Always

***

      Донмин до конца не понимает, как он оказывается в этой ситуации: стоящим на балконе своей квартиры и сжимающим в руке ладонь Донхёна так сильно, что кажется, будто ещё немного, и младший пожалуется на перелом пары пальцев. Весёлые крики детей, успевающих ловить момент и наслаждаться выглянувшим из-за туч солнцем, на удивление легко доносятся даже до верхних этажей, сбивая Хана с мысли. Тёплый ветер задувает за створку, заставляя чёлку старшего зашевелиться, разлетаясь ото лба в разные стороны.       Донмин предпочёл бы остаться в этом моменте. Смотреть в окно, греться под лучами осеннего солнца и обсуждать с младшим какой-нибудь фильм, или, ещё лучше, наслаждаться тишиной. А ещё продолжать думать о том, как идеально размеры их рук подходят друг к другу, разглядывая чужие тонкие пальцы с восхищением.       Хан улыбается, ловя себя на этой мысли. Он точно помешанный, если даже в такой момент никак не может перестать восхвалять каждую частичку тела младшего, словно та — шедевр мирового искусства. И даже признаться в своём помешательстве кажется задачей более лëгкой, чем просто заговорить.       — Так странно, — начинает всё-таки старший и нервная улыбка на его лице быстро прячется за разочарованной гримасой. — Я весь день только и делал, что репетировал, что буду говорить тебе, когда мы, наконец, останемся наедине, но сейчас… Не могу даже представить, с чего мне следует начать.       Хан фыркает на собственное отражение в балконной створке, как если бы то его раздражало, и опускает глаза в пол. Донхён супится, не понимая, как ещё он может помочь старшему разобраться со своими мыслями. Чужая душа впервые становится потëмками, хотя раньше казалось, будто Хан для него — открытая книга.       Просто наблюдать за душевными терзаниями старшего было недостаточно. Донхён чувствовал себя так, будто Хан был единственным на этом балконе, кто считал, что им нужно было сначала поговорить. Однако всё нутро младшего уже буквально кричало о том, чтобы броситься на парня с объятиями. На расстоянии его держало лишь понимание, что Донмин, если уж начал, то и закончить должен сам. Приходилось молчать и довольствоваться держанием за руки.       — Ты видел моего отца когда-нибудь? — спрашивает Хан довольно неожиданно.       Донхён не совсем понимает, почему старший решил начать именно с этого вопроса, но не считает нужным допытываться. В голове сразу же начинают с быстрой скоростью меняться воспоминания, начиная знакомством в кинотеатре и заканчивая прощанием в аэропорту.       — Быть может… пару раз? — предполагает Ким, успевая ловить в этом калейдоскопе воспоминаний образ излишне худого, долговязого мужчины. — Я не уверен, но, кажется, я видел в вашей квартире мужчину как-то. Не помню только, говорил ты, что это твой отец, или нет.       — Вероятно, это он и был, — голос Донмина остаётся ровным, но вот лицо его кривится в презрении, а может, даже ненависти. — В нашей квартире не было других мужчин, пока он не… — тут голос старшего резко прерывается.       Он слишком торопится. Приходится сделать вздох, чтобы вернуться к намеченному плану повествования. Донхён всё это время молча наблюдает за каждой эмоцией на лице старшего.       — Так значит, говоришь, видел его пару раз?       Ким кивает, согласно мыча, и тут на лице Хана появляется горькая усмешка.       — Должно быть, в те редкие моменты, когда он выглядел нормально, я считал себя достаточно смелым, чтобы позволить вам пересечься, — хмыкает Донмин, подставляя лицо под очередной поток свежего воздуха. Это помогает держать мысли вместе и проговаривать их по одной, не давая им в одночасье выплеснуться на младшего. — Однако если бы меня спросили сейчас, то я сказал бы, что нужно быть невероятно глупым ребёнком, чтобы звать друга в квартиру, в которой тебя каждый вечер встречает отец алкоголик.       Большой палец младшего, до этого медленно скользящий по ладони Хана останавливается. Донмин чувствует, как в моменте всё будто прекращает своё существование, а потом, вместе с тяжёлым, но понимающим вздохом Кима, появляется вновь.       Их плечи сходятся, словно предназначенные друг для друга, идеальные кусочки пазла. Донхён не отодвигается в отвращении, не отпускает его руку и совсем не выглядит так, будто испытывает к старшему хотя бы толику неприязни, и Донмина это странным образом радует.       Хочется верить, что младший не откажется от него и после того, как узнает историю целиком, ведь отец Хана — всего лишь разминка перед настоящим рассказом.       — Думаю, я видел его не пьяным едва ли чаще, чем видел его ты, — старший пожимает плечами, фыркая от очевидной разницы в своих чувствах к матери и к отцу.       Сколько бы мама не пила, но к мужчине, что отдал ему половину своих генов, Донмин испытывал невероятное отвращение, граничащее разве что только с вселенской ненавистью. Он был обижен на него, не было причин в этом сомневаться.       И в своём испорченном детстве, а ещё в страшных воспоминаниях о драках и побоях, которые терпела его мать, снящихся маленькому Хану по ночам, парень тоже винил именно его. Назвать его «отцом» было неприятно, и Донмин каждый раз испытывал желание помыть себе рот с мылом, когда приходилось говорить про «этого мужчину».       