Коммуналка на Васильевском острове || сборник драбблов

Наташа вернулась с маникюра в обед, уже стемнело. Пока шуршала пакетами с едой, пыталась разглядеть только что сделанные ногти под тускло-желтым искажающим светом кухонной люстры. Квадратный нюд — все, на что хватило сил и фантазии. Конечно, в сохрах у нее была целая куча смелых дизайнов к новому году: и змеиная шкура (год змеи же наступал все-таки), и синее наращивание с блестящими снежинками, и кошачий глаз, и леопардовый принт. Но две тысячи тринадцатый в итоге будет встречен с нюдом, потому что профдеформация как-то полностью вытеснила желание выделяться. Может быть, иногда Наташе и стоило быть приметной. Как минимум, чтобы самой не забывать, что у нее есть личность, хоть и в перерывах от работы. Разобравшись с продуктами, Наташа начала делать чай и (по новой привычке) звать Локи к столу. — Пошли чай пить! Локи признаков жизни никаких не подал. — Локи, прием! Стук часов. — Локи, ча-а-ай! Молчит. — Локи! В квартире стояла полная тишина. Разве что часы цокали, ветер жалобно стонал в щели оконных рам — и только. Ну не спит же он в три часа дня-то уж? Из-под двери беглеца света видно не было, зато тянул сквозняк. Процеженный в щель, он неприятно обдувал обутые тапочками ноги и тянулся дальше по коридору, издевательски остужая и без того холодный паркет. Когда Романова поняла, что забыла постучаться, она уже открыла дверь. Плавно и с опаской, без единого свойственного двери скрипа. Локи стоял на балконе, обведенный лунным светом и смоливший «Чапман браун» в одной футболке. Хоть дверь за собой закрыл, тепло не выпускает. Нашел, стало быть, наташину американскую заначку. До России «Чапман» еще не дошел, и Романова берегла каждый привезенный с собой блок, но на этот раз решила не возникать. Наташа стучится на балкон, запахивая халат поплотнее: температура там точно негативная. — Ты чего? — Романова заходит и поспешно запирает за собой. — Курю, — Локи стряхивает пепел в открытое окно. — Не знал, что вы таким промышляете, а ведь здоровская штука… Нат улыбается уголком губ, рассматривая лицо Лафейсона. Он — печальнее обычного, пустой и особенно подавленный. И взгляд у него тяжелый, уставший: сверлил дом напротив, не засматриваясь в окна, а скорее утыкаясь в рандомный кирпич и не двигаясь. — Стрельну? — как будто не её же пачка. — Конечно, — Локи протягивает пачку и жигу, не поворачиваясь и не отводя глаз от чернеющей ночной пустоты. Романова раскуривает, фирменно морща брови, и тоже утыкается в окно, надеясь увидеть там то же, что и Локи, и совершенно этого не находя. — И не холодно тебе? — Нат щупает Лафейсона за голую руку, брошенную футболкой на верное обморожение, но рука была обычной температуры. У самой Наташи уже пальцы немели и холоднели. А Локи тут давно и хоть бы хны. — Я не мерзну, ты же знаешь. — Не знаю. Локи наконец-то поворачивается. Глаза его влажно блестят, а в фас он, оказывается, еще более убитый, чем в профиль. — Что с тобой? — Знать бы. Наташа отвечает бровями, складывая из них эмоцию «справедливо замечено», и затягивает полные легкие «Чапмана». Сладковатый вкус фильтра приятно оседает на губах. Эта сладость и промерзающее до ниточки тело — ровно то, как ощущается Локи. Он говорит с тобой так, будто знает тебя с рождения, но о себе не выдаст и слова. У Наташи тактика отличная, более мидгардская: она выбрала, какую информацию о себе выдает людям, чтобы это сочли за сближение, и скрывала за этим все прочее. Вот и получалось, что всякий раз болтали по душам, а душ-то и не выворачивали совсем. Локи казался тяжелым и сложным, но не ощущался так. Он выглядел угрожающим и чарующе безумным (в очень сдержанной мере), но не являлся таковым. Из лица Лафейсона можно было сделать ложный вывод, что не общается он с тобой, потому что считает себя выше этого, а не потому что боится оказаться хуже и даже в таком. Его асгардский терпкий древесный запах смылся в первый же прием ванной, затерявшись где-то в водах Невы. С тех пор Локи пахнет термоядерно-мятным «Листерином», спиртовым лосьоном после бритья и ванильным «Л’Ореалем», который, хоть и не люкс далеко, был принесен Наташей на замену «ХэдЭнШолдерса», чтоб уж совсем