О чём молчит моя Вэньчэн

Река Хан текла спокойно, почти безмятежно, отражая далекие огоньки ночного Сеула. Тёмная вода скрывала глубину, как и то, что творилось внутри него. Джокер сидел, опершись локтями о колени, и молча курил, не отводя взгляда от плескающейся глади. Он не двигался, не перебивал рассказ подруги. Только сигарета медленно тлела в его пальцах. Казалось, будто даже ночь вокруг затаила дыхание, впитывая каждое слово Джи Ён. Она говорила уже давно — от момента, когда солнце только-только собиралось спрятаться за горизонт. Голос её то резал сталью, то становился глухим и пустым, но каждый раз, когда она затягивалась очередной сигаретой или делала новый глоток соджу, Джи Ён находила в себе силы продолжать. Рассказывала о вещах, которые можно только пережить, но невозможно забыть. Иногда в паузах Ха Джун слышал, как китаянка нервно щёлкает зажигалкой, как тлеет новый фильтр. Но он не поворачивался, не смотрел на неё. Просто не мог. Только река перед ним двигалась, текла, как её воспоминания — беспощадной, неизбежной волной. Джи Ён замолчала. В воздухе повисла тишина, рассекающаяся только мирным течением Хан и гулом проезжающих по мосту авто. Джокер глубоко затянулся, выдохнул медленно, устремляя дым туда, где растворились её слова. — Великая битва прошла… тяжело, — неожиданно подала голос девушка, тяжело выдохнув после очередного глотка соджу. — Я проиграла.  Ха Джун наконец повернул голову, скользнул по ней взглядом. Глаза его отдавали дикой студенью. Ни удивления, ни жалости. Только что-то едва заметное в уголках губ — напряжение, словно что-то просыпается внутри. — Но сделала это нарочно, — на девичьем лице вырисовывается усталая, пьяная улыбка. — Знаешь, я тогда правда сломалась. Я поняла, что недостойна нормальной жизни. В том подвале… я продолжала плакать и блевать после каждого отрезанного пальца. Тот мужчина сам не выдержал… кричал, так же задыхался в слезах, — глаза Джокера распахиваются в каком-то ужасе, когда Джи Ён вливает в себя сразу несколько глотков соджу. — Ха… так мне намно-о-ого лучше… Так вот… я поняла, что просто недостойна жить, и решила сдохнуть в том блядском Инчхоне. Ха-ха… и так в жизни бывает. — Что произошло после боя? Девушка усмехнулась — глухо, горько. — Лучше расскажу, что произошло во время него. Джинхо с Тэсу пытались меня защищать, но в конце я сцепилась с Рыбкой… Пха-ха-ха! Такой идиот. Мне тогда сломали нос и несколько рёбер. Кто-то даже умудрился пронести нож, но мне тогда повезло-о-о… — Джи Ён глубоко затягивается и выпускает дым, проводя его тут же сменившимся взглядом. Не было больше в ее глазах того задорного, пьяного огонька. — Господин Кан определил Тэсу в элитный филиал сразу же. Остальные парни пали и ожидали результата боя. В клетке остались только я с кровавой мордой, Джинхо и Рыбка. Тогда я и решила сделать всё, чтобы Джинхо победил. Он хороший… он не делал таких вещей, как я. Я хотела, чтобы Тэсу с Джинхо уехали в Сеул, а я просто тихонько померла в Инчхоне, только выплатив долг ради Джинсу перед этим… Джокер не перебивал. Только продолжал вертеть в пальцах табачное изделие, стиснув челюсть. Продолжал смотреть на реку, будто пытаясь найти в ней нужные слова.  — Всё прошло гладко. Только Рыбка, правда, чуть меня не грохнул. Я в последний момент нашла в себе силы перекатиться на другой бок и не попасть под его кулак. А потом я сама ему втащила… и свалилась на землю, напоследок улыбнувшись Джинхо. Тогда я была уверенна, что поступила правильно. И я до сих пор не жалею.  — Они уехали в Сеул?  — Да. — А ты?.. — А я… ха-ха-ха… Господин Кан сказал, что разочаровался во мне. Так посмотрел на меня, как на кучу мусора, когда я лежала на полу, вся в крови. Джи Ён тянется за новой сигаретой, взор Джокера цепляется за её дрожащие руки. Не от холода — это было что-то другое. Что-то, отчего парень вдруг почувствовал, как его спина напряглась, а пальцы снова сжались в кулак. — Я думала, что на этом всё закончится. Джинхо с Тэсу уедут, а я останусь разгребать свою долговую яму. Ну, как свою… это же был долг того ублюдка, — протягивает она, теперь уже с каким-то странным весельем в голосе. Ха Джун вдруг понял — что-то изменилось. Взгляд её сиреневых очей метался — слишком живой, слишком острый, почти бешеный. Губы то сжимались в тонкую линию, то вдруг растягивались в странную улыбку, будто она сама не понимала, смеяться ей или плакать. — Но той ночью я не могла уснуть. И мне кажется, что это было не зря. Ведь, — китаянка резко повернулась к парню  корпусом. В её глазах мелькнула опасная тень, — я услышала крики внизу, у клетки. И даже пошла туда…

