Речное безобразие

— Что произошло? Стоит лишь Ахерону пересечь порог дома, как его с головой затапливает беспокойством и тревогой. Не собственными, чужими, но достаточно сильными, чтобы пришлось на мгновение схватиться за дверной косяк, переводя дыхание. Никому из их четверки обычно не свойственны настолько сильные эмоции. Никому и никогда, что бы ни случилось, — но одно-единственное исключение все же есть. — Мой дорогой, мне жаль, мне так жаль… В глубине души Ахерон уже знает ответ, но до последнего предпочитает надеяться, что ошибся. Даже когда видит Флегетона и Стикса в объятиях друг друга. Даже когда видит, что у первого покраснели и припухли глаза, а у второго нет-нет, да подрагивают руки. Даже когда осознает, что совсем не чувствует третьего — все попытки достучаться до него разбиваются о непробиваемый блок. Хочется вопреки всему надеяться на лучшее, хоть и осознание, что лучшего не будет, становится все сильней. — Стикс, что случилось? Флегетона спрашивать бесполезно — самый импульсивный и чувственный из четверки, он всегда острее всех переживал случившиеся с близкими несчастья. Исходящую от него волну вины, отчаяния и боли можно ощутить даже без особой связи, и Ахерон привычным жестом гладит светлые волосы, коротко целует в лоб, делясь уверенностью: все будет хорошо, мы вместе со всем справимся. И слушает внимательно, чтобы ни единой детали не упустить. — Один человек задолжал нам с-с-силы, — голос Стикса звучит тише обычного, и Ахерон ласково касается бледной кисти, словно бы говоря: продолжай, родной, я здесь. — Мы пошли втроем, но Коцит захотел пойти первым. С-с-сказал, что и один может разобратьс-с-ся. На мгновение Стикс прикрывает глаза, словно бы собираясь с силами, чтобы продолжить рассказ. Флегетон всхлипывает, крупно вздрагивает всем телом, жмется к нему крепче в поисках защиты и опоры — наверняка ведь злится на себя за то, что не остановил и не удержал. Ахерон бы остался, чтобы переубедить, но сейчас есть дела поважнее. — Когда мы ощутили неладное, было уже поздно. Тот человек кое-что знал о том, как защищатьс-с-ся. Мы убили его, но Коцит… — Что именно? Большего Ахерону знать и не нужно, он с легкостью додумывает сам. Сунулся на рожон, пострадал, а теперь боится показываться остальным в слабом и уязвимом состоянии. Еще и считает наверняка, что должен расплачиваться за все сам, раз сам напросился, и поэтому закрывается в прямом и переносном смысле. И с этим его убеждением справиться будет сложнее, чем с последствиями любой травмы. — Железо и с-с-соль, — на последнем слове Стикс непроизвольно морщится. Новости одновременно успокаивают и расстраивают: от таких мер защиты серьезных травм не будет, но останется много неглубоких ран, которые долго еще будут саднить, заживая. И в одиночку восстановление займет куда больше времени, чем в заботливых руках. Нет, Коцита нельзя оставлять одного. Ни за что. — Ахерон, пожалуйс-с-ста… Он не договаривает, но это и ни к чему. Ахерона о таком не нужно просить — он и сам намеревался действовать, хотел только узнать все подробности. Поговорить, успокоить и убедить, что все в порядке, — только ему сейчас это под силу. Только его слова сейчас будут услышаны и восприняты правильно. — Куда же я денусь, не бросать ведь его одного. Присмотришь пока здесь? — вопрос, разумеется, обращен к Стиксу и тот кивает с видимым облегчением — разросшееся в груди беспокойство потихоньку отступает, позволяет спокойно дышать. В этом преимущество их квартета — каждому подвластно что-то такое, что не под силу никому из остальных. И дар Ахерона заключается в том, чтобы всегда находить самые нужные, правильные и желанные слова. Где именно Коцита искать, он даже не спрашивает. И так понятно — самая дальняя комната, самый темный и тихий угол. Забился и сидит, злобно шипя на всех, кто попробует подступиться — не в первый раз такое происходит. Остается только еще раз поцеловать близких — Флегетона в макушку, оставляя в надежных руках, Стикса в краешек губ — и запастись