Хороший мальчик Чуя

Первое воспоминание о себе и своей жизни не имело чётких рамок, даже событием это не назвать, но он помнил, как почувствовал себя грязным. Брат называл это чувство «проклятым». Маленький Чуя Накахара не знал, что значило это слово, однако что-то внутри на него откликалось и тянулось. Так тянется детская рука к вазе с конфетами или к игрушке яркого цвета — неосознанная сила, знающая, что так будет лучше. Слово «проклятый» подходило идеально, даже фонетически звучало как надо. И к тому же, Чуя знал, что брат всегда прав. Он ведь понимал, каково это — быть таким. Брат был высоким и стройным, при этом одной рукой мог толкнуть Чую так, что тот падал и от боли не мог встать. А взгляд строгих, насмешливых глаз всегда смотрел будто сквозь, делая младшего брата ещё более маленьким и незначительным. Чуя пронёс это ощущение через все года, помнил детали этого чувства, и ненавидел, когда кто-то смотрел на него так же. Хотя, конечно, у всех остальных это был не взгляд — одна пародия. Брат смотрел по-особенному. Властно, жестоко и будто сам смеялся от того, насколько очевидна была их иерархия. Во всём — от возраста до роста. И из этой паутины уже было не выпутаться — с тех пор как родители умерли, у него больше никого не осталось. Минимум до восемнадцати лет он был обречён. Чуя помнил, как всё его маленькое детское тело наполнялось злостью — ответной реакцией на жгучий, нестерпимый страх перед тонкой фигурой брата. Как он желал перед сном, дуя на окровавленные ссадины, смерти. То ли ему, то ли себе. Как лелеял забытые и почти выдуманные образы родителей, погибших ещё до того, как у Чуи появилось сознание. Отца он помнил смутно, мать — ещё хуже. И осознание, что даже чувство родительской любви упирается в его существование с братом, тошнотой застревало в горле. Он был везде. Его хотелось убить, стереть, а от осознания, что это невозможно — убежать. Уже в детстве Чуя запретил себе плакать, зная, как это злит старшего, но когда по ночам он думал о смерти родителей и погибшей вместе с ними возможности жить по-другому — плакал тихо и тяжело, захлёбываясь и размазывая слёзы с соплями по подушке. Интуитивное понимание взрослой логики подсказывало, что если бы не смерть родителей, то у них всех был бы шанс на другую жизнь. Брат бы всё-таки съехал, навещал бы их по выходным, приезжая из другого города, а лучше — страны. Чуя бы катался у него на плечах, ходил бы гулять (или что там делают братья в нормальных семьях?) и даже грустил, что они так редко видятся. Но даже в его фантазиях о счастливой жизни никого не было, кроме их двоих, потому что он и представить не мог, каково это — быть ребёнком. Не братом, не жертвой обстоятельств, не выжившим и не одарённым — а ребёнком. То время, пока они жили с братом, стало его первым воспоминанием — мозаичным, собранным из разных дней и моментов, мелочей и правил. Чем старше Чуя становился, тем спокойнее принимал это как факт, уже без эмоций, но всегда оставался тонкий голос внутри, который обиженно кричал: «Это несправедливо! Всё должно было быть по-другому! За что? За что это происходило со мной, мне было всего семь лет!». Глупый, детский голос. Как мало он знал о законах взрослого мира. И Чуя ему не сочувствовал, даже не слушал — просто жил с этим визгом на фоне. Брата было легко ненавидеть. За характер и кривые улыбки, за всезнайство и садизм. За то, что от него зависела жизнь Чуи, и это было так очевидно для обоих, что пугало. Но в самых смелых мечтах, приходивших к Накахаре вместо снов — тяжело было спать на исполосованной ремнём спине, на боках с синяками, на ноющем от щипков животе, — он все равно убегал. Жил впроголодь, не мылся, прятался от полицейских по подвалам, зато был свободен. И ночь за ночью он всё детальнее продумывал побег. Это было непросто. Брат засыпал поздно, а вставал рано — для бодрости тому хватало всего пары часов сна. Он тонко чувствовал режим младшего брата, поэтому из дома выходил только когда тот точно спал. Закупался продуктами, оплачивал счета, подрабатывал на неизвестных работах, а домой приходил почти сразу, как Чуя просыпался. В своё время тот перевёл брата на домашнее обучение, поэтому Чуе не нужно было куда-либо ходить — в те редкие дни, когда ему надо было сдать домашние задания и контрольные, брат брал его за руку и шёл вместе, не отставая ни на шаг, и его фирменный взгляд отгонял других прохожих. Унизительная традиция, повторяющаяся каждый месяц — идти за руку со страшим братом под непонимающие и издевающиеся взгляды сверстников, в которых даже в десять лет было больше самостоятельности. И от этого он хотел сбежать. Думал, как притворился бы спящим, предварительно сложив свои вещи — небольшую стопку одежды, добытые где-то деньги и еду на первое время — в наволочку, завязал бы её узелком и сбежал. Окна в их доме были закрыты, как и подвал, так что пришлось бы бежать через главную дверь. Да, опасно и глупо, но иначе не получится. Он бы перебежал близлежащую железную дорогу, оттуда — вниз по их рыбацкой деревушке, по каменным ступенькам, скользким от влаги. И на этом его фантазии заканчивались. Этого было достаточно — просто представлять, как он бы бежал по улице один, как вдыхал бы солёный морской воздух, а глаза бы слезились от ветра. Он бы бежал до боли в лёгких, до невидимой цели, которую ещё не придумал, но название у неё уже было — «новая жизнь». Со сноской — «без брата». Но когда брат в один день пропал, он все равно сделал это будто специально. Садистски, с удовольствием наблюдая из неизвестности за тем, как единственная мечта Чуи стала его проклятьем. Как он точно так же, как и в мечтах, бежал через железную дорогу и вниз по нагретым ступенькам, но вместо свободы чувствовал только ужас. Страх. Пустоту, которая от тишины их рыбацкой деревни — или уже только его рыбацкой деревни? — только усиливалась. Брат пропал без вести, но его голос остался в голове Чуи, всё ещё указывал, как себя вести. Именно он напомнил, что существуют органы опеки, насмешливо, как и всегда. Органы опеки были главным аргументом брата, на основе которого он и выстроил своё влияние в жизни Чуи — потому что, братик, если и я откажусь от тебя, то ты попадёшь в приют, а там, поверь мне, ты рано или поздно убьёшь себя. Потому что не простишь — именно по твоей истеричной, инфантильной прихоти ты отказываешься от единственного родственника. Органы опеки были его главным кошмаром и часто омрачали мечты о побеге, но тогда, весной, когда брат пропал, в жизни Чуи вообще многое встало с ног на голову — главная мечта оказалась пустышкой, в реальности свобода стала страшнее любых ударов брата, а мысли об органах опеки так и вовсе вызывали приступы удушья. Ему было уже тринадцать лет, и те два дня он запомнил навсегда. Даже удивлялся, почему они, такие страшные и мучительные, больше никогда ему не снились. Почему с возрастом он смог так легко и безэмоционально это вспоминать? Может, потому что об Агнцах и той жизни он говорил много раз — о ней знал и Дазай, и Огай Мори и, конечно же, Коё. Эта история была его, по ней его могли понимать и другие, для неё он в своё время нашёл слова и чувства, но пропажа брата… О ней он говорил лишь один раз. И помнил, что это было мерзко, грязно и больно — прямо как жизнь с ним. Агнцы жили в его сердце, а брат умер. Даже во снах не приходил, как проклятая душа, которой суждено было бродить по лимбу и никогда не возвращаться к родным. В тот день Чуя понял, что что-то не так сразу же. Ему всегда казалось — и он это ненавидел — что они с братом связаны. Когда у Чуи что-то происходило, брат вырастал как из-под земли и решал его проблемы. Мир брата же был закрыт для младшего, он не знал, есть ли у того друзья, девушка, кем он работал и что думал, но верил, что эта связь была двусторонней, просто у того ничего опасного не происходило. А тут, впервые за тринадцать лет, сердце ёкнуло. Когда Чуя проснулся, брата не было дома. Окна открыты настежь, отчего Чуе с непривычки стало невыносимо холодно, пришлось закутаться в одеяло и выйти в гостиную. На столе не было еды, как обычно бывало — он уже привык, что завтрак неизменно стоял там с утра. При всей своей чудовищной, издевательской натуре, брат был талантлив в заботе — Чуя никогда не голодал, его одежда всегда была постирана, их дом был убран. Он подождал час, неловко слоняясь по дому, будто напоследок измеряя его шагами. Этот дом ему тоже никогда не снился, даже не вспоминался. Когда Чуя повзрослел, при упоминании слова «дом» он сначала вспоминал свой нынешний, купленный уже в осознанном возрасте, потом — комнату, которую делил в молодости с Дазаем, ещё дальше шёл дом при Агнцах, и в самую последнюю очередь уже их домик с братом. Маленький, но достаточно просторный для двух человек (это Чуя понял уже позже), и вообще не понятно, как до этого он мог вмещать в себя ещё и родителей. Комната брата находилась прямо напротив комнаты Чуи, так что чувство уединения всегда было лишь иллюзией, которую можно было разрушить ценой пары шагов. На обоих дверях не было замков, но Чуя никогда не заходил в комнату напротив. Все их взаимодействия происходили либо у Чуи в комнате, либо в гостиной, не имеющей границ с кухней. Когда час прошёл, Чуя почувствовал себя странно. Необъяснимая тревога защекотала в животе, он никогда не оставался дома один так долго. Шаги, которым он измерял пространство, стали шире и быстрее, он будто пытался убежать от самого себя. Или ускорить время, чтобы брат уже наконец вернулся. Но его не было. Как и чувства долгожданной свободы — только страх и сжимающие стены окружили его. Брата не было. Ветер, который для остальных казался бы весенней прохладой, доводил Чую до мурашек и ассоциировался с холодом смерти. Где же он? Может, упал на одной из крутых ступенек, что вели к его деревне? Его сбил поезд? На него напали? Или это было очередное извращённое, жестокое наказание? Но что Чуя сделал такого? И как теперь провернуть время вспять и извиниться?! Утро сменилось днём, за окном уже было шумно и солнечно, а Чуя парализованно сидел на диване и пустым взглядом смотрел на стену. За стеной — комната брата, куда он уже заглянул через дверную щель, превозмогая страх. Однако страх перед гневом брата, который мог бы всё это время просто тихо сидеть там, был таким ничтожным (и будто ждал своего исполнения) перед мыслью о том, что его уже может и не быть. Он сидел и думал, что же было накануне. Может, он всё-таки сделал что-то, что окончательно его разочаровало? Может, все слова брата о том, что Чуя — невыносимый, проклятый ребёнок, были правдой? Он часто так говорил. Иногда — в сердцах, кричал так, что даже стойкий Чуя ёжился и прятался под кроватью, но чаще он говорил это холодно и прямо. Глядел в глаза и скалился — проклятый идиот, за что же мне это всё? Как же повезло родителям, что они не узнали, какое позорище их этот младший сын. Его надо изолировать, держать на привязи, бить, ему нельзя давать и крупицы уверенности в себе, чтобы тот не дай бог не испортил жизнь кому-то ещё. Чуя заслуживал каждого удара, плевка и бессонной от боли ночи. Чуя был проклят, Чуя был грязным ребёнком, что должен был умереть ещё в утробе. Брат так говорил в разные дни и разными словами, но накануне ничего не было. Они даже не поссорились, вместе поужинали, а потом тот проводил его до комнаты и сидел у кровати, ожидая, когда Чуя уснёт. Он хорошо это умел определять, когда Чуя пытался притвориться, то брат хватал его за волосы и тряс, как глупое животное. Для брата Чуя таким и был — глупым животным, не поддающимся дрессировке. От долгих мыслей в итоге