Хороший мальчик Чуя

«Моя боль сказала мне:

«Ты не человек.

Тебя нельзя и близко подпускать к другим людям.

Ты — грустное и ни на что не похожее животное». «… И танец этот нескончаем.» Юкио Мисима «Исповедь маски»

У Чуи Накахары была феноменальная память, именно поэтому, даже спустя много лет, он не мог забыть жизнь в Сурибачи. Это маленькое поселение, больше похожее на мусорный остров вблизи с Йокогамой, было его малой родиной, поэтому так или иначе память была пришвартована к этому месту. Только почему-то воспоминания о нём отличались от всех прочих. Будто Чуя их не выбирал — это они сами, день за днём, преследовали его. Он помнил запах гнилой рыбы, пропитавший доски его небольшого домика. Стоило ему почувствовать этот запах где-то на улице, как кровь болезненно ускоряла бег в венах и странный холод забирался за шиворот, но Чуя отмахивался от этого, как от мошек в знойный день. Обычная реакция на противный аромат, думал. Разве есть человек, который спокойно отреагирует на трупный запах, и неважно, человеческий или рыбий? Обычная реакция. Чувствительный нос любителя вина. Он помнил, как в солнечные дни через прорехи в крыше свет ложился белёсыми шрамами на пол, и Чуя лежал на тонком матрасе, задумчиво наблюдая за дрожащими полосами. В воздухе витала пыль, снаружи — беспокойный шум бедняков, не затихающий ни днём, ни ночью, но в детстве эти моменты казались почти сказочными. Невероятно спокойными. Сейчас же они приходили в кошмарах, и, просыпаясь ночью от собственных стонов, Чуя раздражённо думал — бывает. Это была его плата за хорошую память. Феноменальную память. Ту, без которой вряд ли можно представить Члена Исполнительного Комитета Мафии. К двадцати двум годам Чуя научился себя ценить. Как ему казалось, он здраво оценивал плюсы и минусы своей жизни, и ни на секунду не сомневался, что все эти кошмары, странные реакции и периодические вспышки гнева в одиночестве — не более, чем уравновешивающий груз на чашке весов. На одной — его нынешняя жизнь. Дорогое вино, ужины в ресторанах, лакированная обувь и возможность выглядеть так, чтобы другие люди считывали его статус без слов. На другой — прошлая жизнь, нищета, привкус просроченной еды и холод по ночам. Отрезвляющая данность, без которой нынешняя жизнь потеряла бы вкус. Если её не помнить, то легко было бы застрять в иллюзии, что это всё — само собой разумеющееся. Но Чуя был слишком горд, чтобы принимать незаслуженные подарки. Чуя повзрослел рано, поэтому умел смотреть на жизнь реалистично, ночные кошмары его не пугали. Но сегодня, впервые, они вызвали странные чувства. Ему приснился Осаму Дазай. Настолько реалистично, что Чуя утром почувствовал ноты табачного парфюма в носу — этот пошлый, избитый аромат. Типичная попытка ничего не смыслящих в стиле придать себе значимости. Этот запах вызывал у него даже большее отторжение, чем гнилая рыба и плесневелые овощи, которые он когда-то ел на обед. Этот запах слишком прочно ассоциировался с Дазаем. Табачный парфюм никогда не пах сигаретами, в этом смысле всё справедливо — лицемерному предателю лицемерный парфюм. Чуя слабо улыбнулся, завязывая волосы перед зеркалом, пытаясь себя настроить на рабочий день, но фантом аромата никуда не делся. Как и впечатления от сна, который он бы с удовольствием променял на десяток кошмаров про своё детство. Утренние сборы обычно приводили мысли в порядок. Ещё одно важное качество для хорошего Исполнителя — находить точки опоры, чтобы не распадаться на мысли и чувства. Человеку, который решал работать в Мафии, вообще важно было отрекаться от возвышенных размышлений, поэтому Чуя и предпочитал забывать сны, не препарировать свою боль и воспринимать себя как чистую силу. И поэтому, что бы ни происходило накануне, что бы ему