***

Я лежу на полу. Холодные доски впиваются в кожу, но я этого не чувствую. Всё тело — одна сплошная рана, боль которой стала далёкой, приглушённой, как будто принадлежит не мне. Как будто я только немой зритель этой жалкой сцены. Где-то рядом, в темноте, капает вода. Или, может, это кровь стекает с моего лица. Я уже не уверена. Грудь сдавливает так, что дышать невозможно. Кажется, одно из рёбер пробило что-то внутри — каждый вдох отзывается тупой, режущей болью, но я дышу. Пока ещё дышу. Губы разбиты, вкус железа не исчезает. Я провожу языком по зубам — все на месте. Мне сказочно повезло. Эта комната — моя тюрьма. Узкая, душная, пропахшая потом, кровью и страхом. Когда-то здесь были стены. Теперь — только границы клетки. Меня притащили сюда парни по команде Господина, чтобы я отоспалась. Я проиграла. Точнее, позволила им себя победить. И всё ради Джинхо с Тэсу: они должны выбраться отсюда. Я этого шанса больше не достойна, после того, что совершила за железной дверью в том подвале. Мысли об этом давят сильнее, чем тело, разбитое в мясо. Чем сломанные кости, чем хруст рёбер, который я слышала, когда меня били. Великая битва… смешно. Великая. Я закрываю глаза, но передо мной снова вспышки: удары, крики, яркие пятна боли. Я вижу их лица. Те, кто ломал меня. Те, кто смотрел и молчал. Больше всего — молчал. Господин Кан.  «Я в тебе разочаровался, Чжан Дзен М…» Свое имя из уст Господина я так и не смогла расслышать до конца, ведь просто отключилась. Последним, что я видела, было только его унылое, полное тоски и скуки, морщинистое лицо.  Я хрипло смеюсь, но звук выходит жалким. Похоже скорее на стон, чем смех. Я не знаю, что со мной будет завтра. Но сейчас… сейчас я просто лежу. Дышу, хотя каждый вдох — пытка. Держусь за сознание, хотя оно стремится уйти. И жду. Жду, что будет дальше. Я должна успокоится. Должна позволить телу хотя бы немного прийти в себя. Должна притвориться, что мне всё равно. Но тут… Яростный крик.  Он режет слух, пробирается под кожу. Мерзкий, дикий, полный ненависти. И главное — слишком громкий. Я зажмуриваюсь, прислушиваясь. Звук идёт снизу, из первого этажа. Я знаю этот тон — слишком резкий, слишком сырой. Это не обычный конфликт между соседями. Что-то случилось. Чуйка скребёт изнутри, настойчиво подталкивает: иди, узнай. Я пытаюсь сесть, и мир резко накреняется. Воздух вырывается из лёгких вместе с тупой болью в боку, и меня едва не выворачивает. Чёрт. Но я уже приняла решение. Стиснув зубы, я переворачиваюсь на бок, стараясь не трогать сломанные рёбра. Лёгкие будто вдавливаются в грудную клетку, дышать невозможно, но я всё равно подбираюсь к стене, опираюсь на неё. Медленно, шаг за шагом, поднимаюсь. Колени подкашиваются. Кровь стекает по виску, липнет к ресницам, но я оттираю её дрожащей рукой. В голове гулко пульсирует: зачем тебе это? сиди, зализывай раны. Но я уже иду. В коридоре темно, только тусклый свет из-под лестницы освещает потрёпанные стены. Запах сырости, пота и крови впитался здесь навсегда, как и трещины в бетоне от жестоких ударов тех животных.  Я делаю осторожный шаг вниз, перехватываю перила, когда ноги едва не подкашиваются. Тело протестует — не вставай, не ходи, не надо — но я двигаюсь дальше. Снизу снова раздаётся крик. Теперь я слышу не только его — что-то тяжёлое с грохотом падает, голоса перекрикиваются. Я хорошо знаю бойцов низшего филиала — уже являюсь одной из них. Я знаю их ярость, их привычку рвать друг друга на куски за малейшую провокацию. Но после Великой битвы… Всё могло измениться. Я дохожу до нижнего этажа. Замершая в тени, осторожно заглядываю в клетку для боёв. И сразу понимаю — это не просто драка. Это полный пиздец. В центре клетки — двое. Старшой низшего филиала — Рыбка — высокий, с квадратными плечами и коротко стриженной головой. Его уродливое лицо искажено яростью, жилы вздулись на шее. Он кричит, его мерзкий голос срывается на глухой рык: — Это я должен был выиграть! Ты понимаешь, ублюдок? Я! Его кулак разрезает воздух и влетает в челюсть Джинхо — того, кому я поддалась. Того, кто должен был уехать отсюда, в новую жизнь. Тот резко отшатывается назад, но удерживается на ногах. Сплевывает кровь. Не отвечает. — Всё было решено! Всё! — орёт Старшой, бросаясь вперёд. Его удары резкие, полные злобы. — А ты… Ты думаешь, что смог меня обойти? Джинхо уворачивается от следующего удара, его тело двигается машинально.. Он