Немного ненависти

Проснуться, прижавшись к ее теплу, ощущать на груди ее голову с волосами цвета золотого льна было словно обнимать солнышко — ласковое и яркое. Присс, должно быть, завозилась во сне и разбудила его всего через пару часов после восхода солнца, но Лютик не возражал. Бард никогда не был жаворонком, а Присцилла и подавно, но, учитывая, во сколько начинался его день последние двадцать лет, пока он болтался по Континенту с… Черт. Мучительная боль никуда не делась. Она доставала даже во сне, хоть и стала чуть менее острой с того момента, как он спешно покинул злополучную гору и Каингорн. Она стала тупой, тягучей, словно каждая мысль о беловолосом мерзавце проворачивала воткнутый в его сердце железный штырь. Лютик невольно сжал Присциллу в своих объятиях, и та, почувствовав это, тихо проговорила: — Прекрати думать о нем, это ничем не поможет. Она легонько провела пальцами по его подбородку, заставляя встретиться с ней глазами, затем потянулась, оставила короткий поцелуй у него за ухом. Лютик слегка расслабился. — Ну вот. — Она снова положила голову ему на грудь. После того, как они впервые переспали — Присцилла тогда только начинала преподавать в Оксенфуртской академии — она также лежала у него на груди и вслушивалась в странную тишину несуществующего сердцебиения.

↢ ❦ ↣

— Считаешь меня монстром, потому что не слышишь стука моего сердца? Оно, может, и не бьется так, как твое, но все же может любить, и страдать, и радоваться — как любое другое. — Лютик не оправдывался и сказал это, скорее, из интереса. Он признался ей, поведал о себе, отвечая взаимностью на оказанное доверие. Они лежали тогда, обнаженные, на узком матрасе в его душной комнатке в Академии, до самого потолка заваленной книгами, перьями, бумагами и прочими следами ночного наплыва вдохновения. Упершись подбородком в его грудину, девушка нахмурилась и проговорила: — Ты никогда не был монстром и не будешь. Ты чувствуешь больше, чем любой человеческий мужик из всех, кого я встречала. Поэтому если ты еще раз назовешь себя монстром, я клянусь, я напишу самую отвратительную, самую слащавую любовную серенаду, какую когда-либо видел этот мир, и буду петь ее тебе, пока ты не одумаешься. — Она отчитала его таким тоном, что Лютик не сдержался и громко захохотал. Ее голос всегда стоил отдельной баллады, но в такие моменты, как сейчас, он влюблял в себя еще больше. — Ладно, mlaka, обещаю, что во веки веков не буду больше так себя оскорблять. Как тебе? — Теперь настал ее черед смеяться.