ни снилось, что бы он ни думал про себя, свою работу, своё прошлое и будущее, Чуя знал — перед выходом, когда он наденет шляпу и в последний раз взглянет на себя в зеркало, его мысли будут чисты. Никакие сны и призраки Сурибачи не проникнут в его разум, пока он на людях. Однако в тот день он растерянно замер у двери, крутя шляпу в руках. Если честно, он не предусмотрел, как поступать в том случае, если накануне приснилось и вспомнилось что-то, что ещё существовало в его реальной жизни. Хотя оно так отчаянно пыталось умереть. Чуя признавал извращённую гениальность Огая Мори, руководствуясь лишь одним фактом — в своё время этот человек, осознанно или нет, принял гениальное решение, которое и воспитало Накахару. И имя этому решению было Коё Озаки. Коё Озаки восхищала Чую во всём, но, чтобы не смущать её и не придавать их отношениям двусмысленности, он это восхищение выражал сдержанным спокойствием. — Ты сегодня сам не свой, — сказала она уже в середине дня и мягко положила ему руку на лоб, — температуры нет, а так и не скажешь… Она восхищала своей проницательностью. Ненавязчивым вниманием, крупицами заботы, бережно отмеренными именно в той пропорции, которая не смутила бы бывшего сироту. Умением увидеть рассеянность взгляда и неловкость движений, даже если для других они казались обычными. Она восхищала своей связью с эмоциями — ну, это свойственно женщинам, думал Чуя. А потом добавлял, что всё-таки редко какая женщина умела управляться с этой связью так аккуратно и умно, как Коё. Когда он называл её сестрой — то есть, каждый день — на самом деле, он хотел произнести слово «мать». Вот только останавливало, какой мощный и даже неприличный подтекст несло это слово. Оно будто обременяло Коё особыми обязательствами, низводя Чую на ранг пониже. Странное, совершенно недальновидное решение для двух равных членов портовой мафии. Однако в этот день, когда он почувствовал мимолётное тепло её руки на лбу, ему захотелось сказать, что ему приснился кошмар. Желание импульсом пронзило тело, чуть не вырвалось наружу, но он одёрнул себя, поэтому, открыв рот, тут же его закрыл. — Что случилось, Чуя? Было бы наивно полагать, что Коё не заметила бы это. — Плохо спал. Коё ухмыльнулась. — Да? И с какой же счастливицей? Он фыркнул. Коё знала, как Чуя начинал злиться. Знала, как поговаривали за его спиной, — не без страха и обязательно шёпотом — что его могла вывести из себя любая мелочь, и даже видела, как жесток он был в таком состоянии. Подчинённые не зря побаивались этого хрупкого, на первый взгляд, юношу, что был ниже всех в Мафии. Однако мнение, что гнев Чуи был непредсказуем, как цунами, не имело ничего общего с действительностью. Коё, видимо, давно пришла к этому выводу, и была этим горда, поэтому и проверяла его терпение. Знала, что на неё он не сорвётся, по крайней мере, не из-за шутливого вопроса. И сейчас он не злился. Даже близок к этому не был — лишь сдвинул брови, посмотрел на Коё устало и вздохнул. — Я не шучу. Реально плохо спал. — Кошмары снятся или уснуть не можешь? — А что, есть разница? Результат-то один. — Конечно, есть. Как между незачатым ребёнком и мертворождённым. Кошмары — результат нашего прошлого, а вот бессонница — того, как мы живём сейчас. Она отпила чай из тонкой фарфоровой чашки — её неизменный обед, чёрный чай с сахаром. Ни в еде, ни в действиях она не позволяла себе лишнего. Чуя всегда следил за тем, как люди ели. Не доверял обжорам, с презрением наблюдал за теми, кто не знал всех ресторанных приборов, молча уходил, когда видел, как люди указывали на что-то палочками. Это был своеобразный тест, Коё же проходила и его. — Это кошмары. Точнее, один. До этого они мне не снились. — Никогда? — Она недоверчиво приподняла бровь. — Никогда. — Врёшь, Накахара