Коммуналка на Васильевском острове || сборник драбблов

Когда Локи проснулся, Наташа уже почти сняла шторы с гардины, и, балансируя на табуретке, искренне пытается снять последнюю петельку: до нее тяжело дотянуться, а передвинуть табуретку мешает обеденный стол, вес которого не позволит его сдвинуть ни на миллиметр. — Встань на стол, да и все, — зевает, — доброе утро. — Буду я еще ногами на обеденный стол вставать, ага, щас! — Романова продолжает дергать петельку, в какой-то момент понимая, что проще ее оторвать и пришить обратно. — Что ты делаешь? — Локи подходит ближе, расчесывая пальцами волосы. — В нарды, блять, играю! — В смысле, зачем снимаешь? — Чтоб постирать! Или помогай, или не манди под руку, — Наташа продолжает воевать с гардиной, уже знатно бесясь. — Дай я, я выше, мне сподручнее. — Я сама. И тут в Локи загорелся соревновательный дух. Теперь он сам хочет снять эту петельку. Из принципа. Во-первых, потому что ему тоже хотелось участвовать в быту дома. Во-вторых, потому что это не может быть настолько же сложно, насколько это выглядит. В-третьих, хотелось быть в этом измерении хоть в чем-то лучше Нат (как будто сто других петель не она сняла). — Прям вот сама? — Локи обнимает наташины бедра рукой и поднимает ее в воздух. Наташа закономерно начинает брыкаться, протестно мыча и несерьезно стуча кулаком по плечам Лафейсона, скорее перформанса ради. — Ой, ой, полтора метра ярости, — Локи хихикает, приземляя соседку на стул и тут же спеша залезть на табуреточку. — Ну давай, герой, покажи мне свою мощь. Лафейсон атакует петельку. Петелька не атакуется. Сколько ни цепляй ее пальцами, она просто не сдвигалась из крепления крючка. Локи хотя бы не тянулся вверх в силу роста, но петля-то все еще была далеко, а вытянутой рукой пытаться сотворить чудеса мелкой моторики, пока обе руки держат килограммы партьеры — та еще задачка. Крючок на себя тоже не двигается — заел и сломался в гардине. — Как успехи? — Я в процессе, не видишь? Локи понимает, что если еще хоть минуту простоит на этой табуретке, будет уже неловко и несмешно, поэтому штору надо снять срочно. Единственное, что ему остается — это магия. И Наташа не заметит, но сам-то он как спать будет, зная, что его победила бабкина штора? Не будет он спать. Будет про крючки в гардинах думать. С другой стороны, рука уже начинала уставать, а Наташа — ржать на фоне. Конечно, магия сейчас — это обман, но это обман того же уровня, как когда учитель просит не списывать проверочную, потому что «в первую очередь вы обманываете сами себя». Осталось отвлечь Романову, чтобы зеленое мерцание не навело ее на разгадку лафейсоновского мастерства. — Дай вилку или нож, я крючок чуть разожму — смотрит через плечо, чтобы убедиться, что та отвернулась к ящику. Легкое движение пальцев, и штора на свободе. — А все, не надо. Я снял уже. Романова разворачивается, глядя на довольного Локи со шторой в руке. Кажется, даже на балконе Старк Тауэра в двенадцатом году он не был так чертовски собой горд. — Поздравляю, — Наташа забирает штору, — раз такой рукастый — дверцу прикрутишь, а? — открывает дверцу гарнитура, выходя из кухни, — а то болтается, упадет кому на голову. Ну, я-то «полтора метра», так что тебе упадет. Шуроповерт на антресрли. Язва какая. В Асгарде шуруповертам не учат! И тому, что такое антресоль, тоже. А это ж надо взять шуруповерт с антресоли и сделать вид, что понимаешь, что делаешь. Локи, пытающийся вкрутить дверцу, будет выглядеть глупее некуда. Особенно если учесть, что ее надо не вкрутить, а выкрутить, вставить шканты, обрезать шканты, вклеить шканты, высушить шканты, и только потом