над волосами не издеваться. Он пах «Чапманом» и сырыми антресольными книгами, а еще чаще он пах морозом. Локи любил мерзнуть. — Я понимаю, что ты бог и всякое такое, но ты же так с пневмонией сляжешь рано или поздно? — Моей породе это не страшно. Наташа тушит хабарик о дом снаружи и бросает его с окна. Лицо ее усложнилось сильнее прежнего. На Локи смотреть не получалось: он был излишне, нетипично для себя сосредоточен, и оттого Романова то тупила в окно, то в плинтус, опуская глаза и позволяя рыжим кудрям упасть на лоб, отбрасывая на лицо кружевные тени в лунном свете. Наташа уже Локи больше не пугала, а сейчас, очевидно замерзшая и смотрящая в сторону, она представлялась кем-то настолько невообразимо родным, что хотелось вплакаться в этот ее халатик, как в мамкину юбку. С две недели вместе, а Локи уже думает довериться — глупость, конечно, несусветная и очень непрофессиональная с его стороны, но так хочется. Именно сейчас, когда снег и холод, и душа йотуна должна петь да рваться в пляс, но рвется в итоге на части, а одиночество так съедает, что хоть вой. А Наташа — эта замечательная страшная женщина Наташа — она так близко физически и идеологически, но так недосягаема эмоционально, что хочется головой об стену биться. Локи знает: он скажет — она поймет, но знать — это не ощущать, а ощущает он только одиночество и отвержение. Романова в глаза так и не смотрит, но знает, что за ними — самая настоящая война и принятие какого-то очень страшного решения, о котором она даже не догадывается. — Ну, я тебе свои шрамы уже показывала, так что валяй. Туше. Молчат. Под окнами проползает машина, хрустит снегом. Старый движок пердит на весь двор так безбожно, что приглушает лафейсоновский мыслительный поток. Движок глохнет. Скрип ручника. Выходит мужик: ушанка, пуховик, джинсы. Стоит у машины. Вздыхает. «Ой бля-я-я.» Вот именно. Именно Так. За мужиком закрывается дверь в парадную. Локи дожидается, пока мужик пройдет, чтобы скинуть хабарик вниз по наташиному примеру и закурить снова. Зажигалка не чиркает. Локи бесится. Чирк. Чирк. Чирк. Трясет ею, хмурится, вгрызается в фильтр передними зубами. Чирк, чирк. Слабенького огня хватает, чтобы озарить лицо, измотанное и стареющее от собачьей жизни. Свет мотыляется, и Наташа боком видит, на какой Локи грани балансирует, но ничего не говорит. Ждет. Жига тухнет, но ее хватает, чтобы сигарета начала тлеть. — Да сил у меня уже больше нет. — Это называется «заебался». — Именно так, — тяга, — zayebalsya. Пепел летит на снег под домом, а на балконе снова тишина с белым шумом проезжающих вдалеке машин. Локи думает, как подступиться, потому что верит, что больше ему ничего не потерять. Вязкое и липкое чувство болючей тоски нужно было срочно вылить хотя бы куда-то, а пойти убивать сейчас не было возможности. Продолжает смотреть в окно, не поворачивается. — Ты когда-нибудь узнавала про себя то, что само в сущности своей едва ли можно обозначить как нечто принципиальное, существенное или драматическое, но что, тем не менее, меняло твое мировосприятие и в частности восприятие самой себя? Наташа вскидваает брови. Тоже не поворачивается, глядит как бы в параллель. — Узнавала. — И как оно? — Так себе. Когда меня перевербовали в Щ.И.Т., я три ночи глаз не смыкала. До чертиков. Просто потому что мир с ног на голову перевернулся. Все, чем я занималась, чему меня учили, чем я жила и что считала правильным — все это оказалось пиздежом. Локи кивает. — Вот и у меня так же. У тебя же нет отца, да? — Нет, сирота. — Ну, я формально тоже сирота. У меня родители есть, но они… Не мои они родители. А отец такой, что лучше бы его не было. Имбецил. Наташа усмехается, продолжая рассматривать двор. — Как у нас говорят, «в России две проблемы: отец ушел, отец остался». — Ну типа того. Локи затягивается снова. Дым, обволакивающий его легкие, должен был успокаивать, но вместо этого придавал ситуации драматизма. — Мне нравится, что ты не задаешь лишних вопросов, Наташ, — смеется. — А чего мне их задавать? По вам с Тором видно, что вы не родня, это ежу понятно. Неприятно было, но все правда, не поспоришь. — А я вот не асгардец. Я — йотунхеймец. Ледяной великан, представь? — Локи