Речное безобразие

— Мне все это не нравитс-с-с-ся. — Милый, мы же это уже обсуждали! — Флегетон оборачивается и всплескивает руками — энергии у него хоть отбавляй, как и всегда. Без привычных розовых очков и строгого костюма он выглядит совсем юным и почти беззащитным, но как же горько пожалеют те, кто поведется на обманчивое первое впечатление. — В этом клубе соберутся все важные шишки города, мы просто не можем пропустить мероприятие таких масштабов! — Знаю. Но мне не нравитс-с-с-ся. Справедливости ради, неожиданностью приглашение не было. О вечеринке Флегетон впервые заикнулся еще месяц назад — и с тех пор регулярно о ней напоминал, боясь, видимо, что близкие и вправду забудут. И всеобщим согласием заручился заранее, хоть и уговаривать пришлось долго. Знал ведь, каким влиянием обладает — ради его улыбки даже Стикс был готов один вечер потерпеть и слишком громкую музыку, и слишком яркий свет, и слишком большое количество людей, которых запрещалось убивать. А договориться с остальными практически не составило труда. Словом, отступать поздно, согласие давно было дано, день назначен, а все нюансы обговорены и уточнены не раз. Все, кроме одного. — Разве это обязательно? — на отрицательный ответ рассчитывать не стоит, но в глубине души Стикс все еще не теряет надежды. На свое отражение в зеркале он косится с плохо скрываемым отвращением, и дело вовсе не в наряде как таковом — о, нет, Флегетон изо всех сил расстарался, подбирая для партнеров одежду на этот вечер. Сами по себе вещи можно было, пожалуй, назвать даже красивыми, но Стикс прекрасно отдавал себе отчет в том, что никогда бы не надел подобное, если бы у него был выбор. Слишком откровенно. Слишком провокационно. Слишком сковывает движения и слишком много внимания притягивает к себе. Слишком много всего того, что Стиксу не нравится. — Разумеется! Нам всем ведь нужно выглядеть соответственно обстановке, — Флегетон улыбается тепло и искренне — давно уже отвык на ворчание любимого обижаться. Подходит ближе, тянет вниз за кожаные ремешки портупеи, невесомо целует в уголок губ, словно бы помогая примириться с окружающей действительностью. Удивительный — вот кому всегда и везде удается выглядеть абсолютно уместно. Нет сомнений в том, что и среди завсегдатаев клуба он легко сойдет за своего. — Тем более, что ты выглядишь прекрасно, mon amour. Стикс комплименту не верит. Но молчит, не желая вступать в бессмысленный спор. Его ведь все равно не переубедить: с Флегетоном ему не сравниться. Даже сейчас, выглядящий как один из мальчиков по вызову, он все равно прекрасен, и эта слишком откровенная, слишком провокационная, слишком вызывающая одежда удивительно ему идет. Короткий топ и джинсы с низкой посадкой не скрадывают движений, а лонгслив из мелкой сетки больше подчеркивает, чем скрывает, и Стикс не может отвести взгляд от оголенных участков светлой кожи. Стикс, впрочем, не может отвести взгляд от него всего. — Разве что… — Флегетон на мгновение прикрывает подкрашенные розовым и блестящим веки в раздумьях, — …не хватает пары деталей. Сердце мое, уделишь мне еще несколько минут? И как можно ему отказать? Впрочем, о своем решении Стикс жалеет довольно быстро. Когда сидит перед туалетным столиком, заставленным всевозможными тюбиками, баночками и коробочками, добрую половину из которых он даже не сможет назвать. Ему не нравится большинство вещей из человеческого мира, не нравится склонность людей к эпатажу и выставлению себя напоказ, но больше всего Стикс терпеть не может макияж — лишь от одной мысли о стягивающем кожу слое краски его передергивает. И себя он накрашенным не представляет; с его бледной кожей и водянистыми, почти прозрачными глазами любой яркий цвет будет смотреться чужеродно. Косметика создана для украшения, Стикс же предпочитает внушать страх, и за вниманием окружающих он не гонится — нравиться бы родным, этого достаточно. Будь его воля, он отправился бы в клуб все в том же черном костюме, и неважно, что там велят правила дресс-кода, но Флегетон смотрит так умоляюще, так нежно просит «Пожалуйста», что любое сопротивление кажется