↢ ❦ ↣

То, что они пронесли через года, не было отношениями по расчету, интрижкой или развлечением в скучных угрюмых буднях. Между ними была особая близость — такая, какая может быть только между теми, кому нечего скрывать друг от друга. Такая, в которой нет места ревности, будь кто-то из них с другим, даже если это «с другим» протянется долго, до конца жизни. Он бы все равно защищал ее и заботился о ней до самого ее последнего дня, и она бы сделала то же самое для него — до последнего «прощай», что когда-то замрет на ее губах. Томное умиротворение, подаренное этим чудесным утром, позволяло Лютику чувствовать ее запах: канифоль, розовое масло и мед, сладко напоминающий о ее пристрастии печь медовые пирожные. Он, совершенно не скрываясь, водил носом по нежной шее, где аромат всегда был самым ярким, и Присс притворно закатила глаза. Она приподнялась на локтях, так, чтобы посмотреть на Лютика сверху вниз, и проговорила: — Я знаю про твои обостренные вампирские чувства и все такое, но вот эти обнюхивания — или что это вообще — всегда ощущаются чересчур властными, дорогой мой. Возвращение к привычным шуткам и легким подначкам приносило странное удовлетворение. Лютик перевернул девушку на спину, нависая над ней и довольно урча, зажал ее запястья над головой и насмешливо поднял бровь: — А что, если я на самом деле властный? Мне нравится думать, что ты это любишь, моя золотая дева. — Несмотря на недавнюю трагедию, которую он в душе все еще считал трагедией своей жизни, было очень приятно так играючи флиртовать, зная, что за этой игрой не последуют отказ или унижения. Было приятно просто любить и заботиться в ответ. Присс захихикала так, будто ей все еще было всего восемнадцать лет. Обхватив его ногами за талию, она ответила: — Я крайне возмущена этим замечанием, потому как я уже очень, очень давно не дева, и мне абсолютно плевать, кто об этом узнает. — Она забавно сморщила носик, идеально передразнивая выражение лиц благородных дам, почуявших что-то очень неблагородное. — О, поверь мне, я знаю, что ты далеко не дева. Я тот, кто научил тебя твоим озорным штучкам. — Конец фразы Лютик практически прорычал. Да, он умел так делать — так, как не смог бы ни один живой человек. Однако его дорогая Присс никогда не испытывала даже толики страха и отвращения. Она на протяжении многих лет принимала все, что Лютик ей предлагал, — и для него это стало настоящим благословением. Она не гнушалась его магии, и ему не было нужды ее прятать, задыхаясь, внутри себя. Теперь, когда ей было всего лишь под сорок, а ему — многим и многим больше, Лютик совершенно не мог представить своей жизни без этой женщины. Несмотря на его старания, Присс чувствовала, что мыслями бард находился далеко, и, вероятно, останется там надолго. Едва заметно погрустнев, она осторожно высвободилась из его объятий, взяла его за подбородок и заставила встретиться с ней взглядом. Даже зная всю правду о его природе, она никогда не отводила глаз и никогда не брезговала смотреть в его. — Что ты собираешься делать, mi fiorixa? Я не настаиваю, что нужно непременно думать об этом прямо сейчас, но… Ты останешься или снова двинешься в путь? — Присс всегда оставляла выбор ему, прекрасно зная, что оба их сердца так похоже — так одинаково! — страстно отданы путешествиям: странствиям по миру с его разнообразными дарами и со всеми чертовыми, пагубными последствиями. Оседать в одном месте на долгое время Лютику было невмоготу, и она ни за что не стала бы его винить, реши он снова отправиться в неизвестность с песнями на устах и горящим в груди огнем. Только вот сейчас, после событий на той горе, Лютику на ум не шла ни одна баллада. Мир как будто поблек, потускнел, затих, унося с собой даже раздражающее порой жужжание мух и шелест колышущейся листвы. Эти серость и тишина ощущались болезненно пусто, как будто все, что его когда-либо вдохновляло, вдруг потеряло значение и исчезло. Бард помнил, как Геральт то и дело подтрунивал на его вечным стремлением собирать «сорняки» у края тропинки и плести из них венки. Тогда Лютик был уверен, что ведьмак лишь по-доброму усмехается. Теперь эти воспоминания едва ли заслуживали доверия. Была ли теплота в его грубом голосе только плодом воображения, влюбленного без границ? Покачав головой в надежде вытряхнуть из нее печальные мысли, Лютик завалился на бок и ощутил, как давит на него каждый прожитый год. — Не думаю, что я уеду. Да