лишь уродливый каркас, и тот я сжёг дотла. Скользя по рёбрам опавших созвездий в раскалённую пропасть, так и не научился останавливаться. Ники рядом со мной — всё тот же. Наивный ребёнок, разбивающий в кровь кулаки о лбы посягнувших на его ценности; плачущий по ночам и зовущий сестру; обменявший детство на тёплую шапку для хёна (ту, которую наши сокамерники разорвали через неделю в борьбе за украденную справедливость — равенство кособоких стрижек под серым декабрьским небом). Я лишил тебя всего, что ты имел. Теперь ты просишь забрать даже то, что ещё не успел обрести. — Хён, я хочу сам сделать выбор. И пусть он будет неправильным, — в глазах Рики кофейная гуща вперемешку с упрямством. Из груди сам-собой вырывается вздох. Не смотри на меня так. Не смотри на меня. Не смотри. Смотри только на меня. — Мой выбор — ты. А как же приют? Седая вишня в саду, под которой ты спал, пропуская школу? Студия, куда за талант и упрямство бесплатно пускал учитель? Настоящая жизнь? Та, которой не было у меня. Вопросы множились, обрастали сценариями несыгранных пьес, заполняли собой густой воздух салона, выстраивая невидимые, но осязаемые стены. Зажмуриваюсь в безуспешной попытке скрыться — от решений, разговоров, реальностей. «От самого себя не сбежишь» — звучит эхо моей души. Там, где вечный пожар. Ты, как всегда, прав, Нишимура Рики. От себя не сбежишь, а ты уже часть меня. Самая настоящая.