заболела голова. Он облазил все закоулки своей памяти, вспомнил все фразы и взгляды брата накануне, но там — ничего. Никаких ответов. Тишина, что и в доме без хозяина. Он не пришёл и под ночь, и Чуя, никогда не засыпавший в одиночестве, нашёл снотворное в аптечке и выпил горсть. Отключился прямо на полу на кухне, а последней мыслью было — «хоть бы он пришёл и нашёл меня, отнёс в постель и приготовил поесть». В той мысли, на первый взгляд, было мало любви, но Чуя знал, что на самом деле это было самое отчаянное признание, на которое тот способен. Практически исповедь, что он без брата — никто. Он спит на полу и не ест целый день, когда брата нет. От страха его стошнило водой, которую он пытался попить после истерики длиной в несколько часов, о еде в тот день и речи не было. Ночью было жарко, но окна он захлопнул плотно, чтобы никто не вторгся в их дом, пока брата не было. Сон был тяжёлым, без снов и тем более без фантазий о побеге. Чуя проснулся в двенадцать дня — он никогда так долго не спал, голова болела и ощущалась раскалённым железом. В горле пересохло, глаза резало солнце. Всё тело будто сдалось перед неизбежным, и Чуе казалось, будто у него ноет каждая клеточка тела — живот сводило от голода, кости, не привыкшие ко сну на полу без одеяла и подушки, ныли в унисон. Лицо отяжелело, глаза хотелось зажмурить и больше никогда не открывать, в них будто песка насыпали. Где же брат? Где он? Неужели там же, где и родители? Как это произошло?! Чуя, шатаясь, поднялся на ноги и жалобно осмотрелся. Даже тишина теперь отличалась от привычной — в ней не было жизни, не было ободряющего намёка на брата в соседней комнате. Но и страха, что вот-вот он придёт и начнётся что-то страшное, тоже не было. Разве это плохо, думал он, неловко пытаясь себя ободрить. Нет, не плохо. Это ужасно. Он не знал, что любой другой ребёнок бы отреагировал иначе. Никто бы не стал загнанно задыхаться от паники, никто бы не обходил дом шагом сумасшедшего, никто бы не хныкал молча и стыдливо, будто плача без слёз. Но брат сам создал эту ситуацию — Чуя хоть и был сиротой без родителей, но с одиночеством никогда не сталкивался. Даже когда он уходил мыться или в туалет он чувствовал незримое присутствие брата, будто он смотрел на него через закрытую дверь. Он был везде. Это была его забота — всепоглощающая, душная, как жара в тропическом лесу. И в такой ситуации отрыв от этой заботы ощущался подобно смерти или инвалидности — Чуя метался испуганным зверем, подстреленным, оторванным от стаи. На второй день голос брата в голове напомнил об органах опеки. Эти строгие люди в не менее строгих костюмах не были его издевательской выдумкой, Чуя встречал их каждый месяц, отчего страшилки с их участием пугали особенно сильно. Хотя с возрастом испуг и стеснение перед их тяжёлыми взглядами будто спали — Чуя не мог верить в ум, и уж тем более силу людей, которые не видели очевидного. Они приходили в их дом на окраине деревушки по двое — мужчина, сухой и высокий, и женщина, одетая в неудобное узкое платье. Она шагала коротким шагом и перебрасывалась взглядами с напарником, а тот кивал на её немые замечания. Они приходили в начале каждого месяца, осматривали дом (чистота, очевидно, их подкупала), потом тихо общались с братом в гостиной, и в последнюю очередь уже приходили к Чуе и задавали дежурные вопросы. «Как дела, Чуя-кун?» «Не болеешь, Чуя-кун?» «Брат тебя не обижает, Чуя-кун? Вы хорошо общаетесь? Не бойся, расскажи, как есть.» «Можно я посмотрю твои руки, Чуя-кун?» «Не скучаешь по родителям, Чуя-кун?» Он поджимал губы, не по-детски серьёзно сдвигал брови и кивал, когда нужно, а когда не нужно — мотал головой. Сдержанно и по-своему искренне — для этих двоих он был закрытым мальчиком, видимо, так и не отошедшим от смерти родителей. Они учитывали особенности его характера, поэтому не замечали ничего странного, а когда брат улыбался и вежливо прощался, то их сомнения окончательно рассеивались. Но брат убеждал, что их учтивость и забота, по факту, его заслуга. Они видели, как их семья старалась, и шли навстречу. И сразу же в противовес добавлял, что если с братом что-то случится или если Чуя посмеет пожаловаться, то их милость быстро сменится на гнев. Нерадивых мальчишек они скручивают, как преступников —«А ты не знал, братец, что это всё — бывшие полицейские?» — толкают в машину и, если мальчишка продолжает визжать и сопротивляться, избивают. В бардачке машины лежат электрошокеры и верёвки, его бы связали и влили снотворное вместе с подслащённой водой прямо в горло, дожидаясь, пока его тело размякнет ото сна. Чуя бы забыл про то, как комфортно, тепло и сытно было в семейном доме. В приюте бы его избивали и ровесники, и воспитатели, морили бы голодом и он бы точно не выучил ничего из школьной программы. Транквилизаторы разжижили бы его мозг и волю, но в моменты, когда разум бы возвращался к Чуе, он бы вспоминал своего прекрасного брата, и плакал. Тяжёлыми слезами утраты, так плакал его брат, когда умерли родители — и разве этого хотел Чуя? Голос в голове насмешливо повторил вопрос в тишине опустевшего дома, и Чуя замотал головой. Образ серого, холодного приюта, в который его вот-вот увезут, в итоге и выгнал его из дома. Он убежал, позабыв о том, как рационально планировал побег каждую ночь до этого — не взял ни одежду, ни еду, ни деньги. Надел наспех что-то уличное, подумал, что он ненадолго, только найдёт брата — и вернётся. А потом когда-нибудь сбежит от него, пусть это и нелогично, но ему было все равно. Чуя чувствовал, что должен найти его, помочь, хотя брат и убеждал, что от Чуи никогда не было никакой пользы. Может, сейчас будет? Хотя бы попытаться показать брату, что он на что-то способен — это было так важно, что он не чувствовал ничего, кроме острых уколов совести. Он