Чуя-кун. Всем в мафии снятся кошмары. А если примешься спорить, то я решу, что ты настаиваешь на том, что ты лжец. Чуя сжал зубы. — Если это и дальше будет отражаться на твоей работе, то тебя выгонят из Мафии. — Это не отражается на моей работе. Если ты уверена, что мне они снятся постоянно, то значит, до этого я как-то справлялся. И сейчас справлюсь. — Всем будет все равно на стабильность прошлых результатов, если так продолжится. Особенно Огаю-Доно. Не будь строптивым и позволь тебе помочь. Это надо пресечь сразу, а не когда Мори решит тебя убрать. Спорить дальше было бессмысленно — на стороне Коё были факты. Он действительно был рассеян в этот день. Его взгляд пропадал в невидимой точке пространства, чего раньше не случалось. Он переспросил поручение у Босса, отчего тот прищурился и недовольно поджал губы. Накахара сам ненавидел таких людей — витание в мыслях для него приравнивалось к глупости. Качество, которое непростительно не только в мировоззрении Огая Мори и его помощников, но и в любом обществе. И было даже что-то страшное в том, чтобы согласиться — да, его вывел из себя сон. Простой реалистичный сон. Знакомый, раздражающий смех — высокий, звонкий, наигранно счастливый. Дазай, каким он был пару лет назад, когда вот-вот — и наконец перемирие. Когда Чуя провёл достаточно времени живя вместе, стал видеть в нём что-то знакомое и допустил мысль, так неосторожно и наивно, что они могли бы понять друг друга, Дазаю надо было всё испортить. Потому что этот мудак врал, когда говорил, что хочет убить себя. Его истинная тяга была к тому, чтобы убивать всё вокруг себя. Отравлять химозным табачным ядом. И теперь он проник в его сны, чтобы через них добиться его увольнения. Да не просто увольнения, а унижения в глазах человека, которому поклялся служить ценой жизни. Как бы обесценилась эта клятва, когда Мори бы понял, что Чуя не то что жизнью, он даже концентрацией пожертвовать не в состоянии. Эти мысли только сильнее нагрузили Чую, и он почувствовал, как виновато опустились плечи. Будто кто-то щёлкнул пальцами, и вот, ему снова шестнадцать. Он сглупил перед наставницей, а она в качестве наказания смотрела на него, как на самое жалкое в мире существо. — Решение есть. Но оно сурово. — Плевать. Что за решение? — Вечером после работы пойдёшь со мной и увидишь сам. Это женщина-эспер, её имя Савако Ариёси. Я узнала о ней от нашего Босса. До того, как ты пришёл к нам, между нами был конфликт, который ставил под угрозу мою дальнейшую работу. Мори-Доно поставил условие: либо я иду к госпоже Ариёси и решаю свои проблемы, либо он меня увольняет. Как видишь, я свой выбор сделала. И не жалею. — Извини за вопрос, но почему он не пошёл с тобой, если это был конфликт между вами двоими? — Возможно, потому что в его глазах это выглядело как глупая женская истерика, — она грустно улыбнулась, — только не надо выводить меня на эмоции. Если и я начну грустить, то к завтрашнему дню выгонят нас обоих. Её взгляд устало скользнул по часам на стене. — Пора за работу. Обеденный перерыв закончился минуту назад. Дом Савако выделялся среди прочих домов района Аоба так же, как выделяется в гнилом рту здоровый зуб. Пока остальные дома тонули в смоге, жались друг к другу и мирились с нищетой жильцов, её дом возвышался гордо, не стесняясь сказочной красоты. Всё в нём было чересчур, всё отличалось от остальных: не матовые стёкла, а витражи. Не серые стены, а поблёскивающие глазурью мозаики. Вместо скромного сада её дом охраняли джунгли, и запах цветов можно было почувствовать уже на углу. — Ну и безвкусица. — Я бы на твоём месте вела себя более уважительно. Конечно, Савако, как и все одарённые, своеобразная девушка, но её таланту можно только позавидовать. — Нет, сестра, я не могу