Consuming hatred

В квартире холодно. Деревянные окна, и так пропускающие сквозь себя зимний воздух, распахнуты нараспашку. На подоконник, некогда белый и облезлый, оголяющий свою истинную природу, падает снег. Кожа покрыта мурашками из-за стоящего в комнате мороза, но он успокаивает бьющееся о рëбра сердце и отрезвляет разум. Чистые, сухие после мыла руки тянутся к пачке сигарет в кармане. «Святой Георгий», то ещë дерьмо, но только он и был ему по карману. Он достаëт папиросу, пытается поджечь конец спичками. Из-за ветра с первого раза не получается. Во второй тоже. — Да ëбанный в рот. Бесит. Желваки начинают ходуном ходить по лицу, вены на лбу надуваются — всë лицо выдаëт нарастающее раздражение. Но эмоции снова сходят на нет, когда сигарету получается поджечь. Подросток делает глубокую затяжку и выдыхает дым в сторону распахнутого окна. Душе становится спокойно, флегматичное безразличие ко всему заполняют внутренности и сознание. Тело расслабляется. «Всë равно. Как же похуй на всë». Ему доставляет. Чувствует себя величественным и непоколебимым, самым лучшим и непобедимым. Он знает, как люди волнуются о себе подобных, переживают, любят — и чувствует власть из-за отсутствия подобных слабостей у себя. Он никого не любит, переживать тоже не за кого. Думает, что, пожалуй, исключительная любовь к себе когда-нибудь да аукнется ему. Проблема, которую ему стоит проработать. Сигарета заканчивается быстро. Он тянется за следующей, снова мучается со спичками и травит себя никотином дальше. Саморазрушение — часть его жизни. Разрушать жизни других — и есть жизнь. Сегодня произошло его первое убийство. Сегодня, двадцать второго декабря две тысячи десятого года, он убил человека. Дата выбрана не зря — ровно тридцать два года назад своë первое преступление совершил известный Андрей Романович Чикатило. Парень находит это чем-то символичным и даже романтичным — подражать, как ему кажется, кумиру многих таких, как он. Лучших версий себя, выше, чем остальные, преисполненных в своëм сознании до натуральной истины собственного существования. Жить, чтобы лишать этой возможности других. И сегодняшний день наглядно показывает, что он не ошибается самолично начертанном пути — чувства сентиментальной радости и возбуждения будто открывают в нëм второе дыхание. Он блаженно закрывает глаза и по-новой прокручивает в голове мантру немой картины преступления. Мысли настраиваются на воспоминания, во рту становится влажно, никотин в табаке действует под стать афродизиаку, но из дум вырывает шум со стороны двери. Второй подросток заходит в комнату, вытиря влажные ладони о синие джинсы. Не успевает устроиться на диване рядом со старшим — спотыкается об валяющуюся на полу зимнюю куртку, которую тот в панике бросил где-то в коридоре. Друг заботливо убрал еë и положил на край кровати, но та из-за тяжести всë равно упала. Чужая неловкость вызывает небольшой смех. — До дыр там руки тëр? — с усмешкой спрашивает подросток. — Ноги вообще не держат. Чë с тобой? — Артëм… — Без мозгоëбки, Никит. Сядь и угомонись. Артëм и Никита. Два имени в сочетании звучат круто. «Мы точно войдëм в историю этой поганой страны». Он всегда думает об этом. Слава нелюдей и мразей звучит как уверенная перспектива на будущее. — Ты чего нервный какой? — спокойно спрашивает Артëм и протягивает сигарету другу. — На, успокойся. — Да ничего, похуй, — говорит тихо, скромно. Он всегда такой — не от мира сего, говорит практически шëпотом, не смотрит в глаза. Взгляд — точно в пол, себе под ноги. — Твоя мама не будет ругаться из-за запаха? — но он затяжки не отказывается, делает вдох с его рук. Как послушная псина — только с позволения хозяина. Но Никита — не Артëм. Он не пьëт алкоголь, не курит сигареты, а потому тут же разрастается в громком кашле. Горло нещадно саднит, дышать становится тяжко. Артëм — не Никита. Никите всегда плохо, грустно, он часто плачет и хочет поговорить, его душа болит — вместе с ней болит и тело. А Ануфриев чувствует себя прекрасно, разумом чувствует собственную силу и опасность, и пока его друг тихо страдает — он на это смотрит. Смотрит и наслаждается жалостью, которой Лыткин питает его злость. — Хуй чей с ней, — он отмахивается, докуривает сигарету и выбрасывает окурок в открытое окно. Краем глаза видит, как друг мелко дрожит, обнимает себя руками. — Холодно? Я закрою окно. Никита мало говорит, поэтому только кивает, и Артëм, встав с дивана и стряхнув с себя белый пепел, закрывает