Хороший мальчик Чуя

Сначала ему так показалось, но секунду спустя реальность проявила свою несговорчивую натуру. Чуе вряд ли могли довериться. Особенно — дети. Если прибавить к этому пугающую разницу его внешнего вида и способности, растоптавшую тело и душу Кадзуо, то всё вставало на свои места. Агнцам страшно было впускать его к себе, но при этом они понимали, что выбора у них теперь будто и нет. Их предыдущий лидер ушёл с позором, на место нового никто не претендовал. Казалось, что пока Кадзуо был среди них, и подумать о свержении этого великана было опасно — мало ли сумасшедшие умеют читать мысли? Агнцы просто поверили, что это — навсегда. Хотя ничего лидерского в нём не было — разве что рост и придурь, отпугивающие людей, могли наделить хоть какой-то властью, но вот с логикой, планированием и эмпатией у того были серьёзные проблемы. Настолько серьёзные, что, наверное, он даже не знал, что все эти слова значат. С другой стороны, испуганные взгляды, которые те кидали друг другу, стоя перед Чуей, говорили о многом. О том, что они такого и представить не могли. О том, что они боялись возвращения Кадзуо, и поэтому надо бы послушать Чую и объединиться, но вдруг его слова были лишь манипуляцией, а никакого Кадзуо они больше не увидят? И зачем им тогда лишний рот? Нет, ну а с другой стороны… — Нам надо подумать, — бросил один из мальчишек и ушёл. За ним тенью ушли и остальные. — Э-э! — Крикнул Чуя, ногти впились в подрагивающие ладони, — И сколько думать будете? Мне чё, тут спать? А если я сдохну?! — Значит, ты нам не нужен. Дверь ангара захлопнулась, и Чуя остался один. Уже смеркалось, позади остался час, когда Сурибачи подсвечивался медовыми лучами и выглядел хоть чуть-чуть симпатично. В сумерках всё же было иначе — тёмные закоулки между домами становились непроглядными, в редких домах зажигался свет, остальные выглядели заброшенно и оттого опасно. Непонятно, в каком Чую поджидал очередной взрослый — от этого слова ему уже было тошно — а в каком он мог бы переждать эту ночь. Хотя на улице он был уже полгода, и ему казалось, что он привык к одиночеству, столкнувшись с ровесниками, он вновь почувствовал себя невыносимо одиноко. Это было не просто одиночество, тоскливое, но решаемое чувство, это было нечто большее — всепоглощающая обида на себя, злость, страх, чувство вины, и воспоминания о ночи, когда он впервые обнаружил себя одного посреди незнакомого города. Вот-вот должно было стемнеть, и Чуя знал, что это чувство усугубится. В темноте, даже когда он жил вместе с братом, ему всегда казалось, что он беззащитен. Отчасти потому что брат мог войти посреди ночи и разбудить его, чтобы «поболтать», и хотя Чуе всегда было страшно и стыдно впускать брата к себе, он думал, что ему просто так же страшно в ночной тишине. Это неестественное время суток — в нём есть что-то, отталкивающее человека, будто сама природа никогда не ожидала, что люди научатся бодрствовать ночью. «Значит, ты нам не нужен». Что он сделал не так?.. Какое-то время Чуя так и стоял, засунув руки в карманы, озираясь по сторонам. Смелость ушла вместе с Кадзуо — почему-то Чуя, которого ещё вчера можно было назвать домашним мальчиком, в бою почувствовал опьяняющий азарт. Он никогда не испытывал ничего подобного, но во время драки будто кто-то надел на него маску Хання — только внимательный зритель бы заметил, что за внешностью страшного демона скрывался самый обычный рыдающий мальчик. Неужели Агнцы были настолько проницательны?.. Он почувствовал, что если не во время драки, то сейчас уж точно они бы могли понять, что смелости в нём позорно мало. Он стоял сгорбившись от холода, сжимая замёрзшими пальцами ткань карманов, и пытался всмотреться в окна ангара — бесполезно. Они были занавешены, через ткань виднелись только очертания худых фигур. Они смотрели на него? Оценивали, как пройдёт неназванное испытание, пока никто не смотрит? Может, от этого и зависело их решение — от того, как проявит себя Чуя в обычной жизни, оставшись наедине с собой?.. Он пнул камушек под ногой, тяжело втянул воздух ноздрями, развернулся и пошёл прочь. Ногой отворил дверь первого попавшегося дома — внутри было темно и пыльно, можно сказать, повезло. Из мебели в заброшенном доме остался только стол и раскиданные вокруг него стулья. Какую историю хранил этот дом? Где его хозяева, где их вещи? Чуе было плевать. К горлу кислым комом подступила обида — неужели он ошибся? Да что он сделал не так?! Может, Агнцы относились к Кадзуо с тем же странным чувством, что и он — к своему брату? Сколько раз он мечтал о помощи, чтобы вот такой безымянный чужак пришёл и просто выгнал его, наказав за все унижения Чуи, но в итоге, когда невидимая сила и впрямь его забрала, то Чуя не почувствовал ничего, кроме раздирающей пустоты. Будто весь мир, все его эмоции и сложность, умещались в одном человеке. А без него Чуя был совсем один. Гордился бы он им? Что бы сказал, увидев эту победу? Он знал, что его младший брат мог быть таким сильным и стойким? «Да плевать», — раздражённо подумал Чуя, вытерев рукавом куртки подступившие слёзы. И перед тем, как уснуть на подгнившем полу, подумал, что их дом скоро будет выглядеть точно так же. Без хозяев и дома, и люди быстро теряли привычный вид. Ровесники, а точнее, их поведение, были для Чуи загадкой. Когда он ещё ходил в школу — а точнее, приходил туда, чтобы отдать домашние задания — он видел их мельком, и каждый раз представлял, что он в зоопарке. Странном зоопарке, где он одновременно чувствовал себя и посетителем, и экзотическим животным. В их школе, людей, учившихся дома, можно было пересчитать на пальцах. Что-то он слышал о сумасшедшем мальчике, вырывающем себе ресницы и чуть не убившего одноклассника в младшей школе — его решили изолировать для всеобщей безопасности. Был ещё мальчик, отстающий в развитии, который в тринадцать лет так и не научился читать — среди ровесников ему было делать нечего. И среди этих чудаков был Чуя. Причина его изоляции, из-за своей неизвестной природы, наверняка казалась ровесникам страшнее тех двоих вместе взятых. Когда брат отводил Чую в школу, тот чувствовал на себе всевозможные взгляды. В каких-то был ужас, в каких-то — презрение. Кто-то смотрел с завистью, думая, что на