Хороший мальчик Чуя

Иногда Чуе казалось, что он думал о брате каждый день осознанно, чтобы хоть с кем-то разделить всё то, что он переживал. Мысленный образ, далёкий от реального прототипа, был безопасным и добрым. Пока он был в мыслях Чуи, тот не был одинок, и при этом мог не тревожиться от того, что голова взрывалась от новостей. Он чувствовал, что в мире не осталось никого, кому он мог бы выговориться. Такая очаровательная и милая Коё в одночасье могла стать требовательной, и она действительно чем-то напоминала Босса. Он чувствовал, что если бы сказал что-то абсолютно честное, то это бы обернулось опасностью. Чуя привык жить в мире, где для чистой правды никогда не было места — если ты честен со всеми, то это не значит, что ты хороший человек, или что тебе помогут. Это значит, что ты глупый и подвергаешь себя опасности. Агнцев не осталось, а судьба той, кто готова была его слушать и наслаждаться этим, так и осталась невыясненной. Если честно, Чуя просто боялся знать, что произошло с Юан, и даже во взрослом возрасте не рисковал. Чем больше времени проходило, тем страшнее ему становилось, но время притупляло эти эмоции, с ними можно было жить, хотя и они возникали образами в кошмарных снах. Когда Дазай прикоснулся к Юан, её судьба была предопределена. Ничего хорошего её уже не ждало. И Чуя не знал, что было бы хуже: узнать, что её продали в рабство, убили или оставили в Сурибачи? Но даже думая о ней, он не хотел ничего рассказывать. Для Юан бы все его рассуждения о Мафии звучали бы как предательство, как подтверждение того, что он всё это время был не тем, каким она его видела. Он не мог бы даже мысленно рассказать кому-либо из Агнцев, что с ним стало. Ему сразу становилось стыдно за все свои переживания, потому что они были такими лицемерными и мелочными. Как бы он мог рассказать о своих чувствах тем, кого сравняли с землёй его новые коллеги? Как бы он думал о том, что принёс фрукты тому, кто расстрелял его друга, если бы в его голове жил образ кого-то из Агнцев? К тому же, он никогда не был ни с кем из них близок. Только брат бы его не осудил. Или он думал так, потому что давно не говорил с ним?.. Но было ли у него право на рациональность, если он чувствовал себя не просто одиноким, а брошенным и никому не нужным, не имеющим ни каких-либо связей, ни ориентиров? Если на свете не осталось человека, который бы его выслушал от начала до конца и подсказал, что с этим делать? У религиозных людей был Бог. У Чуи был брат. Иногда ему казалось, что он настолько боялся его, что даже его имя не мог произнести — как верующие люди, боясь упомянуть Бога всуе. И весь оставшийся день он пытался мысленно обратиться к нему, чтобы получить хотя бы иллюзию поддержки. Когда он вышел из палаты, Коё всё ещё ждала его. Она не задала вопроса, лишь оглядела его внимательным взглядом — таким, который без слов приказывал доложить, о чём они говорили. Чуя не знал, слышала ли она, как о ней отзывался Дазай, и не знал, передавать ли ей его слова. Будто находясь между молотом и наковальней, он чувствовал, что должен одновременно обоим. Коё — как наставнице, которая ради него рискнула пойти к Мори и отчитать любимца Босса Мафии. Дазаю — как человеку, который каким-то странным образом поддерживал его пребывание тут. — Он жив, — дёрнул плечом Чуя и опустил взгляд. То ли от голода, то ли от болезненного вида Дазая в животе всё сжалось, захотелось присесть и перевести дыхание. — Я и не сомневалась. Рада слышать, — равнодушно произнесла она и медленно пошла к выходу из госпиталя. Чуя послушно последовал за ней, завороженно наблюдая, как величаво и сдержанно она шла. Идеально прямая спина, руки, сложенные под грудью, скрытые в широких рукавах кимоно — на её фоне Чуя неизменно выглядел как мальчик на побегушках, охраняющий её тень. Он мечтал, чтобы это чувство поскорее ушло, но вместе с этим думал, что этому никогда не суждено сбыться. В новой одежде он чувствовал себя глупо. Будто даже надев шляпу брата, который в своей утончённости мог соревноваться с Коё, и костюм по фигуре, он всё так же выглядел, как оборванец с улицы. Таким его видела наставница, Дазай, Мори, и, кажется, все, с кем он сталкивался. Когда он мылся, он тёр свою кожу мылом до красноты, так, что днём она чесалась ещё сильнее, чем от шерстяной ткани. Но и так он чувствовал, что его тело источает мерзкий запах Сурибачи. Бывает ли такое? Может же быть, что он так долго жил среди рыбных потрохов, грязи и пыли, что она въелась в его кожу, и теперь он никак не избавится от этого запаха?.. Но он же действительно жил на улице всего несколько лет. Дома с братом он был намного дольше, почему же его кожа тогда не сохранила запах молока, мёда и тепла? Почему она не пахла пудрой и кремом, как кожа его брата? Почему она не стала такой же мягкой и гладкой, прозрачно фарфоровой?.. Глядя на