Naloxonum

      Непослушное тело, объятое холодом и свинцовой тяжестью, никак не желало поддаваться. Холодные простыни под румяным лицом ощущались не лучше грубой земли. С неимоверным усилием припухшие веки раскрылись, и сухие губы выпустили глухой, жалобный стон. Мир перед влажными глазами, затянутыми пеленой действия гремучих веществ, не находил в мутном сознании объяснения, расплываясь бесчисленными цветными пятнами и отголосками головной боли. Медленно Сокджин, потерянный в пространстве и времени, перевернулся на спину, чтобы спустя несколько глубоких вдохов на грани тошноты предпринять попытку приподняться на локте, изо всех сил сжимая край одеяла для удержания хрупкого равновесия.       —Buona notte, mio bel, tutto sparso di fiori. Calmo dormi così fino al sorgere del di. Il mattino che vien se il Signore lo vuol, — давно забытые строки колыбельной песни кружились снежным вихрем среди редких и жёлтых полос уличного света, пробирающихся сквозь полупрозрачные гардины большого окна. Грубоватый, но тягуче чарующий мужской голос просачивался в черепную коробку, накрывая гудящий страх лёгким налётом облегчения и вынуждая напряжение в мышцах ослабнуть. — Ti ridesti, mio bel, nella gloria del sol.       Синебокие сумерки игрались на белоснежном потолке гостевой спальни, обнимая собой статную мужскую фигуру, с которой стремительно исчезали слои одежды, обнажая тёплую кожу с рубцами старых ран. Ощущение страшного сна обрастало деталями реального мира, но ни одна причина происходящего хаоса не приходила в ноющую голову, наполненную непроглядным туманом. От вспышки острой боли у виска Сокджин тихо застонал, неосознанно привлекая к себе внимание. Большая и холодная спальня в доме Конте часто становилась для Аугусто укромным местом, скрытым от зоркого глаза отца, где можно было укрыться и переждать бурю собственной семьи, зная наверняка, что любимый дядюшка никогда бы не позволил никакой живой душе причинить боль. В этих стенах ощущалась безопасность, но присутствие в них цветочного мальчика по мере взросления становилось всё реже к большому неудовольствию Франсуа. Крепко зажмуренный Аугусто, вцепившись во взлохмаченные волосы от новой вспышки боли, едва ли заметил нежное прикосновение к собственному подбородку, вынуждающее против воли вскинуть голову, а медовые глаза распахнуться. Мелодия, которую напевал Франсуа, исчезла, оставляя только звон у барабанных перепонок.       — Что разбудило моего медвежонка? — ласковое прикосновение коснулось нижней губы излившегося стоном Сокджина, оттягивая ту, чтобы зацепить бледную слизистую коротким ногтём. — Ещё слишком рано, моя любовь, ты должен попытаться уснуть снова, слышишь меня?       Но, несмотря на чёткую речь Франсуа, дезориентированные мысли продолжали разбегаться по углам гудящей черепной коробки в полном непонимании происходящего, пока мир расплывался акварельным пятном без единой возможности для слов выскользнуть из горла, сжавшегося в болезненном спазме. Смутное чувство тревоги щекотало тело изнутри. Безвольной куклой Сокджин распахнул рот, позволяя надавить на нижний ряд зубов до тупой боли в челюсти. В полумраке спальни Франсуа, облачённый лишь в нижнее белье и уродливые носки, выглядел донельзя сытым, мельком поглядывая на ключ в замочной скважине.       Семейное гнездо кипело жизнью по ту сторону закрытой двери, наполняя дом голосами и шумом, пока забытая половина яблочного пирога, с любовью приготовленного сеньорой Конте, томилась в полном одиночестве посреди обеденного стола на большом и цветочном блюде. Со вздохом Франсуа всё же отстранился от безвольного гостя, чтобы выхватить увесистую бутылку терпкого скотча с золотистого подноса на прикроватном столике, легко расправившись с той. Когда щепетильно выстроенные планы подверглись изменению, разгневанный Франсуа неизбежно выходил из себя, как и сейчас, тот свободно отпускал себя навстречу высоким волнам злости. С грубой силой рот медвежонка оказался требовательно раскрыт, а голова запрокинута, позволяя щедрой порции жгучей жидкости проникнуть в судорожно сжимающееся горло. Грубый поцелуй, лишённый любого намёка на громкую любовь, вонзился в открытую шею Аугусто у острого адамового яблока, чтобы то дрогнуло, а жидкость скатилась с корня языка.       — Вот так, — в нежности проворковал Конте, шершавыми ладонями огладив взмокший и высокий лоб гостя, словно поощряя щенка. — Мой хороший мальчик.       Подобный расклад событий, спутавший все карты, мог быть следствием плохо растворённого порошка или слишком маленькой порции того, в спешке отсыпанной из сложенного листка бумаги, но даже на подобное развитие событий Франсуа всегда имел очередной план. После того, как тело Аугусто окончательно обмякло в объятиях на кожаном диване, Конте принялся провожать слабо стоящего на ногах гостя до спальни, одновременно уверяя взволнованную супругу об очередном и простом переутомлении у её любимого мальчика. Как только ключ проворачивался в скважине, а тело оказывалось на постели, следовало перепроверить содержимое всех тайников спальни, которыми Франсуа пользовался долгие и долгие годы, пряча в них вещи, оставленные на крайний случай, какой, например, произошёл и этим вечером. Скрытое в тайниках имело отношение к довольно грубым, в некоторой степени безжалостным, методам работы Франсуа, из-за которых медвежонок действительно мог пострадать. Если в детстве для Аугусто было достаточно щедрой порции снотворного, чтобы оказаться в бессознательном состоянии, то с возрастом Конте приходилось изворачиваться всё больше, в конце концов прибегая к методам из своей профессиональной деятельности.       Хоть алкоголь и упал на дно желудка, но постанывающий Сокджин продолжал оставаться на грани реальности, воззрившись перед собой округлыми и пустыми глазами, медленно моргая. Несмотря на пустоту и необыкновенную лёгкость, нечто оглушающе громко вопило об опасности, но сил, чтобы поднять самого себя со дна этой бездны, не было вовсе, и Аугусто даже не заметил, если бы ткань его брюк вдруг стала мокрой из-за опустевшего мочевого пузыря, при этом с долей нарастающей паники чётко ощущая возобновившиеся настойчивые прикосновения.       — Н-нет, — едва слышно проблеял он. — Н-не на—       Легко смахнув слабую хватку на предплечье, под скрежет зубов в молчании Франсуа поднялся со старого и скрипучего матраса, чтобы, отстранившись, сжать кулаки до побелевших костяшек от подобного непозволительного неповиновения. Пылая раздражением, Конте едва сдерживался, чтобы не украсить хорошенькое личико своего любимого медвежонка ярким следом пощёчины. Привычная рутина терпела крах, пока злость всё сильнее закипала в теле мужчины. После выпитого Аугусто не должен был просыпаться на протяжении долгих часов, будучи податливым и послушным, а после пробуждения принять произошедшее за дурной сон, но сейчас же в тёмных глазах гостя промелькнула горькая осознанность, окончательно выводя Франсуа из себя.       — Чёрт бы тебя побрал, паршивец! — с едкими ругательствами чертыхнулся Конте, принимаясь озлобленно отстранять чужие тонкие руки, что норовили опустить задранную ранее футболку. Плохо скоординированные и слабые движения неимоверно раздражали, и Франсуа, замахнувшись, с силой ударил по узловатым пальцами под протяжный и жалобный вой. — Не заставляй меня связывать тебя, я не хочу, чтобы у тебя снова появились эти уродливые шрамы, они не идут тебе, они делают тебя таким грязным.       С каждым действием Франсуа получал всё больше сопротивления, держась изо всех сил от применения грубой силы. Тихие всхлипы беспорядочно срывались с пухлых губ, путаясь в бессвязных мольбах и тщетных попытках достучаться до любимого дядюшки, те в один миг обратились единственным вскриком, когда холодная пряжка расстёгнутого ремня коснулась разгорячённой кожи, а сам Аугусто сжался в комок, в нарастающей панике пытаясь прикрыть обнажённые участки тела дрожащими руками.       — Н-не над—       С оглушительной и сильной пощёчиной, звоном отдающейся в черепной коробке, ослабевшее тело повалилось на измятые простыни, теряясь в липком пространстве на долгое мгновение и не находя больше за пеленой в медовых глазах расплывчатый мужской силуэт.       — Помолись, чтобы к ночи след успел сойти, грёбаный сукин сын. Господи, почему же ты иногда такой чертовски невыносимый, — раздосадованный Франсуа продолжал едко сокрушаться, но всё же сжалившись, тот нежно огладил расцветающий краснотой след от собственной руки на излюбленном лице тыльной стороной ладони. Золотое обручальное кольцо болезненно обжигало горячую кожу. Приносить боль медвежонку всегда было совестно, даже если тот хорошенько напрашивался на взбучку. — Прости меня, милый, но не стоило быть таким непослушным, ты ведь знаком с правилами нашей игры, разве не так? Ты должен спать, медвежонок, наслаждаться сладкими сновидениями для дядюшки.       Длинные ресницы Аугусто затрепетали, и тёмные радужки медленно закатились под припухшие веки, оставляя яркую полоску белка, но сознание всё ещё пребывало на тонкой грани реальности и сна, несмотря на плотный туман принятых веществ. Нежная колыбельная вновь достигала слуха, словно бы через толщу воды, и Аугусто чётко ощутил, как вес чужого тела исчез со скрипучего матраса, а песня начала отдаляться.       — Buona notte, mio bel, passan gli angeli d’oro, se guidare vicin al fanciullo divin, il mattino che vien senza nebbia o neve.       Собственная нагота ничуть не смущала Франсуа, тот, тихо напевая незамысловатую мелодию, которой бесчисленное количество раз одаривал своего медвежонка, открыл потайной ящик прикроватного столика, чтобы вызволить небольшую шкатулку, где хранился изысканный платок с ручной вышивкой и пластмассовая белая бутылка без этикетки.        — Из-за тебя мне приходится использовать крайние методы, мой Ангел, а ты прекрасно знаешь, как я не люблю это.       Белоснежная квадратная ткань имела дорогостоящую вышивку, выполненную исключительно вручную в виде распустившихся бутонов дамасской розы, которую всегда так трепетно любил Аугусто, никогда не изменявший своим нежным чувствам. Тот всегда, сколько помнил Конте, являлся настоящим цветочным мальчиком, что так безмерно любил роскошные сады, красочные книги и срезанные букеты, всегда бережно сохраняя те, пока сухие лепестки не осыпались полностью, превращаясь в обломки былой красоты. Бережно расправив платок на своей ладони, преисполненный гордостью Франсуа продемонстрировал тот своему почти бессознательному гостю, огладив подушечками пальцев тонкие золотистые нити вышивки.       — Твои любимые цветы, милый, розы. Знаешь, когда я впервые увидел эту вещицу, то не мог оторвать от неё взгляда. Такая необыкновенная, она так сильно напоминала мне тебя. Боже, Аугусто, как же ты… Ты в каждой мелочи, в каждой секунде, в каждом дне моей жизни, — на мгновение поджав губы, Франсуа с тоской взглянул на пластмассовую бутылку, тяжело вздыхая. — Я буду осторожен, обещаю. Всё ради твоего блага, слышишь?       Когда Конте осторожно лёг в постель, крепко сжимая платок в ладони, синеватые сумерки уже робко уступали место ночной тьме. Тусклый свет настольной лампы ударил по глазам. Бережно притянув вяло сопротивляющегося Аугусто в свои объятия, Франсуа, облокачиваясь спиной на подушки у изголовья, с благоговейным трепетом прижал медвежонка к своей обнажённой груди настолько крепко, чтобы ощутить мерное биение чужого сердца. Не имея больше сил на борьбу, Сокджин обмяк, позволяя удерживать себя одной рукой, пока второй же Франсуа ловко открутил крышку, выплёскивая щедрую порцию жидкости из белой бутылки на нетронутую ткань платка.       — Я буду осторожен, — тихо приговаривал Конте, накрывая влажной тканью нос и приоткрытый рот Аугусто, что лишь дёрнулся, безвольно запрокидывая голову. Сладковатый и тяжёлый аромат грузом оседал на слизистых, проникая всё глубже и глубже в лёгкие. Франсуа убаюкивал тонкое тело в своих объятиях, словно собственного ребёнка. — Дыши хорошо, глубоко. Давай полежим так немного. Совсем не больно, верно? Ничего страшного не случится, просто станет очень хорошо. Дыши, мой Ангел, побудь со мной ещё немного, я подарю тебе любви. Ты ведь любишь это, да, мой медвежонок? Такой голодный, такой ненастный до любви.       Допустимая, чётко выверенная концентрация вещества позволяла удержать сознание в зыбком состоянии между явью и сном, погружая в забытье. Измятая футболка Аугусто вновь была приподнята без сопротивления, со стуком пряжки ремень оказался расстёгнут, позволяя приспустить брюки до середины бедра. Франсуа старался обнажить как можно больше любимого тела, чтобы насытиться соприкосновением с мягкой кожей, оставляя без ласки каждый ненавистный шрам. В эти особенные моменты будоражащей интимности Конте чувствовал настоящее благоговение и всепоглощающую любовь, которая так сладостно, словно порция хорошего алкоголя, обжигала собой внутренности. Переплетая ноги, чтобы прижаться ещё сильнее, мужчина осторожно отнял изысканную ткань от бледного лица, чтобы без сопротивления протолкнуть пальцы между пухлых губ.       — Надо быть осторожней, медвежонок, чтобы твой язык не запал в горло. Видишь, как сильно я забочусь о тебе, моя любовь. Вот так.       Когда голова Аугусто склонилась вперёд, сильные руки вновь обвили его безвольное тело, с нежностью прижимая к груди, где в трепещущей и всепоглощающей любви теплилось сердце.

*

      — Надо быть осторожней, прошу тебя, — но как бы Намджун, что замер на пороге ванной комнаты, ни прикусывал в волнении внутреннюю сторону щеки, стук упавшей зубной щётки оказался знаком, что все слова прошли мимо своенравного Аугусто. — Стой на месте, я помогу тебе.       — Мне не нужна помощь, я справлюсь сам.       — Тебе нужно закрыть свой рот, сокровище, и позволить мне позаботиться о тебе.       Узловатые пальцы до побелевших костяшек остервенело впились в холодный край раковины в тщетной попытке спасти ослабевшее тело от падения. Сквозь крепко стиснутые зубы Сокджин разразился шипением, словно разъярённый кот, на долгую секунду закрывая глаза, чтобы угомонить вращающийся вокруг мир. Новый день встретил Аугусто нарастающей мигренью и неимоверной слабостью во всём теле, привкус тошноты не делал картину лучше, как и сильное головокружение. Удручающее самочувствие и ночные кошмары чертовски давили на и без того подавленное сознание, вгоняя в отвратительное состояние бессилия. До странного реалистичные сны всё ещё пускали по телу табуны холодных мурашек, приподнимая на руках тонкие волоски. Подобного состояния после вечеров с Франсуа, схожего с этим утром, Сокджин не мог вспомнить, как и не мог понять самого себя, погребённого под отголосками дурного сна, что на деле являлся самой настоящей тоскливой реальностью. Чёткий план Франсуа работал, а Аугусто не смел усомниться в помыслах своего любимого дядюшки.       Застывший в громком беспокойстве Консильери, что с двадцать минут назад пытался накормить Аугусто лёгким завтраком, сейчас же уверенно двинулся вперёд, нежно обхватывая большими и тёплыми ладонями узкую талию. Зубная щётка оказалась поднята из растекающейся пены на дне раковины и хорошенько промыта, пока сам хмурый Босс принудительно оказался усажен на край ванны, послушно позволяя почистить себе зубы и убрать неприятные точки во внутренних уголках глаз. Белоснежная пена стекала по подбородку, падая крупными каплями в заботливо подставленную ладонь Намджуна.       — Ты мне абсолютно не нравишься сегодня, — за подобное беспокойство Сокджин не мог винить своего возлюбленного, ощущая к этому человеку невообразимую благодарность. Нахмуренный Аугусто, под чьими глазами залегли глубокие тени, слабо замычал, раскрывая рот шире. Это чудо, что он смог удержаться на ногах и облегчить мочевой пузырь самостоятельно. — Слышишь меня? Это далеко не похмелье, дорогуша. Чтобы дойти до такой кондиции, ты должен был осушить всю винодельню, чёрт побери, чем этот дядюшка угостил тебя?       