деревянное окно. Потом включает старый компьютер, долго ждëт, пока техника начнëт подавать признаки жизни. «У всех сейчас новые стоят, «Самсунг» там, все дела. Этот сдохнет уже скоро». И не сказать, что его мать не может себе позволить порадовать ребëнка — скорее, не за что. Как только учëба перестала быть главной целью жизни, — на еë место встали убийства, — их отношения, и без того изуродованные еë эгоизмом и его неадекватностью, испортились окончательно. Никита прав — она придëт с работы и даст ему пизды за стоящую в квартире вонь. Артëм научился отвечать, он больше не десятилетний ребëнок, которым можно манипулировать — он сам стал таким, и своë превосходство над женщиной закреплял физической силой. Рукоприкладство в их отношениях стало обыденностью. — Что ты хочешь сделать? — тихо спрашивает подросток. — Музыку врубить. Ожидание включения компьютера кажется вечным. Он лениво садится на деревянный стул и откидывается немного назад, краем глаза наблюдая за другом. Тот продолжает также робко сидеть и смотреть куда-то под ноги, ладони вцепляются друг в друга, оставляя маленькие, но глубокие ранки от ногтей. У него всегда руки были в ранах: от ногтей, от ударов об дверные косяки, от нанесений самому себе увечий. У Никиты от Артëма нет секретов — друг знает, как тот любит коротать вечера в ванной. Один, в холодной воде по самые края, со слезами на щеках и упаковкой лезвий «Спутник». Он никогда не кромсал своë тело с целью погубить себя — умирать страшно, умирать одиноко, грустно, тоскливо. Самый большой страх, — остаться одному, только наедине с собой, — преследует его большую часть жизни. Артëм всегда считал, Никита — настоящее ссыкло, у такого человека не поднимется рука убить себя. Но этот самый человек, так яростно цепляющийся за собственную жизнь, спокойно лишает еë других, на пару с Артëмом. Стоит ли говорить, что большую часть их преступлений совершено именно с его руки? Ануфриев нападал первым, включал камеру, которую подогнал подросток, всë остальное — дело рук скромного робкого мальчика, с подростковым акне на лице и тихим нежным голосом. Лыткин ненавидит. Ненавидит однокурсников, потому что любят смеяться над ним. Ненавидит своего отца, потому что тот бросил его. Ненавидит мать, потому что она его не понимает. Артëм знает — ненависть к своим обидчикам двигает его агрессию до крайней точки кипения. Он готов убивать людей, чтобы им отомстить. Артëм ненавидит слабых. Ненавидит женщин, ненавидит детей, ненавидит алкоголиков, бездомных, сирот. Ненавидит за то, что те поганят существование его могущества, ненавидит за их отсутствие отвечать действиями за свою ущербность. Артëм ненавидит Никиту. Лыткин — наглядный пример воспитания ущербного человека такой же никчëмной женщиной. Само воплощение слабости, жалости и несчастья. Но он, в отличия от большинства меньшинств, способен доказать обратное. Он способен показать свои силу и могущество через кровь и жестокость. Артëм любит это. Любит смотреть на действия друга под воздействием личностной ненависти ко всему живому. А Никита любит Артëма. И этот факт, в отличие от извращений Ануфриева, им обоим одинаково известен. — Наконец-то, — устало вздыхает Артëм. — Не подводи, друг, ещë два года учиться, — усмехается и открывает браузер, находит закреплëнную вкладку «ВКонтакте» и открывает аудиозаписи. Включает первую попавшуюся песню. «Freezing moon» группы Mayhem. Громкость делает средней — не хочется выслушивать недовольство соседей. Противная внизу женщина живёт, всегда жалуется на крики, грозится вызвать милицию. «Сдохни, бабка старая. Никчёмная мразь. Когда-нибудь я заставлю тебя заткнуться нахуй». Обязательно. — Сегодня было круто, да? — всё также полушёпотом спрашивает Никита, скромно улыбаясь. — Да, — коротко отвечает подросток. Он знает, что тот хочет получить в ответ — одобрения, комплименты, взаимную от Артёма любовь. Ануфриев хитро улыбается, желая увидеть блаженное лицо парня. — Ты молодец. Лицо, до сего момента не выражающее никаких эмоций, кроме привычного смятения, тут же меняется — багровеет, расправляется от негативных эмоций, зрачки от удовольствия расширяются. Парень даже на расстоянии чувствует, как холодная после зимнего уличного мороза кожа на прыщавых щеках становится тёплой. Артём без стеснения рассматривает парня и откровенно кайфует с глупого выражения лица. — Ты всë заснял? — Да. — Посмотрим? Повторяться нет необходимости. Артëм встаëт из-за стола, с