Коё, он испытывал чувство восхищения вперемешку с беспомощностью — он уже забыл, что такие грациозные люди существуют. С детства и жизни с братом он сохранил лишь одно — желание быть таким же величественным и аккуратным, как подобные небожители. Он шёл до главного здания Мафии, опустив голову. Здесь мысли о брате приобрели такую силу, которой не было в Сурибачи. Там он вообще практически не вспоминал о нём, а вот здесь, когда Мори пообещал ему встречу с братом, воспоминания будто вывалились из прежде закрытой двери — все и сразу. Их было так много, что сегодня ночью он проснулся от собственных криков. Он не помнил, что ему снилось, но запомнил длинные светлые волосы брата, которые были так близко, что щекотали ему щёку. От этого почему-то было так страшно, что он лежал и трясся на футоне ещё час, пытаясь перевести дыхание. Но это было ночью. Во сне. А днём, когда он шёл за Коё — она больше ничего не спросила про Дазая, шла молча, не оборачиваясь, — он вновь почувствовал, что ему даже не с кем обсудить произошедшее. И мысленно обратился к нему. «И что мне делать? Что это было вообще?! Он блефует, что ли? Хотел посмотреть мою реакцию? А что будет, если я приду вечером? Это может быть ловушка? Да чёрт, тут всё выглядит как проверка! Но Коё же говорила, что Дазай за меня заступается… Может, потому что считает, что только он надо мной может издеваться? Ну почему я должен всё решать один? Почему за меня заступается этот идиот-суицидник, а не ты? Всё было бы проще, если бы ты был рядом!» Чуя сжал кулаки и опять посмотрел в спину Коё. Когда он поднял взгляд, Коё замедлилась и сравнялась с ним. — Ты так громко думаешь, Чуя-кун, что я слышу, как шевелятся шестерёнки у тебя в голове, — произнесла она неожиданно ласково и посмеялась. Чуя тут же посмотрел на неё удивлённым взглядом. Когда ей не приходилось учить его, она вела себя так мило, что Чуя терял дар речи. Он помнил, что похожее испытывал, когда Юан пыталась очаровать его заботой. Так умели себя вести только девушки, но его это скорее пугало и вводило в ступор, похожий по ощущениям на парализующий мороз. Коё была второй девушкой в его жизни, и она умилялась ему так же, как и первая — та, чьё доверие он предал. Возможно, подумал он осторожно, в нём было что-то, что вызывало у женщин странную смесь жалости и теплоты. Правда, Коё быстро могла сменить умиление на холодную, почти жестокую дрессуру. Что у него, на самом деле, вызывало больше доверия — к этому он хотя бы привык и до знакомства с ней. И это было причиной, почему он был не готов с ней ничем делиться, хотя обезоруживающая теплота на мгновение могла пошатнуть его подозрительность. — Раз так громко думаю, то ты, может, и скажешь, о чём? Он поджал губы, как только произнёс эту фразу. Она прозвучала неожиданно грубо, совсем не так, как он хотел, и он тут же сжался, готовясь к крику или удару. Но Коё легко улыбнулась. — О Дазае, конечно же. — Что?! Нет! — И даже не о его приставке? — Она хитро улыбнулась и снова засмеялась с его растерянной реакции. — Ты слышала, о чём мы говорили?.. — Не волнуйся, я не подслушивала. Просто ты вышел таким взволнованным, захотелось узнать, что же на тебя так подействовало, вот и сопоставила. Так, значит, приставка. Теперь понятно. «Взволнованным»?.. Что это значило?! По мягкой, вечно вежливой интонации Коё Чуя не всегда мог понять истинный смысл её фраз. В этом они были схожи с Мори и Дазаем — за улыбками и вежливыми, почти ласковыми фразами всегда скрывалось истинное значение, которое Чуя лишь чувствовал, но никогда не видел полностью. Лишь знал, что оно было намного многограннее, чем «обложка». Вот и сейчас — она явно сделала какой-то вывод, который её веселил, но Чуе подавала его в виде загадки. Слово «взволнованный» могло означать как что-то хорошее и трепетное, так и тревожное. Чуя бы сказал, что, выйдя из палаты Дазая, он испытывал второе. Хотя идея поиграть вечером в приставку, конечно, ему нравилась... Он воспринимал её как нечто отдельное от Дазая, хотя это было сложно — без Дазая он не сможет с ней разобраться. — А что? Ты просто так говоришь… Будто знаешь что-то, чего не знаю я! И это бесит! Коё приподняла уголок губ. Это было похоже на её обычную улыбку, только более отстранённую. Чуя пытался быть сдержаннее, в присутствии величавой Коё это выходило практически без усилий, но иногда он чувствовал знакомое чувство — когда злость переполняла его, захватывала речь и тело, и казалось, будто он сгорит заживо, если не выплеснет её сиюсекундо. Коё, конечно же, это не нравилось. Вообще всё, что выдавало в Чуе Чую, а не такого же безупречного мафиози, как она или Мори, её ощутимо раздражало. — Тебя бесит, что кто-то может видеть больше, чем ты, из-за своего опыта? Привыкай, Чуя-кун, такое бывает. Просто будь осторожен. Дазай умный парень, даже слишком, для своего-то возраста. Я