Речное безобразие

Кровь. Ее много, и она везде — бурыми пятнами на брусчатке, алыми брызгами на стенах домов, бордовыми подтеками на одежде. И запах. Острый, солоноватый, оседающий металлическим привкусом на языке — теперь весь этот переулок пропитан им. Декорация к малобюджетному ужастику, не иначе; так и не скажешь, что убит здесь был всего один человек. — Ты мог бы быть аккуратнее, — недовольно звучит совсем рядом. — Нам не нужны проблемы. Коцит в ответ на это лишь скалится и вытирает губы рукавом, но по итогу лишь больше размазывает по лицу уже начавшую сворачиваться кровь. Вообще-то основная пища рек — человеческий страх, но так сложно удержаться от соблазна запустить зубы в еще трепещущую плоть. Именно поэтому лежащее на земле тело больше напоминает истерзанную груду мяса, чем человеческий силуэт. — Разлюбезный мой, неужели ты считаешь, что сейчас самый подходящий момент для чтения моралей? — Коцит разводит руками, заодно окидывает собственную одежду быстрым взглядом и раздраженно цокает языком — после такого костюм только сжечь. Впрочем, можно сказать, что оно того стоило. Человек был еще жив, когда Коцит зубами вцепился в его горло, жив и восхитительно напуган, и этот страх придавал крови совершенно изумительный вкус. Может, появись Стикс чуть раньше, он бы тоже успел попробовать и понять, что риск был оправдан, но, увы, теперь от жертвы остались лишь ошметки. — Совсем с-с-с ума с-с-сходишь без хорошего хозяина, — раздраженно кривит губы тот. Одетый с иголочки, в идеально чистом и выглаженном костюме, в эпицентре кровавого месива он смотрится по меньшей мере чужеродно. Особенно когда брезгливо тыкает носком ботинка в бок трупа и склоняется ниже, оценивая масштабы нанесенного Коцитом ущерба. — Конечно, этого ведь в здравом уме не назвать хорошим! — голос Коцита обычно звучит как раскрученная слишком медленно пластинка, теперь же — будто по этой пластинке с нажимом проводят иглой. Азарт хорошей погони и славной добычи до сих пор не схлынул, не оставил в покое; кровь кипит в жилах, и Коциту почти физически тяжело стоять на одном месте без движения. Разговоры хотя бы немного спасают. — Ты представляешь, ненаглядный мой, он решил, что сможет воспользоваться нашими услугами, а затем преспокойно сбежать — ну не безумец ли? Теперь уж вряд ли побегает, как думаешь, дорогой, быстро ли его найдут? Стикс не отвечает. Только с отвращением морщится и кипенно-белым платочком стирает с рукава неизвестно как туда попавшую темно-алую каплю. Вот уж кто всегда отличался завидной аккуратностью и умудрялся не оставлять следов даже после подобных кровавых пиршеств. Обычно такая чистоплотность вызывала лишь смех: подумаешь, нашелся аристократ; но сейчас Коциту отчаянно хочется собственными руками ее уничтожить. Испачкать в крови и ошметках плоти, разодрать зубами рубашку, не заботясь о том, где заканчивается ткань и начинается кожа, вгрызться в шею или плечо… Он ловит себя на том, что неосознанно облизывается, глядя на Стикса. Отступивший было голод теперь накатывает вновь, но на этот раз его не утолить человеческой жертвой. Этот голод требует иного. — Ночь ведь долгая, а мы не торопимся, не так ли? — Коцит растягивает губы в улыбке, обнажает мелкие заостренные клыки, когда делает медленный шаг ближе. От возлюбленного пахнет не кровью — едва уловимо тянет застоялой водой, и это тоже хочется исправить. Собственными руками разрушить безупречность. И это будет намного слаще, чем сожранный им человек. Стикс не сопротивляется, когда его толкают в грудь. Послушно жмется острыми лопатками к стене, чуть наклоняется, чтобы можно было взглянуть в глаза, и только насмешливо изгибает бровь, словно бы интересуясь: а что дальше? Дразнится, конечно: пусть и слабее, но он ощущает то же, что и Коцит. Вот только Стикс всегда намного лучше сопротивлялся и голоду, и соблазнам… и тем интереснее было его доводить. Заставлять умолять, срываться на стоны, подставляться, просить; у Коцита рот слюной наполняется от одних только воспоминаний. Голод затмевает все, оставляет лишь одно