грохотом садится рядом с другом и достаëт из валяющегося рядом школьного портфеля камеру. Небольшая, серебряного цвета, очевидно повидавшая время — некогда глянцевая поверхность стала матовой, вся покоцанная и исцарапанная, под стать самому Никите. Он включает еë, они вдвоëм недолго ждут загрузку. Видео, — последнее, что было снято на камеру, — открывается сразу же. Видео их первого убийства. Решились на него после школьных занятий, в районе пяти вечера. Последний урок закончился в районе двух часов дня — оставшееся время они просто бродили вдоль домов, искали глазами потенциальную жертву, по большей части — собирались силами. Они поставили себе чëткую цель — совершить нападение, результатом которого, исключительно, обязана быть смерть. Одного удара по голове молотком могло не хватить — необходимо действовать более радикально. Три часа они просто слонялись по кругу, иногда меняя маршрут, чтобы не казаться излишне подозрительными. « — И где гуляет наша будущая жертва?». Голос по ту сторону камеры немного искажëн, — из-за старости техники и ветра, — но всë равно достаточно разбираем. Артëм со смехом снимает местность, надеясь увидеть через маленький экран камеры людей. Темно, улицы практически не освещены, мимо проходящих людей по близости нет. Многие уже успели вернуться с работы и уже нежились в тëплой постели дома, дети покинули свои классы в школах, а родители были не готовы покорять холода и высокие сугробы в суровое зимнее время. Но спустя секунд тридцать, как эти размышления расстроили преступников, в поле зрения появляется силуэт. Человек, идущей быстрой походкой по асфальтированной тропинке. Издалека непонятно, сколько ему лет и какое тело носит на своих костях, но очевидно видная в темноте светлая короткая шуба и сапоги на низком каблуке позволяют сделать выводы о молодом возрасте представительницы женского пола. « — Далеко не убежишь на своих копытак, красавица». Оператор не может прекратить разрастаться в садистком смехе. « — Еë? — Да, давай. Я не вижу больше никого». Никите повторять не нужно. Послушание на уровне дрессируры — делает всë со стороннего одобрения ради внимания со стороны. Внимание не общества, полиции, вдохновителей таких нелюдей, как они, совсем нет. Он хочет быть замеченным только в одной паре глаз, слышать слова из единых уст, быть понятым схожим с его сознанием. Он хочет, чтобы Артëм смотрел на его жестокость и открытое в еë порыве сердце, чтобы хвалил и восхищался, жалел его и любил. Артëм знает это. Знает и ахуевает, как такой лох, как Лыткин, способен на что-то ещë, кроме слëз. Девушка на видео приближается к ним. Они вдвоëм заныкались в кустах, аккуратно выжидая, когда она окажется достаточно близко для совершения удара. « — Иди уже, а то убежит. — Орать будет… — Рот заткни ей и всë. Давай, давай». Парня мотивирует поддержка, и он, спрятав молоток в рукаве зимней куртки, пошëл в сторону девушки, которая успела пройти мимо, не заметив подростков. Времени додумать план нападения нет — противоположно различным киноадаптациям, всë происходит быстро, резко, несвязно. Никита бьëт один раз молотком по голове молодой девушки. Меховая шапка смягчает удар, усложняя тем самым задачу. Она успевает коротко выкрикнуть, пока Никита, по наставлению друга, не закрывает ей рот ладонью. Перчатки сильнее глушат звуки и не позволяют укусам со стороны жертвы быть более болезненными. Оставленные в прошлом позади навыки борьбы помогают тащить девушку быстрее, несмотря на глубокий снег и мешающуюся верхнюю одежду. Он послушно терпит боль от сжатых челюстей на пальцах — закричит, панику поднимет, убежит, Артëм расстроится. Последнего не хочется больше всего. Последнего стоит бояться. Терпеть проходится недолго. Как только он доходит с девушкой к месту, где стоит подросток с камерой, грубо швыряет тело на снег. Лишает возможности издавать громкие звуки тяжëлый ботинок, наступив жертве на лицо и буквально засунув носок обуви в рот. « — А, гляди, милая какая». Очаровательна. Очаровательные слëзы, эти светлые, полные боли и грусти глаза, и эти тонкие струйки крови, до того прелестного порочущие молодое милое лицо. К сожалению для неë, в мире Ануфриева красоте нет места. Он уродлив, порочен и жесток — под стать его создателю. В камере появляется правая рука Артëма, вооружëнная небольшим, но видимо увесистым тяжëлым молотком. С другой стороны от плоской дробилы был гвоздодëр. Девушка при виде второго оружия замычала