Пастух Огня

Дверей здесь не было. Лишь арка, пройдя через которую он оказался в единственном помещении небольшого храма. Полы здесь тоже были из глянцевого обсидиана, и тихий стук подошвы его сапог был таким громким, что этот звук резал по ушам. Здесь тоже было пусто. Жреца не было на месте, или вообще хоть кого-либо, как будто он тоже сбежал, ощущая, как жизнь на этом острове скоро будет истреблена узурпаторами, а весь свет исходил от очага посреди залы, и темных-алых свечей, усеявших алтарь с четырнадцатью изваяниями, высеченными все из того же обсидиана, как стены храма и пол, и, кажется, занимающие все пространство храма. Боги Валирии имели лишь отдаленно человеческие черты и тела. У них на головах были рога, за спинами были распахнуты великолепные крылья, чем-то напоминающие драконьи и изгибались хвосты. Они все были неуловимо похожи, в то же время абсолютно разными. Их лица были верхом изобразительного искусства скульптора, который бережно вырезал из цельного куска глянцевого стекла, и разглядывая каждое Джекейрис не мог не восхитится деталями. Как гласила легенда, их привезли Таргариены прошлого из Валирии задолго до Рока. Подойдя ближе он увидел, что у них в ногах лежали разные подношения: от огненных ползучих ипомей, растущих лишь у подножья Драконьей горы до золотых монет. Но больше его внимание привлек желоб, который был вырезан по краю алтаря и от которого отходили небольшие ответвления к ногам каждой из статуй. Джекейрис подошел совсем в плотную, вновь ощущая себя так, будто на него пристально смотрят из глубин стеклянных глаза и коснулся края желоба, почти сразу с шипением одернув руку, только сейчас понимая, что по краям узкого канала были очень острые края, о который он порезал палец. Джекейрис отчего-то на миг зачаровано уставился на палец, по которому текла кровь. После чего вновь вскинул голову на статуи, казалось бы ставшие вдруг выше и массивнее, и рассеянно растер кровь между пальцами. Кровь, бывшая явно самым ценным подношениям для этих древних богов, чем любые растения или материальные ценности. Джекейрис опустил взгляд обратно на желоб и понял, что тот был сделано ровно так, чтобы можно было полностью просунуть в него пальцы и сжать край алтаря, чтобы даровать добровольную жертву крови во время молитвы. Он впервые пожалел, что не расспрашивал больше об этих богах, и не нашел в себе смелости раньше спустится сюда, чтобы узнать как правильно им молится. Но а сейчас Джекейрис решил действовать по наитию. Он медленно просунул пальцы в желоб и, крепко сжав край алтаря, ощущая, как сотни игл в раз глубоко вонзились ему в кожу. Он крепко зажмурился, и, будто бы наказывая себя, вжимал пальцы все сильнее и сильнее в зазубренные края, чувствуя, как горячая кровь стекает по ним и наполнять желоб. Джекейрис не знал с чего стоит начать. Сетовать и ругать богов за то, что их семья была разрушена, что мать оказалась столь наивна и сама попалась в ловушку, а Деймон вероломен, казалось жалким и как-то по-детски. Кричать о несправедливости обстоятельств своего рождения, которое не контролировал, гневаться на свои темные волосы и карие глаза, все это тоже было глупо. Скорее уж тут надо было винить мать, которая неизвестно о чем думала, взяв в любовники мужчину столь явно не валирийского происхождения, да еще и родила трех детей подряд, даже после того, как он сам уже родился столь похожим на сира Харвина. Но ее больше здесь нет, как, в общем-то, и его кровного отца. Или хоть какого-то отца. — Я не набожный человек, — прохрипел наконец Джекейрис, все еще не открывая глаз, и перейдя на валирийский язык, который до сих пор не давался ему в идеале. — Я не знаю, как вам молиться. Он склонил голову ниже, отчего волосы закрыли ему лицо, ощущая невидимый вес, что все сильнее притягивал его к земле. — Но моя кровь, какой бы грязной для кого