бесполезным. Ради него Стикс вытерпел бы вещи намного хуже одного вечера в обществе. — Мы быстро закончим, обещаю. Не успеешь даже заскучать, — он почти мурлычет, расставляя баночки в одному ему известном порядке. Стиксу ни до названий, ни до содержимого дела нет — его внимание приковано к чужим изящным пальцам. Стикс знает: эти же ладони могут с легкостью выдрать из человеческой груди сердце или одним движением переломить хребет; но Флегетон подцепляет кончиками пальцев его подбородок, вынуждая чуть приподнять голову, и в этом прикосновении одна лишь осторожная нежность. И это, признаться, сводит с ума. Когда пушистая кисть в первый раз касается лица, это заставляет вздрогнуть. В зеркало на себя Стикс не смотрит и лишних вопросов предпочитает не задавать — ему, в сущности, все равно, что там пытаются сделать с его внешностью. Куда больше ему нравится наблюдать за Флегетоном, подмечая мелочи — пряди светлых волос, уложенные гелем и выглядящие почти белыми в холодном свете настольной лампы, крохотные серьги-гвоздики, маникюр в черно-розовых тонах. Ноздри щекочет еле уловимый запах чужих духов — кажется, вишня, смешанная с чем-то терпким, и в голове снова остается лишь одна мысль: удивительный. Восхитительный. Прекрасный. — Закрой глаза, — звучит мягкая просьба, и Стикс подчиняется беспрекословно. Думает, что так ему проще будет отвлечься, но эффект выходит обратным: да, он больше не видит лица Флегетона, но каждое касание теперь ощущается намного острее. Отчетливо слышны и звук, с которым открывается очередная коробочка, и привязчивый мотивчик, который Флегетон напевает себе под нос; век по очереди касается что-то прохладное, затем по скуле снова скользит кисть, и эти простые действия почему-то кажутся чем-то до интимности сокровенным. Стикс не выдерживает и подается вперед, вслепую тянется за поцелуем, но его останавливают практически сразу — на губы ласковым жестом ложатся прохладные пальцы. — Тише, милый. Ты ведь не хочешь испортить макияж, правда? — негромкий смех звучит где-то над ухом, и Стиксу хочется шипеть от досады, но усилием воли приходится сдержаться. Для близкого важно закончить работу — пусть так, Стикс уважает его приоритеты. И будет уважать и дальше, даже если все, чего хочется ему самому — усадить Флегетона на этот же столик и взять, почти не раздеваясь. Время тянется медленно и неохотно, будто застывающая смола. Стикс давно уже теряет счет бесчисленным просьбам: открой глаза, закрой, посмотри на меня, теперь вниз, теперь снова на меня; кажется, он постепенно начинает понимать, почему перед важными мероприятиями Флегетону требовалось столько времени на сборы. Хуже всего, что промелькнувшая на мгновение мысль никуда не исчезла, наоборот, укоренилась в сознании и обросла подробными картинками. Тело близкого Стикс знает наизусть, и ему не составляет труда представить: следы от укусов на светлой коже, раздвинутые бедра, затуманенный шалый взгляд… Бесполезно пытаться не думать и отвлечься хоть на что-то — разыгравшееся воображение подкидывает все новые и новые идеи, и внизу живота постепенно начинает скапливаться тепло. Согласиться на «пару деталей» теперь кажется просто кошмарным решением. — Неужели на тебя так влияет макияж? — ладонь словно бы невзначай касается бедра, и Стикс со свистом втягивает воздух сквозь зубы. Недостаточно. Хочется еще. Хочется большего. Хочется намного, намного большего. — Ты. На меня так влияешь ты. Скрывать ему нечего. Не от близких, знающих его не один десяток лет. То, что происходит между ними, абсолютно естественно, иначе и быть не могло, и Стикс не собирается делать из своего желания вселенскую тайну. Да, хочется, да, вполне конкретных вещей, что ж теперь? И как вообще перед Флегетоном можно устоять? — Может, сначала хотя бы оценишь? Между прочим, я старался изо всех сил! — театральная драматичность в чужом голосе вызывает лишь легкую улыбку. В этом весь Флегетон — яркий, шумный, привлекающий к себе все возможное внимание; кто-то вполне мог бы сказать, что его слишком много, но Стикс любит его именно таким. И охотно идет на поводу — перестает любоваться