громче, активно жевала ботинок, чтобы как-то, хотя бы немного, добраться до пальцев и отгрызть их нахуй. Артëма всегда удивляло это. Люди — поразительные создания. Так нагло и отважно хвататься за собственную жизнь, за тонкую, едва видимую и до того хрупкую нить спасения — на такое, и правда, способны только люди. Животные часто не выдерживают — сдаются. А эта особа умирать не хочет — кусается, пытается бороться, плачет и злиться. Камера ловит еë секундный взгляд. Налитые кровью глаза с чëрной проклинающей злостью. Кайф. — Ну и глаза, блять, — с истерикой смеëтся Ануфриев во время просмотра. — Прямо в душу, — облизывает сухие пухлые губы. Никита видит краем глаза, как ладонь друга тянется к собственной ширинке штанов. — Тебя возбуждает это? — неуверенно спрашивает Лыткин. — Ты, пиздец… — Заткнись. Смотри дальше. И он смотрит. Смотрит, как точные подряд удары молотком приходятся по лицу, ломают кости и проливают кровь. Всë лицо заливается красным, за секунды пухнет и перестаëт быть узнаваемым, и вместо лика красивой миловидной девушки под ударами представляется кровавое мессиво. В какой-то момент она перестаëт сопротивляться — челюсть расслабляется, зубы перестают агрессивно жевать зимнюю обувь, а тело расслабляется, вся она перестаëт подавать признаки жизни. « — Всë, сдохла птичка». — Ха-х, — усмехается Артëм, блаженно наблюдая за убитой ими девушкой. Пальцы ловко расстëгивают ширинку, оттягивают резинку мужских трусов. Пиздец, да у него уже колом хер стоит. «Блять, это че? Нормально вообще? Пиздец, Тëм, ты че творишь?». На видео сосредоточиться не получается. Два пары глаз точно уставлены на правую ладонь друга, ласкающую член хозяина тела. Артëм медленно водит по половому органу, коротко смеясь от происходящего по ту сторону экрана и постанывая от приятных ощущений. Никите хочется верить, что чужое возбуждение не связано с женским полом, ведь, как говорил сам Артëм, девушки его не привлекают — слабачки, шлюхи, легки на передок, голоса у них противные, вид, как у игрушечных кукол из дешëвого магазина детских забав. Сексуальной мании к крови он тоже за ним не замечал. Впредь. Сейчас этот женоненавистник дрочит на видео с их первым убийством. Может, дело в ощущении власти? Контроль над жертвой, еë унижение и омертвление, осознание, что Бог в самом деле есть, и этот Бог — он. Никита готов отбросить нахуй свой атеизм. Он верит в Артëма и готов ему поклоняться. Чувствует сам, как внизу живота начинает тянуть. Он сводит вместе ноги, зажимает возбуждëнный член между худыми ляжками, специально делает себе больно — быстрее отпустит. Нагло, откровенно и жадно рассматривает оголëнную часть тела. Рассматривает и чувствует себя педиком от приходящих на ум прилагательных. Такой аккуратный, едва покрасневший, тонкой бледной кожей и набухшими синими венами, виноградными лозами обвивающими плоть. «Какие лозы, нахуй, ëбнулся совсем…». За мыслями не получается угнаться. Он думает, имеет ли право сейчас оголиться сам, — раз это стало резкой нормой в их ахуенной крепкой дружбе? — но, как бы того не хотел, не разрешает себе даже допускать мысли о данном варианте. Отсутствие смелости и присутствие неловкости не позволяют разделить с парнем досуг. У него кривой какой-то, некрасивый, и куст растëт какой-то вместо волос. Видит, что Артëм сам не любитель бриться, но у него, чëрт возьми, даже лобковые волоски лежат аккуратно, не мозолят глаза и не закрывают собой обзор. Чë ж этот Артëм такой идеальный? — Тëм… — Бля, ща, секунду. Стоны Ануфриева звучат громче хлупанья плоти и звуков ударов. Секундный взгляд в сторону камеры — рука Артëма замахивается, молоток бьëт точно в нос, превращая его в мешанину из крови и костей. После он разворачивает молоток гвоздëром в сторону, находит двумя удлинениями ноздри у пока ещë видимого носа, засовывает внутрь и со всей силы дëргает на себя. — О, блять, да, да! На молотке остаëтся крупный ошмëток от лица. Взор — красный. Кровь покрывают всю поверхность: лицо, белую шубу, светлые волосы, серебристый блестящий снег. « — Ринопластика, ëпта». Смех по ту сторону кажется почти безумным. И именно в этот самый момент, когда оба подростка заливаются хохотом, а запах мяса чувствуется носом через экран, Артëм кончает. Пару раз проводит ладонью по члену, чтобы выпустить последние капли, вытирает испачканную спермой руку об футболку и облегчëнно выдыхает. Никита, кажется, вообще не дышал последние пять минут. Член от перевозбуждения готов