и зачем? Я видел каждый уголок Континента и обнаружил, что многие из них просто отвратительны. — Мысль о том, что он, скорее всего, снова встретит Геральта в таком путешествии, осталась невысказанной. Ведьмак, разумеется, знал, что у барда есть постоянное жилье в Оксенфурте, но всегда с крайним отвращением отзывался об этом городе. Да и не станет он искать Лютика после того, как сам же проклял каждый проведенный с ним день и пожелал их дорожкам больше никогда не пересекаться. — Кроме того, мне давно пора напялить принадлежащую мне по праву мантию и снова возглавить Гильдию. С моей стороны было крайне несправедливо так долго взваливать на тебя это бремя. Мне нужно, чтобы ты ввела меня в курс дела… — Никакое это не бремя, — перебила Присс. — Ладно, хорошо, было не так просто, как ты вначале описывал, но я всегда знала, что могу на тебя положиться. Свались на меня какая-нибудь нерешаемая проблема, ты бы тут же явился на помощь. Да и годы последние были вполне мирными. — Как раз поэтому-то мне и стоит скорее вернуться. Слишком тихо, особенно сейчас. С растущей принцессой Цириллой и выкинутым в канаву Предназначением, боюсь, мир скоро погрязнет в хаосе. Война уже маячит на горизонте. Мало кто знал, что Лютик — яркий, жизнерадостный, дурашливый менестрель — был довольно прагматичным и расчетливым. Периодически случалось ему и впадать в уныние, о чем, впрочем, знали только самые близкие. Он никогда не говорил Присс о своем истинном возрасте, но она и без того знала, что Лютик стал свидетелем большего числа исторических событий, чем на тот момент было описано в академических учебниках. Он не понаслышке знал, что у истории мира имеются закономерности. Затишье почти всегда предвещало бурю, а такое продолжительное затишье делало ее и вовсе неизбежной. Присс откинулась на подушки, и лицо ее приобрело крайне серьезное выражение. — Ходят слухи — как пару недель назад рассказал Сэм — что Нильфгаард в последнее время засуетился. Он тут давеча навещал Анариетту, так вот, на пути из Туссента ему удалось посудачить с несколькими бродягами. Говорит, они вовсю обсуждали, как Нильфгаард кинул клич и созывает кузнецов, мечников, наемников и все в таком духе. Видно, Белое Пламя вырастил целое поколение фанатиков. — Присс закусила ноготь большого пальца, как всегда делала в моменты, когда сильно переживала. Лютик хмыкнул и приобнял ее за плечи. — Да, я тоже слышал что-то такое, когда был в Темерии. Это длится уже некоторое время, судя по всему. Фольтесту стоит прислушаться к моему совету до того, как половина его людей дезертирует. По крайней мере, Меригольд, кажется, приняла мои слова к сведению. — Оба кабинета по-прежнему в твоем распоряжении, я все проверила. Квартира тоже в порядке, я несколько раз заглядывала туда с тех пор, как ты уехал весной. Думаю, пора разослать письма нашим друзьям, узнать, что у них и как, и наконец-то найти кого-то, кто сможет внедриться в Нильфгаард, — сказала Присс. Она неизменно поражала его своим умом и умением держать все под контролем, хотя уже много раз доказывала это на деле. Лютик вновь поймал себя на мысли, как безупречно она, будучи человеком, умудрялась скрывать свою истинную натуру под маской милой, наивной девушки с огромными глазами и восхитительным голоском. Если не знать, что искать, то так просто и не заметишь хищный блеск в ее соколином взгляде. Не сдержавшись, Лютик улыбнулся ей своей самой обаятельной улыбкой и позволил руке скользнуть с ее плеча к обнаженной груди. — Я согласен. Ты вообще знаешь, как это заводит, когда ты берёшь всё в свои руки, mlaka? — Его губы коснулись ее соска, и она хихикнула, а затем, вздохнув, легонько шлепнула его по руке. — Может, ты и упоминал об этом пару раз, — ответила она с усмешкой. — Ну же, у меня осталась пара твоих вещей, переоденешься. Без обид, дорогой мой, но тебе срочно нужен душ. И когда я говорю «срочно», это значит срочно. Не знаю, смогу ли я теперь отстирать простыни. — Лютик позволил ей отстраниться и зачарованно наблюдал, как она, абсолютно голая, поднимается с постели, как солнечный свет мягко обрамляет ее силуэт. Всего секунду спустя он тоже был на ногах, следовал за ней в ванную, положив ладонь на ее мягкую ягодицу. — Только если ты пойдёшь со мной, — шепнул он. Их смех растворился в облаках пара, поднимающихся над благоухающей водой в бадейке. Насладившись последними мгновениями покоя, они принялись за сборы.