не знаю, что он может замышлять, но вряд ли он просто пригласил тебя поиграть в приставку. Чуя напрягся. Это удивительно совпадало с его ощущением, и он бы непременно согласился, но только если бы не знал, в каком состоянии Дазай это сказал. Он был слабым, печальным человеком, который трясся на больничной койке в одиночестве. С мокрыми глазами и вспышками судорог, от которых он едва мог говорить. Чуя сам не хотел думать о нём в таких образах, из-за которых мог бы испытать к этому идиоту жалость, но в тот момент он не мог представить, что это слабое, практически ничтожное существо, могло как-то им манипулировать. К тому же, он шёл не для него. А для себя. В Мафии ему было ужасно скучно — он чувствовал это даже сквозь усталость и голод. Конечно, физические проблемы всегда заглушали душевные, но когда Накахара вспоминал про Агнцев, про то, как они купались в речке, играли и сплетничали про остальных жителей Сурибачи, ему становилось ещё тяжелее. Здесь такого нет. Здесь было тихо, этим миром правили взрослые, и даже подростки в окружении своих наставников лишались юности. У Дазая была хотя бы приставка и книжки, а вот у Чуи, на правах новенького, не было ничего, кроме собственных мыслей — а в тех он не мог найти веселья. — А мне плевать. Во-первых, он там лежит пластом, он ничего мне не сделает, а если даже попробует — я сумею за себя постоять. Во-вторых — ты, наверное, думаешь, что я это делаю для него, но нет. Я и сам хочу поиграть в приставку. Я ничего не хочу делать для этого… Для этого… Слово «человек» применимо к Дазаю сказать было невозможно, а оскорблять его было нельзя. Чуя задумался... — Для этой скумбрии! — Скумбрии? — Коё засмеялась, — Боже, и как это появилось в твоей голове? — Ну в общем… Я ничего не буду делать для него. Может, я и должен быть благодарен ему, но я не могу. Он убил моих друзей. Чуя стиснул зубы, чтобы не выдать, насколько тяжело ему было это произносить. Пришлось напрячься всем телом, чтобы не показать, как он до сих пор не мог с этим смириться. Время с тех пор ускорилось, казалось, что всё это произошло в прошлой жизни, но когда он произнёс вслух, то боль в сердце напомнила — нет, это было совсем недавно. Он просто предпочитал об этом не думать. Это была рабочая тактика, которой Накахара пользовался с детства. Не думать о смерти родителей, о пропаже брата, о потери дома, о годах на улице. Взрослый Чуя тоже этим будет пользоваться постоянно, но иногда система давала сбой. — Это пройдёт, — просто сказала она, — к тому же, в твоей жизни есть вещи важнее, чем друзья. Да и были ли они твоими друзьями? Я думала, что ты был их королём. — Не называй меня так! Мне плевать, кем они для меня были. Я с ними рос. Я не могу просто взять и простить Дазаю то, что он сделал. Хоть Босс и сказал, что они планировали против меня покушение… Я не знаю, так это или нет. Но я не могу забыть то, что они для меня сделали. Когда Чуя произносил это вслух, ему одновременно становилось проще и тяжелее. Проще — потому что чувства обретали слова, слетали с губ и будто покидали его тело, где уже не умещались. Тяжелее — потому что он всё ещё не мог понять, правдой ли было, что против него что-то замышлялось. Он вспомнил, как выбежал из горящего сарая, и как его мир рассыпался в ту ночь. И даже так он не находил в себе злобы на Агнцев. Коё лишь вздохнула. Чуе показалось, что этот разговор её то ли утомил, то ли разочаровал. — Не дай прошлому испортить твоё настоящее. Ты можешь о них помнить, но это не должно влиять на твоё отношение к Мафии. Чуя остановился и поднял тяжёлый взгляд. В горле пересохло, он не был уверен в том, что собирался сказать. — А если я не смогу стать частью Мафии? Коё бросила взгляд из-за плеча. — А у тебя есть выбор? И, не дождавшись ответа, пошла дальше. Чуе оставалось только поспешить за ней. Легче ему не стало, но Коё будто показала ему новый способ относиться к жизни: так, будто у него действительно никогда не было выбора. Так легче. Из её уст знакомая фраза почему-то звучала не обречённо, а даже обнадёживающе. «У меня же нет выбора? Когда ты ушёл, ты не оставил мне его. И когда родители умерли, у нас тоже не было выбора. Это наше семейное — у тебя его не было, когда ты остался со мной. А у меня — после всех твоих решений». Он представлял, как брат бы молча посмотрел на него, не произнеся ни слова. Молча бы подтвердил сказанное или ухмыльнулся — вот, оказывается, каким наглым и смышлённым стал Чуя, пока они не виделись. Да, выбора у него действительно больше не было. Так ему говорил ещё Дазай, вырвав из Сурибачи. Чуя был достаточно умным, чтобы понимать, что за один день его прогресс в обучении никак не мог измениться, но вот принимать это оказалось труднее, чем просто осознавать. Сегодняшнее занятие ничем не отличалось от предыдущего. Коё, органичная в своей неподвижности, наблюдала за