взорваться. — Встал на меня, что ли? — с ноткой усталости усмехается Ануфриев. — Пидорас ты, Никитка. — Ч-чего, блять? — невольно заикается — выдаëт себя с потрахами. — Сжался весь, как крыса маленькая. Гейская крыса. — Ты… — всë равно знает, что ничего не сможет ответить — в словесной борьбе Артëма мало, кто может переплюнуть. В других конфликтах Лыткин тоже сосëт. — Ты сам начал. Лицо горит красным. Есть какая-то возможность забыть сегодняшний вечер? Хотя бы на блядских десять минут. — Чё пристал, не педик я. — Я вижу, — Артём усмехается, но делает это беззлобно, не с целью обидеть. Кладёт ладонь на грязные волосы Никиты и немного лохматит их. — Ты мне и таким нравишься. Это правильно. Первый шаг — поддеть, унизить, оскорбить или ударить, второй — похвалить, потрогать ласково и нежно, сказать приятные слова. Классическая схема манипуляции — потому что рабочая. Он видит, как тело Никиты тут же расслабляется, он перестаёт зажиматься и едва сдерживает себя, чтобы не начать подобно котам ластиться человеческим прикосновениям. Пунцовое лицо и дрожащие ресницы — Никита тает у него прямо на глазах. Нравится. Артёму доставляет это чувство власти и ощущение собственного превосходства. — Забыли, короче, было и было. — Ты наяривал на труп. — Это разве проблема? — Это пиздец, как странно, Артём. — Мы с тобой оба пиздец, какие странные, Никит, — говорит Ануфриев с улыбкой на лице. — Именно поэтому шикарно друг другу подходим. Мы обязаны быть вместе. Он знает, что надо говорить и с какой интонацией это необходимо делать. Он знает, какие вещи хочет слышать Никита. Чего желают недолюбленне озлобленные мальчики? Они хотят любви и крови, хотят эмоций, острых ощущений и ласки. Чтобы их также, как и Артём, гладили по голове, а потом резко наматывали волосы на кулак и били со всей дури об стену. Они хотят приятных лёгких объятий, чтобы руки сжимали так крепко, тепло и сильно, доводя до посинения и конечного удушья. Эти люди желают получать мягкие и нежные поцелуи, сплетаться языками и плеваться после кровью. Никита привык к насилию, терпит издёвки и готов подчиняться другим. Он хочет обожание и поддежки, любить и быть любимым — жизнь его этому не научила и не научит. Никита любит Артёма. Любит за то, что принимает его таким, какой он есть — грязным, неряшливым, всеми брошенным и несчастным. Он понимает его, как никто другой — тягу к насилию, мысли о смерти, жажду крови и власти. Потому что он точно такой же. Артём ненавидит Никиту. Ненавидит и до тряски в теле обожает. Видео продолжает идти на фоне стоящего в квартире холода и душевных терзаний. Глухие удары ножом по изуродованному лицу и звон ломающихся костей тихо отдаются где-то в сердце. — Мать скоро придёт, тебе валить, наверное, надо, — говорит Артём и протягивает камеру Никите. Всё-таки её хозяином является как раз-таки младший. — Карту памяти не забудь вынуть, мало ли. Хотя, знаешь, оставь лучше мне. — Пересматривать что ли собрался? — Чтоб без палева было, придурок. — Я понял, недодрочер грёбаный. — Нахуй иди, Никит. — Мне твой хуй не нужен, дрочильник. — Блять. На перебросами матов и оскорблений они прощаются. Никита покидакт квартиру друга с тревожностью под мозговой корой, чувством окрылённости в сердце и ощущениями покалывания на кончиках пальцев. И если та самая тревога встроена в голову заводскими настройками, то остальные бесконечности человеческих эмоций он познаёт только с помощью Ануфриева. Только на улице, когда он идёт дворами до собственного дома, и крупный снег с холодным стеклянным ветром режут лицо, до него доходит произошедшее сегодня. Они убили человека. Несколько часов назад они лишили девушку жизни. И всего лишь тремя минутами ранее Артём дрочил на видео того самого убийства. Что это за пиздец? «Блять, блять, блять. Ну нахуй, сука, блять!». Кроме отборных родных отечественных матов на ум ничего и не приходит. Как на это иначе реагировать, что за резкое откровение с его стороны? Или столь интимные вещи для него не имеют значения? «Сука, сука…». У Никиты, в прочем, тоже рыльце в пушку. Он любит насилие по отношению к другим и передёрнуть на какое-нибудь хардкорное порно, но эти вещи всегда слишком друг от друга далеко. Удовольствие от стонов боли нечто иное, чем сексуальное вожделение — это сродне странному скрепящему чувству где-то под сердцем, одновременно приятное и до того болезненное, что хочется окончательно убрать себя из этого мира. Из мира, где человеческой душе