домашнем обучении можно ничего не делать и спать до обеда, а кто-то — с любопытством, пытаясь понять, что же с этим мальчиком было не так. Почему его держал за руку брат, хотя он выглядел уже взрослым? Почему он не пытался ни с кем заговорить, неужели ему не одиноко без друзей? А Чуя, в свою очередь, изучал их. Только взглядом, впитывая всё, что те демонстрировали миру — одежду, мимику, прически. Пытался вслушаться в перешёптывания. Наблюдал, во что они играют во дворе и как друг друга обзывают, над чем шутят. Это был другой мир, который Чуя изучал с усердием иностранца, решившего освоить новый язык. Правда, Чуя быстро понял факт, который объединял его с изучающими иностранную лексику — если ты не находишься в среде носителей, то ты никогда не заговоришь на их уровне. Так и произошло. Каждый раз, наблюдая за ровесниками, Чуя лишь понимал, как он далёк от них. Он не носил школьную форму. Не играл на площадке в онигокко, не сплетничал с друзьями и даже не смеялся во весь голос — он был серьёзным под стать брату. Но когда видел ровесников, то чувствовал, как в груди разрасталось гнетущее чувство — то ли зависть, то ли обида, то ли страх, что он слишком отличался от них. На всех уровнях. И поэтому, наверное, Чуя и не ходил в школу. Брат это знал. Он чувствовал это с самого начала и отгородил его. Ведь если он пошёл на этот шаг, значит, были причины?.. В ту ночь Чуе снился школьный двор. Тени деревьев на земле, звон детского смеха вдалеке и весеннее солнце. Он повернул голову, чтобы разглядеть, что делают на игровой площадке, но увидел лишь брата — его фигура, широкая и подтянутая, закрывала обзор. Он попытался вытянуть шею или подпрыгнуть, так сильно хотелось увидеть ровесников, как они бегали друг за другом с визгом, желая победить в неизвестной игре, но брат всё ещё мешал это сделать. И ласковым, весёлым голосом — явно был в хорошем настроении, даже улыбался, глядя на подпрыгивающего Чую — спросил что-то. — Что? — Переспросил Чуя. Брат рассмеялся и потрепал по волосам, а тот спросил ещё раз: — Что? Я не расслышал! — Говорю, не дрыгайся, а то опять потеряешься. Когда ты в последний раз убежал, думая, что я пропал без вести, нам пришлось оставить тебя на второй год. Забыл уже? Дырявая голова! И как только до Чуи стало доходить, что это всё уже позади, и их прежняя жизнь вернулась — пусть не без проблем, но, господи, какой же это теперь пустяк на фоне того, что Чуя видел на улицах! — он проснулся. Серое утро обнажило убогость заброшенного дома. Было адски холодно, ни куртка, ни толстовка не спасали от утреннего сквозняка, кости ломило. Он кое-как разлепил глаза и вздрогнул, отпрянув в угол. Над ним склонилась девочка, заинтересованно изучая его лицо. Когда Чуя резко дёрнулся и сжался в углу, она тоже отошла и улыбнулась нервной, испуганной улыбкой. — Ты ещё кто?! На самом деле, Чуя помнил её. Среди Агнцев она выделялась и розовым цветом волос, и взглядом, и тем, что была единственной девчонкой. Но внешность оказалась обманчива. Даже грустный взгляд и неловкость в движениях не могли скрыть её смелость, которая проявилась и вчера вечером, и сейчас. — Извини, если напугала, — мягко произнесла она, вытаскивая что-то из кармана, — я пришла тебе помочь. Она подошла ближе и протянула на ладони печенье, будто прикармливая дикое животное. — Меня зовут Юан. А тебя Чуя, да? Чуя растерялся. Это было похоже на продолжение сна — да, уже не такого прекрасного, как прежняя жизнь и школьный двор, но такого же спокойного. Юан не решалась сделать ещё шаг навстречу, но её улыбка понравилась Чуе. В ней был испуг, а значит, уважение, но вместе с тем — забота, пусть и нерешительная и немного неловкая. Чуя резко схватил печенье и сжал в руке — ладонь Юан была тёплой и немного влажной от волнения. — Ага, — он неуверенно покрутил печенье в руках, — тут какой-то подвох, да? Она отравлена? Юан от неожиданности захлопала глазами и сделала шаг назад. Казалось, что в этот момент она поняла, с кем имеет дело — что она на самом деле знала о Чуе? Почему с такой беспечностью зашла к тому, кто ещё вчера одним движением сверг непобедимого Кадзуо? Все эти вопросы отразились в её взгляде, приказали мышцам напрячься, чтобы если что убежать. — Нет. Если что, Агнцы не знают, что я тут. Это из моих запасов, — она снова улыбнулась со странной нежностью. Незнакомцам так не улыбаются. По крайней мере, Чуя никогда раньше такого не видел. Но что он вообще знал о девочках? В самом деле ничего. Школа, где он значился, была исключительно для мальчишек. В семье Чуи женщин не было. Точнее, та, которая была, пропала слишком рано — он её не успел запомнить. Брат о маме тоже не вспоминал, в его голове будто не было места для любви к родителям — он говорил, что они были жестокими людьми, они ведь оба в них и пошли характером. И поэтому Чуя каждый раз чувствовал себя неуютно рядом с девушками. Мальчишек, которые хотя бы внешне напоминали и его, и брата, в теории он ещё мог понять, но вот мир девочек был тёмным лесом. Он их всегда видел издалека и мельком, и понимал, что ничего не испытывает — только какое-то едва уловимое любопытство и страх, как перед всем неизвестным. Эта девочка так вообще ни на кого не была похожа. Розовые волосы спадали на плечи, смотрела она так, будто они были знакомы уже сто лет, и даже когда тело выдавало её страх, она улыбалась. А ещё Чую удивляло, как чисто её бледная кожа выглядела на фоне грязи в Сурибачи. Если честно, он хотел её разглядывать с таким же любопытством и испуганностью, как и она его. — Агнцы? Ну и название, — он откусил печенье. Нежный травянисто-сладкий вкус растёкся по языку, наполнил сладостью рот, и ему захотелось прикрыть глаза от удовольствия. Никогда ничего подобного не пробовал. — ...но спасибо. Чуя снова убрал руки в карманы и посмотрел на девочку исподлобья. От последней фразы её тело немного расслабилось, улыбка стала более искренней и довольной. — У тебя такие необычные глаза, — тихо произнесла она, не решаясь подойти ближе. Сердце тяжело застучало. Что происходит? Зачем она это сказала? Чуя сжал зубы и опустил взгляд. Щёки покраснели, будто от стыда, и он отвернулся к окну. Необычные глаза? Что это вообще значит?! — М-м-м… Ладно. Вы уже решили, принимаете меня или нет? Если нет, то лучше уходи, — от смущения эта фраза прозвучала совсем не так, как хотел Чуя, и теперь напоминала угрозу. — П-пока никто не сказал ничего однозначного, но скорее да, чем… — Так скажи ты, — он обернулся, — ты же тоже с ними была вчера. У вас теперь должно быть равноправие, разве нет? Лидер-то ушёл. Теперь вы все за него. Юан замолчала, и Чуя почувствовал, что сейчас ей можно внушить, что угодно. Он знал это молчание — оно было не задумчивым, — от испуга она сейчас ничего не смогла бы решить взвешенно, — а покорным и ожидающим только худшего. Чуя лишь интуитивно, сопоставляя с собственными реакциями, мог понять, что она сейчас чувствовала, и эту реакцию он узнал. Её взгляд уткнулся в пол, она нервно теребила пальцы и кусала губу. Он и сам так выглядел, когда его отчитывал брат — за излишнюю активность, за непослушание, за то, что он просто существовал, портя его молодость. Она должна была быть беспечной и свободной, но в итоге Чуя стал ему приёмным ребёнком, да ещё и таким невыносимым. Чуя знал, что поступал неправильно. Юан принесла ему печенье и вроде как хотела помочь, а он отстранялся и давил. Но он не мог по-другому. Ему хотелось стать частью чего-то большего, чем он сам и его потерянные чувства. Найти семью. Друзей. Ровесников. Понять их, наконец, и доказать что-то. Он бы даже идиотское название принял, только бы не столкнуться с холодами и взрослыми на улице в одиночестве. — Кто говорит громче, того и слушают, — продолжил он, — так что если хочешь мне помочь — иди и скажи им. От твоего печенья мне ни горячо, ни холодно. Чуя устало опустил плечи и снова отвернулся, чтобы Юан не увидела, как скривился его рот. Почему-то от этого напряжения, которое он сам и создал, ему стало не по себе. Может, он всё не так понял? Может, он сейчас сделал только хуже? И зачем он наврал, сказав, что печенье никак ему не помогло? Оно же было такое вкусное… Эти вопросы зазвенели в голове, отчего он не услышал, как быстро Юан вылетела из дома, и что-то мистическое было в моменте, когда он обернулся, но уже никого не увидел. Привкус печенья из сладкого исказился во рту, превратился в кислятину, отчего Чуе показалось, что этого вообще не происходило. Да, наверное, он просто сошёл с ума. Разве к такому мерзкому человеку могли прийти просто так, да ещё и с добрыми намерениями? К нему, с грязными волосами, пожелтевшими зубами, воняющему пылью и потом, в одежде не по размеру? К нему, чьё тело помнило чужие касания, которого брат знал намного лучше, чем кто-либо другой, и которому уже было не раз указано на его никчёмность? Чую прятали годами от чужих глаз не просто так. Он знал, что опасен и ничего не достоин, кроме своего брата, но когда тот пропал, оказалось, что жизнь избрала более суровое наказание — умереть на улице, среди помоев и таких же отбросов. Раньше он думал, что только брат обладал проницательностью, а оказалось, что всё было намного очевиднее, и даже ровесники понимали, что никакая сила не стоила того, чтобы принимать в свои ряды это чудовище. Так говорил брат. Так мог бы сказать тот мужик с заправки, которого он убил. Так говорил Кадзуо, которому Агнцы верили. Так говорили все, кто решался охарактеризовать Чую, так почему бы не поверить?.. Дверь дома отворилась со скрипом. Пока Чуя думал, видимо, прошло достаточно времени, он с трудом сморгнул пелену с глаз. На пороге стояли Агнцы. Юан — где-то позади, неуверенно прижимаясь к одному из мальчишек. Ни следа от той нежной улыбки на лице, только странный испуг, будто она сделала что-то ужасное и ожидала расправы. В короткий миг, перед тем, как один из Агнцев подал голос, Чуя заметил, что они все были на него чем-то похожи. Вчера он почему-то этого не понял, но теперь, когда они все стояли прямо перед ним, это ощущалось явно — они все были в потёртой, изношенной одежде. И волосы тоже у всех были грязными, только Юан выглядела чище, будто нашла возможность где-то помыться. И смотрели они дико. Может, это Юан имела в виду, когда говорила «необычные глаза»? То, что у Чуи не было столько гнева во взгляде?.. Хотя он знал, что нет. Чувствовал, что смотрел на них точно так же, готовясь к тому, что сейчас придётся убить их всех, а они, как единый организм, готовы были наброситься на него. Он бы их понял. Проще было убить того, кто представляет опасность, чем попытаться принять к себе… — Ты прошёл проверку. Чуя удивлённо вскинул брови. Что? Проверку?.. — Какую ещё проверку?! Может, это так и не выглядело, но он их тоже сканировал. Менее придирчиво, отчаяние вообще умело сглаживало все углы, но не без опаски. Не окажется ли так, что эти дети — часть какой-то группировки, маскирующая нечто более ужасное? Мафию или торговцев людьми? Брат часто говорил, что если не соцработники, так преступники сразу же расправятся с Чуей, если тот решится сбежать. Его продадут на органы. Его изнасилуют старые извращенцы толпой, и брат описывал всегда это в красках, не стесняясь в выражениях — для его же блага, чтобы яркая картинка обезопасила Чую от мыслей о побеге. Брат говорил, что детей постоянно воруют. Особенно таких, как он — примечательных. Его отравят снотворным, потом изнасилуют до крови и трещин, а когда он станет не нужен, изобьют ногами по лицу, помочатся и скинут в море. Его труп никто не найдёт и не опознает из-за синяков, потому что никому, кроме как брату, он не нужен. А брат бы не простил предательства и не стал бы его искать, в случае чего. И тогда, когда эти мысли снова вспыхнули в голове, Чуя с испугом подумал — может, не стоит? Если он сейчас примкнёт к ним, то брат обязательно узнает. А вдруг они всё-таки встретятся? Он же никогда больше не примет Чую. А что, если эта странная сила, внезапно пробудившаяся в нём — лишь временное помешательство, защитный механизм? Что, если завтра он проснётся, и больше не почувствует её? Агнцы тогда сочтут его за предателя и попытаются отомстить за использованное доверие. Почему он был так уверен в ней, если знал о ней так мало… — Ты пережил ночь в Сурибачи. — И что? Я и до этого тут не одну ночь пережил, — рявкнул он, не подходя ближе, — и ночь в Сурибачи ничто по сравнению со вчерашним, вы что, не поняли?! — Это ты сейчас так говоришь, а вчера торопил нас, говоря, что