Немного ненависти

«Теперь я лишь одного прошу от жизни: чтобы она спровадила тебя подальше от меня!» Лютик не помнил, ответил ли он хоть что-то, глядя в горящие ненавистью желтые глаза, в которых — он мог поклясться — иногда, крайне редко, вспыхивал огонек симпатии и привязанности. Дружбы, по крайней мере. Он не помнил, как ноги сами понесли прочь от его — нет, просто от — ведьмака, в сторону разбитого ранее лагеря. Он не знал ни сколько времени занял спуск с той проклятой горы, ни в какой момент мир вокруг начал расплываться, а в груди проросло что-то невыносимо болезненное. Он просто шел. Затем бежал. Бежал быстрее, чем когда-либо бегал рядом с Геральтом, несся сквозь густую чащу, не разбирая дороги, несся как можно дальше от источника своей боли. Боли, теперь ставшей его спутником на всю жизнь. Вечную и очень долгую. Но предательское сердце болело, черт возьми. Само по себе, совершенно не посоветовавшись с хозяином. Идиот. Как он мог не понять, что выбрал именно Его, пока не стало слишком поздно? Лютик нырнул в благословенную черноту теней, сливаясь с темнотой каждой клеточкой своего тела. Может быть, Геральт попытается его отыскать, может — нет, но сейчас Лютик сам мог о себе позаботиться. Он перебирался из тени в тень, из тумана в туман, прошел по всему Континенту, не касаясь земли и не оставив ни единого следа, по которому ведьмак мог бы его найти. Геральт попросил его исчезнуть и держаться подальше. Разумеется, он не знал, какую силу имели его слова. Лютик не мог его не послушаться. Таковой была злая шутка его природы. Скорее всего Геральт не имел ни малейшего понятия о том, что стал для Лютика его «избранным». Едва ли он вообще знал, какое значение это имеет для представителей его вида. Впрочем, теперь Лютик ни за что бы не признался. Ни в чем. Он не хотел себя мучить еще и тем, что ведьмак не просто не ответит взаимностью, но и увидит в нем монстра. Свою работу. Чудовище, которого нужно как можно скорей убить. В конце концов, именно так его сородичи встречали тот единственный вариант смерти, от которого не могли «оправиться». Сама по себе отвергнутая любовь никогда не приводила к гибели, но многие начинали пить. Они становились зависимыми от крови, пытаясь притупить ею боль, а кровь эта не приносила ничего кроме мучений, кучи бессмысленных смертей и еще пуще израненного сердца, оставляя от бедняг лишь голодную пустую оболочку.

↢ ❦ ↣

Дни превратились в непрерывную череду света и тьмы. Вряд ли остался на всем Континенте хотя бы один жалкий закуток, в тени которого Лютик не побывал за это время. Простые смертные никогда бы не заметили молниеносного перемещения вампира во тьме переулка. Им бы показалось, что тени в укромном уголке таверны — те самые тени, которые заставляют стволы и ветки деревьев слегка расплываться в закатном свете — мимолетно шевельнулись и снова застыли. Дражайшая Присцилла однажды сказала, что это подобно мгновению перед возникновением телепортала, подобно видению пьяницы, не решающегося доверять собственным заплывшим глазам. Присцилла. Дорогая, милая Присцилла. Казалось, прошло лет сто с их последней встречи — или, хотя бы, с последнего отправленного ей письма. Лютик трижды ненавидел себя за то, как мало внимания уделял и продолжает уделять этой женщине. А ведь он любил ее! Любил так, как можно любить только самого близкого друга. Он был так увлечен Геральтом из Ривии, гребаным Белым Волком, что едва ли сделал больше, нежели черкнул Присс пару коротких, чуть ли не официальных строчек. Именно с этой мыслью Лютик оказался прямиком на пороге ее дома в обнимку с лютней, без гроша за душой и давно высохшими на щеках слезами. Абсолютно темное небо не выказывало ни намека на бледный диск луны, и это так чертовски хорошо вписывалось в ситуацию. Новолуние. Иногда это символ начала чего-то нового. И далеко не впервые Лютик задумался, что за «новое» ждет его впереди. Может, все это было началом его конца. Мысль, впрочем, совершенно не помогала, поэтому он тут же отмахнулся от нее. Он постучал в дверь — постучал так, как всегда стучал, приходя сюда. Так, чтобы узнала только Она. И она узнала. Дверь открылась, позволив теплому свету камина разлиться по серо-голубым камням мостовой, едва касаясь ботинок Лютика. Она выглядела прекрасно, как и всегда. Еще влажные соломенные волосы заплетены в толстую, небрежную косу. Под свободной, длинной ночной рубахой отдаленно угадывались плавные линии ее силуэта. На щеках по обыкновению проступал невесомый розоватый румянец, который, по ее же словам, позволял ей выглядеть моложе своего возраста, выдаваемого начавшими собираться в уголках глаз и губ морщинками. Лютик пытался подобрать слова — подходящие, такие, которые бы дали ей понять абсолютно все: Мне жаль, что я оставил тебя одну в том беспорядке, который я же и учинил. Мне так больно, мне так страшно, что я больше не почувствую ничего, кроме боли. Прости меня, помоги мне простить его, люби меня, позаботься обо мне, ты нужна мне… Но ни одно из них так и не сорвалось с его губ. Присцилла грустно улыбнулась и притянула Лютика к себе, мягко прижимая и укладывая его голову себе на плечо. Казалось невероятным, но эта женщина видела его насквозь. Она настолько хорошо понимала его, что ему, трубадуру, способному превратить любую грязную историю в лирическую балладу о большой любви, не понадобилось ни единого звука, ни единого мало-мальски расплывчатого намека. Бард позволил ей увести себя внутрь, в тепло и уют небольшого дома. Уткнувшись носом куда-то в изгиб ее шеи, он тихо прикрыл за собой дверь едва заметным движением руки. Его отец был бы в ярости, увидев своего Юлиана сейчас — потерянного, разорванного изнутри на куски, едва ли обращающего внимание хоть на что-то вокруг себя. Так и не заметившего, как вдвоем они оказались на диване, как Присцилла перетянула его себе на колени и крепко-крепко прижала к своей груди. — О, дорогой мой, что же он с тобой сделал? Лютик смог только невнятно и жалко завыть в ответ. Он отчаянно вцепился пальцами в ее тоненькую рубашку, еще сильнее притягивая к себе. Не притворяйся он последние двадцать лет простым смертным, не привыкни он к нежности и хрупкости человеческого тела, у нее наверняка остались бы синяки. Но он знал ее, а она — его. Присцилла баюкала его, как ребенка, укачивала, поглаживая волосы огрубевшими за годы игры на лютне пальцами. За каминной решеткой, играя сухими ветками, тихо потрескивал и плясал огонь. Ночь была такой поздней, что из-за закрытых ставен не доносилось ни звука, которыми обычно сопровождались возвращения в усмерть пьяных мужей домой. Но даже если бы улица полнилась воплями и стенаниями, Лютик все равно бы их не услышал. Он хотел лишь рыдать, кричать что есть силы, молить всех богов о том, чтобы те вернули ему его сердце. И он знал, что все было бы бесполезно. Черт, его мать все детство читала сказки о разбитых сердцах и отвергнутой любви, и Лютик помнил — помнил их все, потому что в них не было ничего прекрасного. В них было предупреждение. Это были трагедии, истории о невыносимой боли и страданиях, и маленькому Юлиану тогда казалось, что постигнуть всю глубину таких чувств просто-напросто невозможно. И вот, спустя много лет, сам же сгорая от этих чувств, Лютик так и не смог бы их описать. Казалось, прошли часы или даже дни, пока он лежал на груди у Присс, наотрез отказываясь встречаться с правдой лицом к лицу. Присцилла не возражала. И не настаивала. Она не двигалась, не пыталась высвободиться из его мертвой хватки, не просила его сказать хоть слово — только молча ждала его, ждала и баюкала. Когда Лютик наконец