желание: обладать. Пометить. Завладеть. — Мой дорогой, как это чудесно, что ты решил составить мне компанию! — теперь его голос больше напоминает урчание. Коцит на пробу прихватывает клыками плечо, запускает ладони под одежду, царапает когтями ребра — пока несильно, задевая едва-едва. Руки у него в крови по локоть, но кровь засыхает слишком быстро, пятен от прикосновений почти не остается, и Коцита это не устраивает. Этого недостаточно. Это не заглушает желание, а лишь обостряет его. — Только попробуй, — упреждающе выдыхает Стикс, когда ласка становится уж слишком настойчивой. Даже ладони кладет на плечи, пытаясь то ли остановить, то ли оттолкнуть, но не успевает — Коцит резким движением тянет вниз за воротник рубашки. Ткань рвется с неприятным звуком, обнажая ключицу и верхнюю часть груди, и Коцит мгновенно вцепляется в оголенное. Зубы входят в кожу легко, словно нож в масло, рот сразу же наполняется кровью — густой, темной, тягучей, совсем не похожей на человеческую. Намного лучше, намного вкуснее, только вот и напиться ею невозможно — Коцит несдержанно стонет, зализывая свежую рану. Отстраняется лишь в тот момент, когда Стикс шипит от боли и тянет его за волосы; и то, не сразу, успевает еще раз прикоснуться языком. Но ему все еще мало. Стикса ему мало всегда. — Помилуй, душа моя, у нас предостаточно времени в запасе, почему бы и не насладиться обществом друг друга? — Коцит старается держать себя в руках, старается сохранять хотя бы подобие спокойствия, но лихорадочный блеск в глазах и слишком торопливая речь выдают его с головой. Ему не помеха даже кромешная тьма, что уж говорить о полумраке переулка, в котором Коцит видит все, словно днем. Видит чужие поджатые губы, видит, как едва заметно подрагивают тонкие пальцы, видит и самое прекрасное — свежую рану от собственных клыков. Стикс весь — острые углы, выпирающие кости, бледная кожа и синеватые вены, и Коцит готов часами распинаться о том, как притягательна для него эта почти нездоровая красота. Он и в обычной-то обстановке не слишком сдерживается — постоянно норовит притереться, дотронуться, оказаться как можно ближе, а уж теперь, когда разум затуманен адреналином, ему и вовсе не до каких-либо рамок приличий. — Нас-с-с могут увидеть, — звучит настороженно, но не резко, Стикс удерживает его на расстоянии, но не отталкивает, и, если честно, Коцита это слегка обнадеживает. Можно было бы пересилить себя, уйти подземными путями, подождать до дома, но ждать не хочется, хочется здесь, сейчас, все и сразу — что ж поделать, Коцит никогда терпением не отличался. Именно поэтому его руки так и остаются под чужой рубашкой, и более того — ползут ниже, к застежке брюк. — Вряд ли в такой час найдется много желающих прогуляться по темным подворотням, а если кто и найдется — он умрет раньше, чем успеет осознать увиденное, — заполошно шепчет Коцит, пока безуспешно пытается справиться с застежкой; расстегнуть так и не получается, приходится выдрать с мясом. Его трясет то ли от нетерпения, то ли от азарта, и запах Стиксовой крови лишь делает ситуацию хуже. — Не будь так жесток, дорогой, ты же видишь, что сводишь меня с ума… И вопреки ожиданиям Стикс не спорит. Не бросает раздраженно что-то вроде «Было бы с-с-с чего с-с-сводить», не продолжает отталкивать, не выворачивается из рук — наоборот, хватка в волосах сначала ослабевает, а затем исчезает совсем, и Коцит готов отмечать это как свою маленькую победу. Медлить не хочется, терпение и так на исходе, и клыки снова вонзаются в кожу, на этот раз в плечо. Кажется, так себя чувствуют люди, когда пьяны; мысли затуманены горячечным маревом, мир перед глазами дрожит и расплывается, и лишь фигура Стикса видна все так же отчетливо. Невозможно сосредоточиться ни на последствиях, ни на рисках, единственное, что осознает Коцит — собственное желание, становящееся с каждой минутой все сильней. С одеждой он все так же не церемонится, ни с собственной, ни с чужой. Клочья ткани летят в разные стороны, так же как совсем недавно — ошметки плоти, и Коцит уверен, что хотя бы пару