терпением. Это затянется надолго. — Мой дорогой, я могу войти? — Ахерон негромко стучит костяшками по закрытой двери. При желании он мог бы одним движением снести эту дверь с петель, но ему важно, чтобы Коцит открыл сам. Чтобы доверился и подпустил ближе к себе, позволяя быть рядом. Ведь против его воли Ахерон не сможет сделать ровным счетом ничего. Из комнаты несколько мучительно долгих минут не доносится ни звука. Потом — слабое шуршание, слышное только если прижаться ухом к двери. И только после этого ручка наконец-то проворачивается, открывая путь к назначенной цели. Коцит ведь не мог не знать, что рано или поздно именно Ахерон придет к нему. И наверняка был готов. В комнате царит кромешная тьма — свет выключен, окна плотно занавешены. Рекам не помеха тьма, но несколько мгновений все равно приходится потратить на то, чтобы привыкнуть. И только после этого в самом дальнем (кто бы сомневался) углу Ахерон может разглядеть бесформенный комок пледов и одеял, лишь отдаленно напоминающий антропоморфный силуэт. Слабо, приглушенно, с трудом продираясь сквозь мастерски выстроенные стены, но Ахерон все же ощущает захлестнувшие Коцита чувства: беспомощность, злость, вина, стыд, но отчетливей всего — боль и страх. Ему паршиво, откровенно паршиво, и одиночество ничуть не делает ситуацию лучше. — Здравствуй, маленький, — только Ахерону можно обращаться к нему так, потому что только Ахерон произносит это слово без тени издевки. Как и ожидалось, терпения понадобится много: Коцит сейчас больше всего напоминает раненого зверя, страдающего и потому вдвойне опасного; одно неверное движение — и либо сбежит, либо кинется в атаку. Поэтому подходить к нему нужно медленно, осторожно, позволяя привыкнуть к своему присутствию, и только после этого можно сесть рядом, осторожно обнять, наверное, за плечи — не разобрать в этом плотном коконе — и так же потихоньку прижать к себе. — Я по тебе скучал. В ответ на это из кокона доносится что-то напоминающее судорожный вдох, а затем высовывается когтистая рука и хватает Ахерона за воротник рубашки. Почти не пострадавшая рука, кстати, — зная Коцита, он до последнего не раскроет весь масштаб полученных ран, — но даже на ней видны следы, оставленные горстью соли. Больше всего похожие на ожоги от сигарет, и их бы точно так же промыть, обработать и перевязать, но сначала Коцита нужно успокоить и поддержать. Иначе он попросту не позволит. — Ну, что же ты, мой хороший? Все уже в порядке, все закончилось, я с тобой, — его ладонь Ахерон накрывает своей, гладит тыльную сторону большим пальцем, изо всех сил стараясь не задевать ранки. — Остальные тоже за тебя переживают, зачем же ты от нас закрылся? — Я подвел их, — звучит глухо, неразборчиво, часть слов приходится додумывать самому. — Думал, что смогу и один справиться, а не смог, и теперь они себе места не находят, и все из-за меня… Ахерон в ответ на это только вздыхает. В этом весь Коцит — винит в первую очередь себя, когда вины нет ничьей. И не объяснишь ведь ему, что так бывает и так получилось, — не поверит, решит, что его просто жалеют. Гордый, колючий и неприступный, он скорее возьмет на себя всю ответственность, чем согласится принять в расчет внешние обстоятельства. Думает, что может контролировать абсолютно все, и остро реагирует, если ему намекнуть, что это не так. Впрочем, Ахерон любит его именно таким. И давно уже знает к нему подход. — Ты ведь хотел как лучше, и все мы прекрасно об этом знаем. Разве можно тебя за это винить? — он сильно рискует, когда осторожно тянет край одеяла вниз, но желание оказаться ближе перевешивает. Одно на двоих, судя по всему, желание, потому что Коцит позволяет. И даже сам медленно выбирается наружу, чтобы ткнуться в мгновенно подставленное плечо. За это короткое мгновение Ахерон успевает разглядеть его лицо и облегченно про себя выдыхает: не так уж все и страшно, бывало и хуже. Бывало намного хуже. — Не хочу перед вами в таком виде показываться. Вдруг разглядите и разлюбите