Однако пусть эта рана и болела, но боль, казалось, за столько лет притупилась. Хан не помнил даже, как выглядел отец в тот день, когда он видел его в последний раз. Не мог вспомнить его голоса, манеры и темпа речи, даже примерно. Картинка будто растекалась перед глазами, позволяя разглядеть только высокий силуэт, сгорбленный в спине, и грубые, намозоленные пальцы, оставляющие больные красные следы, с размаху припечатанные к белой коже.       — Мне жаль, — голос Донхёна, тихий и нежный, на контрасте с неприятным холодом от воспоминаний об отце, возвращает Донмина в настоящее.       Старший отрицательно качает головой, стискивая чужую ладонь в своих ослабших пальцах.       — Меня не нужно жалеть, — говорит Хан, с трепетом накрывая их сцепленные руки сверху другой ладонью. — Он вёл себя, как последняя сволочь на протяжении всей их с мамой совместной жизни, и какой бы сильной не была её любовь к нему, понять, почему мы так долго не решались просто бросить отца и уйти, у меня так и не получилось. Мама была с ним несчастна, и это было настолько очевидно, что в подростковом возрасте, ближе к их разводу, она вдруг обрела голос. Они ругались, обзывали друг друга такими словами, что волосы на голове вставали дыбом, а потом расходились, громко хлопая дверьми: она запиралась в комнате, отец же уходил на очередную попойку.       Донмин сглатывает, делая небольшую паузу. Он всё ещё помнит, как думал, что это лучший период их семейных отношений, ведь после очередной такой ссоры всегда становилось тихо. Он полюбил тишину сильнее, чем стоило, а от любого громкого звука вздрагивал.       В прочем, отец всегда возвращался. Приходил, раскидывал свои вещи по квартире и заваливался спать, успевая по пути снести пару дверных косяков. Хан понятия не имел, где он ночевал, когда находился вне дома, да никогда и не интересовался.       — А когда мне стало четырнадцать, мама вдруг решила с ним развестись, но это тебе и так известно, — взгляд старшего неожиданно становится тёмным, почти чёрным. Донхён вздрагивает от смены тона в его голосе. — Не знаю, поумнела она или просто устала терпеть такие отношения, но я хорошо помню, как тряслись её руки, когда она постучалась в дверь моей комнаты, неуверенно спрашивая, хочу ли я больше никогда не видеть отца. А я, не долго думая, согласился.       Очередной детский крик снаружи перебивает. Старший сглатывает, выглядывая в окно, и плечи его опускаются, прежде чем он пересиливает желание сомкнуть губы, продолжая говорить.       Хан твердит про себя лишь одно: Донхён должен знать всё, должен услышать эту историю целиком, иначе он снова не сможет быть с ним честным до конца. Только эта мысль заставляет Донмина раз за разом возвращаться к рассказу.       — В тот же вечер она поставила отцу ультиматум — либо он перестаёт пить, либо собирает свои вещи и уходит. А он, не думая и дольше минуты, действительно ушёл. И мама, наверное, была достаточно взрослой, чтобы понимать, что бесполезно было ждать другого решения, но я всё равно видел, как она жалела о своих словах, когда выбегала на лестничную клетку следом за отцом, пытаясь его остановить. И это было отвратительно, — то, как голос старшего ломается на слове «отвратительно», Донхён, кажется, уже никогда не сможет убрать из своей памяти. — Он не заслуживал ни одной её слезинки, потому что всю свою жизнь только и делал, что причинял ей боль. Однако мама впервые рыдала, срывая горло, пока кричала ему в спину, что не сможет жить без него, что лучше умрёт, что она наложит на себя руки, если он не вернётся.       Ужас, появляющийся в глазах младшего, когда Донмин говорит про самоубийство настолько настоящий, что старший неосознанно жмётся к Киму ближе, слишком хорошо высматривая в нём черты четырнадцатилетнего себя. Выглядел ли он так же в тот момент, когда услышал эти слова от мамы впервые?       — Она ведь не… — Донхён не решается договорить вопрос, но продолжение Хан считывает и без слов.       — Нет, — качает он головой. — Она и раньше так делала. Запугивала отца словами о том, что мы уйдём, что он больше никогда нас не увидит. Выгоняла его, а потом с распростёртыми объятиями встречала дома, с радостью прощая ему каждый из дней, что он проводил не с нами. Она говорила, что просто так отдыхает от ссор и криков. Наверное, в этот раз она тоже думала, что собирается просто отдохнуть и, как обычно, дождаться, когда отец приползëт к её ногам. Он был пропитым алкоголиком, но понимание, что без матери и крыши над головой ему останется только скитаться по улицам, как брошенная хозяевами собака, заставляло его изо дня в день возвращаться к двери нашей квартиры. Маминой, если быть совсем уж откровенным.       — Но они ведь развелись в конце концов? — уточняет младший, и в глазах его, не исчезая, плещется надежда на хороший финал.       Донмин прикусывает губу до крови, жалея, что не может эту надежду удовлетворить. У истории его родителей никогда не могло быть счастливого конца. Жаль только, что он понял это слишком поздно.       — Развелись, — кивает старший, неуверенно добавляя. — Только я не уверен, что это можно назвать именно разводом, ведь на расторжении брака отца не было.       — Почему?       Хан боится произносить ответ вслух. Даже детские голоса стихают, будто вся планета хочет услышать то, что он собирается сказать, и тёплое дыхание младшего щекочет щëку.       Донхён слишком драгоценный, чтобы рассказывать ему подобные истории. Он как ребёнок, которого злой старший брат хочет напугать ужастиком перед сном, и Донмин действительно чувствует себя так, будто оставляет на душе искренне сопереживающего ему младшего глубокую рану, когда на выдохе произносит:       — Потому что мёртвые не могут прийти на собственный развод.       Хан не знает, откуда берётся этот стремительный поток ветра, сильно ударяющий по балконной створке, но звук этот на мгновенье его оглушает. Донхён изворачивается резко, как кипятком ошпаренный, и Донмин чувствует как ногти младшего случайно глубоко царапают его по ладони, прежде чем Ким делает глубокий вдох, прикрывая глаза.       Ему уже слишком много. Он как будто проживает чужую боль, погружаясь в историю Хана с каждым словом старшего всё глубже. Донмин действительно боится, что Донхён не сможет вернуться, если окажется слишком далеко в той тьме, которую он прячет в своей груди все эти годы.       Смешивать самого лучшего человека в его жизни с грязью, которую Хану пришлось пережить в прошлом, кажется старшему ошибкой.       — Знаешь, мы можем остановиться, если ты хочешь, — предлагает Донмин, наблюдая за тем, как медленно голова Кима опускается в пол.       Ему так чертовски тяжело, что Хан не имеет понятия, как ещё помочь, если не перестать обсуждать эти страшные вещи.       — Нет, — Донхён отказывается от передышки не раздумывая и секунды. Остановиться сейчас будет только больнее. С такими историями надо как с пластырем: отрывать резко и без сожалений, чтобы потом не приходилось мучиться. — Я хочу знать всё. Как… он умер?       И Донмину стыдно признаваться в этом, но он и сам точно не знает, при каких обстоятельствах не стало его отца.       — Он ушёл тогда, а через три дня, как делал это обычно, не вернулся. Мама тогда с обеспокоенной гримасой прошла мимо входной двери в сторону спальни и неохотно закрылась в комнате на замок. Она ждала его и на следующий день, и через день, и через два… Через две недели, кажется, сдалась, — Хан не уверен, что всё происходило в точности так, как он говорит. Подростковые воспоминания путались, некоторые эпизоды терялись в глубинах памяти, да так далеко, что для того, чтобы их вытащить, приходилось постараться. — Я приходил со школы и каждый день смотрел, не появилась ли его обувь в коридоре. Не знаю даже сам, ждал, что вернётся, или наоборот, боялся. Мы жили так месяц. А может, и чуть больше. Однако я понял, что это конец, когда радостная улыбка пропала с лица матери, стоило на пороге нашей квартиры появиться полиции. Она надеялась, что это отец, должно быть, однако угрюмый офицер обвёл нас с ней недовольным взглядом и сказал только, что сейчас нам нужно быстро собраться и проехать с ними на опознание. И мы ехали в машине, я вертелся по сторонам, разглядывая незнакомые мне улицы, а мама плакала, не поднимая головы.       У Донхёна в голове мысли словно танцуют одним лишь им известное танго. Старший смеётся, хотя в этой истории нет ничего смешного, и Ким вдруг думает, что человек всё же чертовски несовершенен. Хан смеётся, когда, казалось бы, надо плакать. Улыбается, когда надо злиться. И молчит, когда надо кричать. Младший же готов делать всё это за него, лишь бы Хану никогда больше не пришлось сдерживаться в выражении своих чувств.       В прочем, кажется, он уже проживал эмоции старшего. Слезы, начинающие наворачиваться на глаза, Донхён смахивает одним движением руки, сглатывая накопившуюся во рту слюну. Рано. Он не хочет показаться слабым. Не хочет, чтобы Донмин жалел его в очередной раз и боялся делиться своими переживаниями.       — Я так и не понял, от чего конкретно он умер, — Хан пожимает плечами. — Там такой коктейль из травм и разных факторов, что один другого хлеще. В его крови нашли конскую дозу алкоголя, на затылке была сильная гематома, происхождение которой не смог объяснить даже патологоанатом, а пальцы на ногах и руках были отморожены, несмотря на то, что на улице уже вовсю расцветал апрель. Большую часть его одежды так и не удалось найти, да и тело как-то оказалось в том месте, где ежедневно проходит достаточное количество человек. Как они могли не замечать его труп в течение почти месяца, — даже Донмина берёт ужас, когда он снова принимается перечислять эти факты. В конце концов, разгонять эту тему дальше он не берётся. — В общем, маме выдали свидетельство о смерти, а я так ни разу и не решился съездить к отцу на кладбище. Я понятия не имею, где он похоронен.       Донмин согласен, звучит дико. Однако он не считает нужным приходить на могилу к человеку, который ни минуты не принимал участия в его воспитании. Понимать, что ты не нужен самому близкому в мире человеку, твоему родителю, действительно отвратно, Хан знает это не по наслышке.       Однако это чувство бесконечной злости на отца в момент исчезает, стоит только плечу осесть под тяжестью чужой головы. Выкрашенные в блонд волосы щекочут шею старшего, заставляя в момент покрыться мурашками.       