бы то не было не была, все же несет наследие Древней Валирии, — продолжил Джекейрис. — Примите ее в дар, примите хоть всю до последней капли, и… Я прошу, нет молю вас, смилостивится надо мной и услышать меня. Из его горла непроизвольно вырвался рваный всхлип, который он все это время тщательно пытался проглотить. Хватка за то состояние пустоты и равнодушия окончательно расслабилась, и все приглушенные шоком эмоции начали выходить наружу неконтролируемым потоком. — Даруйте мне прощение за то, что я хочу сделать, ибо я не вижу другого выхода из тьмы, куда провалилась наша семья, — сипло продолжил он, чувствуя, как по щекам заструились горячие соленые слезы. — Наверное, я плохой сын и плохой брат, если так легко сдаюсь, но едва ли я могу что-то сделать, когда кругом враги и не одного союзника. Нет опоры, на которую я могу положится. Боги, мне только пятнадцать!.. Джекейрис выпустил дрожащий вдох. — Меня никогда не примут как короля, пока в моих жилах течет эта запятнанная кровь, — прошептал он правду, которую носил в себе многие годы, и старался заглушить. — Я всегда для всех буду бастардом, как был Люк, и будет Джофф. Я так желаю, чтобы все было иначе. Чтобы я был впрямь силен, как меня любил дразнить тот, кто пролил первую кровь в этой братоубийственной войне. Чтобы отомстить и продолжить дело матери, пролив огонь и кровь на ее врагов, как настоящий дракон. На наших врагов и предателей. Но самое главное, чтобы я могу как-то иначе защитить своих оставшихся братьев. Невинных мальчиков, покинутых всеми, как и я. Защитить их, а не даровать лишь милосердную смерть, вместо ужасов, что нас будут ждать в плену… Джекейрис сделал глубокий вдох, чтобы хоть немного успокоится, и продолжить. — Но это все, что в моих силах, ибо нигде нам нет спасения. Посему сжальтесь и, если не даруйте прощение, то хоть позвольте провести их в царство предков, где они больше не познают страдания и воссоединятся с Люком, — продолжил почти лихорадочно бормотать он, слабо ощущая, как с ресниц сорвались соленые слезы и потекли по щекам. И на миг смолк. — Они ведь так бояться темноты… — закончил сбивчивым и хриплым голосом Джекейрис. Под конец он вновь перешел на общий язык, рассеянно чувствуя, как пальцы совсем занемели и потеряли чувствительность, а голова опустилась так низко, что еще немного и упереться лбом в край алтаря, на который пускал кровь, молясь о чуде, или же прощении за преступление братоубийства, которой хотел совершить. Его веки были зажмурены так сильно, что перед глазами вспыхивали разноцветные точками, поэтому он не увидел, как ровный свет свечей вдруг возвысилось и вспыхнул темным пурпуром. Вместо этого, Джекейрис, глотая слезы и всхлипывая все громче, услышал как тишину прорезал странный звук. Как тогда, когда в детстве он и Люк случайно порвали мамины бусы из редкого мирийского розового стекла, и те с громким треском рассыпались на пол, стуча и отскакивая от камня. Неприятный, резкий скрежещущий звук стекла. А потом он весь застыл, даже забыл, как дышать, и проглотил слезы, когда почувствовал, как ему на голову что-то легло, невольно заставляя согнуться еще сильнее. Что-то неестественно тяжелое и обжигающе горячее, как каленое железо. Ему даже показалось, что до его носа донесся запах его жженных волос. — Мы принимаем твой дар, se byka dārys, — произнес гулкий голос. Он звучал одновременно как мужской и женский, но ему было неведомо, одно существо это говорило, или несколько, и настолько всеобъемлющим, не предназначенным для человеческого разумения, что Джекейрис ощутил, как еще немного и его голова просто лопнет, а из ушей хлынет кровь. — Твоя кровь — наша. А в обмен мы даруем тебе пламя и стадо, чтобы вершить суд, свергнуть ложных андальских богов и прославлять нас, — продолжил голос, а давление на его голове стало еще сильнее, отчего заныли плечи