бежал, спотыкался, чуть не скатился кубарем по той самой лестнице, оглядывался и кричал имя брата. Сначала тихо, будто стыдливо, но с каждым шагом ему становилось страшнее, что никто не откликается — вообще никто — и кричал, пока не сорвал голос. Его не было на торговой улочке и в промежутках между деревьями в лесу. Ни в одном окне, он не стоял в привычной задумчивой позе у кого-то на заднем дворе, не шёл медленным шагом от школы. И когда Чуе казалось, что вот, он наконец увидел знакомый худой силуэт, что-то происходило, и реальность обнажала нечто совсем иное. Брата он так и не нашёл, на улице стемнело, и Чуя, с приходом темноты, будто очнулся от гипноза. Он оказался в совершенно незнакомом месте. Один. Впервые один. Улицу, где он внезапно вернулся в реальность, он никогда до этого не видел. Чуя застыл на месте и огляделся. Окружающие дома не были похожи на дома в их рыбацкой деревне, что-то неосязаемое отличало их. Над крышами гроздьями висели провода, узкий асфальт вёл вниз по улице, в темноту, докуда не доставал свет единственного фонаря. Он одиноко стоял посреди улицы, совершенно один, очевидно не справляющийся со своей работой. Так много закоулков, докуда не доходили его лучи. Так много темноты и влажной ночной тишины окружило Чую, что он от непривычки захотел зажмуриться и убежать обратно, домой. Воображение издевалось — он подумал, что они с братом наверняка разминулись. Брат уже давно вернулся домой, заметил, что Чуи нет, и разозлился. А может наоборот — облегчённо рассмеялся и сел смотреть телевизор, как делал обычно в свободное время? Или пошёл его искать и с таким же ужасом обнаружил, что брата больше нет на знакомых улицах? Где он был, чёрт возьми? Где они оба были?! Чуя знал, что ему нельзя было так поздно оставаться на улице, но понимал, что дорогу назад уже не найдёт. Ни при темноте, ни при свете дня. Холод пробрался за шиворот, Чуя съёжился и спрятался под лестницей одного из домов. Под ней пахло сыростью и пылью, но Чуя, стиснув зубы, подумал, что это ненадолго. Всего одну ночь переночевать — а потом он вернётся. Брат его найдёт. Пусть Чуя опять не сумел, не справился, не помог, хотя должен был — но он же непутёвый младший брат. В нём не было силы и грации, которую родители отсыпали старшему, он вёл себя как ребёнок даже в тринадцать лет — а брат говорил, что это уже почти взрослый возраст — и раздражал себя сильнее, возможно, чем брата. То ли от страха, то ли от холода, у него застучали зубы. Он обхватил себя за колени, сжался в комочек, растёр ладони и подышал на них теплом — не помогло. В животе скрутило. Кажется, Чуя интуитивно понимал, что что-то в его жизни с этой секунды навсегда поменялось — даже если брат найдётся, эти два дня никуда не денутся. Что они ему дали? Мысль, что свобода на самом деле ядовита и страшна? Что без брата он — никто? Что их жизни, как бы это ни злило, неотделимы? И что ему делать, если брат всё-таки мёртв? Или если он потерялся? Идти в полицию? Нет, ни за что, это противопоказано, он от одной мысли ощущал вкус крови во рту и горькие пилюли с подслащённой водой. Если окажется, что брат действительно мёртв, то Чуя собственноручно вверит себя в руки садистов. Его запрут в приюте, а там уже глупо будет надеяться, что его усыновят. Кто же на него посмотрит? На его кричаще рыжие волосы, не по-детски злой взгляд и очертание сжатой челюсти за щеками. Он не из тех детей, что очаровывают — скорее из тех, от кого прячут своих, как от дикого животного. Брат принял его воспитание как грех, как наказание, но лишь потому, что любил. И потому что был обязан родителям, как любой старший ребёнок. Но другие… Нет, никому он не был нужен. Чуя не помнил, смог ли он уснуть в ту ночь под лестницей. Если да, то как? Поза была неестественной, поломанной, ветер то и дело задувал в это маленькое пространство. Но если он не спал, то как провёл следующий день? Тело ведь ныло, молило об отдыхе, ноги с непривычки сводило судорогой. Но, возможно, дело было в надежде. Он по-детски легко смог себя убедить, что вот-вот вернётся домой. А когда эта вера слабла, на замену сразу приходила другая — вот-вот он встретит брата. Он скоро вернётся, думал Чуя и устало улыбался. Брат от страха, конечно, будет сам не свой, дома обязательно ударит ремнём по спине и лицу, прикажет лежать в ванне с кипятком и не приготовит ужин, зато они снова будут вдвоём. Совсем скоро, думал Чуя, спускаясь по улице, а затем — прячась от дождя под навесом чьего-то дома. Вера не утихала, он искал. Совсем скоро, думал Чуя. Вот-вот я найду его — или дорогу домой. Агнцев Чуя нашёл спустя полгода. Именно так и говорил — «нашёл», а не «встретил». Когда Чуя стал старше, первое время он часто разрывался между двумя состояниями — любопытством и страхом. Ему всегда было интересно посмотреть на карту (в кабинете Огая Мори висела огромная, подробнейшая карта Японии, будто специально для Накахары) и мысленно провести маршрут от их с братом дома до дома Агнцев. Любопытно было понять, как назывались улицы, по которым он шёл, а ещё — как же он попал на остров, который не был связан с Йокогамой и уж тем более его родной деревней. Неужели как-то дошёл вброд? Или там был мост? Чуя этого совершенно не помнил. Но страх тоже был. Больше всего Чуя, даже будучи взрослым, боялся увидеть, что всё это время он не уходил куда-то далеко. Что та улица, на которой он очутился в тринадцать лет, подумав, что это другой конец Японии, на самом деле была совсем рядом с их. Чуя многое мог понять и вытерпеть. Работа в Мафии не просто «наложила свои отпечатки», она полностью изменила его личность, он чувствовал, как на месте внутренней пустоты со временем появился каменный характер, щитом оберегающий сердце от внешнего мира. Но вот от мысли, что его жизнь по какой-то нелепой случайности — да ещё и его авторства — так сильно изменилась, окончательно ушла от другой судьбы, становилось страшно. Он так и не узнал, как очутился в Сурибачи. Но помнил, что к моменту, когда он там обосновался, его характер был совершенно другим. На улице он впервые узнал, каково это — чувствовать себя грязным. Не в моральном плане, а физическом. Дома брат не терпел беспорядка и заставлял Чую мыться каждый день, а то и по несколько раз, иногда — наблюдая внимательным, пронзительным взглядом. Он смотрел, чтобы Чуя тёр кожу мочалкой до красноты и зуда, чтобы мыло покрывало каждый миллиметр его кожи, чтобы видимая только брату грязь наконец смылась. В детстве Чуя привык к сухости кожи и постоянной чесотке, а на улице узнал, что можно не мыться неделями. Сперва это было тяжело — он чувствовал вонь от одежды, кожи и волос. Кисловатый запах преследовал его. Иногда Чуе хотелось плакать от того, насколько ощутима была эта невидимая плёнка, и редкие моменты, когда он мог помыть отросшие волосы в общественной уборной были сравнимы с праздником. Ему было все равно на голод — брат часто наказывал голодом, это не было чем-то новым — все равно на косые взгляды и даже одиночество, но чувство грязи на теле было хуже пыток. Но не проблемы гигиены повлияли на его характер. Именно на улице он узнал, какой он — этот мир взрослых. И в какой-то момент пугающий, тихий голос в сознании даже признал, что брат был прав. И его меры воспитания и ограничений были правы — мир взрослых был миром хищников, а дети были самой желанной добычей. Брат не мучил Чую, он его оберегал. В какой-то момент Чуя даже в это поверил. До встречи с Агнцами он бродил сам по себе полгода, и этого хватило, чтобы понять — одному ему не выжить. Полгода, включившие в себя конец весны, лето и начало осени, он пережил — физически — относительно легко, но от мысли, что впереди будет только холод и темнота, ужас проникал под кожу. А если он ослабнет от голодной зимы, то он не сможет дать отпор обидчикам. Первое столкновение с «чужими» взрослыми было показательным. Его Чуя тоже помнил. К тому времени он бродил по улицам около месяца. Он уже научился заглушать стыд и есть остатки чужих обедов в уличных забегаловках, помылся где-то два раза и привык, что после сна тело неизменно болело. Если задуматься, в каком-то смысле ему даже повезло — целый месяц он не натыкался ни на кого, кто мог бы причинить ему боль. Возможно, так действовала надежда, как ангел-хранитель, она оберегала его. Чуя не чувствовал, что он один — мыслей о брате было так много, что иных не оставалось, и Накахара будто вместе с его духом искал его же тело. А возможно, большинство взрослых даже не понимали, что этот ребёнок, выглядящий уже как подросток, потерялся. У Чуи всегда был грозный, тяжёлый взгляд, и даже когда он был напуган, глаза этого не выдавали. Днём он наматывал круги по незнакомым улицам, волочил ослабшие ноги, сонным взглядом осматривал дома, а вечером, устав от урчания в животе, пытался найти, где поесть. В тот раз ноги вывели его на заправку. Было поздно, загорелись фонари, в их жёлтом освещении всё выглядело немного неестественно, будто он уже уснул и видит сон. И вокруг было тихо, у колонок стояло всего две машины. Заправки Чую не подводили. Люди в этих местах не относились к еде так же, как, например, у кафе — на заправках люди всегда либо торопились, без сожаления выкидывая остатки прямо на землю, либо настолько были заняты своими делами, что не обращали на мальчика внимания. В это же время он стал подворовывать — не с азартом клептомана и без удовольствия. Скорее со стыдом и ощущением, что грязи на теле становится больше с каждой кражей. То ли из-за роста — Чуя не хотел это признавать — то ли из-за счастливых совпадений, люди и впрямь не замечали, как тонкая рука могла выхватить из сумки кошелёк или только что купленный батончик. В какой-то момент Чую расслабило ощущение, что его ни разу не поймали. Видимо, из-за этого он в тот день и попался. Свою потенциальную жертву Чуя увидел издалека — худощавый высокий мужчина лет тридцати, зависший взглядом в телефоне. Из заднего кармана торчал кошелёк — штаны в облипку точно очертили его контуры. Чуя знал, что на всё про всё уйдёт буквально минута — он пройдёт мимо, будто ищет кого-то, случайно заденет незнакомца и пробормочет что-то про маму или папу. Обычно на людей эти слова действовали успокаивающе, будто действительно в них было что-то первобытное, неприкосновенное. Разве можно сердиться на мальчика, который потерял на заправке родителя? И тем более, можно ли злиться на мальчика, который на самом деле их никогда не видел?.. Чуя преодолел расстояние быстрыми шагами. Привычно тихими. Но как только он занёс руку в цапком жесте, незнакомец обернулся. Острый, ледяной взгляд скользнул по лицу Чуи и неожиданно потеплел. — Мальчишка, ты что тут делаешь? — Он убрал телефон в карман и огляделся, — Потерялся, что ли? «Блять.» Это был провал. Да, иногда Чуе казалось, что взрослые его замечали. Но вот так очевидно этого ни разу не случалось. На вечерней заправке были только они вдвоём, да кассиры — этого Чуя тоже не продумал. В тот день он вообще туго соображал, потому что накануне удалось поесть только остатки холодного риса в забегаловке, мозгу этого катастрофически не хватало для работы. Если тело ещё могло что-то делать, сохраняя быстроту реакции, то вот с разумом такая уловка не прокатывала. Ему нужно было нормально поесть. — М-м-м, ага, — он попятился, притворяясь, что что-то вспомнил, — простите, меня ждут. Мне пора. — Эй, стой! — Мужчина сделал шаг навстречу, вновь сократив расстояние, — Может, тебе помочь? — Спасибо, не надо. Он стиснул зубы. Странная дрожь прошлась по рукам, и он спрятал их в карманы, чтобы не выдавать волнение. Вокруг была ночь и тишина, и