усмехается и закрывает ладонью глаза, опирая локоть на оконную раму, — Какая нелепица. — Это как понять? — Óдин воевал с моей планетой, а мой настоящий отец оставил меня умирать во льдах. Меня забрали в Асгард, дабы сделать элементом шантажа и опорой в дипломатических отношениях. Наташа вдруг поворачивается и заглядывает в глаза. А в глазах у Локи стеклянная пустота. Лафейсон знает, что его эмоции теперь норовят рассмотреть, но не оглядывается. В лицо сказать не сможет. — Я все детство слушал, какие эти великаны — омерзительные монстры. Почему и как именно их надо убивать. Затягивается. — Я их убивал. Выдыхает, смотрит вверх, моргает. — Последнее, что я слышал от отца прежде, чем бежать, было: «ты был рожден, чтобы умереть». Тяга. — Не удивительно, что я никогда не был Тору ровней. Не удивительно, что мне не светит этот престол, хоть я и подхожу на него лучше всех их вместе взятых. Наташа встает ближе и берет Локи за запястье. Характерные ей проблемы с эмпатией сейчас отчего-то отступили, а в глазах заблестела тревога. — Я всегда был для них монстром. А я теперь сам не знаю, кто я, — берет себя за волосы и поднимает их вверх, — вот это вот все, — руки вытягивает, показывает, — все вот это вот, — напрягает и топорщит пальцы, — все это мне так привычно, но вместе с тем это вовсе не я. Я вообще, оказывается, иначе выгляжу. Локи наконец-то поворачивается к Наташе, и глаза его полны слез. Он, вечно холодный и сдержанный, предстал перед незнакомой теткой маленьким мальчишкой, который просто хотел, чтобы его любили. — Спасибо, что рассказал. Это должно быть ужасно больно, — Нат кладет руку ему на плечо. — Да. — Обниму? Локи смотрит с непониманием, наклоняет голову набок, как щенок, пытаясь разглядеть в наташином лице насмешку или отвращение. Наташа смотрела с самым искренним сочувствием, какое могла испытать. Лафейсон обнимает сам, медленно и напугано, пока Наташа не смыкает свои руки у него на спине и не вжимается в него всем телом, зарываясь носом в плечо. — Ты молодец, Локи. Все будет хорошо. Локи никогда не верил этим словам, но ткнулся носом в рыжую макушку и расплакался с концами. Молча, тихо, самыми горячими и горькими слезами. — Думаю, ты бы поняла, насколько все ужасно, если бы увидела, но все равно спасибо, — он дрожаще шепчет, обессиленный. — Покажи? — Романова отрывает голову от лафейсоновской груди и уставляется прямо в заплаканные глаза. Улыбается, рукав на запястье натягивает, слезки Локи подтирает. Локи вдруг изнутри сжимается. Готов ли он такое показывать? Лучше бы его голым на площадь выкинули, ей-богу. С другой стороны, если сейчас не решится, то потом совсем не сможет. А хочется ведь показаться — в первую очередь для себя. Доказать себе, что может, что достаточно способен и силен для подобного. Что он себя не боится. — Я много видала в этой жизни, за меня не беспокойся, — Наташа улыбается снова и треплет черные локоны, успокаивает. Локи улыбается сквозь слезы в ответ, отходит дальше на пару шагов, выбрасывая сигарету в окно. На кончиках его пальцев появляется светящаяся зеленая полоса, которая потом в одночасье пробегает по всему телу и срывает привычный облик. Перед Наташей оказывается ледяной великан. Локи становится не просто выше, но и крупнее. Кожа его — синяя-синяя, на ней — полосы. Глаза полностью красные, ногти обернулись черными твердыми коготками, а клыки обострились и вытянулись. От прежнего вида остались одни только черные волосы до плеч. Романова стояла с глазами по пять копеек. Ничуть не напуганная, скорее завороженная. Зато Локи напуган. Он ищет реакцию на прикрытом темнотой лице, но не находит там ничего однозначного. — Охуеть. Если Наташа переходила на русский мат, значит тому были крайне весомые причины. Легче от этого не становилось. А она вдруг начала приближаться мелкими полушагами и тянуть руку к руке Локи. Лафейсон одернулся, поджимая руки к себе. — Прости, — Нат уверена, что пересекла какие-то невесомые личные границы. — Нет-нет, просто ты окоченеешь, — голос Локи оказался ниже и грубее в таком виде, что чисто физиологически ожидаемо, но все равно удивительно. — Как понять? — Когда трогаешь ледяных гигантов, то леденеешь сам. Романова сочла