раз, но оцарапал кожу. Впрочем, кажется, Стиксу нравится и так — под прикосновения он подставляется сам, только стонет коротко, когда Коцит вылизывает его ребра. На мгновение пробивает осознанием: они действительно собираются заняться друг другом здесь, в темном переулке, покрытые своей и чужой кровью, но, вопреки ожиданиям, эта мысль лишь сильнее подстегивает азарт. И какая вообще разница, что там творится вокруг, если в объятиях Коцита сейчас его возлюбленный? — Нам здес-с-сь не будет удобно, — внешне Стикс выглядит все таким же сдержанным и холодным, но Коцита не обманешь: желание у них на двоих одно, пульсирующее резонансом, отражающееся в расширенных зрачках. И до дома никому ждать не хочется, даже если идти кратчайшим подземным путем. Конечно, в словах Стикса есть своя правда, и разница в росте действительно слегка ограничивает возможности, вот только у Коцита решение возникло практически сразу. — Будет. Да, Стикс высокий, но при этом почти ничего не весит, и удерживать его над землей под бедра проще простого. О подготовке Коцит вспоминает запоздало, пытается и ношу свою одной рукой удержать, и дотянуться пальцами, но тут же оказывается остановлен коротким укусом за ухо. — Не нужно. Я знал, что этим закончитс-с-ся. И был готов. До Коцита не сразу доходит. Но когда доходит — в голове не остается ни единой связной мысли. — Ты готовился для меня, — еще чуть-чуть, и голос сорвется на восторженный скулеж. — Ты знал, что я не смогу устоять перед твоей красотой, и ты готовил себя, о, возлюбленный мой, как же ты невероятен… Он практически видит эту картину наяву: Стикс, полностью обнаженный, с едва заметным румянцем на скулах, кусающий губы, чтобы сдержаться, растягивающий себя длинными тонкими пальцами… Даже жаль, что Коцит не смог стать этому свидетелем, в следующий раз непременно надо будет упросить любимого повторить все то же при нем. А сейчас — перехватить поудобнее, вжаться всем телом, уткнувшись лбом куда-то под ребра, снова ощутить в волосах хватку, только на этот раз, скорее, нетерпеливую, и единым, плавным движением насадить Стикса на себя. И сразу же — замереть, не двигаться, тяжело дыша, чтобы позорно не кончить в первые же несколько секунд. Стикс жаркий, влажный, узкий, даже несмотря на растяжку, сжимается так, что у Коцита перед глазами взрываются звезды. И в плечи вцепляется с силой, раздирает едва ли не до мяса — мстит, наверное, за укусы, и только эта боль помогает удержаться от того, чтобы все не закончилось слишком уж быстро. Коциту хорошо, даже несмотря на не самую удобную позу, на ледяной ветер, наждачкой проходящийся по свежим царапинам; Коциту хорошо, потому что Стикс все-таки коротко и приглушенно стонет, обхватывает его ногами за пояс, подается навстречу сам, как может, и лицо его нет-нет, да теряет на мгновение человеческие черты. — Милый мой, замечательный мой, как же хорошо с тобой, какой же ты у меня чудесный… — Коцит путается в словах, сбивается, проглатывает окончания — сложно сосредоточиться, когда держишь на руках любовь всей своей долгой жизни. — Безумно с тобой хорошо, такой горячий, такой податливый для меня, весь мой, только мой, как же сильно я тебя люблю… — Двигайс-с-ся уже!.. — лицо Стикса вновь на секунду искажается, в раззявленном оскале мелькает раздвоенный змеиный язык. Видеть его таким — отдельное наслаждение, которое не описать словами, а осознавать, что это Коцит может довести его до потери контроля — еще лучше. Но все равно недостаточно, ему нужно больше, ему нужно еще, и сдерживаться сегодня Коцит не собирается. — Только потому, что ты просишь, любезный мой, — но все равно ведь медлит еще несколько секунд, прежде чем начать двигаться. Сразу глубоко и быстро, не жалея; Стикс все равно принимает, подается навстречу бедрами, хоть и шипит что-то возмущенно в первый момент. Кровь, сладкая, тягучая, бордовая кровь стекает по бледной коже, и Коцит слизывает ее с жадностью, лезет языком в не успевшие затянуться раны в надежде урвать побольше. Теперь кровью наконец-то пахнет от них обоих, этот