завидовать человеку, который живёт в этом кошмаре. Чуя крепче сжал букет цветов. Волнение, оказывается, быстро рассеивалось, когда шипы роз впивались в пальцы. Физическая боль всегда была сильнее душевной, в этом было её превосходство — возможно, поэтому так много людей ранили себя, лишь бы отвлечься от уныния. Чуя помнил, как его поразила эта циничность и потребительское отношение к своему телу. Пока он знал Дазая, тот резал себя, не обращая внимания ни на что. Его взгляд в те моменты затягивал туман, он будто не слышал звуки, не реагировал на потряхивания и попытки выбить из рук нож. Чую почему-то это злило. Его злило, как самозабвенно человек мог уходить в этот извращённый транс. Как Дазай не стеснялся присутствия Накахары и никак не реагировал на его эмоции, на его слова о том, что ему неприятно смотреть на кровь ещё и дома. Злость, вероятно, прятала какие-то чувства. Обиду? Зависть? Что-то, чему прагматичный Чуя не знал определения? Плевать. Сейчас, когда он чувствовал остриё шипов на коже, он думал, что это единоразовая мера. И он уж точно не этот напыщенный придурок Дазай с его жаждой внимания и спасения, который даже свою боль мог превратить в спектакль. И наверняка, пусть он хоть на коленях будет клясться, что изменился на новом месте работы, Чуя знал — нихуя он не изменился. Такие не меняются. Он всё так же беззастенчиво требует внимания. И наверняка этим и цепляет своих баб, друзей и рафинированных коллег. Сейчас не до этого. Чуя вместе с Коё подошли к порогу дома — вблизи он почему-то выглядел меньше, чем со стороны. В жарком воздухе застыл запах нагретых фиалок — дурманящий аромат, делающий летний вечер ещё более душным. И Чуя подумал, как же глупо, наверное, было дарить букет женщине, чей дом буквально утопал в цветах. Но Коё предупредила — к Савако нельзя было приходить без подарка. Вино она не пьёт, сладкое не ест. Фантазия Накахары споткнулась об идею, что наверняка любой женщине приятно получить цветы, и дальше не пошла. И вот, он тут — в экзотическом цветнике с букетом банальных красных роз. Но его успокаивало, что Коё — как выяснилось, к Савако она ходила каждую пятницу — ничего не сказала и лишь улыбнулась одним уголком губ, увидев Чую с цветами. Возможно, это было умиление, а возможно — и высшая похвала. На его достижения в учёбе она реагировала так же. Дверь открылась со звоном музыки ветра. — Коё-сан, добрый вечер. Неужто ты привела ко мне гостя? Савако Ариёси была ровесницей Коё, однако её голос был неожиданно хриплым и глубоким. Это не был голос молодой дамы, скорее умудрённой жизнью курильщицы. Да и взгляд её прозрачных зелёных глаз был неуютно-проницательным. Смотрел насквозь, изучал, и тут же безмолвно смеялся. Все её черты по отдельности могли бы называться красивыми: и полотно чёрных, густых волос, и светлые глаза, и полупрозрачная кожа. Но почему-то в её сочетании они выглядели отталкивающе. Чуя не успел поздороваться, как девушки прошли в дом, а он, будто по инерции — за ними. Дверь за их спинами закрылась сама. — Меня зовут Накахара Чуя, — он поклонился и протянул букет роз, — примите этот подарок в знак благодарности за ваше гостеприимство. — Ого, какой хороший мальчик. Твоё воспитание, Коё? — Савако улыбнулась и приняла букет. Коё Озаки еле слышно усмехнулась. Не в её характере отмахиваться от комплиментов, особенно таких точных. — Вот уж в самом деле провидица. — Провидица? — Чуя недоумённо сдвинул брови. Девушки, чьи ноги скрывали длинные кимоно, уже плыли в гостиную. Раньше Чуя думал, что так легко и завораживающе могла ходить только его наставница — из-за мелкого шага казалось, что она не идёт, а плывёт по земле. Или летит. В общем, делает то, что обычному человеку было недоступно. Ему же оставалось поспевать. В