Чуе показалось, что они одни во всём мире. А в незнакомце со змеиным взглядом было что-то тревожное. Накахара не мог одним словом выразить, что именно, но хотелось уйти как можно быстрее. Может, дело было в том, как легко он приблизился к Чуе, когда тот попытался отойти. Или в его прилипчивости. В заинтересованности, неуместной ни для их разницы в возрасте, ни для обстоятельства, в котором они встретились. — Уверен? Выглядишь не очень. Ты давно здесь один? — Сказал же, что мне пора! Чего ты пристал?! Чуя отвернулся и приготовился убежать, но тут крепкая рука сжала его запястье. — Господи, да ты же тощий, как скелет! Ещё и пахнешь… Бедный ребёнок! Сколько же ты так уже бродяжничаешь? Он поморщился. Прикосновение обжигало. Но больше Чую потревожило даже не это, а то, как разнились слова и действия незнакомца. Он говорил мягко и заботливо, но держал так крепко, что сердце испуганно застучало. Его никогда не трогали незнакомцы. И тем более — не сжимали за руки. — Тебя накормить? — Он заглянул прямо в глаза Чуе, — Я живу тут недалеко. Как раз собирался поужинать. Не хочешь со мной? Чуя попытался сделать ещё один шаг назад, но не получалось. Попытался вырвать руку — тоже бесполезно. — Нет. Если хочешь помочь — дай денег и отстань от меня! Убери руки! — Уберу — убежишь. Я же вижу, как ты напуган. Я могу тебя понять, послушай, пожалуйста, я не хочу причинить тебе вреда. Я лишь хочу помочь. Он мягко и едва заметно подтолкнул его в сторону машины, стоящей у колонки. Чуя ещё раз дёрнул рукой, и тут же лицо незнакомца изменилось. — Почему ты вырываешься? Неужели ты не понимаешь, что так и сдохнуть можно?! Что за упрямство! Что лучше, по-твоему — сожрать здесь какую-нибудь шоколадку и потом опять шататься по улицам, или поесть нормальную еду и переночевать в тепле? Чуя не успел ответить. Тон голоса у мужчины изменился так же быстро, как и выражение лица — из мягкого и тихого он превратился в жёсткий всего за пару слов. Это было бесполезно. Он бы не смог отбиться. Мужчина хоть и выглядел тощим, но руки у него оказались достаточно сильными, и, воровато оглядевшись, он схватил Чую за шиворот и поволок к машине. — Не рыпайся, — шикнул он. До машины оставалось полшага. С тех пор Чуя считал себя удачливым человеком. Даже, можно сказать, счастливым. И его сила, при всей разрушительности, не была проклятием — хоть он и знал, что мог бы от неё погибнуть. Но без неё он бы погиб намного раньше. Ему тогда показалось, что его ударило электричеством. Странно, конечно, но он подумал, что просто в панике не заметил начавшуюся грозу — сильное, ослепляющее чувство, прошедшее через всё тело и вырвавшееся через руки. Он оттолкнул мужчину, уже ни на что не надеясь, и вдруг — получилось! Чуя упал на землю. Раздался громкий звук, будто где-то совсем рядом смяли алюминиевую банку, и когда Чуя увидел, что же на самом деле произошло, его глаза округлились. Он попытался вздохнуть, но вдох застрял где-то в груди. Всё произошло за мгновение. Незнакомец лежал рядом со своей машиной в обмякшей позе, будто тряпичная кукла, а на дверце образовалась глубокая вмятина. Будто не человек, а другая машина — скорее даже грузовик — влетела и протаранила её. И Чуя сразу почувствовал, что виноват в этом он. Он не помнил, как убежал в глубину тёмной улицы прочь, прочь от увиденного. Помнил лишь склейку, как в кино: первым кадром была эта сцена, вторым — он сидел под очередной лестницей, обхватив колени руками и дрожал. Всю ночь вглядывался в свои руки, и чем дольше он смотрел на них, тем больше они казались чужими. «Это ненормально. Что это, блять, было?! Он жив? Он может меня найти? Как… Как это получилось? Про это брат говорил? Я проклят? Он был прав?» На следующий день Чуя попытался воссоздать это чувство, вспомнить, как разряды тока пробежались под кожей, но ничего не получилось. Он брал камушки в руки, долго смотрел на них, пытался расшевелить в себе и злость, и страх, и всё самое невыносимое, но в итоге ничего не получалось. Может, дело было не в нём, а в какой-то высшей силе, которая уже устала терпеть его неудачи и решила хоть как-то помочь? Это бы многое объясняло. Но даже если это правда, то как объяснить случившееся другим? В голове Чуи история уже обрела ужасные последствия. Во-первых, на заправке могли быть камеры, и они обязательно бы зафиксировали, что произошло. Хоть и понятно было, что это тот мужик пытался украсть Чую (если можно украсть то, что никому не принадлежит), но в итоге же окажется виноват тот, кто причинил больший вред, а это был Накахара. Это точно был он. Во-вторых, он даже не знал, что хуже — если тот был жив или мёртв. Если жив, то он уже пошёл в полицию и описал, что по улицам ходит опасный беспризорник с нечеловеческой силой. Если мёртв, то Чуе уже точно грозит тюрьма или... Что там делают с детьми-преступниками? Ни от одной мысли не становилось лучше. Ни одного оправдания в его голове так и не появилось. Не успев привыкнуть к улицам безымянного города, ему нужно было бежать с них. К призракам социальных работников прибавились полицейские, их визгливые мигалки и окончательная потеря брата. Чуе было стыдно. Он никогда не хотел покончить с собой, но в тот момент, накрутив себя до злых слёз, он захотел пропасть. Вернуться в прошлое, не родиться, выйти из утробы в виде кровавого сгустка и никогда никого не разочаровывать. Но, к сожалению, это было невозможно И тогда-то он и нашёл Агнцев. — Э-э, все сюда! У нас тут новенький! Так звучала первая фраза, которую Чуя услышал от Кадзуо. И помнил, как насмешливо и жадно смотрел этот переросток на него исхудавшего, низкого и уставшего. Агнцы существовали в Сурибачи и до Чуи. Появились там по тому же закону, по которому появляются грибы после дождя или, скорее, мошки на гнилых фруктах — то есть, закону, который