быстро сближается, коротким апперкотом бьёт в живот. Рыбка кривится, но тут же перехватывает его запястье, заламывает руку и с силой швыряет на пол. Клетка дрожит. Я слышу тяжёлый выдох друга, слышу, как воздух рвано вырывается из его лёгких. Твою мать… Где все остальные? — Всё было моим! — Старшой снова хватает его за воротник грязной футболки, поднимает, бьёт в висок. Ещё раз. Ещё. — Я должен был уехать в Сеул! Я должен был вырваться отсюда! Глаза Джинхо пусты, но он борется. Даже когда кровь течёт из рассечённой брови, даже когда ноги подкашиваются. Он вскидывает руки, блокирует удар, разворачивается, резко бьёт коленом в рёбра. Рыбка вскрикивает, но его ярость только растёт. — Ты не понимаешь, да?! — он хватает моего друга за шею, прижимает к железной сетке. — Это место сожрёт тебя, как и всех нас. Тебе не выжить там. Тебя, блять, выгонят в первый же день! Джинхо с дикой силой ударяет его локтем в нос, и Старшой пошатывается. Я вижу, как лицо друга остаётся каменным, но что-то в его очах не дает мне покоя. Он никогда не был таким… холодным, черствым… опасным. На заданиях вёл себя, как глупое дитё, которому дали в руки слишком много контроля. Этот бой — о том, кто из нас всех имел право на свободу. — Не сдаешься, сучонок, да?! — Рыбка проводит ладонью по мокрому лбу, размазывая кровь вдоль своей морды. — Знаешь, уёбок, а мне ведь нихуя не стоит убить тебя. Здесь. Сейчас.  Уродец срывается. Дыхание тяжёлое, ярость застилает оскаленную морду, движения становятся рваными, неконтролируемыми. Он отшатывается назад, вытирает кровь с губы и вдруг резко разворачивается — выходит за пределы клетки. Я замираю в тени. Сердце сдавливает холодная хватка страха. Не смотри в эту сторону. Не смотри на меня. Просто уходи. Дикий взгляд Рыбки мечется, плечи вздымаются от глубоких вздохов, кулаки сжаты так, что костяшки белеют. Он бродит вдоль клетки, шарит глазами по стенам. В груди поднимается тревога. А потом я вижу это. Его взгляд натыкается на катану. Она висит на стене — символ Великой битвы, символ победы. Та самая катана, которую Господин Кан вручил старшому низшего филиала, как символ его значимости в этом гнилом месте. Та самая катана, перед которой нас заставили встать, чтобы сделать общую фотографию. Я чувствую, как кровь стынет в жилах, когда уродец тянется к оружию. Пальцы его ложатся на рукоять, медленно сжимают её. Он поднимает катану, и в тусклом свете проблескивает холодная сталь. Он не просто зол. Он собирается убить Джинхо. Я резко перевожу взгляд на своего друга. Он стоит в клетке, тяжело дышит, кровь течёт по виску, но он не двигается. Смотрит на него спокойно, без страха. Слишком невинно. Я понимаю, что должна что-то сделать. Но если я шевельнусь — он увидит меня. Передо мной стоит выбор: спасти друга или же остаться в тени. Мир вокруг сужается. Старшой делает первые шаги в клетке, опасно сжимая в ладони переплет на оружии. Секунда — он срывается на бег. — Иди сюда, ублюдок Джинхо! Сейчас я тебе покажу, кто… КТО ДОСТОИН БЫТЬ ЧАСТЬЮ ЭЛИТНОГО ОТРЯДА В СЕУЛЕ! Я знала это безумие. Видела его в свой первый день в Инчхоне, когда он жестоко избил меня ногами, запинал, как уличную собачонку. Он сделал это просто чтобы показать, кто здесь хозяин. Я видела его в подвале, когда он заставлял меня отрезать чужие пальцы — холодно, без эмоций, как будто это был не человек, а кусок мяса. Чувствовала его во время Великой битвы, когда ловила хищный, внимательный взор на своих движениях: я должна была лечь под него. Под его силой, под его правилами. Но я выбрала иное. И теперь Рыбка стал заложником своего безумия окончательно. Его уже не образумить. Его уже не спасти. — Иди сюда, уёбок! — его голос рвёт воздух, оглушает, вбивается в уши металлическим грохотом. С катаной наперевес он бросается вперёд. Бешеный, сломанный, он не просто хочет победить. Он хочет убивать. Джинхо стоит прямо перед ним. Кровь заливает висок, плечи едва держатся, дыхание сбивается, но он не двигается. Как будто принимает свою судьбу. Нет… нет… нет… Я не позволю. Моя жертва в той битве… мои сломанные кости, моя кровь, моя боль — они не были напрасны. Я выбрала его. И я выбираю его снова. Я не помню, как делаю первый шаг. Просто в один момент — я уже в движении. Рёбра горят адской болью, ноги подкашиваются, но я лечу вперёд, как будто тело больше не принадлежит мне. — СТОЙ! — мой голос прорывает тишину. Старшой замирает, медленно оборачивается, и видит меня. Я ловлю его взгляд — остекленевший, безумный, пустой. Но потом… он меня узнаёт. И его лицо меняется. — Ты… безымянная сучка из Сеула, — Рыбка медленно расплывается в улыбке. — А-а-а… Сука. Вырубила меня во время Великой битвы… почти в самом конце, тварь умелая… Он вдруг вспыхивает от громкого хохота, перекатывает катану в руках. — Значит, ты всё ещё тут? — его глаза светятся опасным весельем. — А я-то думал, что ты себе вены нахуй перерезала в душевой. Надеялся увидеть с утра голую, сексуальную китаяночку на окровавленной плитке. Он делает шаг ко мне. Я не двигаюсь. — Я бы тебя даже такой трахнул. Честно! Пха-ха-ха!..  