Поддерживаемый сильной рукой, склонившийся над раковиной Аугусто промыл рот от остатков пасты, расправившись с чисткой зубов лишь с чужой помощью. То ещё дерьмо, которого никогда не существовало до этого дня, как и странного завывания внутреннего голоса, не приносящего ничего, кроме ледяных волн необъяснимой тревоги. Липкие отголоски страха быстро растворялись в реальности Аугусто, который уверял себя, что дело заключалось лишь в сильном переутомлении.       — Просто скотч, — хрипло проговорил тот, выпрямляясь с яркой болью в мышцах. Клетку из рёбер болезненно сдавливало при каждом движении, пока туман не желал покидать темноволосую и взлохмаченную голову. Бледный Сокджин не желал показываться на глаза семьи в таком ослабленном состоянии, и причиной было вовсе не стыд или вина, а куда более глубокое чувство, словно он подводил не только самого себя, а каждого члена клана. Если бы не общее подавленное состояние, Аугусто с большим удовольствием излился бы горькими слезами усталости, бессилия и потребности в любви, словно маленький мальчишка.       — Какой к чертям скотч, любовь моя, тебе мало зеркал, чтобы увидеть свой удручающий вид?       — В слове «красивый» ты допустил несколько ошибок.       Тёплая улыбка, полная нежной любви, коснулась мягких губ Консильери, что припал тягучим поцелуем к виску недовольно сопящего мужчины в своих руках.       — Конечно же, — обхватив тонкое тело крепче, Намджун опалил горячим дыханием ушную раковину Аугусто, не позволяя тому отстраниться или извернуться. Красующийся яркими оттенками бутон метки около чернильного дракон раздирал душу Намджуна изнутри, который ничуть не сомневался, что ещё до встречи с Франсуа Аугусто не имел на своей коже ничего, кроме одного свежего пореза от бритвенного станка. — Как назывался скотч, который вы распивали прошлым вечером?       Дёрнувшись в крепкой хватке, Аугусто замер, тяжело выдыхая сквозь резкую боль. Поддавшись необъяснимому порыву, тот уткнулся в шею возлюбленного, где аромат сладковатого парфюма казался громче всего, чтобы прикусить это место, оставляя яркий след от кромки зубов. Широкий мазок мокрого языка сгладил ощущение жжения.       — Это ребячество, Джинни.       — Шотландский двенадцатилетний скотч. Медовый, сладковатый и имеет ноты сухофруктов.       — Ты не помнишь полное название, и при этом напиток был так хорош, что твои зрачки едва ли походят на нормальные, Джинни, что произошло вчера? Ты почти не мог стоять на ногах, когда тебя привели под руки.       — Я перебрал, — колючий страх слишком сильно сдавил внутренние органы, и Сокджин шумно выдохнул, на мгновение прикрывая глаза. Почему-то ощущение самообмана не покидало сознания, но Ким упорно игнорировал неприятное чувство, оборачивая то простым самовнушением. Всё дело в ночном кошмаре, выбившего землю из-под ног.       — Ты сомневаешься.       Но даже в таком состоянии робкая злость находила выход, и Сокджин не смел принимать подобный абсурд, как бы он ни любил этого человека, в чьих тёмных глазах плескалось куда больше, чем одно беспокойство. Слабый и смазанный удар пришёлся в плечо Консильери, и тот мягко обхватил чужое запястье, прижимаясь к бледной коже губами невообразимо трепетно, унимая горький блеск в медовых и любимых глазах. Аугусто не смел сопротивляться этому, дыша глубоко и тяжело, но обида внутреннего ребёнка переливалась через край взрослой души.       — Что не позволяет тебе поверить мне? — подал приглушённый голос Аугусто, быстро сморгнув непрошенную солёную влагу. Эта история, полная противоречий и непонимания, повторялась из раза в раз, так и не находя согласия между двумя душами. Сокджин не понимал причины подобного отношения возлюбленного к своему дорогому дяде, как и не принимал его сомнений, ведь Франсуа был иным, он был добрым. — Каждый чёртов раз ты ищешь любое дерьмо, за которое можно зацепиться и оклеветать Франсуа, несмотря на то, что он лично тебе и всей нашей семье не сделал ничего дурного. Он помогал нам, был рядом, когда я так сильно в нём нуждался, Намджун.       — Я тоже всегда находился рядом с тобой. Я принадлежу тебе.       — Ты — другое, — тонкий палец уткнулся в ключицу Консильери. — Я вырос на его глазах, Франсуа мне как отец, чёрт тебя побери. У него две дочери, он — прекрасный отец, как ты можешь такого человека, как он, обвинять в каком-то дерьме, подозревать и приписывать ему что-то абсолютно невообразимое. Намджун, он — друг нашей семьи, я провёл с ним детство. Франсуа подарил мне грёбанную золотую рыбку на моё десятилетие.       — Только следом он избавился от неё через несколько недель, чтобы как следует утешить твои горькие слёзы.       — Да о чём ты говоришь, сукин сын!       Вытолкнув из лёгких воздух, на мгновение Намджун зажмурился.       — Я могу пригласить к тебе Юнги, хочешь этого? Он так рвётся к тебе с ночи. Позволишь нашему крошке-доктору осмотреть себя?       — Нет.       — В чём проблема, Джинни?       — Боги, — слова, наполненные усталостью, вылетали из горла, сжавшегося в спазме, с большим усилием. — Мой дядя не мог ничего сделать, не мог, так почему же ты продолжаешь обвинять его, как ты вообще мог подумать об этом, милый? Он никогда не давал ни одному из нас повода, не дарил нам красные флаги. Прошу тебя, не делай мне ещё больнее подобными мыслями. Он не такой, ради всего святого.       Прикосновение большой ладони к телу одарило табуном колючих мурашек под белой хлопковой тканью, вынуждая Аугусто вздрогнуть и пошатнуться в кольце рук, что лишь сильнее охватили того, и былая злость растворилась, сменяясь невероятной тоской. Без раздумий Сокджин доверчиво упал в объятия, прижимаясь щекой, горячей от злого румянца, к крепкому плечу, с благоговением вдыхая родной и домашний аромат.       — Когда-то ты учил меня никому не доверять в этом чёртовом мире, — хрипло произнёс Консильери, с трепетом потираясь щекой о копну взлохмаченных волос. Грубые подушечки пальцев в ласке пробежались по рёбрам. — Прошу, не злись на меня.       — Если бы меня обводили вокруг пальца, то я бы знал об этом. Какой слепой идиот не понял бы к себе подобного отношения? Только непроходимый глупец.       — Ты не глупец.       — Я знаю, Намджун.       Стоило Аугусто вновь оказаться в тёплой постели и отказаться от кружки излюбленного кофе к возросшему беспокойству Намджуна, как из-под руки Консильери вдруг показалось довольное и румяное детское личико. Запыхавшись от длительного бега, с озорным блеском в оленьих глазах Суа легко протиснулась к постели, чтобы в один прыжок обвить шею Аугусто крепкими объятиями, громко щебеча:       — У вас есть право хранить молчание, — звонко и счастливо воскликнула малышка, без единого возражения со стороны взрослых забираясь на постель в пушистых тапочках. Несмотря на то, что день близился к полудню, никто в доме Пеларатти не покидал уютных объятий пижам, совсем недавно оставив спальни.       — Милая, — в тихих словах Консильери звучала улыбка. — Кто тебя научил этому? Не стоит играться с подобными словами.       Повалившись в ворох одеяла, юная принцесса, не отпуская Аугусто из объятий одной рукой, ловко вытащила из кармана пижамы свой излюбленный игрушечный пистолет, направляя то на одного, то на другого забавляющегося взрослого.       — Да, ты точно папина принцесса, милая, ему так повезло с тобой, — узловатые пальцы Крёстного Отца с трепетом взъерошили тёмные локоны.       — Я знаю, — гордо вздёрнула носик девочка. — Но спасибо, вы тоже ничего.       — Ох.       Хрипловатый смех Аугусто вынудил улыбку Консильери расцвести более ярко, как бы болезненный спазм ни сковывал душу. Если бы не обстоятельства, не проклятая реальность, то происходящее сейчас могло оказаться чем-то большим, чем сладкой ностальгией по беспечной жизни. Намджун часто вспоминал Сиерру и крошку Франческу, тоскуя по ним вместе с остальными членами маленькой семьи. Иногда он делился этими мыслями со своим возлюбленным, получая в ответ лишь мягкую и дрогнувшую улыбку, полную боли.       — Я отнесу посуду на кухню, — поднос звякнул столовыми приборами от резкого движения. — А вы, сеньора, проследите, чтобы этот человек сохранял молчание и поспал ещё немного. Это приказ.       — Да, сеньор! — со всей серьёзностью воскликнула Суа и, забывая про свою любимую игрушку, сразу же направила все внимание на улыбающегося мужчину в ворохе подушек, чью голову девочка настойчиво прижала к подушке маленькой ладонью. — Вам было велено спать, сеньор.       — Ох, милая.       Оставленный Консильери поцелуй в ворохе вихрастых волос Аугусто вызвал в детской душе вспышку настоящего счастья, так сильно походившую на ту, что вспыхивала ярким фейерверком в крохотном сердце от родительской ласки. В чувствах Суа шумно вздохнула, расплываясь в солнечной улыбке и взмахивая маленькой ладонью Намджуну прощание. Здесь было так невообразимо уютно, а постель, словно настоящие пушистые облака, окутывали своей безмятежностью. В детской душе расцветало сладкое блаженство, для полноты которого не хватало только одного человека.       — Папа!       Едва широкоплечая фигура скрылась за дверью, как на пороге появился взволнованный и запыхавшийся киллер, сразу же в облегчении упирающий руки в бока, чтобы перевести дыхание. Перекатившись с пятки на носок, Чонгук вскинул руку, указывая исключительно на одно непоседливое существо.       — Юная леди, никто не вправе сбегать с завтрака! — демонстрировно нахмурившись, грозно произнёс он. — Вам придётся поговорить с сеньорой Патрицией без моей помощи наедине. И я не представляю, как Вы будете объясняться.       — Но я нашла сеньора!       — Суа.       — Так всегда, — буркнула девочка, складывая на груди руки и не обращая ни малейшего внимания на мягкое прикосновение к плечу. — Сеньор Пеларатти на моей стороне, па.       — Я тоже на твоей стороне, детка, но никто не вправе сбегать, не предупредив никого из семьи.       — Но я же дома!       — Она права, — весь запал Аугусто быстро потух под тяжёлым взглядом киллера, вынуждающего вновь опуститься на подушки без единого слова.       — Милая.       Надув губы очаровательным бантиком, нехотя Суа всё же выпустила нерадивого беглеца из порывистых объятий, садясь в облаке пушистого одеяла. Олений взгляд больших глаз не смог помочь крошке ни с отцом, ни с забавляющимся Аугусто, чьи лисьи глаза сверкали искорками озорства из-под пушистых ресниц. На мягком лице того расцветали нежные бутоны персикового румянца, из-за чего киллер проглотил очередные слова, запутавшись в предложении, так и не осмелясь подать голос. С наигранно тяжёлым вздохом сожаления юная принцесса всё же покинула тёплое место и под шорох подошв тапочек направилась в хмурому отцу за неизменным поцелуем в макушку, полным невообразимой любви.       — Извинись перед тётушкой, милая, она ведь искала тебя.       Приятное тепло разливалось в груди Аугусто, и тот позволил себе лёгкую, искреннюю улыбку, утопая в ворохе мягких подушек, не забыв подбодрить юную сеньору. Исчезнуть в выдуманном мире грёз было бы прекрасной затеей, как и притвориться счастливым и свободным человеком, которого волнует лишь вопрос, что бы приготовить на ужин. С тяжёлым вздохом Аугусто взмахнул на замершего у двери киллера, обессиленно роняя руку на одеяло. Больше не оставалось причин прятать истинного себя, как и причин не принимать собственные слабости. Не существовало всесильных людей.       — Закрой дверь на один поворот ключа и иди сюда.       — Хочешь полакомиться мной на завтрак?       — Ты наверняка горьковатый, — со смешком игриво поморщился Аугусто. — Да и костлявый, что я могу с тебя поиметь?       — Обижаешь.       Лёгкая, непринуждённая атмосфера наедине с этим человеком чертовски соблазняла, и Чонгук поддался, не смея ослушаться мягкого приказа. С тихим щелчком ключ провернулся в замочной скважине один раз и замер, отрезая хрупкое спокойствие от бурной сицилийской жизни. В стенах спальни Консильери, чьи окна выходили на цветущие кусты пышных чайных роз, витал аромат сочной зелени и сладковатых ноток табачного дыма, пропитанных свежестью после затяжного дождя одним августовским утром. Мягко ступая по длинному ворсу светлого ковра, Чонгук решительно расправился с поясом халата, чтобы сбросить ненужную вещь к ногам. Всё поддавалось, подобно лоснящемуся коту, выгибающемуся дугой на коленях, накрывая сознание пеленой трепетных воспоминаний, которых никогда не существовало, мечтаний об идеальной жизни. Казалось, именно так проживали свои бесчисленные утра счастливые пары, и теперь киллер с абсолютной готовностью желал примерить эту шкуру на свои плечи, почувствовать каково это, когда всё складывалось наилучшим образом.       Эта постель наверняка хранила куда больше, чем чужие истерзанные мечты.       Простой белый хлопок футболки был приятен телу, как и тягучий взгляд, прикованный к мышцами, переливающимся под чернильными рисунками. Приятная тишина ничуть не давила, позволяя телу двигаться послушно и легко, с осторожностью Чонгук опустился на край разобранной постели, прекрасно зная, что грозный на вид Консильери будет ничуть не против поделиться своим уютным гнездом с беспризорным, но чертовски преданным псом. Шорох постельного белья смешивался с тихим дыханием, пением птиц по ту сторону больших окон и далёкими голосами, проникая дурманом в израненное сердце. Примятые одеяло и подушки уже ждали своего нового гостя, и с тихим стоном удовольствия Чонгук опустился на действительно мягкую постель. С дрогнувшими уголками губ в улыбке темноволосая голова киллера повернулась к притихшему Аугусто, и Чонгук, потянувшись, грубыми подушечками с кипящей нежностью бесстыдно смахнул с высокого лба Крёстного Отца несколько каштановых прядей, на что тот лишь шумно выдохнул и очаровательно наморщил нос, ластясь и позволяя себе понежиться в незамысловатой ласке, будучи совершенно потерянным в этом чёртовом мире.       Непривычная бледность кожи под кончиками пальцев вселяла в душу киллера щедрую порцию тревоги, но тот не посмел отстраниться или же излиться вопросами, пока мужчина, что так доверчиво позволял одаривать себя трепетной лаской, казался лишь хрупким сновидением, которое ни за что не хотелось спугнуть. Чонгук не находил это немыслимое создание в Аугусто прошлого дня, будучи прижатым к пыльной стене, Пеларатти лишь отчаянно скалился и плевался ядом, но никак не млел, растворяясь в тишине спальни на глазах ненавистного киллера. Сейчас же всё напоминало бессонные ночи в небольшой детской кровати, явно не рассчитанной для взрослого родителя, чьи ноги свисали с изножья, охраняющего покой и температуру болеющего ребёнка. Этот мир казался совершенно иным, необыкновенным и неподвластным, крохотным тёмным Раем на грешной Земле.       Поддавшись ближе под напором собственного безрассудства, Чон, едва дыша, коснулся кончиком носа чужого, невесомо накрывая ладонью тёплую щёку Аугусто, чьи длинные ресницы затрепетали, позволяя медовой радужке сверкнуть оттенками липового мёда. Едва осязаемая грань реальности смылась солёной волной, набегающей на песчаный берег, обнажая души, которые не желали ничего, кроме блаженства долгожданного спокойствия, в невесомой ласке сухие губы киллера коснулись вновь закрытых век, украшенных витиеватыми узорами сосудов под тонкой кожей, вызывая крохотную улыбку на пухлых губах, совершенно незнакомую, но такую бесценную. Мягкое лицо Аугусто утопало в больших ладонях, расцветая на скулах румянцем цвета закатного неба всё сильнее с каждым новым витком запретного и непозволительного прикосновения, оставляющего позади себя шлейф из хрупкого удовольствия.       Любые слова казались совершенно неуместными, а поистине любовная ласка сухих и податливых губ скрывала под собой нечто намного большее, чем легкомысленные поцелуи в пылу буйства опьянённых чувств. Если же эта реальность обещала обернуться лишь ошибкой, то Чонгук был готов совершать её из раза в раз, погрязнув в этом Адском кругу на веки вечные. Мозолистые подушечки, с нажимом огладив мягкую линию челюсти, двинулись чуть дальше, чтобы растереть край ушной раковины, а затем с особенным трепетом обласкать чувствительную кожу за покрасневшим ухом, слегка царапая ту кончиком короткого ногтя.       