знает лишь одна природа. Глядя на них, да и осмысливая свою жизнь, Чуя с грустью и даже страхом думал о том, какая пугающая история у каждого сироты — все они утыкаются в бессмысленные совпадения, случайности, меняющие жизнь навсегда. Каждый из Агнцев, да и он сам, должны были прожить другую судьбу. Но что-то произошло — и они повзрослели. Как по щелчку пальцев, рассеялась магия детства — и они все оказались на улице. Но что-то от детей в них всё же осталось, например, способность находить себе подобных и быстро заводить дружбу. И как в любой детской дружбе, там существовала иерархия. Если бы Чуя Накахара не оказался на улице, то Агнцы своим лидером сделали бы Кадзуо. Несколько лет он был среди них самым высоким, сильным, и ходили слухи, что его родители на самом деле были учёными и тестировали на нём какие-то гормональные препараты. В этой легенде уместилась и тайна его сиротства — ясно же, что гениальные учёные всегда обречены на таинственное исчезновение — и причина пугающего уродства. Бритая голова и выбитые передние зубы вкупе с ростом выделяли его не только среди сверстников, но и среди всех в Сурибачи. Когда он говорил, собеседник чувствовал на лице капли его слюны, а когда Кадзуо смеялся, его голос обязательно срывался и переходил на визг. Агнцы при разговоре с Кадзуо мямлили и тупили взгляд, но это было не от уважения, а от страха. Он был непредсказуем, как и все сумасшедшие. Кадзуо был непобедим. От его кулаков дрожали стены, шаг напоминал походку медведя. Но лучше любых слов передавал его натуру взгляд — дикий, вечно голодный и выискивающий чужие слабости. Не карий, а почти чёрный, оттого — непроглядный и лишённый человеческих эмоций. На костяшках не заживали ссадины, да и весь он был такой — будто в свободное от драк время кидался на стены, оставляя на себе синяки и ушибы. Чуя даже готов был в это поверить, потому что дурь у подобных людей ощущалась на физическом уровне, будто они постоянно хотели её успокоить, но раз за разом ничего не выходило. И встретились они на его территории. С его очевидным преимуществом — даже для идиота Кадзуо, в глазах которого сила вытеснила интеллект, всё было понятно. Он наслаждался этой победой заведомо, чувствовал, что измотанного Чую можно помариновать в страхе и насмешках. Чуя же не чувствовал ничего. До того, как найти домик Агнцев, он ходил по Сурибачи с непроходящим ощущением, что это всё — сон. Это чувство его посещало и раньше, с тех пор, как пропал брат, но именно в Сурибачи оно стало невыносимым. Он смотрел на покосившиеся грязные дома, на измождённые лица, вдыхал запах мусора и сырости, и его накрывала тревога. Часть разума Чуи всё ещё жила в их с братом мире, где всё было хорошо. И до того, как прийти в Сурибачи, он верил, что в мире так страдал только он один — а в остальных домах всё хорошо. Там не голодают, не чешутся от грязи, не носят одно и то же месяцами. Сурибачи ощущался как пощёчина. Там он впервые увидел мёртвого человека на улице. Там он впервые почувствовал, что ему нужен кто-то — просто чтобы выжить. Он не искал личной привязанности, всё ещё надеясь, что найдёт брата и наверстает одинокие дни, но точно понимал, что на улице одному не продержаться. Часто бывало, что он слишком уставал для того, чтобы идти искать еду, но чувствовал, что если ничего не съест, то будет только хуже. В дни, когда Чуя сталкивался со странными взрослыми, он боялся засыпать и представлял, что кто-то охраняет его сон — легче так, чем бороться с вечной сонливостью. И вот, спустя долгое время поисков, он услышал подростковые голоса, и ноги вывели его к ангару, стоявшему обособленно от квадратных домиков Сурибачи. Перед ним, как охранник, сидел Кадзуо и мерил Чую насмешливым, ядовитым взглядом. Чуя остановился перед ангаром, молча глядя на Кадзуо, руки сжимали ткань карманов куртки изнутри. Волновался ли он? Наверное, нет. Сил не было. Он не знал, чего ждал от происходящего, смотря за ситуацией немного со стороны. Но что-то более решительное, на что не влиял ни голод, ни усталость, настойчиво заставляло Чую держаться прямо и гордо. Этот голос, возможно, голос разума, знал, что отступать нельзя — тут были единственные ровесники, которые могли бы понять его. Их ангар, их злой и безумный предводитель, их любопытные выглядывающие силуэты — всё было отлично от мира взрослых, где он варился уже полгода. — Ты чё тут забыл, а? Как тебя звать? — Кадзуо приблизился и склонился, изучая бледное лицо напротив, — Тебя тут раньше не видел. Реально новенький, а? Внутри потихоньку закипала злость. На свете был только один человек, который мог так с ним разговаривать, и то, неизвестно — жив ли тот вообще. Чуя мог понять трепет перед старшими, но когда его ровесник — пусть и размером с медведя — нависал над ним и решал, достоин ли тот чего-то, Чуя не мог оставаться спокойным. — Чуя Накахара, — он вздёрнул голову, — Я хочу к вам присоединиться. Дай пройти, я хочу познакомиться с остальными. Это Кадзуо выживет и один, и с Агнцами. Это они должны были ему ставить условия и испытывать на прочность, проверять, как обычно проверяют лидера, но было видно, что подростки сглупили и слепо поверили в его силу, больше ничего не спрашивая. И теперь этот олух, купившийся на внешний вид Чуи, что-то решал. — Э-э-э нет, сопляк, — одним движением Кадзуо подхватил Чую за воротник и поднял в воздух, — ты чё-то попутал. Пока я тебе не скажу — ты молчишь. И когда ты будешь знакомиться, решаю тоже… Он не успел договорить, как невидимая тяжесть пригвоздила его к земле — точно так же, за шиворот, прижав в первую очередь шею. Чуя ловко отпрыгнул в сторону, поставил ногу на затылок великану и, всё так же не вынимая руки из карманов, спросил: — Уверен? — Без тени усмешки. Его взгляд твёрдо, с садистским удовольствием смотрел