и мечтать о непристойном, и вместо этого переводит взгляд в зеркало. И, что ж, теперь он, кажется, восхищается мастерством Флегетона еще сильней. Это не что-то особенное — всего-то черный цвет, размытые границы и немного туши, но все вместе смотрится на удивление гармонично, и даже глаза Стикса теперь кажутся не прозрачными, а чисто-голубыми. Да, лицо его магическим образом не изменилось, да, он все еще не подходит под общепринятые стандарты человеческой красоты, но теперь его внешность вполне можно было бы назвать интересной. Пожалуй, в чем-то даже привлекательной. Как будто бы Флегетон увидел в нем что-то и теперь хотел всему миру это показать. — Ты и вправду мас-с-стер. И творишь чудес-с-са, — Стикс не умеет красиво говорить и делать комплименты и сейчас сожалеет об этом особенно остро. То, что сотворил Флегетон, заслуживает всех благодарностей мира, заслуживает слов получше, чем нелепые попытки Стикса что-то выразить; как же тяжело выражать свои чувства вслух! Поэтому Стикс может лишь смотреть с немой благодарностью в надежде, что его поймут. Его понимают. — Дело вовсе не во мне, милый, — Флегетон улыбается так тепло, что сердце на мгновение замирает. — Ты прекрасен сам по себе, а я лишь слегка это подчеркнул. От того, чтобы поцеловать его, Стикса удерживает лишь обещание не портить макияж. На этом бы им и закончить. Оправить одежду, взяться за руки и отправиться наконец-то в этот проклятый клуб — существует вероятность уйти пораньше, если пораньше прийти, но угадать, что Флегетону в следующее мгновение придет в голову — задачка не из легких. Потому что улыбается он так хитро и игриво, что Стикс чувствует, как по телу расползается знакомая дрожь предвкушения. — Я ценю, что ты выполнил мою просьбу, незабвенный. Быть может, мне стоит хорошенько тебя отблагодарить? — в глазах его танцуют искорки. Стикс не уверен до конца, что скрывается за этой «благодарностью» — здесь можно ожидать чего угодно; но все мысли до единой вылетают из головы, когда Флегетон единым плавным движением опускается на колени. — Разве мы не опаздываем? — последняя, отчаянная попытка сохранить благоразумие, хоть Стикс уже чувствует, что ни к чему она не приведет. Потому что невозможно мыслить ясно, когда на тебя снизу вверх смотрят, как на произведение искусства, и облизываются так, словно вот-вот съедят. Потому что речь о Флегетоне, и власть его непреодолима. — Думаю, у нас найдется несколько свободных минут, — улыбка выглядит почти невинной. Такой, словно бы это не Флегетон сейчас тянется к застежке чужих штанов. Он выглядит как искушение, как живой соблазн, противиться которому не смогла бы ни одна душа, и Стикс не собирается даже пытаться. Не то, на что стоит тратить драгоценное время. Первое прикосновение выходит ласковым, едва ощутимым — Флегетон лишь слегка касается губами головки, облизывается, нарочно задевая кончиком языка, снова целует; но Стикса уже от этого ведет. Хочется вплести пальцы в светлые волосы, с силой потянуть на себя, толкнуться в податливое горло, заставить взять в рот так глубоко, как только возможно… он и не замечает, как за этими мыслями действительно подается вперед, чтобы положить ладонь любовнику на макушку. И тут же получает легкий шлепок по руке. — Нет-нет, милый, даже не вздумай. Не для того я волосы укладывал, — это звучит почти обиженно. Можно было бы поверить, если бы при этом аккуратные пальцы Флегетона не обхватывали бы у основания член. — Сегодня ты можешь только расслабиться и получить удовольствие. Стиксу остается только принять правила этой игры. Он старается не подавать виду, насколько тяжело сдержаться, только до побелевших костяшек стискивает подлокотники стула. Невозможно. Флегетон невозможный. Особенно такой — стоящий на коленях, с танцующими где-то в глубине светлых глаз искорками. Особенно когда ведет кончиком языка по всей длине и жмурится от удовольствия так, словно пробует диковинное лакомство. У Стикса в голове ни единой связной мысли, только сплошное, не оформленное в слова, обжигающее желание: еще, еще, пожалуйста, вот так. Он пока держится, молчит, только губы с