совсем, — ментальный блок постепенно рушится и тает, и Ахерон наконец-то может полностью ощутить охватившие близкого чувства. Страшно. Страшно показаться уязвимым и слабым, страшно демонстрировать наглядные доказательства собственной ошибки, страшно показаться в чужих глазах уродливым и жалким. Глупый. Как будто ему есть чего бояться, когда семья рядом. — Ни за что, мой хороший, — Ахерон отстраняется, но лишь для того, чтобы осторожно взять лицо Коцита в ладони. Гладит большими пальцами скулы там, где повреждений меньше всего, прикасается губами ко лбу; да, картина не из приятных — обожженная кожа и запекшаяся кровь, — но какая разница, если это все еще Коцит? Его дорогой, драгоценный, замечательный Коцит, любовь к которому Ахерон, как и все остальные, несет через столетия. И давно уже прошли те времена, когда в подобном тяжело было признаться вслух. — Это ведь все еще ты. И мы будем любить тебя любым, что бы ни случилось. Коцит в ответ на это снова всхлипывает — сорванно, прерывисто, — и тянется за поцелуем. По-хорошему, его бы остановить, не тревожить лишний раз только-только начавшие затягиваться раны, но отказать ему невозможно. Только не сейчас, когда его драгоценному так нужны поддержка и забота. Ахерон честно старается быть осторожным, целовать медленно и нежно, но Коцит льнет к нему так отчаянно, так старается вжаться всем телом, что никакой самоконтроль не выдержит. А Ахерон ведь тоже не железный. — Мой дорогой, может, мы… — Пожалуйста, не уходи!.. — Коцит даже не дает ему закончить — шепчет сбивчиво, вцепившись в рукав рубашки, и, кажется, эта просьба дается ему почти физически тяжело. — Мне ты… очень нужен, здесь и рядом, пожалуйста… У Ахерона все же есть сердце. И нет привычки издеваться, тем более в настолько сокровенные моменты. Поэтому на этот раз он целует сам, и быть аккуратным получается все хуже. Губы у Коцита сухие и потрескавшиеся, нижняя еще и прокушена, из-за чего поцелуй отдает железом, но это ощущается… правильным. Нужным для обоих. Особенно когда Коцит, не отрываясь, тянет его на себя, и оба в итоге падают на импровизированное ложе из одеял. Ахерон прекрасно знает, куда все идет, здесь невозможно не понять, и ему бы сохранять благоразумие, но… Но Коцит обнимает его за плечи, обхватывает ногами за бедра, тычется в губы горячим шершавым языком, и не остается ничего другого, кроме как обнять его покрепче в ответ. И, прижавшись, отчетливо ощутить твердость чужого возбуждения. — Учти, милый, теперь тебе за это придется взять ответственность, — Коцит усмехается, но в его глазах можно отчетливо разглядеть мольбу. И Ахерон понимает: у него сейчас попросту нет права снова читать мораль о необходимости обработать раны и поговорить с остальными; его любимому хочется почувствовать себя нужным и желанным даже в таком уязвимом состоянии. Для него это важнее, чем медицинские процедуры, а желание семьи — закон. — Что ж, кажется, выбора у меня нет, — на одеялах достаточно мягко и удобно, чтобы уложить Коцита на спину. Одежду с него Ахерон стягивает с предельной осторожностью, заодно оценивает масштаб повреждений и остается, в общем-то, доволен: от соли пострадали только лицо и шея, предплечья усыпаны порезами, но глубокий только один, и все это может подождать. Сейчас есть занятие поинтереснее. К обнаженной коже Ахерон прикасается, будто к тончайшему хрусталю. Кончиками пальцев ведет по шее, обводит ключицы, губами прижимается к яремной ямке. Коцит под ним — горячий, жаркий, отзывчивый, от каждого касания стонет и подается навстречу, особенно когда Ахерон по очереди обводит языком соски. А стоит вылизать слегка выпирающие тазовые косточки — выгибается едва ли не дугой. И в удовольствии сжать в ладонях узкие бедра Ахерон себе тоже не отказывает. Но слишком затягивать с прелюдиями не хочется; он тянется было пальцами к истекающему смазкой члену, но Коцит успевает перехватить его за запястье. И, зажмурившись, настойчиво тянет руку ниже. У Ахерона дыхание от такого перехватывает. Такую