на растерявшегося парня. Будто не Кадзуо, а все обидчики сейчас перед ним. Под его ботинком. — Это что за хрень?! — Завопил, почти завизжал он, — Отпусти меня! А-ай, отпусти, блять! Ты труп, сука, я же щас встану! Блять, я убью тебя! Он попытался поднять руку, жалко, как будто мотылёк, трепещущий после того, как его прихлопнули. Чуя ещё плохо владел своим даром, понимал его интуитивно, использовал короткими рывками и не мог даже понять, чем именно управляет, но знал, что его силы достаточно, чтобы на пару минут заставить человека подчиниться его воле. И хотя внутри он дрожал, мысленно считал секунды до того, как запас сил закончится, внешне ничего не выдавало его. Из ниоткуда появились остальные Агнцы — Чуя думал, что их будет больше, но из ангара выскочило всего десять. На лицах читался страх, но вместе с тем — восхищение. Он знал, что они никогда не видели ничего подобного, потому что тоже не видел. Он не знал, что есть люди, обладающие какими-либо дарами, считал всю жизнь, что это выдумки из комиксов. Но, опять же, боялся это выдать неосторожной эмоцией. С самого детства он умел прятать их все за каменным лицом. — Хорошо, — дрогнувшим голосом произнёс Чуя и сжал вспотевшие ладони в карманах, — попробуй. Он замахнулся и ударил Кадзуо ботинком по челюсти. Тот отлетел неестественно далеко, с грохотом врезавшись в стену ангара. Деревянная стена задрожала, и Агнцы, наблюдая за происходящим, молчали, как один. Он видел, что их парализовал страх, будто за ними пришла расправа — сам дьявол выбрал невинное, почти детское тело, чтобы убить их всех. Просто так, без причины. На самом же деле, он и Кадзуо не планировал убивать. Он лишь хотел показать, что нужен им — им нужна его сила, его напускная решимость, его обманчивая хрупкость. Он защитит их, если понадобится, он защитит их даже от лидера, что уж говорить про внешнюю опасность. Только пусть примут, думал Чуя. Его детская душа готова была ползать на коленях, лишь бы не оказалось, что они сейчас отвернутся, испугаются больше положенного. Но он будет готов на всё, чтобы больше не быть одиноким, брошенным единственным родственником, сиротой. Это кошмар наяву. Но если он будет не один, то ему уже ничего не будет страшно. А за это право, право жить без тревоги и чувства брошенности, он был готов на всё. — Только учти, — не своим голосом произнёс Накахара, — кто победит, тот уйдёт. Навсегда. Чего ждёшь? Это же так просто. Вставай и прикончи меня. Кто-то из Агнцев усмехнулся. А Кадзуо не ответил — как только сила Накахары перестала на него действовать, он встал, схватившись за затылок, и с животным рыком побежал навстречу Чуе. Тот стоял бездвижно, до последнего ожидая столкновения. Как только Кадзуо приблизился, занеся кулак для удара, Чуя отпрыгнул — высоко, как мог прыгать только он, и сразу же приземлился рядом. Земля задрожала так, будто рядом с подростками упал метеорит, и они упали от невидимой волны. Кадзуо в том числе. Чуя не тронул его — ему до сих пор вспоминался случай на заправке, в голове засела мысль, что руками он с лёгкостью может и убить, а этого он боялся. Но ноги были не слабее, поэтому, когда Чуя опять ударил противника ногой, тот по-детски захныкал, хватаясь за окровавленный затылок. — Хватит! Т-ты… Ты чудовище, хватит! — И даже когда Кадзуо лежал, не в силах оторваться от земли, свернувшись в комок, Чуя увидел, как по его носу стекали слёзы. Кадзуо стал показательной первой жертвой гнева Чуи Накахары. Всё произошло за мгновение. Никто и сказать ничего не успел, а Кадзуо уже лежал в болезненной позе, и по его затылку стекала густая струя крови. Он пришёл, и их авторитет в тот же вечер отлетел в стену с лёгкостью, будто Чуя пнул камушек. Кадзуо стал жертвой не только гнева Чуи, но и своей гордости — решил отомстить, накинулся хищным зверем, и отлетел второй раз. Казалось, весь район слышал, как трещала голова Кадзуо изнутри, а стены домов сотрясались от его воя. Жалкое зрелище, думал Чуя, почему-то не чувствуя страха. Так продолжалось ещё долго — Кадзуо, больше от отчаяния, бросался на Чую, а тот его откидывал. Уже без жестокости и полной силы, а скорее как навязчивую муху. Раздражение от этой глупости росло. Годы спустя, когда он узнал про историю Давида и Голиафа, то подумал, что так они тогда и выглядели — исхудавший низенький мальчик, выплакавший слёзы из-за потери брата, и дикий двухметровый великан. Казалось бы, очевидно, у кого тут не было шансов. Но способность Чуи, как козырь в рукаве, неизменно удивляла каждого, кто с ней сталкивался. Тогда и потом. Он пришёл к Агнцам c вероломством бури. Те испугались, и когда Кадзуо с позором ушёл в неизвестность — сам, его никто не выгонял, но и смотреть, как раньше, уже не могли, тут и там чувствовалось презрительное удивление — они поняли, что этот бледный мальчик будет их лидером. Если не в этот день, то в один из последующих, в день, который уже был неминуем. О всех заслугах Кадзуо, как и о его имени — узнать его из первых уст он не успел — он услышал уже позже. И когда Агнцы увидели, как шатающийся и сгорбившийся Кадзуо уходил в неизвестность, они лишь испуганно молчали. Думали, наверное, что они — следующие. Что это их смерть, неожиданная, не знающая авторитетов. Только Юан, единственная девочка среди них всех, выпалила: — Что тебе нужно? Ты нас тоже теперь убьёшь, да? Чуя вскинул брови. «Тоже»? Но ведь Кадзуо ушёл живым. Или они имели в виду нечто большее и ужасное, чем физическая смерть?.. — Нет, — его голос невольно стал мягче, — не убью. Я теперь буду с вами. И он хотел добавить — «Если разрешите, пожалуйста», но понимал, что теперь ему надо держать лицо. — Я защищу вас от всего, что будет вам угрожать, — и, не доверяя собственным словам, тихо произнёс: — Здесь нет никого, сильнее меня. И Агнцы поверили ему.