Немного ненависти

Через поле иду, а стрелы летят.

И в каждом звуке над миром висит война,

Где не бьет огонь, а каждый сам,

У себя внутри не найдя зерна,

Чинит бой, горстями черпая тьму,

И все меряет зло с добром.

А снаружи — мир на большой разлом

натянул холодную тетиву.

Карелия — «Через поле»

↢ ❦ ↣

Пламя взревело, закружилось вокруг нее. Лизнув раскаленными языками мокрую траву у ног Тиссаи, оно взвилось, зарычало, словно взбешенный зверь — живое воплощение ярости и могущества. Йеннифэр, вся в крови и грязи, выглядела великолепно. Она ослепляла в прямом и переносном смысле этого слова, отдавая все, что у нее было. Юлиан не слышал ничего, кроме рева ее огня — ее крики, ее слезы, ее боль оставались безмолвными для всех, кроме нее самой. Еще немного и она бы сгорела в своей же стихии смерти. Ее нужно было остановить. Нет! Он не мог потерять ее, он отказывался терять ее. — Йен, остановись! Ты должна остановиться! Йеннифэр!!! — Плюнув на риск, Юлиан бросился прямо к ней и запел. Да, именно запел, запел так, как никогда не пел будучи менестрелем. Его голос, тягучий, словно цветочный мед, обволакивал, вибрировал на такой частоте, что едва ли хотя бы одна живая душа могла устоять перед такой силой. Юлиан редко прибегал к внушению, его тошнило от самой мысли о том, что он может контролировать чей-то разум и подчинять себе чужую волю, перекраивать чужие мысли и воспоминания. Но Йеннифэр невозможно было остановить иначе. Она заживо сжигала себя, и через считанные секунды Хаос грозил выйти из-под контроля. Чародейка повернулась к нему, глянула на него стеклянными, невидящими глазами. Огонь утих и теперь едва слышно потрескивал на кончиках ее пальцев. Его радужки потемнели, он знал, прекрасно знал, что видела перед собой Йеннифэр — алые, кроваво-красные глаза монстра. — Ты успокоишь свой Хаос и сохранишь то, что у тебя осталось. Спи. — Он говорил с ней ласково, очень тихо, все остальное за него сделала его песнь. И Йеннифэр не могла его не услышать. Не могла ослушаться. Ее руки дрогнули, бессильно опустились. Пламя погасло окончательно. Он поймал ее, прежде чем она успела упасть на землю, прижал ее к себе так же нежно, как когда-то держал свою драгоценную эльфийскую лютню. Она была в безопасности. Пусть кожа на ее руках обгорела чуть ли не дочерна, она была в безопасности. И жива. И едва ли что-то еще имело тогда значение. Тиссая встретила их вымученной, благодарной улыбкой. Все еще ослабленная действием двимерита, она нетвердым шагом подошла к Юлиану, когда тот осторожно положил Йеннифэр на более или менее сухой клочок земли, и заботливо отвела непослушный локон волос с ее покрытого потом лба. В этот момент она выглядела совсем как мать, хотя, возможно, она и была ею — пусть не по крови, но по той беззаветной нежности, что порой бывает дороже пресловутых родственных уз. — Оставлю ее с тобой. Надо собрать выживших. Если понадобится моя помощь, я услышу. — Он колебался, оставляя их без защиты, но любая минута промедления могла стоить очередной жизни. Нужно было действовать, пока не стало слишком поздно. Вильгефорца он обнаружил довольно быстро, и они вдвоем собрали раненых, водрузив их на телегу, чтобы отправить к Йеннифэр и Тиссае. Все заняло совершенно немного времени — совсем мало, потому что мало кто остался в живых. Сабрина, Трисс, еще несколько чародеев… Сердце сжималось, и Юлиан не мог заставить себя долго смотреть на растерзанные тела. — Что, впервые видишь последствия сражения? — спросил Вильгефорц, направляя телегу вверх по склону холма. Юлиан поморщился, напомнив себе, что убивать союзников, даже болтливых, считается дурным тоном. — Нет, но никто не должен равнодушно смотреть на это, пусть даже в пятый, десятый или сотый раз. — То ли действительно устыдившись, то ли из какого-то иного возвышенного чувства, Вильгефорц больше не пытался завязать разговор до конца пути. Остановки случались редко, разве что чтобы подобрать раненых или обменяться парой фраз с солдатами Фольтеста. Юлиан мысленно поблагодарил судьбу за то, что хотя бы одно королевство пришло на помощь. Вальдо сдержал свое обещание — впрочем, как и всегда. Его послание передал Талер — темерский разведчик с лицом, напоминающим высохший кусок лимона, — и в письме говорилось, что Присс доставила обоих подопечных в безопасное место. Связаться с Эсси и Виктором можно было немного позже. Новости не могли не радовать, но Юлиан старался не выказывать облегчения. Цинтра пала больше недели назад, и где сейчас находились ведьмак с принцессой, можно было только гадать. По правде говоря, на ум ему приходили всего два варианта — Каэр Морхен или Содденский Холм. Юлиан искренне надеялся на первое, но с горечью понимал, что, скорее всего, второе. Геральт был умен — когда хотел, конечно — но упрям, особенно, если дело доходило до того, чтобы лезть на рожон. Несмотря на то, что на его шее теперь сидел маленький ребенок, он, вероятно, услышит о Битве и примчится на Содден с первым порывом ветра — спасать свою неземную предназначенную любовь. Взошедшее солнце явило миру все то, чего мир предпочел бы не видеть, и Юлиан не смог покинуть раненых, пока не придет подмога. Йеннифэр и Трисс лежали бок о бок на своих койках, в то время как Тиссаю пришлось чуть ли не кандалами приковывать к ее собственной. Шани прибыла на рассвете, и, лениво наблюдая за тем, как она меняет повязки и вправляет вывихи, Юлиан размышлял, куда следовало податься дальше. Было бы неразумно возвращаться в Оксенфурт — Стрегобор обустроил себе там конуру и, несомненно, уже вовсю крутил интриги с Дийкстрой. Глава реданской секретной службы не был явным врагом, но он был самовлюбленным засранцем — и это в лучшие времена. Теперь, когда прибыло подкрепление в виде армии короля Фольтеста, а на подходе стояли войска Каэдвена, в Соддене ему тоже делать было нечего. Он мерил шагами шатер Шани, ломая голову над тем, как скрыться так, чтобы его не нашел никто: ни враги, ни маги, ни тем более Геральт. Цири с ведьмаком была в безопасности, так что больше вмешиваться в это дело нужды не было. Его стараниями Йеннифэр осталась жива и относительно невредима, а значит, спокойно могла обучать Цири. Уладив их с Геральтом разногласия, они вполне могут стать среднестатистически нормальной семьей, что практически всем в данной ситуации было на руку. По уши погрязнув в размышлениях о будущем и минувшем, прерываемых лишь мысленными стенаниями о собственной жалкой доле, Юлиан заметил неладное слишком поздно. Боль — до того тупая и монотонная — застала его врасплох, вспыхнула в груди, разлетелась перед глазами фейерверком цветных огней. Он чуть не упал на землю, тяжело оперся руками о колени и, согнувшись в три погибели, постарался отдышаться. Военный лагерь всегда был делом шумным. Крики, разговоры и перебранки неизменно сопутствовали лязганью мечей и ржанию лошадей. Но один, всего лишь один голос среди этой какофонии разных звуков, заставил Юлиана застыть на месте. Потому что этот грубый голос был ему исключительно хорошо знаком. Черт. Геральт был здесь.