тем, как вечно ёрзающий Чуя пытался освоить это искусство. Вчера на него напала тревога. От собственной неподвижности ему становилось плохо, он вспоминал, как в детстве замирал, чтобы всё плохое поскорее закончилось. В такие моменты он мог даже задержать дыхание, как животное, притворяющееся мёртвым, лишь бы его не тронули. Когда всё хорошо, замирать — неестественно. Он не знал, видела ли Коё, как испуганно бегали его глаза, когда он вынужден был сидеть смирно. Тело пыталось вывести его из транса — теперь ужасно чесался нос, волосы спадали на лицо и щекотали всё, к чему прикасались. Он терпел, хотя и получалось тяжело. Иногда он срывался и начинал чесаться, зная, что Коё опять тыкнет его в лоб, но пока он не мог вести себя иначе. — Если тебе так тяжело, попробуй о чём-то подумать. Только не уходи в мысли слишком глубоко — тогда у тебя будет отсутсвующий взгляд. Переключись с телесных ощущений на внутренние. — И о чём мне думать? — Буркнул он. — А о чём ты обычно думаешь? Коё сегодня была на удивление милой. И разговорчивой. Она смотрела на него с тем же интересом, что и во время первой встречи — так, будто она увидела зверька из сказки, и хотела рассмотреть его со всех сторон. Ни следа от той холодной и требовательной учительницы, которой она тоже могла быть. — Какая разница? О чём-то думаю… Неважно. — Важно. Тебе надо найти что-то, что может воспитать в тебе усидчивость. Что это? Неужели в твоей рыжей голове нет ни одной стоящей мысли? Чуя поджал губы. Это звучало не обидно, но ощущалось как оскорбление. Когда наставница говорила с ним так, ласково и унизительно одновременно, он сразу хотел ей что-то доказать, поэтому вздёрнул голову и произнёс: — Есть! И ты знаешь, что это! Точнее, кто. Вы все знаете. Вы так меня и заманили сюда. Это мой брат. О нём я думаю, ясно? Он замолчал так же резко, как и начал говорить — от внезапной ярости слова звучали едко, и вот-вот могли бы перейти в крик, но он боялся этого допустить, поэтому осёкся. Коё это, на удивление, не смутило. Видимо, она действительно была в хорошем настроении. И хотела его узнать. Чему Чуя внутренне противился, хотя какая-то часть души доверчиво и жадно тянулась навстречу. — Вот как… Да, это можно было предугадать. И о чём ты думаешь? Ты вспоминаешь что-то, да? Она незаметно наклонилась ближе и положила руки ему на плечи. Расправила их, твёрдым жестом выпрямила спину, похлопала по ногам, чтобы их расслабить. — Пока ты можешь сказать это вслух. Давай, я жду. Чуя задрожал. То, что он думал о брате, было таким личным, что он бы даже себе наедине это не озвучил. А тут Коё сидела так близко, что он чувствовал её цветочный парфюм, и смотрела одновременно спокойно и требовательно. — Я вспоминаю, как мы жили вдвоём. Как он готовил нам завтрак, отводил меня в школу, — нижняя губы начала мелко подрагивать, Чуя сжал кулаки, — он замазывал мне синяки на коленках и слушал мои сны. Он покупал мне игрушки. Обнимал, когда было одиноко, вытирал слёзы на щеках. Нёс до дома, когда я уставал. Научил меня считать, читать и писать. Мы вместе развешивали бельё во дворе и иногда я помогал ему готовить ужин. И он играл со мной. Каждый вечер. Коё вздохнула. От того, как тихо и глубоко Чуя об этом рассказывал, грустная тень омрачила её лицо. — Ты до сих пор напряжён. А надо, чтобы ты расслабился — есть такой баланс между полным напряжением и расслабленностью, если ты сможешь найти эту точку, то сможешь просидеть в одной позе хоть десять часов. Этого я и добиваюсь. Чуя попытался вздохнуть, но тревога сжала лёгкие, и вдох прервался на середине. — Не смей плакать. Нельзя, чтобы истинные чувства отображались у тебя на лице — так тебя будет слишком просто понять. Ты должен сохранять каменное выражение ли… — Да я не могу! — Вдруг вскрикнул Чуя и вскочил. Он сам не понял, как это произошло. Будто под гипнозом, он видел себя со стороны, стало жарко и больно, и захотелось встать под холодный душ. Он стал ходить из стороны в сторону и сжимать руки, чтобы как-то облегчить напряжение, но это не помогало. И от стыда теперь он не мог смотреть в глаза Коё — но чувствовал, как она удивлённо и рассерженно наблюдала за ним. — Чуя-кун, вернись на своё место. — Я не могу… Я должен был сказать о чём-то другом. Подумать о чём-то другом. Но у меня нет таких воспоминаний, у меня нет вещей, о которых я могу думать и успокаиваться. И придумать их я не могу! Прости. Честно, у меня нет ничего хорошего… Он бы ни перед кем не стал оправдываться, но когда он понимал, что разочаровал Коё и испортил ей настроение — единственному человеку, который проявлял к нему заботу в Мафии — ему хотелось убежать. Из комнаты, из здания Мафии, из города, обратно в свою родную деревню, спрятанную среди деревьев и причалов. Коё качнула головой. — Я понимаю тебя, Чуя-кун. Но твой рассказ о брате звучал довольно мило. Почему ты не