безмолвную просьбу хочется выполнить немедленно и не задумываясь, но не получается. Приходится отстраниться ненадолго, предварительно коротко поцеловав партнера в губы, и судорожно вспоминать, где в этой комнате лежит смазка — как никогда оказалась кстати привычка оставлять бутыльки по всему дому именно на такие случаи. Обнаруживается искомое в шкафчике, и Ахерон, вернувшись, льет прохладный вязкий гель на пальцы, не жалея. Растирает, грея в ладонях, и только после этого позволяет себе мягкое, бережное прикосновение. Даже от одного пальца внутри Коцит крупно вздрагивает и сжимается так, что почти больно. Ахерон не торопит, дает привыкнуть — широкой ладонью гладит по низу живота, лицо осыпает поцелуями, выдыхая: «Тише, хороший мой, ты же сможешь меня принять». Принимающая роль для Коцита — редкость, не в его привычках отдавать кому-то контроль, и именно поэтому с ним и нужно медленно и аккуратно. Ахерон ждет столько, сколько может, и еще чуть-чуть, прежде чем осторожно, на пробу двинуть кистью; мягко надавливает на бархатные стеночки, и от сдавленных, но таких искренних стонов можно сойти с ума. — Можешь еще, я не фарфоровый, — Коцит смотрит в сторону, губы кусает, чтобы не стонать слишком уж громко; и Ахерон взгляд от него отвести не может. Его возлюбленный такой красивый сейчас, такой открытый, такой уязвимый, и это его доверие Ахерон просто обязан сберечь. Никакой боли, никакой резкости, никаких поспешных действий, только ласка и нежность. — Конечно, не фарфоровый, — Ахерон кивает и наклоняется ниже, чтобы прижаться губами к внутренней стороне бедра. — Но позволь мне в полной мере насладиться тобой. Это действует: Коцит наконец-то позволяет себе расслабиться и раскрыться полностью, и второй палец проникает внутрь практически без сопротивления. И теперь сам подается навстречу, разводит шире бедра, старается насадиться глубже; это приятно — осознавать, насколько он доверяет Ахерону и насколько может себя отпустить. Это приятно — не торопясь, трахать его пальцами, не подготавливая, а лаская, это приятно — слышать, как Коцит давится стонами, это приятно — чувствовать, как он судорожно вцепляется в запястье и впивается ногтями в кожу. Приятно быть с ним и доставлять ему удовольствие, и Ахерону тоже хорошо, даже несмотря на то, что он не прикасается к себе. В новый поцелуй Коцит стонет жалобно, умоляюще, снова тянет за свободную руку, и приходится сжалиться — широкая ладонь мягко обхватывает член. Ахерон ласкает в едином, неторопливом и размеренном темпе, губами жмется к плечу, шепчет что-то неразборчиво-ласковое и улыбается про себя: никакого больше ментального блока. Никаких больше стен и попыток закрыться, теперь можно в полной мере ощутить все то же, что чувствует Коцит. А это — удовольствие в чистом виде и безграничное доверие. — Мне так хорошо с тобой, — шепчет Коцит на грани слышимости и тут же оказывается утянутым в новый поцелуй — награда за честность. По неосторожности несколько раз слишком сильно кусается, тут же в качестве извинения прикасается языком, и Ахерон в отместку слегка ускоряет темп. Слегка — но этого оказывается достаточно, чтобы Коцита унесло за грань. От оргазма он отходит долго. Долго пытается отдышаться и осознать, что вообще происходит вокруг, и все это время Ахерон сидит рядом. Гладит по жестким темным волосам, изредка целует в висок или лоб, шепчет о том, какой Коцит у него хороший и замечательный и как сильно его любят. И улыбается, когда чувствует, как его ладонь ловят и прижимают к губам. — Отнесешь меня к остальным? Не уверен, что смогу сейчас идти сам, — усмешка выходит слабой, но она настоящая; Ахерон не может не улыбнуться в ответ. Вот теперь все точно в порядке и вернулось на круги своя. — Как ты скажешь, любовь моя, — но о том, чтобы вернуть Коциту хоть что-то из одежды, никто не просил. И к близким Ахерон его выносит именно таким — с припухшими губами, осоловелым взглядом и совершенно обнаженным. И в итоге обработка ран откладывается еще на несколько часов.