Даже когда он приближается, даже когда катана блестит в свете ламп. — Ты знаешь… — он говорит низко, почти ласково. — Твоя жизнь давно ничего не стоит. Я слышу, как мой друг сзади пытается сделать шаг, но я бросаю короткий взгляд: стой. Это мой выбор. — Может быть, — я с трудом вытягиваюсь в полный рост, несмотря на дикую боль. — Но если кто-то умрёт сегодня… — я смотрю прямо в глаза этому безумцу, — то это будет не Джинхо. Рыбка моргает. Сумасшедшая улыбка застывает на его ошарашенной морде, а потом… А потом он резко бросается на меня. — Джинхо, позови Господина! — кричу я настолько сильно, что почти теряю голос.  Я не знаю, слышит ли меня товарищ. Не знаю, рынулся ли он, чтобы позвать помощь, или стоит, полностью оцепенев. Потому что прямо сейчас передо мной — Рыбка. И в его руках катана. Он замахивается, но оружие тяжёлое, а он слишком разбит после Великой битвы. Его движения резкие, рваные, но не такие быстрые, как должны быть. Я ныряю в сторону, и лезвие рассекает воздух в миллиметрах от моего лица. Чёрт.  Приземляюсь на одно колено, боль простреливает рёбра, зрение мутнеет. Старшой тут же заносит меч для следующего удара, но его замах слишком широкий. Слишком медленный. Я пользуюсь этим. Рывок вперёд, бью кулаком в его локоть. Не сильно, но достаточно, чтобы катана пошатнулась в его руках. Он срывается на злой рык, пятится назад, пытаясь удержать равновесие. — Быстрая сучка! — его глаза горят бешенством. — Думаешь, можешь меня перехитрить?! Он снова бросается вперёд. Я едва успеваю отшатнуться, когда лезвие рассекает воздух возле моего плеча. Ещё бы чуть-чуть… Я двигаюсь. Низко, быстро, ныряю ему за спину и бью локтем в бок. Он вздрагивает, но выдерживает, делает шаг вперёд и вновь заносит катану. Но теперь его руки дрожат. Он устал. Я тоже. Мы оба измотаны, сломаны, и в этой драке не будет красивых манёвров. Только боль. Только выживание. Он делает ещё один замах. На этот раз я не отступаю. Хватаю его руку, но катана не останавливается. Лезвие срезает воздух, и я едва успеваю отскочить в сторону, но ощущаю, как оно касается моего плеча. Боль — огненная, яркая. Мои пальцы сжимаются, но я почти не чувствую их, всё сливается в один поток боли и усталости. Тело больше не слушается. Я двигаюсь на автомате, уклоняюсь, но каждое движение требует невероятных усилий. Мои рёбра болят, дыхание сжато, как в тисках. Ноги ватные, каждый шаг даётся с трудом. Всё замедлилось, и я уже не понимаю, где я, кто я, зачем я. Всё болит, в ушах звенит, в голове — сплошной гул. Всё сливается в одно и теряет смысл. Рыбка движется ко мне, а я… я уже не знаю, могу ли ещё держаться. Тело требует остановки. Я должна упасть, но не могу. Я не могу. Не могу. Меч снова находит цель. Он рвёт воздух, его свист невыносим. Я чувствую, как кровь заливает моё лицо, как она течёт из-под ладоней. Я больше не могу держаться. Я чувствую, как слабею. Я закрываю глаза на мгновение. Тишина. И тут — кто-то кричит. — Там! Тэсу. А за ним и Джинхо. Я слышу их голоса, и мир, кажется,  на секунду возвращается в границы моего понимания. Всё, что происходит вокруг, размыто, как туман. Только эхо мужского рёва, что отбивается об эти высокие, сырые стены — оно как якорь, который должен был вернуть меня в реальность. Я уже почти готова сделать шаг в сторону Тэсу, почти чувствую, как спасение близко, когда вдруг —  «СЗАДИ!» Джинхо срывает голос так громко, что я еле успеваю отреагировать. Это как гром, который звучит в самом сердце, в голове, в ушах, и мир резко меняет курс. Я успеваю только повернуть голову. И тут я чувствую это. Лезвие катаны — холодное, жестокое, сверкающее в тусклом свете одинокой лампы. Оно проходится по моей спине, беспощадно рвёт кожу, как хищник впивающийся зубами в свою жертву. У меня нет и секунды, чтобы закричать — всё происходит так быстро, что я только ощущаю, как японский меч касается моего тела дважды. Первый удар — от правой лопатки и по диагонали