запах, кажется, заполняет все вокруг, оседает в легких тяжелой взвесью, сводит с ума так же, как людей — крепкий алкоголь. Боль — его ли, чужая? — смешивается с удовольствием, и эта адская смесь не оставляет и тени шанса на то, чтобы сбавить обороты. Стикс все же стонет по-настоящему, протяжно и долго, стоит лишь слегка изменить угол проникновения. А после еще нескольких резких движений срывается окончательно — сбивчиво просит не останавливаться, еще, вот так и сильнее, и Коцит, разумеется, слушает, не забыв поощрить любовника еще одним коротким укусом. Оказывается, трахать его на весу приятно — самому выбирать темп, наслаждаясь тем, как покорно и охотно Стикс подставляется; Коцит с удовольствием пользуется собственным преимуществом — каждый раз выскальзывает практически полностью, после чего загоняет член вновь до основания. Влажное хлюпанье смазки, шлепки плоти о плоть, несдержанные стоны — не разобрать, где его, где чужие; наверняка их сейчас слышно за километр, но не то, чтобы Коцита это волновало. Не хочется ни сдерживаться, ни быть тише, и он даже не собирается пытаться. — Даже не вздумай!.. — Стикс снова пытается возмущаться, снова тянется оттащить за волосы, но рука его безвольно падает, стоит лишь еще раз толкнуться вглубь. А затем Коцит и вовсе перестает воспринимать обращенные к нему слова: сил едва ли хватает, чтобы концентрироваться на действиях. Сильнее вжать в стену, почувствовать, как мелко-мелко дрожит тело партнера, вплавиться, стать одним целым, раствориться полностью в бегущем по венам удовольствии и… К своему стыду, Коцит кончает первым. Слишком был разгорячен, слишком сильным оказалось удовольствие, слишком долго ждал этого, чтобы держаться подольше. Но не отстраняется — замирает так, войдя до упора, и пристально смотрит, как Стикс быстрыми рваными движениями доводит до разрядки себя; только после этого — отпускает, позволяет встать на ноги лишь для того, чтобы слизать с кожи белесые потеки. И сыто урчит, прислушиваясь к ощущениям: на время желание успокаивается, уползает куда-то вглубь, но нет никаких сомнений, что оно вновь может проснуться, стоит лишь дать повод. — С-с-сказал же тебе, не вздумай. И как это теперь назвать? — Стикс приходит в норму намного быстрее — привычно ворчит и возмущается, осматривая изодранную в клочья одежду, безуспешно пытается оттереть с уцелевшего кровь. Но голос его все равно едва заметно дрожит, и Коцит в ответ только скалится шире. Чрезвычайно довольный собой и ни о чем не жалеющий. — О, незабвенный, я тоже тебя люблю и с радостью бы повторил, — он не отказывает себе в удовольствии еще раз прихватить возлюбленного за бедро, хоть и удостаивается за это еще одного чрезвычайно недовольного взгляда. — По-моему, нам стоит ввести в привычку отправляться на охоту как минимум вдвоем, тебе так не кажется? Стикс в ответ на это предпочитает промолчать. Не соглашается, но и не высказывает возражений, и вторая часть не может не радовать. Домой они возвращаются тайными тропами через заброшенные тоннели метро — не показываться же на людях в таком виде. Не смутит, разумеется, но к чему им лишние слухи? По пути Коцит успевает урвать еще несколько торопливых, но жадных поцелуев, несколько раз с усмешкой сказать, что он бы повторил, и в итоге все-таки получить по носу, что, тем не менее, ничуть не сбивает настрой. Коцит все еще доволен, все еще ненадолго удовлетворен и все еще рассчитывает на продолжение вечера — в том числе, в компании оставшихся близких. Правда, дома обоим достается. Одному — за неуместную инициативу, второму — за то, что поддерживает. Пострадавшего в итоге забирает Ахерон — промывать и перевязывать раны, и это почти обидно — то, как Стикс вполголоса жалуется на некоторых «с-с-совсем обнаглевших ежей», пока его успокаивающе гладят по волосам. И Ахерон, между прочим, ему верит, предатель эдакий! Зато вот Флегетон смотрит подозрительно долго, явно что-то прикидывая, прежде чем подсесть ближе и улыбнуться самой обезоруживающих из всех своих улыбок. — Знаешь, я тут подумал… пойдем в следующий раз вдвоем?