такие моменты он чувствовал, какие тяжёлые и громкие у него шаги. Однако раньше они были хуже — Коё приучила его ходить спокойнее, а не так, будто он ногами вбивал гвозди. — Тебя это удивляет? — Савако бросила игривый взгляд из-за плеча, — Как странно для мальчика, который управляет гравитацией. Я думала, такого демиурга как ты, удивить невозможно. И увидев, как округлились глаза Чуи, она засмеялась. — Савако не только может чувствовать личность человека, но и работает со снами, — Коё остановилась перед тяжёлой бархатной шторой, ведущей в другую комнату, — для этого я и привела тебя сюда, Чуя-кун. И махнула рукой, пропуская Чую вперёд. Стоило ему сделать шаг, как она ушла, не оборачиваясь, в сторону другой комнаты. Та тоже была скрыта за фиолетовой шторой и дымом благовоний. Комната, куда они прошли с Савако, едва вмещала двух людей, даже таких миниатюрных, как они. Окна были занавешены, пространство освещали свечи. От пряного запаха дыма слезились глаза, Чуя закашлялся — такого не было даже когда он курил. Савако села на пол, взглядом приглашая Накахару, и он выполнил эту немую просьбу. Для себя он решил, что не будет спорить и все действия будет выполнять быстро — из этого дома ему уже хотелось сбежать, хотя бы чтобы просто отдышаться. — И что же тебя привело сюда, дитя? — Она протянула руки и положила на его колени, ладонями вверх. Чуя осторожно положил свои ладони сверху. — Не надо меня так называть. Ни «мальчик», ни «дитя». Обращайтесь ко мне по имени. — По имени? Мой милый, если тебе кажется, что твоя работа и возраст придали тебе весу, то я тебя огорчу. В душе ты такой же раненный подросток, коим и был всегда. Я слышу это в твоём голосе, вижу во взгляде. Ты хорошо маскируешься, но от моего взгляда это не скрыть. Таков уж мой дар. Чуя стиснул зубы. Он не мог использовать свою силу. Не при Коё. И не при его положении, которое сегодня уже утопило его в стыде. Если эта женщина знала, как избавиться от кошмаров с Осаму Дазаем, ей простительно всё. — Коё так и не сказала про него. Что же Вы такое умеете? — Смотря что тебе нужно. Ну же, мальчик, не стесняйся. Твоя наставница тебя не услышит, а я никому не расскажу. Что тебя тревожит? Что привело тебя сюда? Вероятно, огромное отчаяние. Так уж получилось, что по иным поводам люди ко мне не приходят. Он глубоко вздохнул. — Коё сказала, что я был рассеян на работе. Дело в том, что мне приснился сон, который меня… Смутил. И она сказала, что Вы мне поможете, как помогли ей с Огаем Мори. — И это всё? Неужели она не рассказала тебе, что у меня за дар, не дала возможность выбора? Какая жестокая женщина. Правильно говорят, что все красивые женщины жестоки. Она улыбнулась, и Чуе стало не по себе. Будто что-то неправильное и зловещее повисло между ними двумя, и Коё, чья тень была где-то за стеной, знала, что так и будет. Не могло быть по-другому. — А мой дар, мальчик, называется «Дважды рождённый». Обычно ко мне приходят с разбитыми сердцами, но иногда из-за нестерпимого прошлого, которое не даёт спать по ночам. Я могу забрать твою боль. Могу сделать так, что ты не увидишь снова свои кошмары или что там тебе сегодня приснилось, но с одним условием — ты больше ничего и никогда не будешь чувствовать по этому поводу. Что-то на грани с амнезией. Если снился человек — ты будешь помнить только его имя, воспринимать как прохожего на улице. Если это место или годы жизни — будешь вспоминать как чью-то чужую историю. Но это сработает только на то, что ты мне расскажешь. Выбор за тобой, милый. Но знай, я не смогу обеспечить тебе пожизненно крепкий сон, потому что таковым является лишь смерть. «Лишь смерть», — эхом подумалось Чуе. Лишь смерть избавила бы его навсегда от кошмаров. И мудрая Савако не уточнила, чья именно.