Донхён молчит, прислушиваясь к чужому сердцебиению.       — Мама была единственной, кто пришёл на похороны отца. Она же их и организовывала, — Донмин скалится, когда вспоминает, как женщина работала день и ночь, собирала все их сбережения, чтобы похоронить мужа «по-людски». — Никто из его кровных родственников даже не пытался с нами связаться, хотя, я уверен, мама позаботилась о том, чтобы каждый из них узнал, что произошло. Однако единственная вещь, за которую я до сих пор чувствую перед ней вину, это за то, что не согласился нести гроб. Она умоляла, плакала и продолжала твердить, что нельзя отказываться от родителей, но… родитель отказался от меня первый, и в четырнадцать лет мне казалось, что порвать с этим человеком любую связь — самое правильное решение.       — Это был лучший выбор, который ты мог сделать в четырнадцать, — Донхён не знает, что следует говорить, когда лучший друг изливает тебе душу, но и молчать дальше у него как будто просто нет больше сил.       Хан смеётся тихо, его плечи подпрыгивают и вновь опускаются, а из груди рвётся хриплый звук. Вместе с ним Донмину словно становится легче. Слова продолжают выходить изо рта, как заученный наизусть стих.       — Я так и не понял, думала ли она об участи отца, или просто была настолько потрясена потерей, что не могла найти другого выхода, но через месяц я нашёл её на кухне. Она лежала на полу и всё бормотала что-то невнятно, сквозь зубы, а рана у её виска и угол старой скатерти на нашем обеденном столе были одинакового красного цвета. Уже по дороге в больницу меня словно отпустила паника и только тогда я во всей красе прочувствовал заново тот резкий, едкий запах алкоголя, на этот раз исходящий от матери. Врачи сказали, что ничего серьёзного, и удар прошёл по касательной, но она молилась всю ночь, читая одну молитву за другой, и просила прощения, обещая, что больше этого не повторится…       Донхён замирает, с ужасом понимая, что за этой паузой вряд ли последует весëлое «и жили мы долго и счастливо». И дующий в лицо ветер вдруг кажется ему не по-сентябрьски холодным.       — Но захочет ли Бог помогать человеку, если тот сам этого не хочет? — Донмин даже фыркает, не понятно только, с того, что вновь вспоминает как глупо верил словам матери, или с того, как философски звучит его голос. Сократ, подвинься. Хан за двадцать лет познал истину жизни настолько, что тебе и не снилось. — Не важно, сколько она обещала. Важно лишь то, что обещание это она сдержать не смогла. Это повторилось через неделю. Потом ещё через четыре дня, а затем быстро переросло в ежедневный аттракцион. И я снова начал возвращаться в квартиру, пропахшую алкоголем целиком, вплоть до, кажется, штукатурки на стенах.       Донмин не волнуется, когда рука младшего вырывается из его хватки, лишь потому, что знает — Донхён не собирается сейчас никуда уходить. Это странно, чувствовать, как тебя притягивают к себе, сжимая в объятиях почти до хруста костей, но не иметь возможности сделать того же в ответ.       Хан не привык. В их паре он должен обнимать младшего и гладить по голове, шепча на ухо, что всё хорошо и бояться нечего, но когда Ким делает с ним то же самое, и голос его предательски дрожит, выдавая всю глубину переживаний за Донмина, старшего будто током ударяет. Хан не понимает, стук, который он так чётко ощущает у виска — его пульсирующая и закипающая от несправедливости кровь, или сердечный ритм младшего.       Неужели Ким Донхён настолько сильно его любит? Возможно ли это вообще?       — Ты дрожишь.       Младший вздыхает. Донмин чувствует, как щека Донхёна опускается на его макушку.       — На самом деле, это ты дрожишь, — отвечает Ким, и только тогда Хан замечает, что вибрация, кажется, и правда исходит от него.       И с ним происходит что-то странное. Когда он продолжает говорить, в голосе уже нет злости или недовольства, нет ненависти к пьющим родителям. Только невысказанная голая правда, сквозящая в каждом слове.       Он готов быть честным. Наконец-то.       — Дальше, ты уже и сам понял, неверное, — Донмин позволяет своему виску уткнуться в ключицу младшего, ощущая усталость каждой клеточкой своего тела. — Наблюдать пропивающего свою жизнь отца было неприятно, но наблюдать за тем, как следом за ним начала теряться и мать — хуже. Невыносимо. Я не хотел, чтобы кто-то знал, отчасти потому, что сам не хотел бы знать, что это происходит именно с моей семьёй. Сначала хотел казаться хорошим сыном, бегал по каждой её просьбе за бутылкой, краснея со стыда, когда продавщица в ларьке вздыхала и отдавала вместе с алкоголем шоколадку или упаковку мармелада, вроде как, «в подарок». И всё думал: какой же это подарок, когда человек медленно становится сам на себя не похож, а ты не можешь никак на него повлиять? — Донхёна передёргивает, когда он слышит смех.       Но Хан улыбается, потому что собирается говорить о тех людях, которые делали его жизнь лучше, пока последний родственник продолжал игнорировать его просьбы остановиться.       — Поэтому мне так нравилось находиться у тебя дома последние года три нашей дружбы. Поэтому я не приглашал тебя к себе, боясь, что ты просто не поймёшь. Поэтому я избегал разговоров о родителях на школьных собраниях и так испугался, когда ты сказал, что собираешься уехать в Лондон. У меня не было никого, кроме тебя и твоей семьи последние три года нашей дружбы.       