поднял голову, когда его взор встретил ее глаза… Именно тогда он почувствовал, как плечи немного расслабляются, и издал последний судорожный всхлип. — Юлек, — ее голос, мягкий и тихий, такой родной и такой знакомый. Полный тревоги. Лютик подвинулся, не выпуская ее из объятий, вновь посмотрел на нее и вздохнул. — Он попросил меня уйти. Н-насовсем. И я послушался. Он и раньше говорил подобное, но не т-так… Так — никогда. Я отдал ему то единственное, что у меня было, то, что я никак не мог потерять, а он просто растоптал его своими ботинками. Я д-даже не сразу понял… — Лютик почувствовал, как к горлу снова подкатывает ком. Он уже не рыдал так отчаянно и надрывно. Слезы просто катились вниз, оставляя теплые, влажные дорожки на щеках и на подбородке. Он обессиленно рухнул на диван и зарылся лицом в ладони. Присс понимала, о чем он говорит. Она знала, кто он. Знала, и потому с ее языка не сорвалось ни единого бессмысленного слова утешения, ни единого оскорбления в сторону ведьмака. Она просто притянула лицо Лютика к своему и накрыла его губы своими. Они никогда не испытывали чувств по отношению друг к другу. Между ними никогда не было романтики и неловкости, коя зачастую сопутствует зарождающейся любви. Тем не менее, их дружба давно переросла в нечто большее — в крепкую привязанность, связь, что останется с ними до конца жизни. В моменты, когда жажда человеческого тепла и прикосновений становилась невыносимой, им часто случалось находить утешение в телах друг друга. Всего-навсего секс, ни к чему не обязывающее общение с помощью стонов, вздохов и сиюминутных простых желаний. Подняв руку к ее лицу, Лютик нежно коснулся ее щеки. Их языки уже вовсю танцевали вокруг друг друга. Не разрывая поцелуя, он потянул ее на себя, усаживая теперь ее себе на колени, свободной рукой сжал ее бедро, будто бы разрешая прижаться к себе поближе, еще теснее, еще интимнее. И она прижалась. Они знали друг друга лучше, чем кто угодно. Могли наверняка предугадать, какие ласки доставят наибольшее удовольствие. Лютик чувствовал нарастающее возбуждение. Простонав прямо в чужие губы, он обеими руками сжал ее бедра, приподнимая и снова опуская, наслаждаясь взаимным трением. Он чувствовал ее сквозь тонкую ткань ночнушки — чувствовал и не хотел больше терять ни минуты. Лютик поднял ее, понес в сторону кровати, и Присцилла обняла его ногами за талию, зарываясь пальцами в волосы. Ему нравилось. Именно здесь, сейчас, в этот самый момент больше не было ни стыда, ни запретов. Не было нужды скрывать какую-то часть себя — будь то нечеловеческая сила или неестественная плавность его движений. Здесь было можно все. Он положил ее на постель — бережно, так аккуратно, словно она была самой Мелитэле. Склонившись у края лавандовых простыней, безумно притягательно оттенявших золотую девичью красоту, он скинул сапоги, снял камзол, штаны и тунику и принялся покрывать поцелуями ее ноги. Мягко, нежно, будто бы опасаясь, что девушка вдруг исчезнет, он прикасался теплыми губами к ее бедрам, приподнимая ночную рубашку, обнажая молочную кожу живота, темно-золотой треугольник волос в паху. Их глаза встретились. Она нежно провела ладонью по его волосам. — Бери, что хочешь, mi fiorixa. Она говорила на его языке. Почти так же естественно и певуче, как на родном. Звучание всего пары слов, так тягуче сорвавшихся с ее губ, напрочь сводило с ума. Он зарылся лицом между ее ног, провел языком по ее складкам — так, как она любила. Он знал, как она любила. И любил ее, пил, будто она была самым сладким источником во всем мире. Не спешил, погружая один палец внутрь и возвращаясь губами к клитору, не спешил, когда она подтянула колени выше, ставя стопы на край кровати. Он не спешил, потому что им некуда было спешить. Она стонала и извивалась, сильнее впиваясь пальцами в