вниз. Боль вспыхивает — сковывает, пробуждает страх. Она тянет меня в пустоту. Второй удар — от левой лопатки. По диагонали. Вниз. Та же линия, но с другой стороны. Я чувствую, как катана проникает глубже, её лезвие пробивает мою плоть, режет мышцы, скользит по костям. Этот удар — последний. Я срываюсь. Вся боль обрушивается на меня, и я не могу устоять. Падаю на пол. Моё тело не подчиняется мне, оно словно распадается на части. Боль заполняет меня целиком. Она поглощает. Я лежу на холодном полу, глаза распахнуты, пытаюсь вдохнуть, но не могу. В груди слишком много боли, она греет, но не даёт дышать. Я чувствую, как из меня вырывается жизнь, как она уходит по каплям, как кровь стекает по полу, расплываясь в тёмное пятно. И вот тогда я слышу его смех. Смех Старшого. Того ублюдка, что избил меня в мой первый день в Инчхоне. Того Рыбки, что всячески издевался каждый раз, как только я появлялась возле качалки. Того сучонка, который с концами сломал мою психику в подвале низшего филиала Гёнгу. Он не просто смеётся. Он блистает в лучах в своей победы. Смех его — дикий, безумный, как тот, кто понимает, что полностью овладел всем и всеми. Он разрывает тишину — проникает в каждую клеточку моего тела. Я ощущаю, как его хохот отдается трещинами в моей голове. Он победил. Я не успела. И это единственная мысль, что я могу собрать. Я пыталась, но я проиграла. В этой битве, в этом мире, я просто не смогла. Но… Джинхо же живой. Если бы не я, то он бы умер… Простите Чо Ёнхо-аджосси, я поплатилась за Ваши отрезанные пальцы.  Я переворачиваюсь на бок, пытаясь вдохнуть, но всё внутри меня кричит от боли. Сил нет. Я понимаю, что скоро не смогу двигаться, скоро буду просто лежать. И, скорее всего, в гробу. Но в этот момент мне почему-то хочется смеяться. Наверное, я схожу с ума. Прости, У Ин, что мы так и не сходили в кино на твой день рождение. У меня тогда не было денег и я соврала, что мне плевать на такой значимый для тебя праздник, только чтобы не выглядеть в твоих глазах жалкой. Даже как-то грустно, что мы больше не подеремся на заднем дворе школы, долбанный ты башэ… Прости, Хёк, что я тогда набросилась на тебя. Ты хотел как лучше, а мне затмила разум ненависть. Знаешь, чудик, ты хоть и казался мне всегда идиотом, но ты крутой. Кстати, та дурная гиена по пьяни растрындела мне, что я тебе нравлюсь. Надеюсь, это не правда. Не будь ты насколько идиотом… Лучше займись велоспортом серьезней! Стань чемпионом, придурок!  Прости, мамочка, что я так и не смогла вытащить тебя из депрессии. Я знаю, ты не виновата. Тебя жестоко обманул отец. Я тебя не виню. Хорошо, что ты ушла. Хоть ты получила шанс на новую жизнь. Но вернись за Джинсу, пожалуйста. Я надеюсь, ты увидела моё сообщение и забрала его к себе… Правда ведь? Ты ведь любишь нас с братиком, мам? Я чувствую, как тону. Как утопаю в своей же крови на холодном полу, в центре клетки. Между этими высокими, сырыми стенами.  Прости меня, Джинсу. Прости, что не нашла возможности позвонить тебе, услышать твой голос. Прости, что все эти месяцы не спрашивала, как прошел твой день в школе. Ты ведь дал отпор своим глупым одноклассникам?.. Я знаю, что ты смог. Ты сильный — такой же, как и я. Ты у меня самый лучший и самый любимый. Прости, что я не смогла довести дело до конца… не смогла выплатить долг полностью. Сейчас я могу попросить последний шанс только у Бога… ха-ха… так глупо… после всего, что я натворила. Я ужасна, Джинсу. Я плохой человек. Тебе будет лучше… без такой непутевой сестры, как я. Я недостойна жить. Моя судьба — сдохнуть в сырых стенах этого здания, в морском порту, в Инчхоне. Прости, Джинсу… прошу, только прости. Я лежу, чувствую, как тянет холод. Каждый вдох — это боль, каждый шёпот крови в ушах — это конец. Всё становится тяжёлым. Всё, что я когда-то знала, уходит, растворяется в этих мгновениях. Я не могу двигаться. Я не могу даже закричать. Это не просто боль, это что-то большее. Это конец. Тот момент, когда ты понимаешь, что больше не сражаешься. Что ты уже проиграл, даже не успев подняться. Силы ускользают. Они уходят будто не только из тела, но и из сознания. Я слышу, как по полу течёт моя кровь, слышу её журчание, как она просвечивается в каждый уголок этого гнилого места — клетки, которая несла собой мою смерть. Я чувствую, как моя жизнь утекает, как туман накрывает мой разум. В глазах темнеет. Тело уходит в какую-то вязкую пустоту, но я всё ещё думаю. Слишком много думаю о том, что так и не случилось. Джинхо. Его улыбчивое лицо всплывает перед глазами, как в последний раз, когда мы сидели у реки. Он говорил мне о своих планах, о нашем будущем. Твердил, что через несколько лет я буду заходить в его мастерскую и с милой усмешкой рассказывать истории про ухаживания от парней, про свидания и прочую любовную ересь, в которую он так верил. Он всегда вопил, когда я намертво отказывалась поднимать эту тему и пыхтела, что никто мне не нужен. Так оно и было.  