можешь тут сдохнуть. Чуя поджал губы. Сказанное в сердцах теперь играло с ним злую шутку. Конечно же, он боялся умереть на улице, этот страх был с ним и в первую ночь, и сохранялся до сих пор, но меньше всего он хотел, чтобы Агнцы об этом помнили. — И что теперь? — Будешь нас защищать, — фыркнул мальчишка с густыми серыми волосами, что говорил за всех остальных, — а потом посмотрим. Так что ты принят, Накахара Чуя. Пойдём. Когда они развернулись и пошли в сторону ангара, на него уже никто не посмотрел. И только Юан бросила взгляд из-за плеча, улыбнувшись. Чуе показалось, что если бы она в этот момент что-то сказала, то это была бы фраза: «Вот видишь». И если бы он ей ответил, то это было бы «Спасибо». Как-то раз, когда Чуе уже было шестнадцать, Юан сказала, что ему несказанно повезло жить в отдельном доме. Так она называла его сарай с покосившейся крышей, опирающийся одним боком на рыбную лавку. Тот, где зимой приходилось спать в куртке и все равно было холодно, а летом становилось невыносимо душно даже в облачный день. Ни умывальника, ни туалета, только матрас и пустые ящики в углу. Дом. Что ж сразу не дворец? Когда Чуя недоумённо сдвинул брови и взглянул подруге в глаза, ожидая, что она как-то разовьёт эту мысль, та лишь смутилась и пожала плечами: — Ну, мы о таком можем только мечтать. И, наверное, не лукавила. Если сравнивать его маленькую лачугу, с её постоянными сквозняками, щербатой крышей и запахом рыбьих потрохов и ангар, где все Агнцы спали, слипшись боками, он был счастливчиком. Вот только своих привилегий он так и не почувствовал. С Агнцами Чуя жил уже три года. За это время он подрос на два сантиметра, его голос стал неожиданно низким, глубоким и злым, а Юан из непонятной незнакомки стала почти подругой. Мысли о брате стали далёкими и напоминали сон, ну или видение из прошлой жизни — одним словом, чем-то, что к Чуе уже не имело никакого отношения. Своим домом он признал Сурибачи, своей семьёй — Агнцев. Они дали ему почувствовать, каково это — быть главным. Быть старшим. И Чуе это нравилось намного больше унизительной роли младшего в семье. Хотя что-то в душе все равно не находило покоя, чувствуя, что и такая судьба ранила его куда глубже, чем он мог заглянуть. Жизнь в Сурибачи откладывала свои отпечатки, клеймила местных, как прокажённых. Одним из этих отпечатков был эмоциональный холод. Сначала Чуя думал, что он такой один — его характер, закалённый и прямолинейный (как у любого, наделённого особой силой) не допускал сентиментов. Правда, эта теория не выдерживала критики — всё-таки чувства, среди которых была даже жалость к себе, у него были, просто при других они уходили в тень. Когда рядом был кто-то из Агнцев, он и сам будто видел себя со стороны, их глазами. Полезный навык, полезнее даже зыбкой морали, которая не давала необходимо острых ответов. Когда он видел себя со стороны, он мог оправдать свою жестокость — мог понять, зачем ударил старика и забрал у него кошелёк. Мог понять, почему отталкивал Юан каждый раз, когда она тянулась к нему за объятием и пыталась поцеловать хотя бы в щёку. Это всё нужно было для поддержания авторитета, думал он. И он сделал этот выбор осознанно, насколько мог в свои шестнадцать. Однако потом, наблюдая за людьми и их бытом, он понял, что не он один отгорожен от своих чувств и эмоций. В этом смысле, он нигде больше не мог существовать. Нигде он бы не был уместен, и более того — нигде бы не получил ту власть, которую дала ему жизнь в трущобах. Если Сурибачи было его судьбой, из которой он умудрился выжать все привилегии, то не будет такой секунды, что заставит его сомневаться в своём решении. Он умрёт за этот город. Он умер бы за этих людей и за их проблемы, потому что без них этот остров не представлял из себя ничего. Умрёт за место, ставшее домом, после того, как его дома не стало. Он не помнил даже, где был этот дом. Каков был его быт? Из чего состояло его детство? Всё это он помнил смутно, а то, что помнил, приказал себе забыть. Больше в этом не было смысла — в этом мире он сам по себе, по крайней мере, он так чувствовал. С тех пор, как он остался сиротой — окончательно, потеряв даже брата — сколько бы людей его ни окружало, какие блага бы не вырастали вокруг него и сколько бы силы ни вмещало миниатюрное подростковое тело, Чуя чувствовал себя брошенным. И даже положение среди Агнцев не приносили радости. Хотя он бы умер за Агнцев. Как и они — за него. В это он хотел верить. Однако эти сентиментальности меркли, когда летнее солнце палило нещадно, губа болела, в унисон гудели ноги в стоптанных кедах. Взгляд молнией ударил в дом Агнцев. Чуя готов был убить сейчас там каждого, но вместо этого сжал пакет с хлебом крепче, движение болью откликнулось по руке, импульсом дошло до локтя, и он сделал шаг навстречу. Может, он бы и умер за Агнцев, но те ради него не могли даже включить мозги. Как типично. — Чуя, что с тобой?! Первой из домика выбежала Юан. Пара шагов — и она уже совсем рядом, держала его лицо в своих руках, кажется, хотела поцеловать даже. Чуя отдёрнулся. — Это вам, придурки, — он пнул мешок с едой, тот с неестественным грохотом отлетел в стену дома, оставив трещину, — старик Сато опять был в магазине. Какого чёрта вы мне сказали, что он отошёл?! Его взгляд остановился на Акире и Сёго. Уже второй раз они были на разведке, второй раз докладывали складно, как один грёбанный организм, что в лавке Сато никого нет и можно спокойно брать, что хочешь — и уже второй раз Чуя сталкивался с жирным стариком лицом к лицу. Бил он мощно. На подбородке Чуи запеклась кровь. Чуя не привык скромничать — ударил в ответ, попал ногой точно по переносице с хрустом, на седые усы потекли красные струи. Пока Сато по-старчески тяжело сгибался, схватившись за нос, Чуя успел убежать. У выхода схватил жвачек — лично себе, со вкладышами, надеясь, что вечером его коллекция пополнится новыми. «Око за око, урод», — думал Чуя, убегая с награбленным. Батончики и хлеб — не лучший улов, но всё же лучше, чем ничего. Агнцы не были требовательны. Как и остальные в Сурибачи, дети жили по простому закону — если еда вообще есть, это уже хорошо. И неважно, что это за еда, сколько ей дней и какого она качества. Голодные дети не умеют