можешь там найти покой? Так сильно скучаешь, или же было что-то плохое, что перекрывает добрые воспоминания? Чуя застыл. Проницательный, жалеющий взгляд Коё проник в сердце, и ощущался как глубокий порез. Она не была зла. Неожиданно, но она смотрела на него так, будто умела читать мысли, и уже нашла ответ на свой вопрос — нужно было лишь подтверждение Чуи. — Было. — Расскажешь? — Нет. Это было так стыдно, что Чуя бы даже под страхом смерти не описал, каким мог быть брат. Его доброта была всеобъемлющей, но жестокость — и то сильнее. И те воспоминания, где он был таким, Чуя хранил глубоко, чтобы даже ясновидящие и самые близкие люди их не нашли. Если бы люди знали, что пережил Чуя, они бы узнали, каким слабым он был. Каким грязным и жалким. В Мафии он никогда не расскажет это, и он надеялся, что и брат не опорочил его в чужих глазах. — Я тебя поняла. А теперь сядь обратно. Тебе нельзя быть таким эмоциональным. Мы обязательно попробуем сделать что-то, что ты бы запомнил как хорошее, но пока у тебя нет таких воспоминаний — придумай. Только не что-то связанное с братом, а то ты слишком бурно на него реагируешь. Она придвинула к краю стола чашку чая, будто приманивая Чую. Он вздохнул и попытался сесть, хотя ноги ощущались мягкими и будто чужими. Есть ему было нельзя, но Коё спокойно наливала ему зелёный чай в неограниченных количествах. Жидкость заполняла желудок, и какое-то время казалось, что он не голоден. Было трудно что-то придумать. У Чуи, как ему казалось, было плохо с фантазией — то, о чём он думал, всегда должно было быть связано с реальностью. Но, как заметила Коё, такие мысли ничуть не успокаивали, а только делали хуже. И тогда он вспомнил про приставку. Про ярких чудиков, бегающих по экрану, завораживающе цветных и громких. Всё, что было до и после первой «встречи» с приставкой он старался игнорировать — и Сурибачи, и то, как Дазай его чуть не придушил, и встречу с Боссом… Тот день воспринимался мыльным пятном, на фоне которого цветные картинки, звучащие барабанами и песнями, выделялись особенно чётко. И сегодня он в них поиграет. Прикоснётся к кнопкам. Какие они будут на ощупь? Гладкие или слегка шершавые? Что нужно будет нажимать и в какой последовательности? Он сможет выиграть, и есть ли вообще победа в этой игре?.. — Вот так лучше, — прошептала Коё, стараясь не тревожить Чую, — смог что-то представить всё-таки? Он осторожно кивнул. Мысли об игре оказались неожиданно успокаивающими и важными. Когда он думал о том, что сможет весело провести время вечером, его тело и впрямь расслаблялось, он чувствовал это. И сидеть в неудобной позе уже было не так сложно. Конечно, он пойдёт сегодня вечером к Дазаю не ради него. Вообще плевать, пройдёт он свой уровень или сдохнет раньше. Чуя просто хотел попробовать что-то новое — и единственным проводником был тот, кого он терпеть не мог. Коё Озаки действительно умела читать мысли. Чуе не просто это показалось, а он был в этом уверен, и ещё не знал, что это будет подтверждаться не один раз за всю его дальнейшую жизнь. Но тогда он был просто удивлён, что она отпустила его пораньше. Ни похвалы, ни критики в конце занятия не было, но он заметил, как странно, будто через пелену волнения, Коё на него посмотрела. От голода тело было не таким быстрым, но Чуя ощущал в этом некую привычность — всё-таки голод ему был более знаком, чем абсолютное, даже болезненное насыщение. От сытости ему было будто хуже. Хотелось спать, становилось лениво, болел живот. Голод же хоть и ослаблял, но заставлял соображать. Но и злость от него пробуждалась легче. Он хотел пойти к Дазаю сразу, как закончился урок. Даже то, что Коё отпустила его раньше, он посчитал за знак — возможно, она понимала, что именно мысли о приставке его усмирили и помогли высидеть урок. Не идеально, с несколькими тычками в лоб и резкими замечаниями, но лучше, чем вчера. Наставница даже не сорвалась на откровенные унижения — можно считать, это была своего рода похвала. Чуя зашёл в комнату быстро, практически влетел, и нырнул рукой под футон Дазая. Он все ещё был неубранным, как будто его владелец только недавно проснулся и ещё не успел застелить его. Чуя брезгливо поморщился. Пока его половина комнаты приобрела ухоженный вид, при этом сохраняя необжитую аскетичность, другая половина оставалась под стать обладателю. В этом было что-то ироничное — это все равно была комната Дазая, даже когда его тут не было, именно его вещи выглядели уместно и живо, в то время как футон Чуи и немногие пожитки выглядели сиротливо, будто лишними. Ничего, подумал Чуя, ему от этого было не обидно. Он лишь видел в этом знак, что скоро он будет жить где-то в другом месте, а соседство с суицидальным придурком было одним из испытаний «стажировки». И даже как-то полегчало от этой мысли. Он осторожно вытащил приставку и покрутил в руках — аккуратно, будто