подвластны отвратительные чувства. Чужие страдания дарят эндорфин и бесконечную боль. Но не желание передёрнуть. Это, как ему кажется, уже клиника. За такими размышлениями и перебором всех существующих нецензурных слов, он доходит до дома. Матери по-прежнему нет, вряд ли её в ближайшее три часа стоит ждать. Он раздевается, бросает школьный портфель с окрашенным кровью ножом в своей комнате, направляется в ванную практически сразу же. Наполняет её тёплой водой, сам стоит перед зеркалом, закреплённом на поверхности двери, и рассматривает себя. Урод, что тут ещё сказать. Волосатый, грязный и мокрый после снега. Пиздец, вообще никуда не годится. На такого не то, что девушка не посмотрит — некрофил Артём побрезгует касаться к себе при виде его мёртвого тела. Такое вообще возможно? Подобные отношения между ними. Мысли заставляют невольно краснеть. Розовое лицо с множественными прыщами, росыпью звёзд растелившееся на щеках, кажется ему таким глупым и ещё более страшным. Думает: что было дальше, если бы он тоже решил пуститься во все тяжкие и пойти по примеру друга? Снял бы вслед за ним трусы и… «Ох ты ж бля». Начинает трясти. И, действительно, что бы из этого получилось? Спустили бы пар и всё? Вот такая обыкновенная мужская дружба с элементами голубизны. Пидорасы по-нарошку, ёпта. Подрочили бы и забыли. Правильно, наверное, говорит Артём, не стоит думать об этом, случилось и случилось, выброс адреналина, все дела… Если бы, блять, это было так просто. С его гиперфиксацией на всё забыть подобный вброс кажется невозможным. Имеет ли жизнь иной вариант событий? Никита не умеет держать себя в руках, схватил бы член Ануфриева вперёд его самого. Как бы Артём отреагировал на это? Должно быть, в таком состоянии не отказался бы от сторонней помощи — прикосновения чужих рук всегда приятнее собственных. Никита точно не прочь от ладоней старшего на своей заднице. — Ну нет, бля-а-ать, нет. Чувство сожаления, что этого действительно не произошло, перерастает в отчаяние. Когда ванная наполняется, он выключает воду и погружается с головой. Впервые за некоторое количество времени он позволяет себе погреться в тёплой приятной воде. Кожу немного колит после холода, но он не обращает внимания на уже ставшими привычные некомфортные ощущения. Поднимает над собой покрасневшие смуглые и продолжает рассматривать себя. Руки тощие, волосатые, и пусть уже отмытые до дыр, он видит на них следы крови по самый локоть. Ему всегда это будет мерещиться — сколько они совершили и сколько ещё готовы совершить. Никита точно не готов останавливаться на достигнутом — руки тянутся к оружию, странный зуд не проходит, а сегодняшний день только закрепляет его желание убивать дальше. И он знает — Артём его поддержит, поможет и не бросит. Это необходимо им обоим. Он прав — они обязаны быть вместе. Без друг друга они пропадут. Никита точно пропадёт без Артёма. Без него он ничто. Рука тянется к стоящему на углу ванной женскому шампуню. Он выдавливает немного на свою ладонь и начинает намыливать грязные сальные волосы. В нос бьёт сладкий запах химии и цитруса. Никита не следит за своим внешним видом, потому что просто не видит лично для себя необходимости соблюдать навязанные обществом правила чистоты. Не нужно это ему, да и некогда — всё свободное время он тратит на компютерные игры, на ночные переписки с Артёмом, на прослушивание музыки. Свою практически перестал создавать — творческий кризис. Он вымещал с помощью творчества свою злость. Текста песен складывались легко и быстро — просто крик души, пел всё, что на уме, а собрать всё это в рифму оказалось не таким уж и сложным для него. Но он чувствовал, как стремительно и верно ещё сильнее сходит с ума. Песни становились более угрожающими, по тексту и звучанию, но эта навязчивая озлобленность на всё вокруг никуда не уходила. Одного пения стало не хватать. — Тц, — недовольно цокает парень, когда шампунь попадает в глаза. Он умывает лицо, а после и волосы от пены. Сейчас ему почему-то захотелось привести себя в порядок. То ли от вида ухоженного красивого Артёма, то ли от липовых глупых надежд, что у них что-то может получиться. О последнем думается приятно, но тяжело. Пену, которая осталась после мытья головы, он растирает по телу. Раны и порезы болят, синяки от прикосновений ноют. Но он спокойно терпит, моет тело и чувствует странную лёгкость после смытой грязи. Когда он будет чувствовать себя также? Когда грязь, облипшая толстым