жаловаться. Сёго вот один раз принёс сырой картошки (Чуя уже тогда подумал, что у того проблемы с головой), и ничего, ели крахмал, сплёвывали кожуру. Но то, что прощали Сёго и его брата по разуму Акире, не простили бы Чуе. И более того — это было для него немыслимо. Если даже Агнцы, боящиеся гнева Накахары, промолчали бы, то Чуя не стеснялся бы в выражениях перед сном. Загнобил бы себя до сердитых, горячих слёз. Он не знал, откуда у него были такие требования к себе — наверное, появились в тот момент, когда он понял, что обладает исключительным даром. И тут же в голове появилась мысль, что такой, как Чуя, не может быть обычным. Он примкнул к Агнцам, прошло немного времени — и они назвали его «королём». Легче от этого не стало. Как будто даже наоборот. Король не мог прийти поверженным. Король не мог, как обычный шестнадцатилетний пацан, пожать плечами и принести после разведки грёбанную сырую картошку. Не мог так же равнодушно сказать «Да бывает» в ответ на тупость Сёго и Акиры. Он вообще мало чего мог, рамки привилегий давили слишком уж ощутимо. Права на ошибку он тоже не имел. На его смелости и добыче держалась власть. Он это знал, чувствовал. Как бы он не кривился от слова «король», власть терять он точно не хотел. — Но его там реально весь день не бы… Чуя не дал договорить и пнул Сёго в грудь. Когда мальчик упал на землю, Чуя придавил его ногой и наклонился. — А ты со мной препираться решил? Думаешь, я сам себе губу разбил, да? Думаешь, я вру?! Он чувствовал, как тяжело сдавливались кости под одеждой Сёго, как дыхание становилось хриплым и загнанным. В глазах паника смешивалась с болью, он хотел сбежать. Он хотел извиниться за свою опрометчивую глупость. Остальные Агнцы просто наблюдали. Ещё одно правило, которое определяло их жизнь звучало так: пока говорил Чуя — остальные молчали. За несколько лет «правления» Чуи казалось, что каждый в его группировке выучил признаки смертоносного гнева. По одному движению брови или острому взгляду Агнцы могли мгновенно замолчать, опустить голову и подчиниться. Когда отчитывали одного — остальные стояли как статуи, принимая неизбежное. Отчитывали одного — отчитывали всех. За то, что не остановили своего товарища. Не проверили, говорил ли тот правду. Чуя помнил, что так его воспитывал брат до тех пор, пока не пропал без вести. Хоть в их мире всегда были лишь они вдвоём, брат мог ударить Чую на улице, и Чуя видел, как безмолвно и смущённо люди проходили мимо. Ему казалось, что брата — такого бесконечно высокого и сильного — боялись и окружающие. Они видели, с какой яростью мог ударить брат Чую, совсем беззащитного, и боялись, что это чудовище и их порвёт без сомнения. Правда, обычно уже вечером брат помогал обработать раны и прикладывал что-то из морозилки на цветущие синяки. Этому Чуя тоже научился у него. И Агнцы знали — каким бы злым ни был Чуя, потом он подобреет. И доброта его была такой же всеобъемлющей, как гнев. Но тогда Чуе было не до этого. Он плюнул на лицо Сёго, в слюне блеснули ниточки крови. — Н-нет… — только и смог проблеять Сёго, зажмурившись, — П-прости, Чуя, пожалуйста… Он правда… Его там не было! Чуя поджал губы и резко убрал ногу. Его взгляд перешёл на побледневшего Акиру. — Это правда… Мы бы никогда тебе не соврали, Чуя! Он просто… — Тебя я не спрашивал. Достаточно, — он махнул рукой и вновь опустил взгляд на Сёго, — а ты слишком много тупишь в последнее время. Ещё одна ошибка — пойдёшь следом за Кадзуо. Понял меня? Сёго закивал и кое-как поднялся на ноги. Унижение длилось минуту, не больше, но Чуя знал — такие представления и не стоило затягивать надолго. Агнцы были впечатлительными, а следовательно, схватывали на лету. А имя Кадзуо, которое среди успело стать нарицательным, закрепляло урок. Хотя тот случай произошёл давно, когда они ещё были детьми, все помнили судьбу Кадзуо. И ярче её делал тот факт, что с тех пор его действительно никто не видел. Среди Агнцев ходила сплетня, что он умер, но Чую она никак не задевала. Сёго отполз и встал в круг. Его грудь тяжело поднималась и опускалась, будто он только что очнулся от ночного кошмара. — Ну и чё вы стоите? — Лениво произнёс Чуя, — Разбирайте, что принёс. И ушёл к себе. Ещё одно правило Агнцев, уже невольное, заключалось в том, что Чуя с ними не ел с тех пор, как стал жить отдельно, хотя и не знал, почему. Это было не его решение, а скорее затянувшаяся случайность, которой Чуя, почему-то, не мог перечить. И, что самое ужасное, всё из-за странного стеснения, хотя обеды в одиночестве были для него неестественны и почти невыносимы. Когда Чуя только пришёл к Агнцам, он решил, что покажет сиротам то, чего раньше была лишена их жизнь — правила и традиции, которые обычно есть у каждой семьи. На самом деле, это решение он принял не столько для них, сколько для себя: жизнь на улице была невыносима для него именно тем, что казалось, будто его мозг не может ни за что зацепиться. Да, голод и засевшая в носу вонь, агрессивные бездомные и опасные, холодные ночи были тем ещё испытанием, но всё это — телесное, а значит, решаемое. Куда сложнее было эмоционально справиться с тем, чего жизнь с братом от него бережно скрывала: одиночество. Традиции успокаивали Чую. Везде, где он жил, будь то дом на берегу реки или сарай в Сурибачи, он стремился к порядку и протоптанным дорогам. Так у Агнцев появилось что-то типа распорядка дня: утром они обходили территорию, разбившись на небольшие группы, днём кто-то отправлялся на разведку, потом они ели, отдыхали, а вечером, с новыми силами, шли на новый обход. Система была монотонной, но проверенной — кто-то обходил улицы, выискивая что-то примечательное или подозрительное, кто-то охранял дом. Эта система была ещё одной причиной, почему Агнцы признали авторитет Чуи, ведь по сравнению с Кадзуо, вовлекавшим их в бессмысленные и кровавые бойни с кем попало, Чуя Накахара показал им, что такое спокойствие. Пускай иногда за него приходилось платить теми же драками. Но одна традиция всё никак не приживалась, и он не понимал, почему. Душа Чуи стремилась к тому, чтобы наконец установить это простое, не требующее ни от кого ничего, правило. Но что-то невидимое и едва ощутимое с такой же, а то и более мощной, силой отталкивало Агнцев от неё. И