драгоценность. Такой она и была в его глазах. Конечно, когда он присмотрелся, то заметил, что та была уже не новой — на экране поблёскивали царапинки, на кнопках стёрлись некоторые значки. Но это было неважно. В его глазах она была прекрасной, и даже глядя на выключенный экран, он не мог сдержать улыбки. То, как подробно он представлял себе вечер, проведённый в игре, так сильно распалило желание, что сейчас он хотел скинуть туфли, переодеться в пижаму и провести весь вечер наедине с играми. Интересно, там есть что-то ещё, помимо того, что он уже видел?.. Чуя сглотнул слюну, и, прижав к груди приставку — будто действительно это было что-то настолько ценное, что её могли украсть даже в охраняемом здании — пошёл в сторону госпиталя. Были бы силы — он бы побежал. И чувствовал, как приставка грела его теплом через одежду, проникала прямо в сердце. Может, секрет его грусти был не только в тоске по брату и по жизни, которой у него толком не было, но и в скуке? Даже в Сурибачи он умудрялся найти развлечение. Собирал вкладыши. Ненадолго он почувствовал грусть, похожую на скорбь, когда вспомнил, как вся его коллекция сгорела. Это было так же тяжело, как и все воспоминания, связанные с Агнцами. Его коллекция была не очень большой, но к каждому вкладышу он был привязан. Его раздражала эта черта — он мог проникнуться даже идиотской цветной бумажкой, если проведёт с ней достаточно много времени. Быстрый шаг быстро привёл его к госпиталю. Чем ближе он подходил, тем тревожнее разгорался огонь в груди — он не думал о Дазае, он думал лишь о том, как впервые за долгое время испытает радость. Хоть и придётся побыть в унизительной роли ученика. Но когда он зашёл внутрь, практически одновременно с ним, из другого конца коридора выплыл Огай Мори. Не один. Рядом с ним, сохраняя отсутствующий взгляд, шла девушка — на вид она была немногим старше Чуи, но при этом выглядела более хрупкой, почти как ребёнок. Что-то в ней напомнило Чуе Юан, и он поёжился от холода, пробежавшегося по спине. К палате они подошли одновременно. Когда Чуя поравнялся с Боссом, он поклонился, не выпуская приставку из рук. Шляпа тут же упала, и он поспешно перехватил её в воздухе дрогнувшей рукой. Услышал едва заметный смешок. — О, Чуя-кун, ты тоже здесь? Пришёл наведать Дазая? Его голос звучал неизменно вежливо, почти очаровывающе, и напоминал музыку. Но когда Чуя поднял глаза, он заметил, что лицо Босса при этом выглядело напряжённым. Когда на нём не было привычной улыбки — похожей на вечную полуулыбку Дазая — его лицо внезапно становилось острым. Истинный облик Босса Мафии — без улыбки его внешность сразу выдавала опасную, отталкивающую натуру. Чуя сделал шаг назад и кивнул. Девушка, которая стояла рядом с Мори, не сказала ни слова, и даже не посмотрела на Чую — её глаза будто были сделаны из стекла, ни намёка на душу. — …Боюсь, тебе стоит повременить с этим. Сейчас не время навещать его. — Я уже навещал его утром. — Тем более. Хотя и этого не стоило делать. Он сильно меня разочаровал, так что я бы хотел, чтобы он подумал о своём поведении наедине. Что это ты там прячешь? Приставку, что ли? Он потянулся к Чуе, но тот сделал ещё один шаг назад — более резкий, будто против своей же воли. Рука сжала приставку сильнее. За то время, пока он шёл до госпиталя, её неощутимое тепло согрело его настолько, что он не хотел её отдавать. К тому же, он видел по ледяному взгляду Босса, что тот собирался забрать её раз и навсегда. — Отдай. Дазаю это сейчас ни к чему. Чуя мотнул головой. Он помнил, как Дазай угрожал ему, что если что-то случится с приставкой, то он сотрёт Чую. И хотя Накахара знал, что просто так бы не сдался, но он уже не мог разомкнуть руку и отдать то, к чему сам питал интерес. Слабый отголосок жалости к Дазаю тоже сыграл свою роль. Он ждал игру весь день, так же, как и Чуя. Теперь это был их общий интерес, в котором сошлись и страх, и азарт, и, возможно, что-то, что могло бы их хотя бы немного примирить. В последнее Чуя верил с трудом, но и такая мысль промелькнула по пути в палату. — Ну же, Чуя-кун, — он не собирался отступать, — отдай это немедленно. И иди к себе в комнату. Дазай не принимает гостей. — Он попросил меня прийти утром, — Чуя сжал зубы, — я пообещал, что принесу её. Мори хмыкнул. Девушка рядом не наблюдала за ними, опустив голову, смиренно ожидая, когда это всё закончится. — Вот как. Я ценю, что ты держишь своё слово, но сейчас тебе следует уйти! Раздражение появилось в голосе так быстро, что Чуя сам не понял, как стремительно их разговор переходил в конфликт. И что он, слабый и бесправный Чуя, не повиновался самому Огаю Мори! Мысленно он понимал, что стоило уступить и уйти к себе как можно быстрее. А потом — тысячу раз извиниться, перетерпеть оскорбления и от Босса, и от Коё, и от Дазая, выслушать, какой он наглый и убогий, но пообещать, что