За штурвалом корабля “Каданс”

       Небольшое мальчишеское сердце пропустило один удар, когда рано утром издали послышался скрип довольно старой, но прочной дубовой двери. «От чего же исходил этот звук? Неужели матушка с самого рассвета отправилась торговать фартуками?» — подумал тогда совсем юный Александр.       Мать его действительно была любительницей рукодельничать, что в тяжёлые времена, пока муж находился в отъезде, лишним не было. Целыми днями она, замерзая на улице в холодные времена года, продавала искусно украшенные и несправедливо дешёвые вещи, помимо фартуков расшивая платки и воротнички женских сорочек. Александр каждое утро слышал, как мать вставала с первым лучом солнца, но сейчас, глядя в окно, он не смог разглядеть за ним чего-либо, кроме непроглядной черноты. На дворе стоял июль, а точнее самый его конец, когда светать начинало сразу через несколько часов после наступления темноты, из-за чего Александру пришлось отбросить свои подозрения насчёт матери и её неожиданного ухода.        Стало немного боязно. Он не понимал, ветер ли заставил его проснуться, или же недруг какой стоял на их пороге, желая ограбить. Лёжа в своей кровати, Саша прислушался, затаив дыхание, и даже спустя пару минут ничего нового он не услышал.        Его матушка, кажется, всё так же находилась в своей комнате и не думала просыпаться от столь незначительного шума. Всё же не решившись подойти к источнику звука, Александр списал всё на скрип деревянных ставней, со спокойной душой выдохнув. Подушка промялась под весом головы, по ней рассыпались тёмные, почти чёрные волосы, которые шли до плеч крупными кудрями. Он размял шею, затекшую во время сна, готовясь вновь беззаботно отдохнуть, но вдруг всё из того же коридора донеслись отчётливо узнаваемые звуки шагов.        Внутри него все похолодело, а уши он навострил, будто заяц в лесу. Стараясь не издавать лишних звуков, Саша сполз с кровати, пригнувшись, и волей-неволей шагнул в сторону торжественно стоящей у стены шпаги, которая стала для него подарком на шестнадцатилетие. Он был готов обнажить клинок, освободить его от ножен, но внезапно услышал густой хриплый кашель, доносящийся со стороны входной двери. Если до этого над ним полностью владел страх, то сейчас он сменился на совершенно иное чувство, названия для которого Саша не знал. «Неужели..» — уже вслух произнес Александр, босиком несясь прямо к двери, на руках он почувствовал проступившую гусиную кожу. Обнимая, прижимаясь к мокрому от ночного дождя отцовскому бострогу, он хотел сорваться на слёзы от того, как сильно скучал.       А, собственно, отец его, Ефрем Николаевич Керченский, не был простым любителем путешествий, как могли подумать многие, глядя со стороны на их семью. К военному делу были туго привязаны ещё их предки, а говоря точнее, он — потомственный военный, который, в отличие от своих же предков, служил во флоту. Характером он был весьма черствый, что для профессии было, к сожалению, необходимо.       — Тише, Александр, ты нашу матушку разбудишь. — Он похлопал его по плечу. Никогда Ефрем не называл сына своего Сашей. Он любил данное сыну имя целиком, без сокращений. — Я тоже скучал по тебе, сынок, как же ты вырос! — Тихо удивился он.       — Да бросьте вы, отец! Не успел бы я вымахать за полгода. — Александр с надеждой и блестящими в лунном свету карими глазами глядел на мужчину, Саше было лишь шестнадцать лет, но именно сейчас ему захотелось оказаться двенадцатилетним мальчонкой и остаться таким, желательно, на всю жизнь.       — Надолго ли ты с нами останешься? — По телу пробежали лёгкие мурашки от того, что на несколько секунд отец замялся, открыв рот, но промолчал. — Отец?.. — Повторил Саша.       — С порога разговаривать мы тебя не учили. Давай-ка пройдём за стол и почаёвничаем с тобой, в закуску с заморской сладостью. — Он протянул Саше перемотанную бумагой и нитью коробку.       — Кажется, будто ты на торговых судах работаешь, а не на военных.       — А я и не со странствия сладостей привёз. Решил приобрести вчера вечером, пока хотел пройтись и глотнуть родного воздуха.          