Джинхо был живым, когда весь мир казался мёртвым. Жизнь в Инчхоне, работа в низшем филиале Гёнгу были нашей борьбой — нашим маленьким шансом на беззаботную жизнь. Но теперь… я никогда не увижу его снова. Господин Кан. Знаете, а Вы тот ещё идиот. Дали мне шанс… шанс? Лучше бы ты меня тогда прирезал своей тупой катаной, старый хрен. Я итак сейчас подохну… от этой же катаны, которую ты, блять, подарил Рыбке. Ой, знаете, Господин Кан, идите Вы-ка нахуй… Тэсу. Тот, кто был рядом, кто так меня понимал. Его образ появляется также — жёсткие черты, холодный взгляд. Тут же вспоминаю его смущенную, скривленную от неловкости морду, когда перед боем я переводила на китайский его слова для дочери правой руки Господина — Сяоюй. Он как-то прокололся, что сделает всё, чтобы попасть в элитный отряд Гёнгу — стать достойным её руки и сердца. Надеюсь, у него всё получится. Я ощущаю Тэсу, как пустую тень в углу, даже теперь, когда его крик совсем близко: — Ублюдок! Это ты приказал парням, чтоб они ушли! Хотел сам расправиться с Джинхо… Смирись со своим поражением, слабак! Прощайте. — Я убью тебя своими же руками, Рыбка… Порежу на суши этой же катаной, которой ты посмел замахнуться на неё, ублюдок! Время уходит, точно так же, как ушли все близкие мне люди. Я не жду чудес, не жду спасения. Всё пропало. И теперь нет ни битвы, ни надежды. Я погружаюсь в это ощущение полной, бездонной тьмы. Может быть, я когда-нибудь встречу их там, где все мы окажемся. Может быть, нет. Мои глаза закрываются. Я чувствую, как тело становится ледяным, как я не могу больше двигаться, не могу больше бороться. Последний взгляд — прощай. Всё затихает. Сейчас я просто разбилась о скалы неспокойного моря — там, где гниет порт на окраине Инчхона.

***

  Тишина. Она повисла в воздухе, как табачный дым, тянущийся в тусклое, тёмное небо. Река Хан была спокойной, её мутные воды лениво отражали огни далёкого города. Джи Ён закончила рассказ, докуривая сигарету, словно вбивая последний гвоздь в крышку. Рядом, чуть ссутулившись, сидел Ха Джун. Его пальцы нервно сжались в кулак. В светлых глазах читалось напряжение, которого никогда не было раньше. Он не верил. Точнее, не хотел. Всё это было слишком. Даже для него, человека, который вырос на улице. Который также думал, что просто сдохнет в стенах подпольных бойцовских клубов. Боль, бинты, ринг, кровь, сломанные кости и страх. Но её история… она была другой. Джи Ён молча стряхнула пепел, прищурившись в сторону воды. Казалось, будто она уже где-то далеко, вне этой ночи, вне его общества. Где-то там, в прошлом, от которого не спрятаться. Джокер смотрел на неё из-под своей мелированной чёлки, но не сразу мог заставить себя взглянуть прямо. «Неужели это всё произошло с ней?» С той самой девушкой, которую он когда-то предостерегал от ночных походов домой в одиночестве после работы. Которой говорил, что она отлетит от одного удара, если вдруг попадёт в передрягу. Он помнит, как она тогда только усмехнулась, будто знала что-то, чего не знал он. Теперь он понял. Джи Ён не боялась тёмных переулков. Не боялась ночи в столице, что приносила с собой уйму пьяных неадекватов. Она не боялась, потому что её уже нечем было напугать. Это было не укладывающимся в голове откровением. Джокер всегда думал, что она просто странноватая, что глупо не осознает всей опасности Сеула. Но в итоге оказалось, что всё наоборот. Она прошла через то, что вызывало тихий ужас даже у лучшего уличного бойца. И Джи Ён всё ещё здесь. Живая. Сломленная, но такая сильная. — Зачем ты мне всё это рассказала? Ха Джун не знал, как с этим справиться. В груди разлилось что-то вязкое, странное — жалость, но не совсем. Он ненавидел это чувство, всегда считал его слабостью, но сейчас… Сейчас оно смешивалось с гордостью. За неё. За то, что она не сломалась окончательно. Она выстояла, она смогла. — Чтобы ты принял решение.  