силой кусает, но осознает прекрасно: если Флегетон продолжит дразниться, никакой выдержки не хватит. Будь ситуация иной, Флегетон бы непременно продолжил. Довел бы до исступления, заставил умолять, вдоволь бы насладился собственной властью — ему всегда нравилось растягивать удовольствие; но времени и так слишком мало. Приходится хорошую задумку отложить на потом, а сейчас — обнять губами головку, толкнуться в уретру языком, взять глубже, помогая себе ладонью. Горло у Флегетона узкое, жаркое, длинный гибкий язык идеально обвивается вокруг ствола, и Стикс не может удержаться от того, чтобы толкнуться глубже. Как и не может сдержать полузадушенный стон, когда Флегетон послушно расслабляет глотку. За столько лет можно было бы и привыкнуть к такому, научиться не реагировать так остро, но Стикс ничего не может с собой поделать — каждый момент близости ощущается все так же ярко, как и самый первый раз. Может, все дело в чувствах, а может в их особенной связи, но это не имеет значения — какая разница, если это хорошо? — Подожди немного, я… х-хах!.. — Стикс задыхается, не успев даже закончить фразу, потому что его партнеру дела нет до просьб. Потому что Флегетон переводит дыхание и на пробу несколько раз двигает головой вверх-вниз, то практически полностью выпуская член изо рта, то вновь заглатывая до основания. Отсасывает он неторопливо и вместе с тем жадно, в бедра Стикса крепко вцепляется, и от невозможности прикоснуться в ответ хочется выть. Невыносимо. Невозможно. До невозможности хорошо. — Ты же не думаешь испачкать мне лицо, правда? — когда Флегетон ненадолго отстраняется, от припухших губ к члену тянется ниточка слюны, и Стикс с ума сходит от одного лишь этого вида. Не сразу получается сконцентрироваться, осознать смысл услышанных слов; может, удалось бы и быстрее, если бы в это время Флегетон размеренно ему не надрачивал — как теперь спокойно смотреть на этот черно-розовый маникюр? Пусть и с заметным опозданием, но Стикс все же кивает в знак подтверждения, и тут же оказывается вознагражден еще одним прикосновением ласкового языка к головке и жарким шепотом «Вот и умница». И это тоже — до невозможности. А дальше мгновения сливаются в одно, томительно-сладкое, отравленное лишь собственной бечпомощностью. Стикса выгибает от каждого прикосновения; но одновременно лучше и хуже всего видеть Флегетона таким. Лучше — потому что он выглядит потрясающе, когда принимает в горло член, хуже — потому что от одного лишь этого вида остатки самоконтроля улетучиваются безвозвратно. Стул после сегодняшнего останется только отправить на свалку — в исступленных попытках сдержаться Стикс когтями в мясо раздирает обивку; было бы проще, будь запястья связаны или скованы, но Флегетон, кажется, совсем не знает жалости. Все, что остается, — толкаться бедрами навстречу, заставляя любовника едва ли не давиться, и выстанывать что-то неразборчиво-жалобное, умоляя: что угодно, только, пожалуйста, не прекращай. Когда Стикс кончает, ему кажется, что мир вокруг на мгновение полностью теряет очертания. Просьбу не запачкать лицо удается выполнить легко — Стикс изливается глубоко в тесное горло, и в следующее же мгновение, кажется, заливается румянцем, потому что Флегетон послушно сглатывает. И отстраняется со слишком довольной улыбкой. Казалось бы, в произошедшем только что не было ничего из ряда вон — за несколько столетий совместного существования они творили еще и не такое; но почему-то сейчас все это кажется Стиксу верхом бесстыдства. Но жалеет ли он? Ни капли. — Думаю, что теперь наш выход в свет точно пройдет хорошо, — Флегетон улыбается, помогая привести в порядок одежду, и где-то глубоко внутри Стикс чувствует отголоски чужого предвкушения и желания. И, не удержавшись, все-таки целует — в шею, туда, где точно нет ни капли косметики, игнорируя нарочито-обиженное «Вообще-то мы и так уже опаздываем!». Пара минут в запасе найдется всегда. Макияж у Флегетона, впрочем, все равно в итоге оказывается безвозвратно испорчен. Позже, на заднем сиденье машины, с подачи остальных рек — но Стикс принимает в этом самое активное участие.