Тревожные мысли от Александра никуда не делись, но немного стихли к моменту, как заварился чай. Ефрем же всё никак не решался сесть, обходя кухню родного дома, будто был в ней в первый раз. Травы приятно пахли, а сласти действительно оказались отменными, хоть и закончились довольно быстро. Разговоры ни о чём прервали размышления Александра, сделав последний глоток чая, тот обратился к отцу.       — Ну так что, отец? До какого же времени вы с нами? — Он в ответ замялся и поёрзал на стуле, потянувшись к усам, решаясь на ответ.       — Я думаю, ты смекаешь, каким будет мой ответ, сынок..       — Я понял вас, папа. — Он опустил глаза, тяжело вздохнув, но в ответ услышал до боли знакомую насмешку, что его в данный момент не иначе, как поразило.       — Бросил бы ты так расстраиваться! У моряка всегда две жизни было, одна из них на суше, а вторая на воде. — Поглаживая жёсткие длинные усы, приговаривал он. — Да и в конце концов, ты меня не дослушал, Александр, всё-таки не меняешься с годами, а у меня, между прочим, есть для тебя известие.       — Я слушаю... — Не поднимая глаз, ответил он отцу. — Да вот только жалостно мне становится на нас с матерью смотреть, когда мы без главы семейства остаёмся на многие месяца, а то и года, знаете ли.. — Каждый день, который они проживали без отца, был для них, как для матери с сыном, труднейшим испытанием. Военные всегда зарабатывали в этой стране отлично, да вот только деньжат им доставалось лишь по возвращению с долгих плаваний, а до этого времени семья вынуждена выживать на остатки от прошлого жалования, никак иначе.       — Вскоре одно событие должно вывести нас из этого порочного круга.. — Мужчина встал, возвращаясь к порогу, выложил верхние одежды для сушки, избавляясь от тяжелых промокших сапогов. Саша, в свою очередь, пошёл за ним, не желая просто так мириться с очередной смутой. — Правда вот знаем мы, что ты бунтовать вздумаешь... Очень вероятно, Александр. — Он снова уронил руку на его хрупкое, по сравнению с отцовским, плечо.       — Отчего же мне бунтовать вдруг? — Ему хотелось предстать перед отцом в наилучшем обличии, стать идеальным сыном хотя бы на столь короткие дни и недели, которые они смогут провести вместе.       — Дел, знаешь, будет невпроворот. Душа твоя была добра и широка с самого детства, так что думаю я, сын, слишком долго серчать ты на меня не будешь. — В груди забурлило неприятное беспокойство, от которого пробивалась даже лёгкая тошнота. Александр не мог вспомнить похожего момента, когда отец настолько аккуратно и деликатно обходил что-то, что сказать прямо было просто невозможно. Это было чем-то вроде игры, в которой Александру пришлось бы догадаться до всего самостоятельно, вот только Ефрем не улыбался, да и сыну его было сейчас далеко не до смеха.       — Будьте ближе к сути, отец... Зачем же вы меня так заговариваете?       — Слушай, да не перебивай. Еще рано тебе вставлять своё слово. — Столь холодная и в какой то мере грубая манера речи была для Ефрема более, чем обыденной. — Я ненадолго покидаю службу в связи с одним событием, сын... — На несколько секунд он замер, будто обдумывал сказанное. — С недавних пор, когда мы с экипажем уже причалили к родным берегам, я с твоей матерью вёл переписку, из которой и зародилась идея и здравое намерение найти тебе женщину в супруги. — Саша замер, а в голове пронеслась сразу тысяча, нет, две тысячи мыслей, причём никакая из них не была приятной.       — Но, отец... Вы же знаете... — Александру не нужно было заканчивать, чтобы его поняли. Ведь с самого детства он воротил носом, слыша, как внутри семьи ведутся разговоры о женитьбе. Всякий раз, наблюдая за отцом, он понимал, что подражать ему во всём всё-таки не выходит, таким горе-семьянином он пообещал себе не становиться никогда, несмотря на глубочайшее к нему уважение. Считал Саша, что на долгие месяца оставлять в полном одиночестве своих детей и любимую — подобно преступлению: «Уж в чём тогда смысл жениться?». Даже будучи маленьким, он думал об этом достаточно часто, но за десяток лет не изменилось ничего, лишь только увеличилось его желание поскорей ступить на борт судна, которое в будущем он мечтал ощутить своим родным.       — И о чём же я должен, как ты говоришь, знать? — Он старался держаться черство, но всё-таки горечь в голосе прорывалась.       — Знать вы должны о том, как обстоят дела в семье, глава которой уходит в воды на сотни дней. — Он скрестил руки, не скрывая очевидного раздражения и разочарования.       — Брось ты! Так жил я, так жил и мой отец. Мужчина в семье не на то годится, чтобы с детворой нянчиться да с женой ласкаться. Настоящая работа в нашей семье полагается подрастающим юношам — мужская. Поверь мне, ты свыкнешься так же быстро, как свыкся я в свое время. — Он глянул в потолок, а взгляд его был уставшим и пустым, бесчувственным, хотя возможно, так казалось только Саше. — Да и девок хлебом не корми, дай только замуж за военного выскочить, так и мы с твоей матерью обвенчались, так было и будет в нашей семье, пока жива наша фамилия. — Потрепав сына по голове, он, придаваясь чувствам, попытался его приобнять, но Александр не сделал и движения навстречу, лишь смирно стоял, глядя куда-то в пол, от чего и Ефрем свои действия сбавил, ограничившись легким хлопком между лопаток сына.       — Ежели припоминаешь, то отнюдь не мало мы крепко дружим с семейством из Англии. — Отец громко закашлялся, и от него донёсся неприятно узнаваемый запах табака. Как раз-таки трубка, подаренная теми самыми англичанами, которых Сашка, к слову, считал до черта заносчивыми, была виновницей перегара. — Кровными узами в далеких поколениях мы связаны.. Но это не беда! Невесту мы тебе нашли, что надо! Весь месяц последний я провёл в раздумьях, и вот, наконец, пришла пора рассказать об этом тебе. — Ефрем впервые за долгое время улыбнулся, но впечатлительным Саше быть не хотелось, поэтому он молча продолжил слушать, перебирая за спиной пальцы, сжимая их до неприятного хруста.       — Будь я краток, сказал бы, что они заявили о готовности выдать за тебя их младшую дочь, Фридесвиду, она, всё-таки, единственная среди них, кто до сих пор не замужем. — Он постучал по груди оттого, что гарь неприятно оседала в лёгких. «Отец тревожился пуще обычного?» — подумал Саша, припомнив, что курить Ефрем начинал лишь на нервах.       — Неужто.. Вы, отец, будучи на службе, до сих пор англичанам верите? И кто такая-то, эта Фридесвида? — Он раздражённо, будто фыркнув, выплюнул имя девушки.       — Не сметь так обращаться. — Строго проговорил отец. — Вы с самых пелёнок знакомы были, лишь только в последние года у неё никак не выходило прибыть со своей семьёй на русские земли, а ты уже и позабыть её успел! Ишь каков...        Сашка соврал, естественно, он помнил, отлично помнил эту богатую семью, от которой противно несло заморскими обычаями, считал, что над их головами бесконечно кружили надменность и излишнее количество брезгливости, что отчасти было правдой, да вот только вспоминать и не хотелось, тем более такую зазнайку, как Фрида, как он её кратко и называл, всего-то шесть лет назад. Понять, что отец приукрасил историю, якобы изъявив желание самостоятельно найти невесту для сына, было легко. Для Саши было весьма очевидно, кто же на самом деле был инициатором торжества. С характером отца Фридесвиды он был знаком еще давно, а воспоминания о манере мужчины не идти на уступки достаточно сильно засели в голове Саши. Встревать во взрослые разговоры ему запрещалось, поэтому известно для юноши о нем было совсем немного, звали его Оливер Баркесвиль, еще в конце прошлого столетия он служил в королевском военно-морском флоте Британии, но, по загадочным обстоятельствам, ещё до начала войны на северных территориях, стал возглавлять торговые экспедиции и полностью покинул службу. Вопросы о том, как же все это удалось провернуть без серьезных последствий, и что же такого случилось, порой не давали Саше покоя. Впрочем, выдумывать ему не хотелось, но сущность этого человека казалась ему весьма недоброй, что, как он заметил, было еще одной причиной отказаться от женитьбы.       Вся радость по поводу долгожданной встречи просто улетучилась подобно тому, как растворяется в воздухе серый смог от курева, так сильно обожаемого отцом.     По земле, за дверью и за окнами громко постукивало. Шёл не простой дождь, а ливень вместе с настоящим градом, что было для прохладного лета нередким явлением.       — Доколе вы, отец, будете грешить на мою судьбу? — Он нахмурился. — Неужто я сам еще не в силах решить, быть ли мне кому-то мужем или нет? — Голос на родителя он повышать не смел, хотя очень хотел. Челюсти туго сомкнулись и напряглись, так, что даже через щёки это стало заметно. Скулы и подбородок больше не казались такими мягкими, как прежде, а во взгляде читалась злость, обида, и даже густые брови и ресницы меркли на фоне разъярённых янтарных глаз.       — Грешить? Да бредишь ты, Александр! Бредишь, тьфу! — Ефрем глядел на него исподлобья, медленно проговаривая слова, будто отцеживая их. — Не хватает на тебя Господа Бога за такую ересь несусветную.. — Он чуть было не сорвался на крик, брызжа слюной в разные стороны от еле сдерживаемого шёпота, выливая всё на не менее озлобленного сына. — С каких таких пор святой обряд зарождения семьи и новой жизни стал грешен?! — Он достал из кармана пожелтевший платок и вытер с морщинистого лба влагу, которая собой представляла капельки пота, смешанные с осевшей на кожу дождевой и талой водой. Он разочарованно охнул, перекрестившись.       — Вам-то такого все равно не понять. — Дразнил того Саша, но сразу же пожалел об этом, уже предвидя на своём затылке плотную затрещину.       — Вот как ты со мной говорить вздумал... Знаешь, Александр, ныне я здесь, с тобой, и настроение моё ты не до конца испортил, так что пока за слова свои не огрёб ты лещей от руки тяжелой, послушай меня. Отправляйся на покой и не высовывайся, понял? — Он сказал это жёстко, выжидая перед каждым новым словом паузу, ближе говоря — приказным тоном, от которого по коже бежали мурашки. Он, очевидно, сейчас не желал тратить время на усмирение блудного ребёнка, каковым он его тогда считал. — Сил на тебя моих больше нет, ни моченьки не осталось.       После разговора в комнате лежалось как никогда тревожно и тихо. Ковыряя взглядом дырку в потолке, Саша то и дело вытягивал руки, переводя взгляд то на широкие белёсые ладони, то на самодельный макет парусного судна, которое для него было, пока что, единственным компаньоном. А кожа его была действительно светлой, то ли от того, что среди предков семьи не припоминалось смуглых товарищей, то ли от того, что и поводов на равномерный загар не было. Если уж подумать: с самого детства юнец, погруженный в иностранные словари по принуждению отца, сидел по большему счёту дома, где ни солнца, ни радостных криков слышно не было. Много денег, кстати, обучение не требовало, ведь отец сам прекрасно разговаривал на языках, привозил также и заморские книжки, а чтобы обучить искусству боя, ему не требовалось никакого специального учителя.       Что же касается макета? История не умалчивает, да и все было слишком очевидно. «Ютить в тёплом доме ошмётки да мусор» — как выражался отец, Саша начал ещё с ранних лет, лишь встав на ноги. Почти вся конструкция была сотворена из крошечных палочек, отпиленных от веток кустов, которые тот часто бороздил. Саша вырезал в них выемки, крепя, вставлял нож поглубже, чтоб хорошо держались между собой. Парусину же он сделал, достав из кучи хлама обрезки от маминого фартука, откуда достал так же и нитки для канатов, которые он тщательно завязывал в аккуратные кнопы.        Хорошим было время, когда он вместе с матерью провожал отца на службу, раз эдак в полгода, а то и чаще. Пряча во внутренний карман сюртука кусочек тщательно выбранного угля вместе со шматком бумаги из записной книжки, он калякал на нём очертания величавых суден, вырисовывая и замечая каждую детальку, дабы не забыть изобразить ее на своём макете. Со сборкой — понятно, сил потребовалось куда больше, чтобы придумать для такого творения название! «Как судно ты кличешь — так оно и будет идти!» — вспоминал Саша, всматриваясь в игрушечный корабль. Казалось, что он был живым, со своим характером, таким же неугомонным, как сам Александр, но вот подходящего слова до сих пор не приходило на ум, что ж тут поделать. Он только знал, что макет был для него чем-то вроде истории, истории его взросления и его мечты. Он знал, что когда кончит с игрушками, настанет время для большего. «Большее» он представлял как своё призвание, иначе говоря, он дал обещание, что, закончив игрушечное судно, он ступит, наконец, на настоящее..     