традицией этой были совместные обеды. Единственное, по чему Чуя скучал нестерпимо. Даже по брату, чей образ уже давно превратился в призрака, он не скучал так сильно. До странной, скручивающей боли в животе и груди. До ощущения, будто он — ничтожная пылинка на фоне бесконечно огромной Йокогамы на соседнем берегу. До мысли, которая потом приводила ночные кошмары, что на самом деле он Агнцам не нужен, как и они ему. Их союз — результат случайности, совпадения, где в одной точке встретились одинокие и по-детски напуганные подростки, которым на инстинктивном уровне хотелось быть вместе. Их ничего не объединяло, кроме этого желания. Чуя знал, что если хоть раз за день об этом задумается, этот образ придёт к нему во сне: как они собираются в конечном счету за столом все вместе, а потом те кидаются на Чую и забивают до смерти ногами. И почему-то в этих снах он всегда был бессилен. Об этом думал Чуя и в этот день. Взгляд мутно застыл на кусочке хлеба в руке — та остановилась на полпути ко рту и замерла вместе со всем телом. Оно оцепенело от очередных размытых воспоминаний о брате. Чуя сморгнул колючую влагу в глазах, тряхнул головой, и наконец откусил. Кусочку хлеба ощутимо не хватало чего-то ещё — масла или рыбы, он помнил, что иногда ел такое в знойные, ленивые дни вместо обеда. Эти воспоминания приходили неожиданно, как вспышки, и ослепляли точно так же, поэтому Чуя ненавидел одиночество. Он не понимал, почему Агнцы так стеснялись — а они точно стеснялись, кривились и вообще странно себя вели при разговоре об общих обедах — этой темы. Возможно, Чуе было не понять их реакции именно из-за того, что Юан вежливо обозначила как привилегию — жизнь в отдельном доме, где он, по её мнению, должен был чувствовать себя великолепно. Но как сытый никогда не поймёт голодного, так и человек, мечтавший об избавлении от одиночества не поймёт тех, кто каждый день и каждую ночь спали вместе, гуляли вместе и вообще были неразлучны. Для Агнцев одиночество одновременно было и опасностью, и главной мечтой. Чуя же понимал двойственность этого состояния — он не хотел бы отказываться от своего домика, но и жить в нём так дальше было невыносимо. Тут и там, в пустоте, он видел образы, которые уже больше походили на сон: они с братом вместе едят. Каждый день, по три раза. Всё в их жизни менялось — наличие родителей, отношения, богатство и бедность, драки и перемирия, но пищу они принимали вместе. За круглым столом, который в прошлой столом в небольшой кухне. Чуя даже знал, что подобный можно было бы втеснить в дом Агнцев. Притащить кабельную бабину, почистить и… Из задумчивости его вывел стук. Дверь с тихим скрипом отворилась, и он увидел любопытный, немного неловкий взгляд Юан. «Куда же без тебя». — Чуя, можно? Голос Юан при виде Чуи всегда становился немного выше, плаксивее, что ли. Его это раздражало, но с другой стороны — Юан была единственной, кто приходил к нему чуть чаще, чем того требовал их «график». И, что Чую удивляло, она старалась. Старалась не глупить и не совершать ошибки. Старалась, когда приносила еду на обед во время разведки. Старалась понять Чую и дать ему что-то вроде заботы, вот только Чуя в такие момент отдёргивался от Юан, как отдёргивается здоровый человек от больного. Он помнил, как в первую встречу она принесла ему печенье — испуганно протянула, будто он откусил бы его вместе с рукой, но спустя время он понимал этот жест глубже и глубже. Потом Юан тоже проявляла заботу разными, порой немыслимыми для Чуи способами — доставала откуда-то новую, чистую одежду, причёсывала его отросшие волосы, приносила жвачки со вкладышами, догадываясь, что они ему нравились. Он не понимал этого. Чувствовал, что за этим что-то скрывалось, но не хотел узнавать, что именно, потому что узнать про это обозначало разделить ответственность. А к Юан он не испытывал ничего, кроме удивления и благодарности. Ни то, ни другое он никак не показывал. — Проходи. Юан прошла осторожно, села рядом на край кровати. Иногда он чувствовал, что той хотелось подвинуться ближе — она то и дело убирала пряди с лица Чуи, отряхивала грязь с куртки и всячески искала поводы для касаний — но был рад, что она держалась на почтенном расстоянии. — Приятного аппетита, — легко улыбнулась она, но было видно, что что-то её беспокоит. Глаза оставались печальными и испуганными, даже когда она смотрела прямо на Чую. — Спасибо. Просто так пришла? Она иногда так делала. Приходила, садилась рядом и занималась своими делами — зашивала что-то на своей одежде, насвистывала что-то под нос, задумчиво изучала дом Накахары. И, что главное, смотрела на него — пристально, изучая каждый миллиметр лица. Эти моменты он ненавидел особенно сильно, и уходил первый, намеренно хлопая дверью. Возможно, такие сценки были влиянием того самого языка, на котором с ним общалась Юан — язык намёков и действий, брошенных в пустоту, но на самом деле предназначенных для конкретного человека. — Что?.. А, нет, нет… — Она заёрзала, опустив взгляд в пол, — я хотела у тебя кое-что спросить. Чуя, ты не заметил ничего странного, пока ходил за едой? Он поднял брови, и тут же Юан посмотрела на Чую. Казалось, что эта перемена в мимике смутила её ещё больше. — Прости, я просто решила уточнить! Конечно, если бы ты что-то увидел, то наверняка сказал бы и нам, но просто… — Что ты имеешь в виду? Серьёзность странных намерений Юан к Чуе была причиной, почему он прислушивался к ней чаще, чем к кому-либо другому. В попытке заслужить его расположение, Юан была особенно чутка ко всему в Сурибачи — замечала малейшую угрозу, подсознательно радуясь, что будет возможность поговорить с Накахарой. Заботилась об Агнцах, чтобы те не беспокоили его лишний раз и не провоцировали. Но у этого был и обратный эффект — когда кто-то из Агнцев ошибался, как произошло сегодня, Чуя всегда подсознательно винил и Юан. Будто она действительно была его правой рукой. — Я на разведке утром видела кого-то. Кого-то нового, понимаешь? Вроде наш ровесник, но выглядит странно, в Сурибачи таких не бывает. Слишком хорошо одет, как будто кого-то искал… А вдруг нас? — Он тебя видел? — Нет… Да я и его не то чтобы видела, он далеко был. Но что, если он найдёт... — От него одного вреда не больше, чем от таракана. А