этого больше никогда не повторится. Перед ним стоял самый влиятельный человек Йокогамы, а возможно, и всей Японии. А Чуя ещё смел пререкаться! Мысленно он всё понимал, но рука не разжималась. Он смотрел исподлобья и отказывался уходить. Дазай сказал, что убьёт его, если узнает, что тот трогал приставку, но в итоге не принёс её. А Чуя, в свою очередь, сказал, что придёт вечером с ней — хоть и косвенно, но они оба понимали, что он должен прийти. И потом Чуя весь день фантазировал об игре. Он не мог просто так сдаться — куда бы он ни глянул, везде были причины, почему он обязан быть здесь. И его упёртость была сильнее него, всех обстоятельств и даже Босса Мафии. Он не сдвинулся с места, хотя смотреть в глаза Боссу всё ещё было страшно — от его пронзительного, сурового взгляда Чуя сразу чувствовал, что совершал огромную ошибку. Огай попытался выдернуть приставку из рук Чуи, но тот вцепился изо всех сил. Даже девушка подняла глаза, и, увидев, что происходит, округлила их. Мори сделал ещё один резкий рывок, и уже почти отобрал приставку, как Чуя почувствовал прилив такого сильного страха, что его парализовало. Он ощущался одновременно горячо и холодно, тяжёлой волной, поднимающейся внутри — когда Мори отберёт приставку, то он сразу же убьёт Чую. Здесь же. Какая у него была причина этого не делать? Кому он нужен, кто за него заступится, кто будет по нему скорбеть? Коё его знала слишком мало, брат уже наверняка успел забыть. Страх перемешался со злобой, и он из последних сил сжал приставку, зажмурившись. А потом ощутил уже забытое чувство. Сила, похожая на электрический ток, пронзила тело и оттолкнула Босса — он отлетел к стене, и врезался в неё с такой силой, что пол загудел. За его спиной остался такой след, будто в стену въехал грузовик — огромный кратер, не сопоставимый с подтянутым телом мужчины. Безмолвная девушка тут же подбежала к Мори, но тот махнул рукой, отчего она застыла в нескольких шагах от него. Он вперился взглядом в Чую, который смотрел на это с таким испугом, что, казалось, вот-вот остановится сердце. Оно билось бешено, громко, будто желая убиться. Хотелось убежать, но мышцы окоченели. Теперь он смотрел прямо на Босса, и страха было так много, что Накахара стал задыхаться. — Значит, это правда, — только и произнёс Босс, отряхнув рубашку от побелки, — мальчишка умеет управлять гравитацией… Вот как. Занятно. Пойдём, Йосано. Передай Дазаю, что его не будут лечить, Чуя-кун. А с тобой мы встретимся позже. Неожиданное спокойствие только сильнее подкосило Чую. Он почувствовал, как тревога теперь стала его тенью — она будет преследовать его до тех пор, пока Огай не разразится справедливым гневом. И от этого ему стало не по себе, он чувствовал, как побледнел, и на негнущихся ногах зашёл в палату. Мори просто ушёл, и Чуя заметил, что тот встал так легко, будто не его только что кинули в стену с нечеловеческой силой. Мори пугал его и до этого. Непредсказуемостью, неожиданной жестокостью и спокойствием, которое в его руках становилось невыносимым. Он редко использовал физическую силу, но умел проникать под кожу взглядом и интонациями, и оставаться там, завладевая разумом. Это пугало Чую. Ему казалось, что Мори мог так свести человека с ума, если хотел. Он опустил взгляд на приставку, которая в этот же момент стала его раздражать. Почему он вообще это затеял?! Что за тупое упрямство в нём проснулось? Как он смел отказывать Боссу, и тем более — проявлять против него силу? Но он честно не хотел. Он не мог это контролировать! Только поверят ли ему теперь?.. Он ведь даже не подбежал помочь и извиниться, а стоял, будто наслаждаясь произошедшим. От того, сколько проблем теперь он на себя обрёк, Чуе стало тошно. Ладони вспотели, и злосчастная приставка чуть не выскользнула. А впереди ещё был вечер с Дазаем. За это он боролся, получается? Как же тупо, как же неправильно! Он ослабшей рукой открыл дверь палаты. Внутри было темно, только свет фонарей очерчивал силуэт Дазая на койке. Они сразу же встретились взглядами, и Чуе показалось, что он смотрелся в зеркало — взгляд парня идеально отображал его собственные чувства. Он тоже был растерянным и будто испуганным. Когда Дазая смотрел так, Чуя не узнавал его. Испуг менял все черты лица Дазая, и тот вновь вспомнил, как видел его утром — спящего и заплаканного, мальчишку по имени Осаму, которого никто не навещал. — Что там произошло? Ни приветствия, ни какой-нибудь фирменной едкой шутки. Дазай лежал, хотя по напряжению в лице было видно, что он хотел вскочить. Тонкие пальцы сжимали простынь, и, подойдя ближе, Чуя заметил, что на бледном лбу застыли капельки пота. Дазай то и дело жмурился, видимо, пытаясь справиться с болью. Чуе хотелось бы наконец возвыситься над Дазаем и уколоть его сарказмом, но не мог. Не мог говорить, не мог шутить, он и стоял-то с трудом. Между