В доме их стояло старое коричневое пианино, которое ещё прадеду Сашки подарили всё те же закадычные друзья из Англии. Мать Александра, Елизавета Ивановна, им больно дорожила, смахивала пылинки, буквально не подпуская никого, лишь себе позволяла с предельной осторожностью садиться за благородный инструмент. Она была талантлива от и до. Раньше работала на публику, музыканткой, да только призвания её лишили быстро, оттого, что не желала прыгать в койку руководителя ансамбля, так и оставила она своё любимое дело.         Уши, кончено, Александр держал востро каждый раз, как мама закрывалась в своей комнате и порхала нежными руками по белоснежным и чёрным клавишам. Она шептала себе под нос что-то, что Саша не разбирал, хотя отчётливо слышал, как эти слова произносились. «Ля минор..» — слышалось ему под дверью. Когда-то Саша даже умел различать «музыку», как он сам для себя называл. Хоть и в музыкальных терминах он силён не был, он знал, что, например, тот же «минор» был указателем того, что матушка сыграет осторожно, душевно и грустно, да и всё в таком духе. «Кантата... Хоть я и не играю в оркестре, но попытаться... Ах, да кому оно сдалось?» — множество сложных слов он слышал, утоляя свой неумолимый интерес, восхищался матерью, видя, как тяжело даётся подобное мастерство. «Каданс... Красив здесь...» — завершая очередное из произведений последними аккордами, произнесла Елизавета..       «Каданс...» — эхом пронеслось у Саши в голове. «Значит, каданс обозначает красивое и торжественное завершение...» — Взгляд сам по себе направился по стенке, остановившись на незаконченном тогда макете парусного корабля. «Каданс...».       Спустя годы Каданс выглядел просто великолепно. Несмотря на то, что собран был из самых простых и подручных материалов. Стоя высоко на полке, он, будучи уже законченным, радовал глаз, до того был похож на настоящее, уменьшенное в размерах судно. Радовать то он радовал, но не сейчас, после тяжёлого удручающего разговора Александр смотрел на него с жалостью, с раздражением, в которое она выливалась. Перед ним только что открылось такое количество возможностей, но отец, которому он до последнего доверял, и бровью не повёл, когда, стоя на этом злосчастном пороге, навсегда разлучил сына со своей мечтой. «Жениться, значит... Тьфу!» — крикнул он, невзирая на то, что его легко могли услышать. Прильнув руками к лицу, ему захотелось сжать их, да вот только глазницы жалко было, поэтому он, садясь на край кровати, до посинения напряг кулаки, впиваясь короткими, но довольно острыми ногтями в кожу ладоней. «Да будьте вы прокляты!» — уже тише, но озлобленно процедил он.        В ушах зазвенело, а посторонние звуки для Александра прекратили своё существование. Он наверняка и не услышал тихо открывающуюся дверь, которая вела из зала в его комнату. Глупо было полагать, что Ефрем оставит сына в покое после такого вопиющего случая протеста, но задуматься об этом Саша не успел. Из некого транса его вывела звонкая пощёчина, прилетевшая от тяжелой отцовской руки. Александр же моментально перехватил напряженную кисть, отталкивая её владельца.       — Ты сам велел мне отправиться на покой, а теперь что? Что я снова сделал не так?! — Кожу сильно жгло, но взяться за щёку и показать слабость для Александра сейчас было хуже смерти.       — Паршивец ты, а не сын! Думаешь, что я не слышу, какие вещи ты тут про нас бормочешь?! Грязные твои слова, и рот твой тоже грязный! Какие бесы могли тебя попутать, чтобы ты проклясть своих родителей задумал?! — Его брови сжимали лоб так сильно, что морщины, будто трещины в земле, становились глубже с каждой секундой.       — Да будьте вы прокляты хоть сотню раз! Я не женюсь, никогда, а если и женюсь, то имя жены забуду так скоро, как только отплыву от земель этого города! Сейчас для нас такие времена непростые, война идёт на севере, уже вот несколько лет, а вы вместо этого о свадьбе с англичанкой думаете!.. — Еще секунда, и Александру понадобилось бы самостоятельно затыкать себе рот, ведь такая грубость по отношению к отцу была для него чем-то за гранью дозволенного.       — Ты ещё и перечить мне вздумал?! Слышишь, неблагодарный? Ты хоть знаешь, сколько работы было проделано мной и матерью, чтобы у вашей свадьбы был шанс состояться?! Да наши семьи дружат почти век, и крепость этих отношений не пошатнётся во что бы то ни стало! Думаешь, разбираешься в этом лучше меня?! Не дорос ты ещё, чтобы с отцом на такие темы спорить. Никаких отказов, сын, никаких — и точка! Договорённость уже есть, и падать лицом в грязь из-за твоего паршивого юного ума я не буду! — Раздался еще один громкий шлепок, но на этот раз пощёчина оказалась сильнее. Александр чуть покосился в сторону, оперевшись на кровать двумя руками.       — Как же я ошибался, когда пожелал быть похожим на тебя… — Руки и горло дрожали, а эмоции до невозможности хотели вырваться наружу, но, стиснув зубы и пальцы, Александру удалось их немного подавить. Он встал, не глядя на отца, который был больше похож на свирепого быка, нежели на человека. Проходя по комнате, он чувствовал, как сильно жжёт его затылок от разъярённого взора, поэтому делать резких движений он не стал. — Всю жизнь я без сомнений слушал того, кто посмел завести семью и обречь её на беспомощность и постоянный страх. Неужели такого ты хочешь для моей матери, для меня, в конце концов? — Ефрем молчал. — И теперь, стоило состоятельным англичанам лишь рассказать о своей незамужней дочери, в ваших мечтах тут же заблестело золотишко.. — Он глянул в окно, наблюдая за тем, как на горизонте пробивается красноватая дымка, указывающая на скорый рассвет. — Я сию секунду отправлюсь за порог дома, если откажусь жениться, так ведь? — Отец продолжал тихо просверливать юношу взглядом, и обоим было очевидно, что так оно и будет. — От вас я и не ожидал другого, папа, вы поступаете со мной подобно противному работорговцу, воспитывая сына, чтобы обменять его на несчастную долю богатства. — На глазах проступили первые солёные капли от того, насколько сильно хотелось сейчас закричать во всю глотку.       — Замолчи, сын, замолчи сейчас же.. — Сухая и грубая рука схватила Александра за шиворот сорочки, больно сдавливая кожу. — Какого же нежного паршивца я вырастил, да простит меня Бог! Если не по душе пришлась женитьба, то ищи для себя другое призвание, пустая ты голова! Я тебе хоть все кости переломаю, но ты женишься на этой девчонке, уяснил? — Саша рот открыл, но промолчал. В горле осел ужасно сухой и тугой ком, от которого хотелось сейчас же избавиться. Он чувствовал, как сокращаются слёзные железы, но урони он хоть одну слезу — отец прибил бы его на этом же месте.       — Ненавижу... — Его хватило лишь на одно слово, которое, как оказалось, разделило его жизнь на «до» и «после». В следующее мгновение он оказался на полу, ощутив сильную боль в районе спины, но, переводя взгляд выше, он понял, что ничего из происходящего ранее страшным не было...        Глаза Ефрема наполнились кровью, а дыхание было горячим и злобным. В руке он держал тяжелую книгу, на которой алыми буквами красовалась надпись «Русско-Английский словарь». Она была действительно громадной, весила эдак килограмм, если не больше, а количество страниц в ней превышало несколько сотен.       — Такому, как ты, не место ни на корабле, ни на службе!    Раздался оглушительный грохот, после которого последовало не менее ужасающее зрелище. Вместе с маленькими обломками и книжкой, на пол полетели его труды, старания и мечты, которые он так бережно коллекционировал все эти годы. Мир будто замер. Как только треск и стук прекратились, в воздухе повисла абсолютная тишина, сквозь которую он постепенно начинал слышать работу своих внутренних органов. Самым громким было, конечно же, сердце, колотившееся с неимоверной скоростью, болезненно ударяя Сашку изнутри, а внутренний голос маняще предлагал: «Что же натворил этот мерзавец? Погляди! Ударь в ответ!» Но он не слушал, и не послушал бы, ведь для него жизнь закончилась, разрушившись вместе с «Кадансом».       Сидя на полу в груде мусора, каковыми теперь и являлись остатки макета, он остался совершенно один, услышав только хлопок и содрогание стен от резко закрывшейся двери. Дыхание спирало, а глаза оказывались закрыться даже на долю секунды, чтобы моргнуть. Собрав руками всё, что было на полу, он не обратил внимание на пару заноз, а лишь сел на кровать, устремляя взгляд на солнце, первые лучи которого пробивались за горизонтом. Чёрные ресницы сомкнулись, а обессиленное тело упало на мягкую перину, ощущаясь в тот момент тяжелым бревном. Хотелось до боли сжать кулаки, оставляя кровавые отметины острыми концами ногтей, да вот только сил на это не хватило..