может даже меньше. Юан слабо улыбнулась, но тревога была настолько сильна, что даже слова Чуи не смогли её успокоить. — Да, конечно, ты прав, но… Вдруг позовёт подкрепление? В общем, странно это всё. Прости, что отвлекла. Но просто я не могла не сказать, особенно учитывая, как глупо сегодня получилось с Сёго и Акирой. — Спасибо, Юан, — он нахмурился, — я разберусь. Можешь идти. Она встала и, пошатнувшись, неуверенно пошла к выходу. Но перед самой дверью обернулась и резко выпалила: — Я его видела раньше. Чуя уставился на её нервную фигуру. Судя по тому, как её затрясло, Чуя понял — она не врала. И даже не преувеличивала, чтобы привлечь его внимание и растянуть время наедине. — Что? Когда? Почему раньше не говорила?! Она глубоко вздохнула и прикусила губу. Юан чувствовала, что Чуя бы никогда её не ударил — хотя бы потому, что в своё время она помогла ему, и не раз. Из-за неё Агнцы всё-таки решили его принять. Она помогала ему освоиться, мягко и ненавязчиво, чтобы тот не чувствовал себя униженно. Но она не могла его не бояться, и он это понимал. — Давно… Очень давно, на самом деле. И тогда я увидела только мельком, не смогла разглядеть — но одежду запомнила. У нас так никто не одевается… Подумала, что только зря тебя потревожу. И больше его не видела. До сегодняшнего дня. Чуя глубоко вздохнул. — А вдруг это Мафия? — Полушёпотом произнесла Юан, сжав край юбки. Чуя хотел бы успокоить её, но не нашёл слов, и поэтому повторил: — Юан, иди. И пока не говори про это остальным. Когда дверь осторожно закрылась, Чуя снова посмотрел на кусочек хлеба в руках и раздражённо сжал зубы. — Вот чёрт. Мафия была запретной темой. Самой страшной темой. Обезоруживающей даже бесстрашного Чую, хотя, конечно, он этого не показывал. Но Мафия была чем-то вроде фигуры брата в его детстве — Чуя знал, что какими бы сильными ни были Агнцы, против Мафии они бессильны. О Мафии слагали легенды все, но не от любопытства — нет, никому в Сурибачи не хотелось столкнуться с ней — а скорее, чтобы переработать свой страх и ответить сплетнями на ужасные вопросы. Чуя избегал этих слухов сознательно, демонстративно уходя, когда кто-то поднимал эту тему. Его беспочвенные догадки лишь раздражали, они не отвечали ни на один его вопрос, а только множили их до бесконечности. Единственное, что вроде как знали наверняка, был факт смены руководства. Бывший глава Мафии умер от старости, а на его место пришёл кто-то новый, и Сёго говорил, что это не просто внутренние дела мафиози — последствия всегда в первую очередь касались бедняков. А на детей, да и на подростков, там был особый спрос. У богатых был шанс присоединиться к Мафии, средний класс для них оставался неинтересным миром, а вот бедняки и сироты были желанной добычей. Совсем маленьких детей можно было продать на органы или в сексуальное рабство — в портовых городах это было особенно легко. Детей постарше, как и подростков, можно было привлечь к труду разного толка — это и торговля наркотиками, и «разведка», и вымогательства. Особо сильные даже могли грабить и убивать. Сёго это всегда говорил с видом знатока, потому что его родителей, связавшихся с Портовой Мафией, убили именно из-за этого — они отказались отдать Мафии своего ребёнка. А там, добавлял он с горечью в голосе, так не принято. Мафиози не мог быть один. В это сразу впутывали и жён, и детей, и всех, до кого можно было дотянуться. Когда Чуя услышал об этом в первый раз, ему едва исполнилось четырнадцать, и несколько дней подряд он думал, что вот и нашёлся ответ на главный вопрос его жизни. Может, брата убили мафиози? Может, он пожертвовал собой ради Чуи, но так и не успел сказать об этом? Годы шли, а другого ответа не находилось. Как и брата. И в какой-то момент, за неимением ничего другого, Чуя поверил в это окончательно — нырнул в эту правду, как ныряют с моста в реку самоубийцы, не сумев найти другого выхода. Больше не во что было верить. Он ведь даже не знал, чем его брат занимался по жизни… И он возненавидел Мафию так же, как и Сёго, поверив, что те у него отобрали прошлую жизнь. Однако, всё было не так просто — если в обычной жизни ненависть легко становилась топливом для безграничной силы, то в этой теме что-то ему мешало. Он никогда не признавался себе в этом, но этим «чем-то» был страх за собственную жизнь, которую сильная фигура Мафии могла бы отнять так же легко, как и жизнь брата. Он чувствовал, что не мог бы ей противостоять. Одно дело — наркоманы и похотливые старики, пытающиеся напасть на детей в Сурибачи, в них на физическую силу и намёка не было. А вот преступники из организации, которую боялись все, без исключения — другое дело. Что, если тот, кого увидела Юан, был лишь приманкой? Что, если за этим «хорошо-одетым-мальчиком» стояла целая толпа вооруженных до зубов?.. Чуя не мог отмахнуться от своего страха, от пота, выступившего на лбу, не мог даже разжать болезненно сжатые зубы. Было бесполезно думать, что Агнцы им не нужны. Скорее, никто кроме Агнцев им тут не нужен. А учитывая, что, по словам Сёго, у тех везде были уши, то и про Чую Накахару, мальчика с нечеловеческой силой, они знали. Он не мог об этом не думать. Если Мафия найдёт Агнцев, то их всех завербуют, сошлют на какие-нибудь работы по типу тех, какими они и так занимались всю жизнь — грабёж, на большее они не способны, Чуя в этом убедился после сегодняшнего. Хотя, наверное, в Мафии таких бездарей, как Акира и Сёго, убивают на второй день. А вот Чуя… Что они могли сделать с Чуей? Он знал, что они бы его не убили. Никто, кто смог бы обуздать силу Чуи или применить её в свою пользу, не убил его — наоборот, они бы сделали всё, чтобы его уберечь. Но так же делал и брат. И Чуя даже спустя годы помнил, как на попытки отстраниться от этой заботы, он получал сполна. Брат бил его ремнём по спине, а когда Чуя падал на пол от бессилия, продолжал забивать его ногами. Иногда ему казалось, что смерть уже была совсем близко, кровь заливала глаза, он хрипло шептал о пощаде, но в ответ брат лишь хватал его за волосы и ударял об угол стола. Он знал, что никто не придёт. Их дом стоял обособлено, но даже если бы рядом жили люди, они бы никогда не смогли противостоять брату. Чуя не стоил того, чтобы за него впрягались ценой жизни. И