слоем его сердце, наконец скатится осадком и куда-нибудь исчезнет ветренным порывом? После сегодняшнего дня он чувствует, как этот слой твердеет, а сердце иссыхает, превращаясь в камень. Оно бьётся, просит о помощи, просит света и тепла, но Никита не жалеет себя, глубже и глубже закапывая его на самое дно. Когда-нибудь оно потеряет силы стараться и остановит попытки спастись. Тогда, когда это произойдёт, Никита перестанет жить. И ему остаётся только считать на пальцах, когда это всё-таки случится. — Скоро, — говорит он сам себе под нос и хватает женскую мамину бритву. По всё той же растёртой по телу пене проходится тонкими лезвиями станка, избавляясь от волос. Подмышками, на руках, животе, более нижних интимных местах. Бреет слепо, не следит за путём хода бритвы, и не понимает, зачем вообще это делает. Как на свидание собирается. Ну, наверное, люди перед этим стараются представить себя в лучшем свете. Никита не знает, его никто не приглашал. Но после сегодняшнего дня он посчитал для нужным уделить немного времени для себя. Не хочется рядом с Артёмом ходить, как нищий беженец, которого погнал прараб со стройки, не заплатив. Заканчивает с водными процедурами быстро, сливает грязную воду и выходит из ванной комнате, сразу же закрываясь в своей собственной. Сразу переходит на страницу «ВКонтакте», тоже включает музыку и открывает вкладку с сообщениями. Собеседников у него немного: кто-то писал лестные и не очень комментарии в сторону их творчества — и тех, и других Никита одинаково слал нахуй; некоторые одногруппники откровенно хуесолили его в личных сообщениях, угрожая избиением или отжимом карманных — им он, как правило, ничего не отвечал, боясь возможной расправы. Небольшое количество других сообщений без особого намёка на дальнейший диалог он также игнорировал. Естественно, Артём является его основным и единственным собеседником. А: «О, ты в сети. Дошёл нормально, всё ок?». Ануфриев пишет практически сразу же, как страница Лыткина оказывается в зоне доступности. Н: «Да, нормально, никого не встретил». На лице появляется глупая улыбка. Так чувствуют себя молодые девчонки, когда объект их обожания соизволяет написать первым? А: «Заебись. Домашку начал делать?». Н: «Впадлу». А: «Делай». Артём всегда ему это говорит. Тот любит учиться, — или это мать ему любовь вдолбила, — вон, высшее образование получает, будующий врач. Это же пиздец, как сложно. Но нет, справляется как-то, старается не прогуливать. Артём умный, он обязан выучиться. Никита не задаётся вопросом, как тот собирается посвящать себя столь благородной профессии со своей ненавистью на всесущее — он знает ответ заранее. Это же Артём, его любимый Тёма, он сможет всё. Это Никите, ничтожному и тупому, ничего не нужно. Сам не помнит, по какой специальности учиться, и что задали на сегодня. Дай Бог, два раза в неделю покажется в этой помойке. Желание учиться нет, как и видеть ежедневно гнусные злые лица однокурсников. Н: «Меня всё равно погонят отсюда скоро». А: «Выучись нормально, Никит». Н: «Не хочу. Ничего не хочу». А: «Как баба себя ведёшь. Скинь мне домашку свою, я помогу». Всегда ему помогает. Никита не верит, что Артём не осознаёт бесполезность собственной инициативы — он, как никто другой, знает искренность и истинность его чувств. Он и школу-то не очень любил в своё время — с того момента не многие обстоятельства изменились. Но он хочет получать от Ануфриева больше отдачи, потому и скидывает другу домашнее задание. А: «Прям в школу возвращает, похожие задания были». «Я ночью сделаю и скину тебе». Лыткин готов рвать кожу у себя на груди от счастья. Счастья, что у него есть человек, который всегда на его стороне. Н: «Спасибо». А: «Да пока не за что». «Во сколько встретимся завтра?». Н: «У меня мама дома будет». А: «Значит, ко мне завалимся. У меня пары до трёх будут». Н: «Ну, я в любое время свободен». А: «В смысле, блять? Я не для этого делаю за тебя задания». Никита долго решается, стоит ли дать тому искренний ответ или воздержаться, перетерпеть и натянуть на лицу привычную маску безразличия. Первое, в силу его подвешенного состояния, пересиливает гордость. Н: «Можешь не делать». «Я не могу, Тём, я уже с ума схожу, походу…». «Ёбнулся совсем». «Я не могу там находиться. Они отпиздят меня». «Они снова отпиздят меня». «И снова будут деньги просить». «У меня нихуя нет!». «Ты же знаешь, Тём, с меня нечего трясти!». «Я ненавижу их». Пальцы быстро бьют по клавишам на клавиатуре, под