его волосы и еще ближе притягивая к себе. — Пожалуйста, солнце, еще, — где-то между вздохами и стонами ее голос сорвался. Лютик ввел второй палец, медленно растягивая и скользя внутри. Она была такой влажной, такой горячей! Такой прекрасной… Желание нарастало. Оно уже было практически нестерпимым, таким, что перед глазами плясали звезды. Но сейчас она была важнее всего на свете. Ее удовольствие, ее счастье. Лютик так отчаянно стремился сделать ее счастливой, как будто бы так можно было исправить все, что в жизни пошло наперекосяк. — Иди сюда, хочу тебя внутри. — Его потянули наверх, и с припухших губ сорвался короткий вздох. Наконец избавившись от ночнушки, он припал губами к ее соску, сжал двумя пальцами второй, чувствуя, как тот твердеет под его ласками. Присс выгибалась ему навстречу, его член терся о ее клитор — и этого было так мало, но одновременно так много, что кружилась голова. Оторвавшись от ее груди, Лютик увлек ее в поцелуй и плавно проскользнул внутрь. — Ах, черт, mlaka, mi pulumchva y falatu, ты так хороша… Так хороша! — Они оба любили медленно. Плавно, глубоко, замирая на пару секунд, прежде чем двинуться дальше. Их бедра сталкивались: горячие, липкие от пота, они производили звук головокружительной красоты. — Давай, девочка, дай мне…все, давай, солнце… — Обхватив ее руками, Лютик перевернул их обоих на кровати. Зарывшись лицом в ее волосы, он стонал, шептал ее имя очень тихо дрожащим голосом. Он входил в нее, отдавая всего себя, лишь бы услышать, как она для него кричит. — Да, родной мой, да… Ох, черт! — И она почти кричала, уткнувшись губами в его ключицу, прижимаясь к его груди так, словно бы любой дюйм между их телами был губителен. В мыслях не было ничего, кроме запаха ее мыла и масел, запаха самой сути ее существа. Лютик не слышал ничего, кроме ее пронзительных рваных вздохов. Не чувствовал ничего, кроме ее тепла. Она выгибалась, наклонялась к нему так, что при каждом толчке ее клитор терся об основание его члена. — Я сейчас… Я… Юлек! — Впившись ногтями в его плечо, она еще сильнее сжала его ногами. И не только ногами. Лютик почувствовал, как ее стенки сокращаются вокруг него, судорожно, спазматически и прекрасно. Всего пару движений спустя он последовал за ней, мир вокруг побелел, и откуда-то сквозь туман вдруг послышался его голос, едва слышно, как мантру, повторяющий ее имя. Откинувшись на влажные простыни, он не спешил выходить из нее, а она, кажется, совсем не была против. Когда дрожь в ногах слегка стихла, а член обмяк, Лютик осторожно выскользнул из нее и уложил их обоих на бок, лицом друг к другу. Прохладный воздух нежно ласкал разгоряченную, покрытую потом кожу. Единственная свеча догорела до основания и погасла. Тишина не была гнетущей. Нарушаемая лишь их сбитым дыханием, она была мирной, окутывала их обоих спокойствием и теплом. Именно их Лютику всегда отчаянно не хватало. Потеряв счет времени, он выводил кончиками пальцев узоры на бледной девичьей коже, а затем, когда она начала дрожать, натянул на них одеяло и легко коснулся губами ее виска. Присцилла еще не спала, но Лютик отлично знал, как пахла ее усталость. — Я не буду заставлять тебя говорить об этом, и я не стану вести манерных речей о том, что боль пройдет. Ты мне как-то сказал, что она никогда не пройдет. Но я обещаю, что буду с тобой, Юлек. Ты так нежен со мной, лелеешь меня, как самый драгоценный цветок на свете… Я сделаю все, чтобы ты был счастлив. Хотя бы на несколько минут. — Ее голос был сонным, и все же говорила она так уверенно и так твердо, что Лютик не мог ничего возразить. — Моя дорогая подруга, ничто в мире не сможет забрать тебя у меня. Спи, mlaka, я буду здесь, когда ты проснешься. — Пальцы Лютика продолжали исследовать ее кожу, пока и он сам не погрузился в благословенную темноту.

↢ ❦ ↣