И Донмин чувствует себя так, будто может упасть без сознания прямо сейчас, но крепко держащие его руки Кима не позволяют этому произойти. Кого он собирается добить: себя или Донхёна? Он не знает, но слова уже подступают к горлу.       Признаваться в любви легче, чем в том, что твои родители алкоголики?       — Ты никогда не говорил, что дорожил мной настолько.       — Потому что думал, что это было очевидно.       Хан смеётся, вытирая слезы, успевшие подступить к глазам, и поворачивается лицом, чтобы уткнуться в грудь младшего лбом. Руки того продолжают нежно обнимать его за плечи, будто это может как-то спасти Донмина от продолжающего разрушать его мира. Но вот беда: окружающий мир давно уже перестал причинять старшему боль.       Единственная причина, по которой он продолжал ломаться, гнить изнутри, удерживая себя в этой жизни лишь за счёт воспоминаний и фантазий, была в нём самом. Он хотел бы быть таким же смелым, как Донхён. Хотел бы учиться за границей, путешествовать, стать звездой футбола и бросить к чертям этот ненавистный университет. Однако не получилось. Призраки родителей из прошлого, что продолжали преследовать его в настоящем — пугали. Он не хотел стать как они, но по-прежнему боялся потерять последнее, что у него было — съёмную квартиру и хотя бы какую-то работу, а ещё группу друзей, готовую всегда подоспеть на помощь и вытащить из любой, даже самой глубокой задницы.       Донмин любил людей вокруг себя, но самого себя — никогда. И в этом, определённо, было что-то разрушающее. В постоянном чувстве, что он недостаточно хорош, чтобы о нём беспокоились, чтобы любили в ответ. Саморазрушаться было больнее, чем терпеть побои отца или упрёки пьяной матери.       — Но если ты хотел бы услышать это в словах, то я могу попробовать, — вдруг предлагает старший, без раздумий поднимая глаза на младшего, пока тот лишь неуверенно ведёт плечом, успевая поправлять выбившуюся из причёски Хана прядь волос.       Слабая улыбка. Донхён хмыкает, задерживаясь ладонью в чужих волосах подольше.       — Тебе не нужно ничего мне доказывать, — звучит излишне нежно, заботливо.       Донмин уверен, что родись он котом, уже бы замурчал от ласки. Младший способен приручить даже самое страшное, разъярëнное животное. Размягчить, словно пластилин, и слепить из этой податливой массы всё, что душе угодно. И даже Хан обмякает в его руках, один в один становясь похожим на Клауд, стоит только почесать ту за ушком.       Ким Донхёну разрешено делать с ним всё.       — Это не доказательство, это признание.       И кто бы знал, но одно лишь слово «признание» легко заставляет младшего замолчать, снова впиваясь в старшего этим своим цепким взглядом. Руки Кима на плечах Хана расслабляются, и Донмин пользуется этим, чтобы перехватить чужие ладони, удерживая в своих прямо перед грудью.       Там, где ещё чуть-чуть, и Донхён сможет коснуться и почувствовать, насколько быстро стучит его сердце. Хан очень хочет, чтобы глаза напротив заблестели так же ярко, как раньше. Так сильно, как ещё никогда ничего не хотел.       — Каждую чёртову секунду, с того дня, как ты подошёл ко мне в классе, и до этого момента, я не мог думать ни о чем другом, кроме тебя, — начинает говорить Донмин, и вдруг ощущает себя готовым рассказывать о своих чувствах к младшему часами, если не днями.       И всё же, признаваться в любви оказалось занятием более приятным, чем снова окунаться в своё дерьмовое прошлое.       — Тебе достаточно было просто сесть рядом или сказать что-то, а я уже был готов делать для тебя, что угодно, пусть даже иногда ты и предлагал полную чушь. В моём не идеальном мире ты казался чем-то, сродни чуду. Мне было интересно, как ты можешь всё время улыбаться, почему всем нравишься, и как успеваешь учиться на одни только «отлично» по всем предметам. И я, правда, не мог понять, как такой идеальный ты мог прилипнуть к такому раздолбаю, как я, — Донмин говорит взахлёб, будто снова возвращаясь в школьные годы. Туда, где все его проблемы решались с помощью одной лишь улыбки младшего. — Но оказалось, что ты вызываешь привыкание. Сначала я думал, как бы от тебя избавиться, чтобы не обидеть. Пусть глубоко в душе мне было приятно твоё внимание, мы всё ещё имели разные статусы в обществе, и ты вёл себя действительно странно, продолжая цепляться за меня, как за спасательный круг. Дни шли, а ты будто и не собирался никуда деваться, и я вдруг понял, что уже и не хочу этого.       Хан сбивается, когда понимает, что его речь начинает напоминать сериальное признание в любви. Они стоят на балконе, оба разбитые после тяжёлого рассказа о прошлом, держатся за руки, боясь отпуститься, а за окном поют птицы и снова кричат дети.       И как ни странно, но крики их старшего совсем не волнуют. Куда больше его волнуют чужие глаза, в которых пока лишь медленно, едва заметно, но снова начинает появляться блеск. Донмин очень хочет, чтобы на этот раз, его причиной были не слëзы.       — Мы не сходились почти ни в чëм. Я обожал заниматься спортом, а ты даже с волейбольным мячом общался на «вы». Меня тошнило от книжек, пусть даже на лето и задавали минимум, а ты читал взахлёб, всё время говоря что-то про библиотеку. Я затыкал уши наушниками, чтобы лишний раз не слышать других звуков, ты же, наоборот, любил прислушиваться и часами мог ничего не говорить. И я, если честно, не помню ни одного дня, чтобы мы собирались учиться у тебя дома, и я действительно учился.       Это было правдой. Сколько бы Донмин не приходил в чужой дом, обещая себе, что в этот раз капитально засядет за уроки, всегда этот поход заканчивался примерно одинаково. Учился в их паре только Ким, старший же наблюдал за ним, делая вид, будто учёба даётся ему легче, когда рядом есть живой пример.       В такие моменты Донхён наклонялся ближе, поворачивал в его сторону тетрадку и продолжал объяснять тему, медленно прописывая каждую букву или цифру (в зависимости от урока, которым они занимались), но Донмину было уже до лампочки. Теоремы и правила правописания никогда не могли быть интереснее того, чтобы попялиться на новую родинку на шее младшего или подуть ему в ухо, считая секунды до момента, как тот рассердиться и даст Хану учеником по голове.       — И чем же ты занимался?       — Любовался, — без тени сомнения признаёт Донмин. Щеки младшего краснеют так же стремительно, как старший понимает, что ему, наконец, удалось. Удалось увидеть это лицо так чётко и ясно. — Ты самый потрясающий человек, которого я только встречал в своей жизни.       И Донхёну хорошо бы врезать ему хорошенько, чтобы пришёл в себя, но может он только хрипло переспросить: «…чего?». И в глазах напротив столько потерянности, что Хан готов сказать это ещё хоть несколько сотен раз, столько, сколько понадобится, чтобы младший поверил. Только чтобы поверил.       Ладонь Кима потная и горячая. Донмин, должно быть, списал бы это на температуру, но едва ли он может сейчас помнить о такой мелочи, когда, стоит ему решительно довести чужую руку до своей груди, младший вздрагивает. Там, за тонким слоем ткани, прямо под центром его ладони, продолжает заходиться в бешеном родео сердце старшего. Словно у него там скачки не на жизнь, а на смерть, с самим собой, и только рука Донхёна удерживает его от того, чтобы выпрыгнуть из груди.       — Понятия не имею, нужно ли тебе это, но оно, — Хан кивает вниз, улыбаясь тому, как ладонь младшего остаётся лежать на месте даже тогда, когда он её отпускает. — Целиком и полностью твоё.       И детские крики снова затихают. У Донмина уже такое чувство, что они снимаются в фильме, а все звуки вокруг — всего лишь саундтрек, иначе как объяснить, что они так вовремя пропадают и появляются?       Хан уже говорил, насколько очарователен младший с красными щеками и ушами? Он всего лишь на секунду заламывает брови, выглядя так, будто признание старшего приносит ему лёгкую боль, но заволноваться Донмин не успевает. Уже в следующее мгновение Ким промаргивается и отводит смущенный взгляд в сторону, пока его кадык резко дёргается, слишком привлекая к себе внимание.       Едва ли это похоже на реакцию человека, который собирается тебя отшить, поэтому Хан чувствует себя достаточно смелым, чтобы усмехнуться над чересчур милым младшим.       — Тебя не учили, что нельзя кому попало отдавать своё сердце? — и если Донхён ещё как-то пытается исправить неловкое положение, в которое его ставит старший, с помощью весьма своеобразных шуток, то Донмин принимает эту фразу, скорее, как игру.       — А тебя не учили, что если предлагают, то отказываться некрасиво? — вопросом на вопрос.       Ким не замечает, как старший оказывается «рядом», слишком занятый созерцанием обшивки балкона и красивого вида, открывающегося из окон. Да он чем угодно готов занимается, лишь бы не сойти с ума от того, каким близким кажется чужое лицо, стоит лишний раз неаккуратно закинуть голову.       От очередного поцелуя их разделяет только несчастная пара сантиметров и в последнюю секунду вытянутый палец младшего, заполняющий остатки пустого пространства между ними.       Как только губы старшего натыкаются на эту преграду, тот сразу же становится серьёзным. Даже слишком, учитывая, как медленно его лицо отодвигается от лица Кима. На пальце остаётся почти невесомый тёплый след, за пару секунд успевающий растаять, будто и не бывало.       — Я болею, — напоминает хмуро Донхён. — Не хочу, чтобы ты заразился.       И это всё? В этом вся проблема? Донмин фыркает, закатывая глаза. Даже сейчас Ким умудряется вести себя слишком правильно.       Как жаль, что «правильно» точно не про Хана.       — Плевать.       И Донмин понятия не имеет, часто ли люди целуются с кем-то до отношений, но они с Донхёном точно идут не по тому сценарию, который обычно показывают в подростковых фильмах про первую любовь.       Ким, вопреки своим же словам даже и с места не двигается, когда старший, пусть и со второй попытки, но добирается до его губ, наклоняя голову в сторону, чтобы не столкнуться носами. И пусть он делает это на в первый и даже не во второй раз, а всё равно в моменте чувствует себя неумелым подростком, дарящим свой первый поцелуй понравившемуся парню.       