стать бесконечному потоку безобразных мыслей. Он пишет и нервно кусает сухие губи, слизывает подступившие капли крови. Руки начинают немного дрожать. «Я убью их». «Я притащу в шарагу пушку и застрелю всех. А потом сам застрелюсь». Идея кажется практически идеальной. В конце концов, у него не входит в планы на жизнь долго её тянуть — дай Бог, до тридцати помучиться, а там и на покой можно, ему этого вполне достаточно. Ещё целых четырнадцать лет по земле ходить. А: «Успокойся, Никит». Артём отвечает не сразу, но не оставляет душевные терзания в текстах без внимания. А: «Не истери, веди себя спокойно. Ты же не тупой, сам подумай. Что мы сегодня сделали с тобой? Мы человека грохнули. А что делали до этого? Делали их инвалидами. Подумай, Никит. У нас есть силы и возможности творить великие дела. Почему ты их боишься? Ты сильный, ты не как они. Ты можешь спокойно избавиться от них, мы уже так делали». Тремор в руках немного начинает проходить. А: «Они все лохи, Никит. Все эти люди, они выблядки, они нас не понимают. Они все слабаки и нищенки. Мы не такие, Никит. Мы с тобой выше них. Ты и я». «Поэтому не бойся. Ты знаешь, что нужно делать с такими уёбками, как они». Убивать. Лишать жизни нещадно. Никита знает, но смелости не хватает — их много, они выше, физически сильнее. Проиграет — объективно. Но Артём говорит так уверенно, мотивирующе и складно, что тревожность отходит на второй план. Мания насилия и желание пролить кровь перевешивают страх. Это ненадолго. Ночью эта самуверенность потухнет и останется в закромах снов. Но сейчас, в данный момент, общаясь с основателем этой самой уверенности, ему становится спокойно. Это всё он. Только Артём даёт ему смысл жизни и не позволяет оборвать её раньше положенного. Н: «Ты прав». Как и всегда. А: «Я знаю. Подожди час-полтора, я твою домашку сделаю и скину». Н: «Ты же ночью сделать хотел». А: «Да в сон клонит, пиздец, и вставать рано надо». Н: «Спасибо…». Улыбка всё же разрезает сухие пухлые губы. И он послушно ждёт. Слушает музыку, рисует чёрной гелевой ручкой на последних страницах тетради, пишет какие-то стихи. Начеркает три строчки и зачёркивает, начинает по-новой — ничего не получается. Вдохновение что-либо делать отсутствует. Бесит. Он нервно грызёт ручку, злобно, но тихо поёт текст песни себе под нос. Так проходит некоторое время, пока музыка не прерывается на секунду звуком уведомления. Сообщение от Ануфриева, состоявшее из семи вложений в лице фотографий выполненного домашнего задания на клетчатой тетради. У старшего не самый каллиграфический подчерк, но, тем не менее, Никита понимает, что написано. Аккуратно, пусть и сделано на скорую руку. Сделано для него. Так может только Артём. Н: «Спасибо». А: «Пиздуй в шарагу завтра. Вечером найдём, чем себя занять. Скажешь потом, че по оценке. Если плохо, вломим преподу в табло». На этом они решают остановить диалог. Никита быстро переписывает сделанные задания в свою тетрадь, но ложиться спать не спешит. Он просто сидит за столом, пустым взглядом палит монитор с открытой вкладкой с музыкой. Грязные звуки гитары и громкие барабаны бьют по ушам. Он оставляет компьютер работать, а сам встаёт и устраивается на кровати в надежде быстрее уснуть. Слышит, как гремит входная дверь — мама вернулась с работы домой. Она немного шумит пакетами и каблуками, но музыка немного отвлекает от стороннего шума. Никита не спешит погружаться в сон — очевидно, она зайдёт к сюда. — Никит? Он уже выучил порядок диалога наизусть. — Я стараюсь уснуть, мам. — Ты поел хотя бы? — Да. Лжёт. — Ты врёшь. Конечно, она знает. — Никит… — Я устал, мам, хочу отдохнуть. Поем завтра утром. Обещаю, мам. Дай поспать, пожалуйста. Женщина по ту сторону молчит. Наверное, ушла с тяжким вздохом — из-за музыки он этого не слышит. Она всегда вздыхала при виде своего сына — от усталости, тоски, жалости и разочарования. Но она также знает, насколько бесполезны попытки до него достучаться, и между их сердцами стоит такая же неодолимая преграда, как эта закрытая дверь. Она уходит — разбирать пакеты с продуктами из магазина, готовить ужин, варить крепкий кофе и думать в одиночестве за столом на кухне. Поняв, что он наконец остаётся один, Лыткин снова пытается уснуть — получается не сразу из-за навязчивых мыслей. Так и засыпает с неконтролируемым потоком и холодными потными ладонями. Скрипящая грязная гитара преследует даже во сне. Грохот барабанов совпадает с биением неспокойного сердца.