вкрутить — но об этом Лафейсон даже не догадывается. Как и о том, что такое шканты. — Потом прикручу. — Когда потом? — кричит из ванной, запихивая штору в стиралку. — Ну потом. — Когда она отвалится или когда я психану и сама прикручу? — смеется. — Вот ровно за пятнадцать минут до любого из этих событий, — Локи закатывает глаза, ворует с обеденного стола яблоко и уходит в свою комнату читать. *** Наташа стучится к Локи в спальню, ехиднейше улыбаясь. Лафейсон шугается. Смотрит по сторонам — за окном уже стемнело. Знатно он разложился под Шекспира-то: до обеда читал, не ел, не пил. — Что такое? — Зайду? Опять чего-то удумала. — Заходи, твоя же квартира. Наташа заходит боком, втаскивая огромный таз. В нем — та же штора, только в четыре раза тяжелее, потому что мокрая. Со свисающих углов холодная вода капает на пол. Зато пахнет свежестью. — Пошли вешать? Локи в очередной раз думает, что, быть может, не стоило ему из тюрьмы выходить — не так уж там и плохо было. — Не делай такое лицо! Вообще, мы бы сперва ее сушили, потом гладили, и только потом вешали, но она и так высохнет ровно, а остальное я отпарю. Так что полдела сделали, считай. Локи эти слова вообще никак не помогли, потому что от одного только описания цепочки действий ему стало так плохо, как будто он сам целый день их делал. Лафейсон плетется на кухню, пока внутри него борется два демона: лень и гордость. Если победит гордость, придется вешать. А если лень — прибегать к магии и становиться бытовым прибором на остаток своих дней. Наташа знает, что Локи может колдовать разное, но не знает, что именно — хотелось бы, чтобы так оставалось. Наташа самоотверженно залезает на печально известную табуретку, втягивая за собой угол шторы. — Держи штору-то хоть! — Погоди. Локи смотрит в окно с той печалью, которая бывает во взгляде человека, принимающего верное, хоть и болезненное решение. Расставание там, переезд, попытка захватить американский мегаполис — такого порядка вещи. — Ты укуренный? Лафейсон закатывает глаза на шутку, поднимает руки вверх и щелкает пальцами: в один миг штора оказывается на месте, сухая и глаженая. Во взгляде Наташи вместо ожидаемого восторга было опустошение и разочарование. — А ты сразу мог ее чистой сделать еще утром? — Мог. — И не сделал? — Не хотелось вмешиваться в твои трудовые процессы. Ты очень самоотверженно ее снимала. Через секунду Локи уже спринтил по квартире, пока «полтора метра ярости» бегала за ним, периодически догоняя и огревая полотенцем под вопли «от паразит, а!» и «я все утро с этой шторой ебалась!». Лафейсон мог и тут магию использовать, запутав Романову в иллюзиях себя же, но не стал: ему было так ребячески весело, как с детства не было. Он, взрослый мужик, бегал по квартире, то прячась за диван, то пролезая под столом на четвереньках, то закрывая двери, то кидая подушки. И Наташа тоже не всерьез за ним гонялась — бесилась по-детски, игралась, но не более того. Ей-то тоже некогда было в кошки-мышки поиграть, а тут и повод вон какой солидный. Они верещали и гудели, как детская площадка в летние каникулы, а топота от них было на два ипподрома, но обоим было совершенно плевать: так искренне проржаться не каждый день получается. Тем более, с их-то работой: бог-диктатор и шпионка-убийца — не самые хахаечные профессии. Бесились и бегали, пока не устали — а с их физической формой случилось это не быстро — и не упали на кровать в Наташиной спальне. Лежат рядом: торсом на кровати, ногами в пол уперлись. Отдышаться не могут, ржут. — Ты это, — Наташа смеется, утирая пот со лба полотенцем, — дверцу-то тогда почини тоже. — Вспомнила-таки, ведьма.