и спина. А в следующий миг оно исчезло. И его запястья пронзила боль. Джекейрис вскрикнул и невольно широко распахнул глаза. Он в ужасе увидел, как его запястья насквозь пронзили обсидиановые лезвия, который тут точно не было, а его кровь хлынула в желоба. Джекейрис хотел было дернуться, хоть как-то освободить руки из этого стеклянного плена, но словно потерял контроль над своим телом. Только что и мог, так это смотреть, как его кровь, льющаяся такими неправильными обильными потоками, наполняла каналы, заполняя их до краев. После чего она стекала к ногам изваяний и, словно лозы, оплетая их стопы, поднималась вверх, где-то по пути впитываясь в стекло. Джекейрис ощущал, как бешено колотится его сердце, и сильную тягу в каждой своей вене, будто из него с усилием вытягивали каждую каплю крови, иссушая до суха и заставляя сосуды лопаться. Это было так больно. Зрение помутилось, дышать было трудно, ибо легкие будто превратились в бумагу, и каждый вздох приходилось делать совершая над собой усилие, которое с каждым разом становилось все слабее, а уши заложило так, что он даже не слышал собственный криков, эхом разносившиеся по зале и за его пределами. Джекейрис не мог мыслить, не мог сосредоточится, и даже свое имя, кажется, уже забыл. Была только боль и острое желание, чтобы все это закончилось. Но, кажется, это было только начало. Когда его сознание уже начало гаснуть, мысли рассеялись, а колени давно подогнулись, сильно ударившись об пол, разбивая кости, он ощутил, как будто его похолодевшие было тело, лишенное каждой капли крови, в миг объяло очень горячее фиолетовое пламя, чьи отблески мелькали под его веками. Оно было всепожирающим, заставляющим гореть каждую частичку не только его тела, но и души, выжигая что-то такое, что Джекейрис уже никогда не сможет вернуть. Что-то, что делало его таким, каким он и был. Что-то, что делало его самим собой. Выжигает все то, чем он был до того мига, как его нога столь опрометчиво ступила в эту обитель. Пурпурный огонь, мелькающий прямо перед его глазами, вкус крови и слез, и запах горящей плоти, вот что он запомнил перед тем, как наконец пришел конец его мучениям. Джекейрис уже не видел, как в храм ворвался жрец, услышав отчаянные болезненные крики не только из храма, но из пламени в факелах в коридорах, где оно стало неестественно высоким и сменило цвет на пурпур, как и во всей крепости. Не видел, как тот упал на колени, скинув руки, бормоча что-то на высоком валирийском. Как его благоговейный взгляд вперился в кровь, стремительно впитывающейся в изваяния бога Арракса и богини Мелеис, которые будто в какой-то момент ожили, и чьи лица сменили выражения с безмятежности, высеченной в стекле забытым скульптором, на мрачные и серьезные. Изваяния, которые склонились вперед и, сложив руки, вытянули их вперед, будто возложив на что-то. Или на кого-то. Ведь прямо под их сложенными руками лежал, мелко вздрагивая, как раз он сам. Еще утром беспокоящийся за мать принц, а уже ночью отчаянный молодой король. От его побледневшей добела кожи шел дым, металлические детали одежды и меч раскалились до красна, вены будто горели огнем даже сквозь плоть, а на руках через каждую из ладоней тянулись два толстых сиреневато-синих шрама, как с внутренней стороны, так и с тыльной. Но он этого не знал. Его сознание погрузилось во тьму столь глубокую, как сама бездна мироздания, где не было света, тепла, воздуха, верха или же низа. Бездна, где медленно умер старый Джекейрис Веларион, первенец Рейниры Таргариен, названный сын сира Лейнора, и по крови бастард сира Харвина Стронга, верный матери и своей семье, благородный и честный юноша. Бездна, откуда вот-вот воскреснет некто совсем иной. Далеко не столь добрый, готовый прощать и мирится с предательством мужчина, чья отчаянная мольба смогла пробудить давно уснувших забытых богов.