ними натянулось такое напряжение, что Чуе захотелось ударить придурка, чтобы хотя бы он перестал нагнетать трагедию. — Я принёс тебе приставку. — Я не слепой. А ещё не глухой. Я слышал голос Мори-сана. Где он? В его голосе Чуя слышал интонации Мори, хоть боль и искажала их — требовательная жёсткость плохо сочеталась с трясущимся телом и взглядом, который буквально умолял, чтобы его уже добили. Свет за окном дрогнул, поднялся ветер, и Чуя заметил, что кожа Дазая выглядела прозрачной. На лице проявились тонкие линии вен. Заметив, как жалко Дазай пытался сохранять достоинство, Чуя окончательно перестал верить, что он это сделал с собой сам. Он же знал, что терпеть не мог боль, и что обезболивающие ему не помогут — в чём тогда был смысл? Неужто это был первый суицидник, который решил себя убить с особой жестокостью? Обычно, вроде, эти трусы ищут способ полегче и побыстрее. Вопрос «что с ним не так?» пульсировал, как головная боль, изо дня в день. А теперь ему было ещё обиднее, злее, от того, что этот Дазай отличался от того, что был утром. Слишком сильно. — Он не придёт. Мори-сан сказал, что не будет тебя лечить… И с ним была какая-то девушка. Она ушла с ним. Дазай округлил глаза. — Что?! — Он попытался крикнуть, но от усилий закашлялся и сник, — Вот как… И как он это объяснил? Его голос стал звучать спокойно и грустно, но по глазам Накахара видел, что тот сгорал от ненависти. Ни боль, ни вечная усмешка — ничего не могло это скрыть. — Он попытался отнять у меня приставку, а я её не хотел отдавать. И не рассчитал силы. Какая разница?! Если кому-то и перепадёт от этого, то мне, забей. Дазай замер и посмотрел на Чую так, будто он сказала самую тупую вещь на свете. — То есть то, что он после этого решил бросить меня здесь, тебя не надоумило, что и я теперь страдаю от твоего идиотизма? — Ты сам просил принести твою приставку! А если бы я отдал её Мори-сану, то ты бы на меня наорал, что я её просрал! — Нет, орёшь у нас только ты. Причём всегда. Боже, какой же ты жалкий и тупой... Чуя сжал злосчастную приставку. Лицемерный, отвратительный уёбок — каких только слов у Чуи не было, которыми он готов был обозвать его в эту же минуту. Ему было так обидно, что хотелось кинуть игрушку прямо ему в лицо. Сделать ещё больнее, если тело Дазая ещё могло воспринимать новые порции мучений. Он преодолел себя, сделал доброе дело для того, кого ненавидел, а в итоге… В итоге ничего не поменялось. Дазай всё ещё был неблагодарным идиотом. Он же защищал его вещь! Неужели он не мог хотя бы вскользь поблагодарить его?! Чуя сжал приставку ещё сильнее, и почувствовал, как она треснула в руке. Забытая сила посетила его во второй раз — утяжелила руку, и даже пол под Чуей задрожал, кафель затрещал и покрылся трещинами. Он чувствовал, как неуправляемая энергия разрывала его изнутри, и хотел верить, что это от неё, а не от обиды, у него затряслись руки. Приставка превратилась в смятый кусок металла за секунду, нагревшийся металл обжёг руку, и Чуя кинул её на пол. — Иди на хуй, ублюдок. Можешь помирать спокойно — уровень ты больше не пройдёшь. И, надеюсь, в следующий раз я тебя увижу, когда тебя будут хоронить, блять. Дазай молча наблюдал за ним. Он опять пытался усмехнуться, хотя бы легко, но его глаза оставались ледяными. Когда приставка упала, пол снова задрожал, и Чуя, пнув её к койке, молча ушёл. Обида щипала глаза, даже ожог на ладони ощущался как одно из последствий этого мерзкого чувства. Унизительного, как и всё, что касалось его в Мафии. «Не надо было к нему приходить. Никогда, никогда, блять, не делать добра тому, кто этого не заслужил! Ты много об этом знаешь, да? Ты наверняка себя чувствовал так же, когда пытался быть ко мне добр». На улице уже смеркалось, вечер больше напоминал ночь, и Чуя сел на одну из уединённых скамеек, скрытых среди садовых деревьев. Он поклялся себе не плакать из-за Дазая. Никогда, никогда, никогда — это слово он повторил так часто, что оно потеряло смысл. Он просто сидел, опустив лицо на ладони. Слушал ветер, и казалось, что шум листьев звучал утешающе. Дрожь унималась, но лицо не становилось холоднее, его всё ещё покрывала горячая краснота. Ему было ужасно стыдно быть таким доверчивым и добрым. Это слово отдавало позором. Неприятно было вспоминать, как он нёсся с этой приставкой, как мечтал о ней… Но когда она сломалась у него в руке, Чуя и не думал о том, что ему жаль. И что он мог тосковать по несыгранным уровням в игре, чьё название он так и не успел узнать. Больше всего ему было стыдно, что он прибежал к Дазаю, как верный пёс. Что тот его так просто смог оттолкнуть. И что он теперь не сможет оправдаться, что он пришёл туда не ради него. Оставалось надеяться, что дни его врага точно сочтены. Утром Чуе было не по себе, когда он думал, что сегодня была их последняя встреча. Теперь же только это его и успокаивало.