Только вот поцелуй не первый, а парень напротив давно уже не попадает в рамки обычного «нравится». Но всё равно ощущается иначе, по-особенному. Донмин впервые чувствует, что ему не нужно больше сражаться ни с собственными чувствами, ни со страхами, ни с болью, чтобы поцеловать младшего. Всё происходит легко, словно тяжесть, преследующая Хана на протяжении всех предыдущих лет, наконец, исчезает.       Теперь единственная тяжесть, которую замечает Донмин — вес рук младшего, вытягивающихся за его спиной, и ложащихся на плечи локтей. Ким приоткрывает губы и старший с лёгкостью пользуется моментом, чтобы надавить, проскальзывая языком внутрь. Знает прекрасно, что точно выслушает пару ласковых за такую самодеятельность, поэтому успевает наслаждаться, пока младший не может возразить.       А ещё тот приглушённо стонет, но позволяет сплести их языки вместе, приподнимаясь на носочки, пока старший всё же не удерживается и тянет на себя за талию. Слишком уж велик соблазн. И всё равно кажется, будто проходит слишком мало времени, прежде чем Донхён легко кусает его, заставляя от неожиданности разорвать поцелуй. Ниточка слюны, растягивающаяся между их губами, окончательно убивает в Хане веру в остатки своей невинности.       Донхён разрывает её пальцем, боясь, что если обратит внимание на их красные и блестящие после поцелуя губы, то точно умрёт на месте от остановки сердца. Подоконник скрипит, когда он медленно выворачивается, опираясь на него спиной, и неуверенно оглядывается, будто ещё не успел изучить здешний интерьер за то время, которое потратил на попытки избежать ровно того, что сейчас и произошло.       Донмин прокашливается. Как ни крути, а ему совсем не стыдно за то, во что он превратил их разговор по душам. Слова, конечно, хороши, но Хан предпочитает общаться действиями. И поцелуй этот, французский, черт возьми, должен был кричать о его чувствах громче, чем он сам бы мог.       — Ещё чаю? — с глупой улыбкой предлагает старший, исподлобья поглядывая на до сих пор красного младшего.       Через пару секунд он дождётся ответного взгляда, а ещё через несколько, смеясь себе под нос, побежит на кухню, ставить чайник.

***

      — И всё же этот долбоеб влюблён, — признаёт Джэхён, в очередной раз перечитывая сообщения Хана, в которых тот, видимо, наконец довольный своей жизнью, просит прощения. — Другого ответа на вопрос, как в нашем диалоге вдруг появились сердечки, у меня просто нет.       — Ну, как вариант, его держат в заложниках, и отстреливают по пальцу каждый раз, когда он отказывается писать тебе с сердечками, — предполагает Санхëк, заглядывая в телефон лидера, чтобы тоже лицезреть тот самый нонсенс, о котором Мëн говорит, не затыкаясь, уже минут пять. — Жёлтые? Да тебя френдзонят, друг мой. А я уж было обрадовался.       — Жëлтые? — переспрашивает непонятно откуда взявшийся поблизости Сонхо. Джэхён точно помнит, что тот уходил в другую комнату, а теперь уже вот — рядом сидит. И эта наглая ухмылка на лице…! — А счастья-то, будто он серенаду в свою честь сочинил.       — Не тебе, вот и бесишься.       — Да куда уж мне с вами всеми тягаться, — Пак закатывает глаза, не глядя тыча пальцем в сторону Ли. — Этот в Санта-Барбару пробуется уже несколько месяцев, да только никак не берут. Сериал, говорят, уже закончился, старый каст не актуален. Ты всё к мелкому клеишься, он уже и не понимает, как ему реагировать: плакать или смеяться. А Тэсан взял и нашёл себе парня, у которого тётя — лесбиянка, чтобы уж точно на гомофоба случайно не напороться. Да мы прям идеальная компания, чтобы сняться в каком-нибудь новом сериале от нетфликса.       — Только ты сначала пол поменяй тогда, а то зачем нам в сериале обычный натурал, — фыркает Ли, проходя между друзьями к своему инструменту. — А группу назовём «четыре гея и красотка с секретом». И будем днём репетировать концерты, а ночью убивать людей и прятать их тела.       — За «красотку» спасибо.       — Ты вот реально только это услышал из всего, что он сказал? — недоуменно хмурится Джэхён, пока Пак разводит руками.       — А ты думаешь, он меня часто так называет что ли? Про смену пола и убийства шутит периодически, а вот красивым меня в первые назвал. Пусть и завуалированно.       Мён и Ли закатывают глаза почти одновременно.       — А ты уверен, что ты не гей?       — Допиздишься — поругаемся.       — Да куда уж нам сильнее поругаться, чем есть сейчас, — Санхëк криво усмехается, сводя брови к переносице, и принимается салфеткой оттирать клавиши. — Живём то мы всё равно вместе, хочешь не хочешь.       — Вместе с Ынсоком ты хотел сказать? — с сарказмом хмыкает Пак. Имя футболиста вылетает изо рта Сонхо как-то особенно неприязненно. — Потому что дома я тебя, что-то, не наблюдаю.       Тут уж Ли хмурится по-настоящему, взгляд его становится острее, когда он отвлекается от полировки клавиш и поднимает глаза на друга. Стоящий неподалёку Джэхён даже замирает, не уверенный, что стоит вмешиваться.       Когда характерное для каждого спора этих двоих напряжение повисает в воздухе, их лучше не трогать — урок, который лидер усвоил давно. Спорить и ссориться в шутку они могли бесконечно, но как только в одном помещении с ними становилось трудно дышать, это значило лишь одно. То, что на этот раз причина поссориться у кого-то из них всё-таки была серьёзнее, чем разбросанные по квартире носки или очередная квитанция за коммунальные услуги.       — Понятия не имею, чего ты так прицепился к Ынсоку, — начинает Санхëк непривычным для него голосом. Как их обычный дружеский диалог перешёл в это, он даже понятия не имеет. — Но будь ты чуть-чуть внимательнее к тому, что я говорю, то вспомнил бы, что я поставил себе ночные смены на работе, чтобы заработать побольше денег и не доживать до следующей зарплаты на одной только лапше быстрого приготовления.       И всего лишь на мгновение на лице Сонхо появляется гримаса, показывающая, что он уже не уверен в том, что правильно поступил, когда наехал на друга вот так просто. Но и причин этого резкого скачка своего настроения Пак тоже не знал.       — Нечего больше сказать? — Санхёк фыркает, разочарованно поджимая губы. — Ынсок то, Ынсок это… Тебе не нравилось, что он ошивается у нас дома и забывает свои вещи — я попросил его не приходить. Тебе не нравилось, что он заходит за мной по утрам, чтобы вместе пойти на репетицию — он перестал, потому что, опять же, я попросил. Что ещё мне сделать, чтобы ты был доволен? Я понятия не имею, что у вас там случилось с Ынсоком, но я определённо не хочу больше выслушивать от тебя нотации, мне это всё уже вот тут стоит.       Ли тычет себе в горло, и одновременно с этим тянется за нотами. Пальцы нервно хватаются за листы, но сил, чтобы их удержать, просто нет. Вся стопка эпично рассыпается по полу, разлетаясь по всем участкам, до которых только может добраться.       Один из листов и вовсе падает прямо у ног Сонхо. Санхёк не сильно заморачивается: поднимает только ту бумагу, до которой не составляет труда дотянуться, а потом разочарованно отворачивается от Пака в противоположную сторону.       Джэхён вздыхает в очередной раз за день. Пиздец. Если ещё и эти двое будут вести себя, как номинанты на премию «самая тупая сцена ссоры», то он точно в ближайшем будущем запишется к психологу и вместо репетиций по вечерам будет ходить на сеансы терапии.              — У нас проблемы, — громко объявляет появляющийся на пороге гаража Унхак, и проходит внутрь, даже и не замечая раскиданных по полу листов с нотами.       На экране телефона, что младший незамедлительно сует лидеру в руки, тот сразу же разбирает крашеные стены их университета на втором этаже. Жмёт на значок воспроизведения, замечая, что это видео, а не фотография, и с серьёзным видом вглядывается в начинающую двигаться картинку.       По гаражу разносится пусть и не громкое, но достаточно чёткое, чтобы разобрать: «что, слова закончились?», а потом из-за двери уже знакомого всем студентам в их университете кабинета появляется фигура Хана, стремительно исчезающая из кадра. Не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять, что происходило в просмотренной младшим части видеофрагмента.       Джэхён прикусывает губу, поглядывая в угол видео. Дата сегодняшняя, время сходится.       — Откуда это у тебя?       — Кто-то попытался залить это в новостной канал университета только что, но все новости проверяются модераторами, прежде чем попасть в ленту, — Унхак озабоченно вздыхает, пока старший ставит видео на повтор, чтобы просмотреть полностью. — Не знаю, сколько человек имеет доступ к предложенным новостям и уже успели это увидеть, но Юнхо сказал, что не факт, что оно не появится ещё раз, когда отправители заметят, что новость не вышла.       — Твой староста удалил его?       — Да, на правах модератора, — кивает Ким. — Не спрашивайте. Но он сказал, что кидать свои новости в канал может каждый, кто захочет, так что удалить это видео один раз — всё равно, что просто отсрочить его публикацию. Если тот, кто это снял, захочет, чтобы его увидели другие, то сможет кидать заявки на публикацию бесконечное количество раз. И Юнхо не сможет удалять это видео всё время. У канала слишком много модераторов, каждый из которых в любой момент может начать отправку.       — И, конечно же, кто скинул это видео, неизвестно, — догадывается Мён, пока Унхак с сожалением поджимает губы.       — Да, отправили его анонимно.       — Крысы, — выдыхает себе под нос Джэхён. — Как снимать исподтишка так они первые, а когда до публикации доходит, так боязно имя своё засветить.       Видео опять останавливается, на этот раз просмотренное старшим полностью. Тяжёлый вздох за спиной заставляет обернуться. Сонхо снова передвигается бесшумно, возникая позади лидера, как гром среди ясного неба.       Санхëк же, пусть ещё обиженный, но подходит ближе тоже, перехватывая телефон, чтобы взглянуть на объект обсуждения, пока Унхак неуверенно спрашивает у лидера:       — Что нам делать? — лицо младшего выглядит по-настоящему взволнованно.       Джэхён молча берётся за свой телефон, по памяти набирая цифры чужого номера. В контактах его найти было бы быстрее, но лидер сейчас об этом не думает, больше занятый прослушиванием длинных гудков в трубке. Как только один из них прерывается, что означает, что его собеседник ответил на звонок, Мён быстро диктует:       — Мы сейчас скинем видео, посмотри.       Когда Ли возвращает ему телефон, Унхак без лишних вопросов жмёт на кнопку пересылки.