это за взимание на слабо, а потому рывком ухватилась за руку Локи и вцепилась мертвой хваткой. Прежде, чем тот начал брыкаться, стало ясно, что никакого вреда не наносится. — Любишь ты думать, что причиняешь боль, — Наташа знала, куда била, и это был трехочковый. Локи снова зажмурился от слез. Сел на колени, чтобы оказаться на уровне головы стоящей Наташи. Та тут же заключила несчастного в объятия, прижимая его к груди, как собственное дитя, и принялась гладить по волосам, пока холодные руки Локи обвили ее за ноги. — На монстра ты решительно не тянешь, — Романова водила подушечкой пальца по синим выпирающим полосам на щеках и на шее, чуть сползая руками под футболку и продолжая гладить по спине, — а еще это выглядит невероятно красиво. Локи замирает, не всхлипывает. — Правду говорю, крайне эстетично. Ну, лично мне. Локи вжимается в объятия еще сильнее. — А насчет того, кто ты такой — как решишь, так и будет. Можешь быть и тем, и тем. Я вот тоже не знаю, кто я: вроде русская, а вроде и американка. Так что я по ситуации: как когда удобно, та я тогда и есть. Лафейсон смеется сквозь слезы, всхлипывая чуть слышно и не набираясь сил поднять взгляд. — Я всегда хотел быть асгардцем и считал себя таковым, — Локи снова шепчет, будто бы переживание всей этой бури эмоций отняло силы даже на голос. — Так а кто сказал, что ты — не асгардец? Ты там вырос, ты — носитель местного языка и культуры. Ты чтишь традиции. Разбираешься в истории, судя по твоим рассказам. У тебя, в отличие от некоторых, есть план по госуправлению и реформам — опять же, исходя из твоих рассказов. Так что ты ебать какой асгардец, еще похлеще некоторых, — Наташа снова треплет по волосам и, неожиданно даже для самой себя, чмокает в макушку. Локи нужно было услышать именно это. И он знал, что Наташа так говорит не ради его успокоения, а потому что правда так считает. Он тут же принимает человеческий облик и оказывается лежащим у Наташи в ногах из-за разницы в размерах собственных ипостасей. Она тут же садится к нему на пол и снова перекладывает его на себя, чтобы обнять и гладить по спине. Если по началу, заходя на балкон, Романова действовала исключительно дежурно, то теперь ей искренне хотелось утешить Локи. Все встало на места. Пазл сложился. Все его страхи, слова и формулировки, демонстративная обособленность, эмоциональная недоступность — все отсюда. И Наташа очень хорошо знала это чувство. Наташа, слишком сильная для обычного человека и слишком слабая для супергероя; слишком русская для Америки и слишком американская для России; Наташа, которой пожизненно никто никогда не доверял, потому что ей посчастливилось оказаться лабораторной крысой, избиваемой и насилуемой, а после выпуститься в шпионы и агенты. Наташа, у которой никогда не будет своего места и своего дома, Наташа, которая для всех всегда будет чужой и в сотый раз отшутится на вопрос «а кто ты?», чтобы ночью молча шлифануть водки под Вертинского и зарыдать себя в сон вместо колыбели. Наташа, которая была оружием в чужих руках, сама того не зная и не выбирая. Наташа, ставшая разменной пешкой в грандиозной партии, выброшенная в первых ходах и сломанная этим на всю жизнь. Да, она пиздец как понимала, что это такое — быть плачущим Локи на балконе коммуналки в СПб. Она сама на этом балконе рыдала по тем же причинам столько раз, что уже и не вспомнит, и потому сейчас обволочь Локи любовью казалось просто необходимым: она-то в свое время была одна, и ни о чем не мечтала так, как о том, чтобы ее обнимали, как она сейчас обнимает Локи, и сказали… — Все хорошо будет. Ты не один. Больше ты не один. Локи поднял красные заплаканные глаза, полные абсолютно собачьей благодарности. Так смотрят дворняги, когда ты выдавливаешь им «Педигри» на наст посреди ледяного февральского утра, чтобы уйти потом насовсем с чувством выполненного долга. Только Наташа никуда не уйдет и не бросит. Она уже думает, как они будут наряжать елку к новому году. Она разбирает пряди на мокром лафейсоновском лбу, приводя их в порядок, и улыбается так нежно, как сама не знала, что может. Господи, да какое он грозное божество? Это же просто мальчишка. Мальчишка, который хочет к маме. — Пойдем пить чай?