↢ ❦ ↣

Многие удивлялись, встречая Лютика в Оксенфурте: там знаменитый музыкант выглядел совершенно иначе. Вместо ярких цветов и изысканных тканей он выбирал тёмные, практичные наряды. Это помогало оставаться в тени, сливаться с толпой, а кроме того, создавало серьезное первое впечатление. А всем известно, что первое впечатление — залог успеха. Его узнавали. По пути к зданию Университета он столкнулся с парочкой своих бывших учеников, и те с уважением кивали ему, неизменно сопровождая обязательный жест учтивости благоговейным «Профессор Панкрац». Были, разумеется, и те, кто в замешательстве глядел на него, не веря своим глазам. «Юлиан?» — у самих себя спрашивали они, не ожидавшие увидеть его в городе раньше срока. И все это было так знакомо. Ему вдруг стало удивительно хорошо. Именно здесь, на улочках Оксенфурта, он ощутил то, чего не ощущал уже очень долго — спокойствие, странное, но приятное. Возможно, все дело в том, что никто больше не называл его Лютиком. Возможно, настало время от этого имени отказаться — оставить его в прошлом, как до этого десятки других имен. Тем не менее ни одно из его имен никогда не причиняло ему такой боли. Лютик был связан с Геральтом, он был до боли наивен и беззаботен. Он хотел быть наивным и беззаботным. Отчаянно хотел. Теперь слышать это имя из чужих уст казалось жестокой пыткой. К тому времени, как показалась дверь его кабинета, спрятанного глубоко в недрах Академии, Юлиан принял окончательное решение. Лютика больше нет. Это имя, как и тот, кто его носил, должны исчезнуть тихо и незаметно. Он умел менять свою внешность, пусть и не так, как это делали члены Братства. Его чарам были подвластны небольшие изменения, и когда к ним добавлялось старое доброе искусство лжи и убеждения, то и они могли сослужить неплохую службу. Юлиану никогда не нравилось манипулировать разумами других, но иногда — например, как сейчас — выбора просто не было. Как только дверь за ним закрылась, он позволил себе слегка изменить облик. Волосы отросли до плеч, на висках появились пару серебристых прядей. Его тело стало более массивным, мускулистым — теперь он чуть больше походил на представителей своего вида. Кожу вокруг глаз прорезали несколько лучиков морщин, впрочем, совсем немного, — он бы ни за что не согласился состарить себя настолько, как это по обыкновению делал Регис. Тем не менее, этих маленьких перемен хватило, чтобы даже те, кто был знаком с ним лично, при встрече не сразу могли узнать. Юлиан глянул в зеркало в углу комнаты и невольно улыбнулся, довольный полученным результатом. Теперь он выглядел сильнее и увереннее — именно так, как когда-то выглядел лорд Юлиан Альфред Панкрац. А весть о том, что странствующий бард Лютик бесславно умер, сама разлетится быстрее ветра. Если Присс и удивилась его решению, то не подала виду. Она молча села на диван у камина, взяла со стола пергамент и принялась за работу. До самого вечера в небольшой комнатке скрипели перья и шелестела бумага — и когда солнце уже давно скрылось за горизонтом, они оба покинули кабинет, держа в руках стопку писем, которые уже очень скоро попадут в руки чародейки, занимавшейся корреспонденцией Гильдии. На прощание обменялись теплыми поцелуями и многообещающими улыбками. Юлиан скользнул в полумрак небольшого переулка и через мгновение вернулся в свою гостиную. Уходя от Присс, он по привычке захватил лютню. И теперь, сидя у домашнего очага, сняв сапоги, плащ и жилет Юлиан взмахнул рукой, зажигая огонь в камине, налил в бокал одно из лучших туссентских вин и заботливо расположил драгоценный инструмент у себя на коленях. Он любовно орудовал маслом, подкручивал колки, внимательно проверяя каждый строй. Уход за лютней всегда его успокаивал — почти так же, как успокаивала Геральта возня с мечами. Эта мысль была явно лишней. Лютня неслышно опустилась на роскошный ковёр у ног. Юлиан спрятал лицо в ладонях и протяжно, отчаянно застонал. Да пропади оно всё пропадом, к лешему и в пекло, он должен был заметить это раньше! Сколько раз мать предостерегала его: никогда не выбирай своего единственного, если не уверен, что твое чувство взаимно. Порой он думал, не рассказывала ли она эти байки, чтобы оправдать свой союз с его отцом, созданный во благо династии Леттенхоф. Её брак не был лишён любви, но счастья в нём тоже было немного. Однако Юлиан точно знал: ей не довелось испытать ту боль, что сейчас пылала в его груди. И не доведется. Ведь вампир, не связавший себя ни с кем по-настоящему, после брака уже не имеет возможности это сделать. Но об этом можно было подумать позже, решил он, вновь погружаясь в размышления о собственной жалкой доле. Из-за своей беспечности он никогда не сможет избавиться от Геральта из Ривии. О, он мог сколько угодно пытаться ненавидеть его, всеми силами стараться выбросить ублюдка из головы и забыть, но Белый Волк навсегда останется где-то там, в самом дальнем, самом темном уголке его памяти. — Твою мать! Черт! Ghoul y badraigh mal an cuach! — Не зная, куда деть свою ярость, он швырнул бокал в стену и с горечью наблюдал, как тот разлетается на тысячи крохотных осколков, превращаясь почти что в пыль. Юлиан был эмоционален, это правда. И все же он редко плакал по-настоящему. Почти никогда. Но этой ночью он позволил себе свернуться в клубок прямо посреди комнаты и, обхватив себя руками, рыдать громко, пошло и безобразно. Много позже, когда слёзы уже давно высохли, а в голове набатом гремела боль, Юлиан осторожно поднял с пола лютню и убрал ее в прочный стеклянный футляр, а затем поставил его на полку. Он больше не мог играть. Даже смотреть на искусный инструмент было невыносимо больно. Песня, которая раньше вела его через всё, замолкла под тяжестью горя о том, чего никогда не могло случиться.

↢ ❦ ↣

Чисто и звонко зарю поет рог,

Порванной вторя струне.

Когда менестрель берет в руки клинок,

Лютня сгорает в огне.

Тэм Гринхилл — «Последний пир»