Податливость Аугусто подчиняла, а его самого та вынуждала обратиться нуждой и голодом, доверчиво раскрывать пухлые губы навстречу новому и новому целомудренному поцелую. Ощущение безопасности быстро оборачивалось зависимостью без возможности насытиться, и Сокджин не мог не согласиться с этим, цепляясь за ненавистного киллера более неистово, зарываясь узловатыми пальцами в ворох взлохмаченных волос, чтобы притянуть того ближе, раскрываясь для этого человека всё больше. Холод металла обручального кольца вынудил тонкие волоски на руках киллера приподняться.       Большая и мозолистая ладонь Чонгука на мгновение крепко сжала заднюю сторону тонкой шеи, и тот излился мягкой улыбкой в совершенно невинный поцелуй от одной только мысли, насколько же хрупким являлся этот несносный и невыносимый человек в его руках. Мягкие каштановые локоны, слегка спутанные на самых кончиках, послушно струились, лаская чернильные рисунки на длинных пальцах и вызывая табуны приятных мурашек под белым хлопком футболки. Непривычно изнеженный и ленивый поцелуй с привкусом перечной мяты отдавался в клетке из рёбер ворохом голубокрылых бабочек, закружившихся в стремительном танце нарастающих запретных чувств. Здесь было хорошо, так неимоверно прекрасно. Едва влажные языки коснулись друг друга в нетерпении, а медовые глаза распахнулись, со вздохом Чонгук прижался лбом к чужому, так и не смея обратить молчание ни в единое слово. Происходящее ощущалась как никогда верно, правильно, словно бы нечто давно забытое. Ещё один долгий и мучительно сладкий поцелуй смял пухлые губы Аугусто с лёгким и дразнящим стоном на долгое мгновение, а следом исчез, сменяясь прохладным воздухом спальни.       В вихре страха, что сладостное удовольствие исчезнет навсегда, как и сам киллер, взъерошенный Сокджин порывисто подался вперёд, сразу же замирая в изумлении перед совершенно довольной и любовной улыбкой, пока сам же Чонгук вполне уютно устраивался в ворохе подушек чуть поодаль, привычно растянувшись поверх пухового одеяла, словно существовал в розовом и воздушном королевстве Аугусто всю свою чёртову жизнь. Сытый киллер, закинув руку за голову, дразняще подмигнул, вызывая не только учащённое сердцебиение, но и новые бутоны румянца, убегающего по сливочной коже под растянутый воротник белой футболки. Без раздумий Аугусто бросился в свою собственную пучину, приютившись под тёплым боком и щекой на крепком плече, обхватив сильное тело поперёк груди, вздымающейся в дыхании. Тонкий аромат цветочного мыла неожиданно вонзился в опьянённое сознание, и Аугусто, пригревшись в чужом тепле, поспешил уткнуться кончиком носа в сильную шею, подарив ярёмной вене невесомое прикосновение влажных губ.       Тёплая ладонь с осторожностью прижала Аугусто чуть ближе, обнимая и защищая. Слова не танцевали на корне языка, не требовали и не клубились в сознании, лишь уютная тишина и мерное биение сердца частотой шестидесяти пяти ударов в минуту убаюкивали и без того спокойное сознание. Светлый потолок, украшенный старой лепниной и новенькой белоснежной краской, светлым пятном отражался на дне бездонных зрачков. Ощущение безопасности всегда являлось одним из самых драгоценных, и Чонгук ценил его, отпуская себя в пучину тёплых волн неги. Прижав тонкое тело крепче, киллер подарил тёмной макушке лёгкий поцелуй и прильнул к той щекой под мерное гудение чужого сердца.       — Иногда, ты просто знаешь, верно? — едва слышно проговорил Аугусто, мимолётно коснувшись собственных губ, сразу же сминая белый хлопок в кулаке.

*

      Паутина, сотканная из красной нити и многочисленных газетных обрывков вперемешку со скупыми заметками, разрасталась на задней стене шкафа, скрываясь за одеждой на деревянных вешалках. Время от времени оставаясь в гордом одиночестве, Чонгук освобождал шкаф от вездесущих вещей и садился перед ним на пол, проводя так долгие и томительные часы в задумчивости до тех пор, пока мир вокруг вновь не наполнялся уютной хаосом.       Каждый день в этих стенах сочился разнообразными событиями и новой информацией, которая иногда щедро переливалась через край сознания, вынуждая киллера погружаться в сон лишь на рассвете из-за тяжёлых мыслей. Список на обрывке блокнотного листа гордо венчало собой имя Консильери, несмотря на всю безобидность, тот твёрдо занимал своё первое место. Намджун всегда имел достаточно власти и связей, чтобы превратить жизнь любого человека в филиал Ада, Чонгук прекрасно помнил об этом ещё со дня знакомства множество зим назад, восхищаясь такой чертой Кима с юности и по сей день до будоражащих мурашек вдоль позвоночника. Опасный и дикий зверь в лице Консильери являлся довольно своенравным существом, часто скаля свои белоснежные и острые зубы. Но имел ли он мотив? Для защиты возлюбленного от пагубного влияния сеньора Марио подобные действия всё же оставались довольно радикальными, требующими не только связей, но и железную выдержку перед огромной пропастью опасности.       С одной стороны, убийство Пеларатти и его непосредственного помощника руками нынешнего Консильери ощущалось невообразимо глупым поступком, ведь Намджун, являющийся крайне благоразумным и дальновидным человеком, всегда просчитывал возможные варианты исходов того или иного действия, явно видя в убийстве Марио перспективы для крушения жизни самого Аугусто. Никто и никогда не начинал зачистку даже самой маленькой империи с самой верхушки, если только совсем обезумевшие личности, которым оставалось совершенно нечего терять. Но являлся ли перехват власти в клане целью убийства членов семьи Пеларатти? Список жертв выглядел довольно масштабно, насчитывая далеко не парочку людей, но имя нынешнего Консильери никак не желало приходить на ум, когда дело касалось убийства Сиерры и её дочери. Намджун не был безумцем, но тихий омут всегда оставался местом, где водились Адские черти.       Имена всех членов семьи шли ровными строками в последующих пунктах списка подозреваемых, и для каждого находились свои особенные мотивы. Чем больше киллер всматривался в связующую паутину алой нити, тем больше, казалось бы, он отдалялся от конечной цели. В мире, полном крови и больших денег, не существовало возможности прожить и дня, будучи не взятым на мушку. Таким образом, вне списка оставалась лишь Патриция, не имеющая ни единого намёка на мотив, кроме как совершить подобное из личной неприязни, но, сколько бы Чонгук не всматривался в женскую душу, он оставался твёрдо уверен, что тётушка всё выполнила бы наилучшим образом, не оставив после себя и следа.       На сведение же счётов с жизнью произошедшее явно не подходило, и киллер быстро отбросил подобную мысль. В вечер самой первой встречи Аугусто обмолвился о схожих обстоятельствах убийства Марио и его собственной маленькой семьи, почти идентичный почерк позволял соединить эти два случая в единое целое, чтобы последовать уже к одному источнику, но пока же заводя Чонгука лишь в тупик. Третьим же случаем, отдалённо подходящим под описание двух произошедших убийств, являлся подрыв клуба несколько недель назад, после инцидента с которым еще продолжительное время киллер был вынужден повышать дозировку обезболивающих.       С трудом сдержав зевок, взлохмаченный Чонгук склонил тяжёлую голову к плечу, облокотившись о руки позади.       Последние же позиции в списке подозреваемых занимали имена трёх сводных братьев Аугусто, которые словно бы провалились сквозь землю в саму Преисподнюю. Об этих людях Чон не получил ни малейшей информации, как бы глубоко тому ни приходилось зарываться.       Теперь же с первой строчки стремился вытеснить Консильери один совершенно непроходимый ублюдок, чьи золотые часы на запястье превосходили по стоимости всю чёртову жизнь самого киллера.       