это было ещё в то время, когда даже брат понимал, что перед ним — ребёнок, поэтому вёл себя более бережно, чем мог бы, постоянно об этом напоминал. К тому же, братская любовь не давала ему убить младшего. А Мафия? Что бы они с ним сделали?.. Устав от этих мыслей — обречённых, будто иной судьбы у него не было — Чуя дёрнул ручку двери и вышел на улицу. У него не было права на страхи. Особенно на такие эгоистичные. Как бы рискованно то ни было, он должен был пойти и узнать, что за незнакомец напугал Юан. Если он струсит сейчас, то будет только хуже. Он уже терял то, что ему дорого, и не допустил бы этого снова, даже если пришлось бы пожертвовать собой — возможно, он бы даже испытал моральное удовлетворение от мысли, что наконец поплатился за то, как доводил брата и за то, что его упустил. Быстрым шагом направился дальше от Агнцев, от своего домика, от района, который мог бы обойти вслепую — так хорошо он его знал. И, оттолкнувшись от земли, легко взмыл в воздух. Он всегда так делал, когда надо было осмотреть Сурибачи — и только это невесомое чувство полёта, застывавшее внутри, приносило ему радость. Всего мгновение, зато какое. Иногда он не мог сдержаться и от восторга его пробирал смех. Обход Сурибачи, полновесный и при этом быстрый, всегда доверяли ему — не только на правах главного, но по большей части из-за его способности. Чуя знал, если бы он не примкнул к Агнцам, Сурибачи бы знал его имя, потому что даже аморфных бедняков впечатлял вид летящего в небе мальчугана, прыгающего по крышам, как по камушкам в реке. Иногда Чуе казалось, что местные ничего в своей жизни не воспринимали с таким же трепетом, как вид его полётов. Он и сам любил эти моменты. Он взлетал легко, как птица, а приземлялся как пёрышко, но особенно ему нравилась та доля секунды, когда он чувствовал себя невесомым. Он переставал чувствовать своё тело, одежду, переставал слышать сердцебиение в ушах и даже чувства притуплялись — покидали опустевшее тело. Это было такое сладкое, приятное одиночество, которое подкреплялось ощущением бестелесности — только так он мог понять, каково это, быть одиноким и не страдать при этом. И каждый раз, пытаясь воссоздать это ощущение наедине с собой, вспомнить, как душа оседала в пятках при высоком прыжке, его фантазия ничего не могла сделать. С такой высоты Сурибачи выглядел плоским и понятным, как карта. Все жители уменьшались до размера фруктовых мошек, грязь теряла ужасные масштабы. Смотреть на Сурибачи будто и нужно было исключительно сверху, тогда взгляд не цеплялся за переулки, пьяные и подбитые лица стариков, бледных детей, даже запахи не так сильно били по носу. Но в тот день он ничего не почувствовал. Привычная лёгкость и счастье куда-то делись, и когда он взлетел в воздух, тревожно всматриваясь в фигуры под ногами, он чувствовал только напряжение. Он даже не знал, что хуже — найти кого-то, о ком говорила Юан, или нет. Первый вариант предполагал стычку, отличную от всех, которые он повидал за три года среди Агнцев. Второй вариант бы оставил Чую со смутным, тяжёлым чувством страха, который в любой момент мог бы выскочить из-за угла и вновь отнять у него всё накопленное с предыдущего подобного случая. И когда он думал об этом с такой стороны, то всё сразу вставало на свои места. Но сверху Чуя ничего не увидел. Прыгая от крыши до крыши, он всматривался во все фигуры, но те оставались неизменными — серые тряпки, сгорбившиеся тела. «…в Сурибачи таких не бывает… Слишком хорошо одет…» На это Чуя и ориентировался, и на самом деле, эта наводка помогала — действительно, на этих улицах хорошо выглядящий человек выделялся бы так же, как выделяется статуя среди гор мусора. Но нет. Ничего. И когда Чуе пришлось спуститься, прежний запал уже вытекал сквозь пальцы. Неужели и Юан сегодня головой ударилась и решила вымотать его своей тупостью? Ещё не успела затянуться рана на губе, а вместе с ней — не ушла злость на напарников. Только если на Акиру и Сёго он полагался без особого энтузиазма, то Юан воспринимал чуть ближе. Хоть и знал, что ей хотелось бы быть ещё ближе, но ему тошно становилось от одной мысли, бесплотной и неопределённой, чего именно она от него хотела… Впрочем, что бы это ни было, после такого он бы точно её не подпустил к себе. Спустившись на землю, Чуя почувствовал привычное разочарование, и принялся заглядывать в окна. Может, чужак прятался в заброшенных сараях или лавках? Может, поджидал, когда же горящий в заброшенной темноте взгляд увидит кто-то местный? И чем больше пустоты Чуя встречал в ответ, тем злее становился. День перетекал в вечер, красноватые лучи заливали всё кровавым свечением, и с каждым шагом Чуя становился лишь злее. Может, она обозналась? Но если была не уверена в увиденном, то зачем ему рассказала? Господи, неужели его окружают одни идиоты? Он и раньше замечал что-то необъяснимо тупое в речи и даже во взглядах Агнцев, однако чувство привязанности все равно было сильнее. В конечном итоге он всех прощал, потому что и выбора-то не было, но сегодня уже третий человек подставлял его. Не просто тупил, медлил или ошибался, а будто нарочно направлял свои промахи на Чую, подставляя его. И когда он понял это, то и гнев, ищущий чужака, быстро нашёл новую жертву — Юан. Чуя знал, как люди боялись его гнев, потому что тоже боялся его. Он чувствовал, как от злости тяжелели его шаги, оставляя выбоины на земле, как грохот сотрясал ветхие стены домов вокруг. Злость ощущалась как кипяток, заполняющий тело от макушки до пяток, ожидающий, где же можно наконец разлиться, ошпарив всех вокруг. — Алло. Ага, я кое-что выяснил… В просвете между домов мелькнула худая, высокая фигура. На ней — чёрное пальто. Мягкий голос, такой тихий, что даже в тишине вечернего города его было сложно распознать, но Чуе хватило мгновения, чтобы понять — это тот, о ком говорила Юан. Это был тот, к кому его гнев потянулся сразу, даже не успев ничего узнать. И подобно импульсу, толкающему людей на знакомство с другим человеком, ярость схватила Чую за шкирку и пронесла через пустынную улицу к чужаку. Должно же было наступить мгновение, когда гнев Чуи Накахары покарал бы и его самого. По красивой случайности, у этого мгновения был человеческий облик. А звали его Осаму Дазай.