Как выяснилось ранее, Франсуа Конте на деле оказался тем ещё мешком с собачьим дерьмом, хоть тот и являлся другом семьи Пеларатти, Чонгук не мог не развидеть в нём конечного мерзавца. Абсолютно отвратительное состояние Аугусто никак не выходило из головы, тот выглядел донельзя удручающе и подавленно, несмотря на все заявления о том, что он в порядке. Крёстный Отец прекрасно понимал, что никто не посмеет поверить в этот очевидный бред, как бы тот не храбрился и выпячивал грудь. Конечно, алкоголь сыграл большую роль в состоянии Аугусто, но явно виной всему было и что-то ещё, из-за чего зрачки поглощали собой медовую радужку настолько сильно. Когда Сокджин зарывался бледным лицом в крепкую шею киллера этим утром, Чонгук отчётливо услышал тонкий шлейф сладковатого аромата, совершенно не свойственного этому человеку. Но Аугусто самолично ничего не принимал, Чон оставался уверен в этом, как и в сучьем блеске, мелькнувшем ночью в глазах Франсуа.       Семья Конте с годами пробралась ядовитыми корнями глубоко в своё окружение, отравляя его, а сам Франсуа имел одну из лучших ролей в театре абсурда сицилийского острова. Редкие и скупые статьи указывали на его большую долю не только в торговле оружием, но и в торговле людьми, где, казалось, ему не было равных. Франсуа не являлся владельцем ни сети казино, ни публичных домов, его бизнес уходил далеко в трафик людскими душами, предоставляя заказчиками лучших и разнообразных молодых девушек и юношей, но никогда не касался детей. Несмотря на специфику своей работы, Франсуа оставался чистым для правосудия, изредка балуя высокопоставленных мерзавцев пакетиком другим высококачественной дури из собственной оранжереи. Сеньор Конте всегда и везде был любимцем жизни, судьбы и фортуны. Между строк статей проскальзывали слухи о его причастности к нескольким волнам похищений девушек на парковках в утренние часы, продолжительное время державшие остров в страхе, но, как можно предположить, всё довольно быстро забылось благодаря нескольким щедрым пожертвованиям в крупные благотворительные фонды. Люди, обладающие слишком большой властью над чужими жизнями, всегда имели короткую память на определённые события.       С холодным ужасом на дне желудка Чонгук медленно перевёл взгляд на лежащего неподалёку плюшевого сеньора ФиФи, изо всех сил стараясь не думать о собственной дочери, в противном случае буря в глубине души грозилась разрастись в невообразимый и необузданный тайфун. Подвергался ли кто-нибудь ещё из членов семьи Пеларатти пагубному влиянию Конте? Может, на деле всё являлось лишь тщательно спланированным представлением или же…       Ещё один вариант развития событий предполагал проникновение Конте в семейный бизнес своего лучшего друга и манипулирование единственным наследником. Слияние бизнеса. Марио Пеларатти имел довольно большие и длинные корни не только в криминальном мире острова, но и далеко за его пределами. Если Франсуа обосновался исключительно на самой Сицилии с точкой соприкосновения во Франции, то Марио уделял больше времени внешним связям в виде различного вида трафика, дополнительно развивая своё детище, где воспитывал наёмников на убой, о которых статьи настоятельно умалчивали. Одержимость Марио Ангелами из Организации совсем не льстила Чонгуку, тот находил подобное довольно пугающим даже для своей чёрствой души. Предположения выстраивались одно за другим, но концепция создания аналогичной Организации казалась совершенно смехотворной, оставаясь последним пунктом в характеристике Марио.       — Кому необходима горсть полоумных убийц, Боги, — с лёгким смешком киллер запрокинул голову, прикрывая глаза в новой волне сонливости.       Каждая сторона подозреваемых имела свою особенную зону власти и возможностей, изредка перекликаясь друг с другом, те перерастали в поистине ужасающее влияние. Но не это так чертовски пугало киллера, как сам Франсуа, явно желающий заполучить пулю прямиком между глаз. С одной стороны, это казалось отличной идеей, тот слишком часто начинал путаться под ногами, да и избавление от настырного ублюдка могло подарить успокоение для всего проклятого острова.       С тихим стоном поднявшись на ноги, в ленивости Чонгук вернул одежду на место и закрыл дверцы шкафа как раз в тот момент, когда спальню наполнил собой вежливый стук. Подавив новый зевок, киллер изумлённо округлил оленьи глаза, когда на пороге раскрытой двери без единого слова появился совершенно домашний Консильери, выглядящий чересчур подавленно. С приглашающим жестом киллера тот тихо закрыл за собой дверь и в несколько шагов оказался у безукоризненно заправленной постели, чтобы опуститься на край той, подбирая с пола сеньора ФиФи и усаживая того к себе на колени. Киллер поспешил закрыть приоткрывшийся рот.       Сложив руки за спиной, в молчании Чонгук облокотился о шкаф, не сводя изучающего взгляда с неожиданного гостя. Несмотря на довольно грубый характер вчерашнего разговора, многое наконец-то встало на свои места, а воспоминания обрели бòльшую чёткость, оставив ещё целую горсть пищи для размышлений. В глубине истерзанной души киллера по отношению к этому человеку больше не клокотали былые ураганы, не завывала морозная вьюга, сбивающая с ног, лишь тёплый ветерок погожего июньского дня дразнил собой отголоски прошлого счастья, такого чистого и искреннего. Этого мужчину хотелось заключить в объятия, что всегда было чуждо для динамики их отношений.       Задумчивый Чонгук не мог не согласиться с мыслью, что бывшие навсегда оставались бывшими, так и не перерастая в друзей, какими близкими ни были отношения между людьми после расставания. Противоречия накапливались в сознании, но киллер не мог взглянуть на бывшего любовника иначе, ведь Чон прекрасно знал, как именно искажалось лицо Намджуна в пылу предоргазменной неги, насколько глубоко и потрясающе он ощущался в теле, как сильно он любил нежность даже в самых страстных поцелуях. Подобные факты никогда не было принято знать о друзьях, просто коллегах.       Влажный кончик языка смочил сухие губы, и киллер раскрыл те, вырывая из горла скрипучие слова:       — Я хочу избавиться от Франсуа, — но вместо любых возражений Чонгук встретил лишь тишину и лёгкую ухмылку на родном лице. С прищуром тёмных глаз оттолкнувшись от дверей, киллер лениво, словно сытый кот, преодолел расстояние до своей цели, забирая из больших ладоней плюшевого медвежонка, чтобы с нежностью отложить его рядом, и уверенно замирая между разведённых ног мужчины, накрыв широкий разворот плеч того с ощущением невесомых объятий, окутывающих собственные бёдра. — Отдай мне приказ, я знаю, у тебя достаточно желаний и полномочий для этого.       С шорохом одежды голова Консильери медленно уткнулась в живот киллера, а с пухлых губ слетел глухой вздох, отбрасывая Чонгука далеко за пределы реального мира. Уголки губ дрогнули, и тот запустил дрогнувшие пальцы в копну тёмных волос, бережно прижимая Намджуна к себе чуть крепче. Склонившись, Чонгук подарил по-уютному взлохмаченной макушке лёгкое прикосновение губ, сразу же выпрямляясь и запрокидывая голову, чтобы сморгнуть непрошенную солёную влагу. Белоснежный потолок стремительно заволокло мутной пеленой, а горло сжалось в болезненном спазме. Это совсем не то, ради чего он преодолевал тысячи километров от собственного дома.       — У нас ведь всё в порядке, не так ли? — глухие слова киллера потонули в чужом тяжёлом вздохе.       — Всё в порядке. Мы в порядке.       Накрыв ладонью затылок Намджуна, в нарастающей безмятежности Чонгук с силой порывисто сжал короткие волосы, чтобы сразу же после с нежностью зарыться длинными пальцами в локоны, чуть отстраняя от себя чужую голову, медленно, но верно потонув в глубине бездонных зрачков драконьих глаз. Бурлящие слова клокотали на корне языка, так и оставаясь невысказанными, даже если те рвали душу в мелкие клочья. Чонгук с трудом протолкнул слюну в горло с чётким ощущением того, как он погибал. Намджун оставался последней душой, с которой из жизни киллера окончательно исчезло человеческое отношение.       — Как поживает твоя мечта? — низкий и рокочущий голос пробирал до самых костей, вынуждая покрыться предательскими мурашками, как Рождественский гусь.       — О какой мечте ты говоришь?       — В одну из ночей ты взахлёб рассказывал мне о летнем ветре, который играется с твоими волосами одной июльской ночью, пока ты, позабыв про экипировку, рассекаешь пустую пригородную трассу на своём новом, безжалостно громком мотоцикле.       С совсем робким смешком Чонгук едва сумел совладать с собой и не рухнуть на колени, разбивая те в кровь.       — Я так и не сделал этого, — с чуть дрогнувшим окончаниями начал тот, улыбаясь как никогда тепло. — Я не получил нужную категорию прав, не купил мотоцикл.       — А как же мечта о небольшой оранжерее с тигровыми лилиями?       — Нет, я… — улыбка на сухих губах стала смелее. — Нет.       — Ты стал прекрасным человеком, Чонгук.       Солёная влага безжалостно защипала глаза пуще прежнего, и Чон, издав высокий смешок, поспешил утереть внешний уголок ребром ладони, сразу же возвращая ладонь вновь на чужой затылок и одаривая тот лаской, слегка притянув к себе ближе.       — А как поживает твой золотистый ретривер? — тихо поинтересовался киллер с мягкой улыбкой. — Ты мечтал о вечерних прогулках вдоль берега моря с красивым золотистым ретривером, у которого на шее повязан красный платок с белым узором, а в пасте — излюбленная игрушка.       — Я взял старого пса из приюта и подарил ему несколько счастливых, последних дней в его жизни. Мы не успели побывать на берегу моря, но я рассказывал ему о нём.       — Мне так жаль это слышать.       — Он был счастлив, Чонгук, а это самое главное.       — А мечта о твоей личной студии, разве ты так и не выкупил ту квартиру с мансардой?       — С последней нашей встречи я больше не брал в руки ни красок, ни кистей.       Рот киллера приоткрылся, превращаясь в крошечное «о», пока сам Чонгук вдруг поник, вновь возвращаясь в тело того самого мальчишки, которого когда-то повстречал Намджун в одном из магазинчиков на заправке ночного пригорода. Совершенно глупая улыбка озарила лицо киллера, и тот, глотая слова, неожиданно встрепенулся, стоило мужчине в его объятиях подняться на ноги, нехотя отстраняясь. Оленьи глаза, подёрнутые пеленой солёной влаги, округлились, и в страхе Чонгук порывисто подался ближе, чтобы ухватиться за чужие крепкие плечи. Он не желал отпускать этого человека, даже если ни единого слова так и не сорвалось с языка. Судорожный вздох наполнил собой всё пространство комнаты, когда длинные пальцы Консильери в нежном жесте коснулись гладкого подбородка киллера, вынуждая того утонуть в усталом, но таком любовном взгляде драконьих глаз. Знакомые ямочки от лёгкой улыбки так очаровательно шли Консильери, из-за чего Чонгук млел, а его ресницы затрепетали, стоило расстоянию медленно сократиться до нескольких жалких сантиметров.       Даже если бы существовала возможность отстраниться, всей своей душой Чон не желал этого, послушно приоткрывая сухие губы навстречу тёплому дыханию и давно забытой ласке, пробирающей до костей мучительным удовольствием. Здесь не было место былой страсти, животному желанию юных лет и отголосков наркотического опьянения, лишь абсолютная трезвость и тоскливая призма реальности, вынуждающая поцелуй становиться глубже с каждым новым витком ускорения сердечного ритма. Прикосновение мозолистых пальцев к подбородку дарило приятную тяжесть и власть, которой Чон с большим удовольствием отдавал себя, вручая собственную душу и тело в руки Намджуна совсем как раньше, когда солнце светило ярче, а птицы пели громче. Этот человек всё ещё оставался выше ростом и шире в плечах, сколько бы лет ни проходило, Намджун оставался прежним в глубине души, заставляя киллера приподняться, чтобы одарить ощутимым укусом пухлую нижнюю губу и оставить крепкий поцелуй в самом уголке, переливающийся множеством оттенков горечи и щемящей тоски. Едва Чонгук опустился всей стопой на прохладный пол, как мозолистая подушечка большого пальца, имеющая нотки табака, обласкала доверительно приоткрытые влажные губы, коснувшись кромки очаровательных передних зубов. Шёпотом, пропитанным чем-то ощутимым самой кожей, Намджун вонзился в разум киллера.       — Отпусти Франсуа, сокровище, не совершай горьких ошибок. У него и так есть достаточно друзей, которые с удовольствием бы избавились от его существования.       — Тогда почему он всё ещё здесь, Намджун?       Крепкая хватка исчезла с лица, превращаясь в ласковый щелчок по кончику носа. Дразняще Консильери прильнул ближе, выдыхая влажный воздух на распахнувшиеся губы, и задевая те своими, чтобы стремительно отпрянуть с озорной улыбкой, в один миг возвращаясь к привычному холоду. Замерший в оцепенении Чонгук едва удержал себя от того, чтобы разгладить пальцем хмурые морщинки на лице бывшего любовника.       — Благими намерениями выложена дорога в Ад, Чонгук, хорошенько запомни это и повторяй про себя каждую ночь в череде молитв и обещаний. Не совершай ошибок, груз которых ты не сможешь вынести.

*

      Ложка с оглушительным звоном упала в тарелку, полную молока и хлопьев, разбрызгивая белые капли повсюду вокруг. В испуге сидящий на высоком стуле Чонгук обернулся, случайно прикусив щёку и захрустев целой горстью кукурузных звёздочек, тот поморщился от нового звона.       — Да какого чёрта это дерьмо продолжает происходить со мной! — несчастное белое блюдо, на котором ещё утром лежало несколько аппетитных сладких рулетиков, после встречи с холодным полом теперь состояло лишь из нескольких осколков. Это первый раз, когда Чонгук застал Крёстного Отца в подобном расположении духа, но такое поведение, судя по реакции редких зрителей, было вполне в характере Аугусто. Новой звон разбивающейся посуды остался едва замеченным для безучастного Консильери, который, прислонившись к краю кухонной столешницы, спокойно потягивал горький кофе. — Дерьмо! Каждый чёртов раз на протяжении месяца, что я делаю не так, почему это происходит именно со мной?!       Всё же Чонгук был действительно счастлив видеть Аугусто вновь здоровым и прежним, даже если тот являлся совершенно несносным, невыносимым, сумасбродным идиотом. Зацепившись взглядом за фигуру помощника семьи, изумлённый киллер расцвёл робким румянцем от бессовестного подмигивания того, сразу же поспешив отвернуться к забытой тарелке с сахарными звёздочками. Утопая в закатном вечере, просторная кухня наполнялась рассерженными вскриками, перемежаясь с отчётливым рычанием звонких согласных и невообразимыми проклятиями. Довольно высокий голос Сокджина походил на звонкие пощёчины. Несмотря на то, что Патриция, поглядывающая на представление по левую руку от Чонгука, скрывала яркую улыбку за глянцевым журналом, та явно имела намерения одарить нерадивого Аугусто звонким воспитательным шлепком, ведь такими темпами на званом ужине этим поздним вечером всем придётся довольствоваться бараниной по-мессински с сыром качокавалло из собственных ладоней.       Под яростные и сокрушительные возгласы Консильери спокойно разобрался со своей кружкой, оставив её после мытья на чистом полотенце, тот ловко выхватил новую тарелку из рук Аугусто, со стуком опуская на каменную столешницу. Но ни единого возражения этому действую не последовало, и обезоруженный Сокджин послушно затих к большому удивлению киллера, превращаясь в настоящего примерного мальчика с лёгким румянцем на мягких щеках.       — Закончил выпускать пар? — с доброй усмешкой поинтересовался Намджун, любовно взлохматив копну каштановых волос, что переливались рыжеватыми оттенками в свете вечернего солнца. Пухлые губы превратились в очаровательный бантик. Насупленный Сокджин поспешил демонстративно закутаться в свой излюбленный мягкий халат.       — Нет.       — Ты сам себе добавил работы перед подготовкой к ужину.       Тихое, но недовольное фырканье вынудило Чонгука издать смешок и сразу же прикусить язык от одного только беглого взгляда, обещающего все пытки Адских кругов в одно мгновение. Боги, если бы только Чон посмел поступить точно так же, как и Консильери, то без сомнений лишился одной из конечностей. Порция сахарных звёздочек с трудом скользнула в горло.       — Coglione, — сквозь зубы процедил Аугусто, его ноздри раздувались от каждого вдоха. — Mille cazzi nel tuo culo.       — Что он сказал? — осторожно поинтересовался киллер у забавляющейся Патриции, пытаясь скрыться за уголком глянцевого журнала в руках женщины, чтобы скрыться от пронзительного взгляда лисьих глаз.       — Аугусто сказал, что всё хорошо, и он совсем не против навести чистоту перед приходом гостей.       — Cazzata!       — Я не думаю, что это так, тётушка.       С громким цоканьем Сокджин развернулся на пятках, чтобы отправиться к небольшой кладовке поблизости за необходимыми принадлежностями для уборки, которую Ким всегда выполнял исправно и послушно, полностью принимая факт своего трудного и вспыльчивого темперамента. Иначе, чем привычно выпустить свой пар через порчу нескольких уродливых тарелок, Сокджин просто не имел возможности среагировать на происходящий хаос, и дело было не в приближающемся ужине с семьёй Конте, о котором тётушка гордо заявила ещё днём, а в новой оплошности, из-за которой очередная поставка пошла под откос. Всё валилось из рук, сделки срывались, а Аугусто отчаивался всё больше, совершенно не понимая причины происходящего.       К шороху посуды добавлялись и тяжёлые вздохи Крёстного Отца, прилежно собирающего осколки на металлический совок. Тишина становилась всё более и более приятной, пока медовый взгляд, пылающий неистовой яростью, вдруг не метнулся вновь в сторону замершего киллера, который сразу же закашлялся от выпитого молока, награждая зрителей россыпью брызг.       — Pirla.       Ближе к приходу гостей напряжение всё же наконец-то покинуло членов семьи и старую резиденцию, сменяясь приятной расслабленностью и ожиданием вкусного ужина. Только двое хмурых лиц никак не желали расцвести дружелюбными улыбками. Намджун находил предстоящую встречу довольно странным решением, но если тётушка что-то намеревалась сделать, то уже не существовало возможности изменить её решение, Консильери оставалось только держать киллера с зубным скрежетом несколько часов за своей спиной, не подпуская к главному гостю. Пылкая встреча родных душ этим днём сумела облегчить груз, лежащий на душе многие годы, и дышать стало действительно намного легче, как и наконец-то навести в этой обители некое подобие порядка.       Так, ближе к полуночи ночи маленькая принцесса благополучно видела уже очередной сладкий сон в своей мягкой постели, пока взрослая часть семьи занимала свои места на террасе, где стоял роскошный стол с приборами и блюдами на девять персон. Тонкие лепестки свежесрезанных цветов мерно покачивались от редкого и слабого ветра, гордо стоя в керамических вазах.       Последние тёплые вечера отзывались тоской, несмотря на вкуснейшее красное вино в тонком бокале. Хрупкий контроль над ситуацией позволял отпустить себя на жалкие часы, оборачивая ужин не такой уж невыносимой пыткой, какой представлялось ранее. Принцесса находилась в полной безопасности вне досягаемости приглашённых гостей, пока разнеженный Аугусто, окутанный ягодным румянцем от нескольких глотков алкоголя, занимал своё место по правую руку Консильери, расцветая, словно самый прекрасный цветок. Насупленный Чонгук, изредка сжимающий рядом столовые приборы излишне сильно, всё же медленно, но верно терял собственное напряжение, позволяя себе поддаться осязаемому контролю помощника клана, и наконец-то расслабиться.       До тех пор, пока каждый человек маленькой семьи Пеларатти искрился счастьем, Намджун был готов смириться с любым положением дел, переступая самого себя и свои душевные терзания. Приглушённая музыка лилась из старого проигрывателя, насыщая ужин приятной мелодией, переплетающейся с оживлёнными разговорами, звонким смехом и целым вихрем разнообразных ароматов. В счастье после долгой разлуки сеньоры щебетали, склонившись друг к другу с полупустыми бокалами и совершенно забывая про мир по ту сторону бесчисленных историй. Так представлялась для помощника семьи идиллия, хрупкая и невообразимо дорогая сердцу, в которой нуждался каждый, чтобы почувствовать себя живым.       С лёгкой улыбкой Намджун, скользнув рукой под край белой скатерти, мягко и ободряюще сжал бедро, обтянутое льном лёгких брюк, пока сам киллер медленно потягивал вино, подперев кулаком голову, лишь слегка порозовев скулами.       Что-то подсказывало в глубине души наслаждаться подобными моментами до последней капли, смаковать и трепетно сохранять каждое мгновение в зыбкой памяти. Это пугало, как приводил в ужас самый тошнотворный ночной кошмар, но Намджун ощущал себя абсолютно бессильным перед лицом этих чувств, не находя даже их катализатора, причины. Отправив в рот сочный кусочек мяса с щедрым глотком терпкого вина, усталый Консильери откинулся на спинку деревянного стула, обводя тяжёлым взглядом каждого за большим столом. В какой-то степени киллер оставался прав в своих размышлениях, убрать это паршивое пятно в лице Франсуа с жизни Пеларатти было бы поистине отличным вариантом, но насколько бы наёмники ни были искусны и умны, те никогда не могли быть достаточно осведомлены об истинном положении дел в каждом из кланов, о бесчисленных скелетах в шкафах людей, подобных Аугусто или же Франсуа, что никогда не брезговали окропить руки чужой кровью, имея за спиной большое количество преданных псов, желающих отомстить за них в случае необходимости. Так воспитывала жизнь, улица и жестокое детство, несмотря на всю подаренную семьёй любовь.       В том, чтобы убрать Франсуа с лица острова, не было ничего трудного, за исключением самих последствий. Лениво обласкав профиль задумчивого киллера, Намджун шумно вздохнул, потянувшись за своим бокалом, чтобы прижаться к краю того мягкими губами.       Если за каждого члена семьи сердце оставалось спокойным, даже за самого своенравного и дикого, то за мальчишку по левую руку душа Консильери не находила покоя. В этом случае дело было далеко не в доверии, а в самом настоящем страхе перед нравом этого человека и его истинными намерениями, о которых никто и никогда не имел ни малейшего понятия. Сотканный из многочисленных деталей, Чонгук не позволял найти в них истинного себя, прочитать душу глубже, чем позволялось. Сладкая улыбка могла обернуться оскалом, а большие и оленьи никогда на деле не имели столько наивной невинности, сколько демонстрировали. Чонгук являлся прекрасной иллюзией сладкого сна в калейдоскопе ночного кошмара, сверкая изумительными гранями внутреннего света. Поистине безумная смесь никогда не могла оставить никого равнодушным, и Намджун не мог не согласиться с этим, теряя самого себя множество зим назад посреди отдела с морозильными камерами перед дерзким мальчишкой в магазинчике на заправке на окраине города.       Намджун не мог винить Сокджина в его запутанных чувствах, ощущая самого себя на одном крючке со своим возлюбленным.       От тягучих размышлений Консильери вырвал неприятный скрежет ножек стула, с которым Чонгук стремительно поднялся из-за стола и поспешно извинился, чтобы ринуться к раскрытым двустворчатым дверям. Желтоватый свет в окнах прекрасно позволял рассмотреть происходящее в доме, и Намджун оторопел, наблюдая за совершенно привычной картиной, как маленькая принцесса, проснувшись от дурного сна, теперь же утопала в безопасности тёплых объятиях отца, мелькая красными сердцами на своей мягкой пижаме. Жизнь продолжала кипеть за столом, оставляя парочку в своём собственном мире, за исключением цепкого взгляда Франсуа, от которого кровь застывала в теле, замедляя биение сердца. Дрогнувшими пальцами в оцепенении Намджун неосознанно накрыл столовые приборы, готовый обратить те оружием при малейшей необходимости. Обеспокоенный видом оторопевшего помощника, Аугусто оставался совершенно незамеченным для Консильери, в отличие от яркого блеска в налитых кровью глазах Франсуа, что не желал отрываться от парочки, объятой жёлтоватым светом в стенах дома. Едкая и широкая улыбка Конте, на чьём лице не осталось и следа от былой расслабленности, исчезла в бокале с красным вином под гулкий шум крови в черепной коробке Намджуна, чей мир медленно расплывался в безобразное пятно.