Но вместе с этим была и боль. Чувство бессилия, злость на себя за то, что он не знал. Не был тогда рядом. Не мог вытащить её оттуда раньше. Губы сжались в тонкую линию, челюсть напряглась. Он медленно поднял взгляд на подругу. Джи Ён курила так же спокойно, как и всегда, глядя в реку, будто её история не стоила ничего. Будто всё, что она рассказала, не было чем-то ужасающим. Но Джокер видел. Видел, как тяжело она держится. Затянувшись в последний раз, Джи Ён лениво задрала рукав своей ветровки. Он заметил это боковым зрением, но не сразу заставил себя посмотреть. Когда взглянул — внутри что-то сжалось. На её коже — старые, совсем тонкие порезы. Шрамы которые никто не должен был увидеть. И именно в этот момент, когда взор его всё ещё был прикован к её рубцам, он заметил. Движение — лёгкое, почти ленивое. Привычное. Пальцы китаянки плавно подняли сигарету, и он не сразу понял, что она делает. Только когда кончик окурка оказался пугающе близко к её коже, Джокера пронзило осознание. Нет. Он не думал. Не раздумывал. Его рука молниеносно рванулась вперёд. Схватила её за кисть. Его хватка — неожиданная, грубая, почти жёсткая. Он сам не осознавал, что вцепился в её запястье слишком сильно. Джи Ён не ожидала. Сиреневые глаза распахнулись в удивлении. Она медленно подняла на него голову, всё ещё стискивая сигарету в другой руке. Он смотрел на неё в упор. Дыхание сбилось. — Что ты творишь? — его голос был глухим, срывающимся на резкость, на злость, на что-то ещё, более глубокое. Пальцы сжали её запястье ещё крепче, будто пытались удержать не только её руку, но и её саму — те мысли, ту боль, ту чертову привычку. Но затем он заметил, как изменился её взгляд. Те самые сиреневые глаза, которые всегда казались такими холодными, полными скрытого огня, стали стеклянными. Пустыми. Джи Ён даже не пыталась вырваться — просто смотрела на него так, будто её уже нет. И тогда он понял, что переборщил. Хватка Джокера разжалась. Движение стало мягким, почти осторожным, будто он касался чего-то хрупкого, ранимого, того, что может сломаться в любой момент. Он медленно провёл большим пальцем по её руке, по этим тонким, израненным шрамами от тлеющего кончика сигареты местам. Нежная девичья кожа под его прикосновением была тёплой, но он чувствовал, как она дрожит. — Джи Ён-и, прости. Ты в порядке?.. — его голос сорвался на шёпот. Китаянка судорожно вздохнула, будто всё это время не дышала. Её плечи подрагивают, а в груди что-то рвется наружу — то, чего она не могла позволить себе. Не сейчас. — Если я не потушу её, то начну плакать, — она сказала это ровно. Спокойно. Смертельно честно. А потом посмотрела на него. Умоляюще. — Ха Джун… просто позволь мне потушить, иначе я разревусь перед тобой. Я не хочу… не хочу…  Она не просила о пощаде. Она просила дать ей эту последнюю привычную боль — лишь бы не сломаться прямо сейчас. Джокер долго не раздумывал. Одним быстрым, почти резким движением выхватил у неё из пальцев тлеющую сигарету. Джи Ён даже не успела среагировать. Красный уголёк на кончике ещё горел, пока парень небрежно, без лишних слов, выбросил табачное изделие в реку. Они оба молча смотрели, как окурок, крутанувшись в воздухе, упал в воду и исчез в чернильной темноте. Китаянка медленно подняла на него взор. В глазах смешались ошеломление, злость, боль… и что-то ещё. — Зачем? — её голос звучал глухо. Ха Джун просто смотрел на неё. Ровно, холодно, но с чем-то глубже — с чем-то, что он сам не мог объяснить. — Ты не должна это делать, — ни угроза. Ни просьба. Просто заявление. Как будто это уже решено. Как будто другого варианта просто нет. Сигарета ещё горела, медленно погружаясь в чёрную, ледяную воду, пока наконец не исчезла — навсегда. И с ней утонули воспоминания. Все те ужасающие сцены, что жили в её голове годами: ремень, хлещущий по коже, мужской голос, полный отвращения. Её тонкие, детские пальцы, судорожно стискивающие сигарету, поднесенную к предплечью, потому что отец ненавидел слёзы. «Не реви». «Больно? Отлично. Запомни: так мы учимся держать себя в руках». Но теперь — ничего. Джи Ён смотрела, как окурок исчезает в темноте, и чувствовала, как он утаскивает за собой её прошлое. Больше не будет. Не будет такого. Она даже не заметила, как Ха Джун потянул её к себе. Не грубо, не резко. Мягко. Просто взял её за плечи, притянул ближе, так, чтобы её голова оказалась у него на груди. И в этот момент что-то внутри сломалось. Сначала это было просто глухое сжатие вокруг сердца, как будто там что-то застряло, не позволяя ей нормально дышать. Как будто стоило вдохнуть чуть глубже — и её просто разорвёт. Джи Ён не могла плакать. Не умела. Слёзы были чем-то постыдным, чем-то неправильным. С самого детства её учили: если больно — терпи, если страшно — молчи, если хочется плакать — отец затушит сигарету о руку. Но теперь сигареты не было. Был только он. Лучший уличный боец Сеула, обнимающий её так крепко, что она просто не могла отстраниться. Да и не хотела. Тёплая ладонь, осторожно скользящая по её спине, касаясь растрепавшихся от ночного ветра волос, успокаивала. — Всё хорошо, — его голос был тихим, осторожным. Она резко вдохнула, и в этот момент разбилась. Тело дёрнулось, плечи затряслись, а из груди вырвался приглушённый, сорванный звук. Она рыдала. Тихо, отчаянно, как будто делала что-то непозволительное. — Не сдерживайся. Руки Джокера сжали Джи Ён крепче, заставляя не бежать, не прятаться — просто быть здесь, рядом. — Ха Джун, почему ты это делаешь?.. Китаянка судорожно вцепилась в его куртку, зарывшись лицом в тёплую ткань, пока волны подавленной боли, накопленной годами, не нахлынули полностью. — Я же рассказала тебе, кем являюсь… какие ужасные вещи делала… тот мужчина, его пальцы… Я их отрезала… своими руками, Ха Джун. Ты слышишь? Слёзы текут горячими дорожками по красным, девичьим щекам, пропитывая ткань куртки Джокера. И он не отпускает. Наоборот — прижимает ещё ближе, крепче обнимает, накрывает собой, словно охраняя от всего вокруг. Тёплая ладонь вновь скользит по её спине, медленно, успокаивающе, а пальцы иногда зарываются в длинные волосы, что выбились из пучка. Ха Джун словно боялся, что если остановится — она снова замкнётся. — Ты должен… — голос её дрожит. — Ты должен оттолкнуть меня, пока это не зашло слишком далеко… Джокер слышит Джи Ён, но слова её оставляет без ответа. Просто продолжает гладить, пальцами касаться её шеи, мягко, осторожно, позволяя ей выплакаться. Сумерки сгущались. Небо над рекой потемнело, оставляя на горизонте лишь слабый, прощальный след заката — размытый, как её воспоминания, утекающие прочь, как дым от её последней сигареты. — Знаешь, что было потом?.. Куда я попала?.. Разбросанные огоньки ночного Сеула отражаются в Хан. Лёгкий ветер гуляет по поверхности реки, принося с собой спокойствие. — Я не хочу знать, Джи Ён. Ты не должна рассказывать. Просто забудь.  Китаянка поднимает на него глаза. Светлые, сиреневые, заплаканные — те самые. Как в ту ночь в пабе, когда всё рушилось, когда вокруг царил хаос, а она сидела на холодный ступенях среди полицейских машин, освещенная их сине-красным миганием. Джи Ён смотрела на Джокера почти так же. Тогда в её очах была сталь — холодная, сосредоточенная, маскирующая боль под равнодушием. Но сейчас… Сейчас было что-то другое. Что-то хрупкое. Что-то, что делало её непохожей на ту, какой он привык её видеть. И в этот момент он понял: Джи Ён доверяет ему. Её плечи дрожат, дыхание сбито, но она не отстраняется. Только внимательно смотрит на него, а Джокер в ответ.  Ха Джун не привык видеть её такой. Слабой. Настоящей. И это резало его изнутри. Парень медленно поднимает руку и совсем бережно стирает слезу с её щеки. Кожа под пальцами была горячей. Влажной. Джи Ён даже не вздрогнула, только посмотрела на него ещё внимательнее. И вдруг она дотронулась до его лица в ответ. Холодная ладонь легла на щеку Джокера — так просто, так естественно, будто всегда должна была там быть. И от этого сердце в груди сжалось ещё сильнее. — Ты слишком хороший Ха Джун, — девушка аккуратно дотронулась до его шрама. — А я слишком плохая. Я ужасна, понимаешь? Мягкое касание тянется от уголка губ — и выше, к самому уху. Шрам Джокера был грубым, неровным, словно оставленным самой судьбой. Рубец будто служил напоминанием о том, сколько боли пришлось пережить его владельцу. — У меня вся спина изуродована, а твой смотрится круто. Как у Тэсу. Его ладонь также лежит на её лице, большая, тёплая. Он боится напугать её, сделать больно. — Я знаю, что мне нет прощения. Ты не должен меня жалеть: я плохой человек, Ха Джун. Их взгляды встретились — заплаканные сиреневые глаза и чистые, тревожные голубые. — Не говори глупостей, Джи Ён. И в этот момент всё остальное отдалялось, медленно исчезало. Городской шум, плеск реки, огни машин за спиной — всё растворилось, оставляя место в этом мгновении только для них. Её пальцы чуть сильнее надавили на его щеку. Джокер наклонился ближе. Медленно, будто давал ей время отступить. Но Джи Ён не отдалилась — она сама преодолела последние сантиметры, сама коснулась его губ. Поцелуй был нежным, осторожным, как первый вдох после долгого погружения на глубокое дно. Никакой спешки, никакой жадности — только ощущение, что это должно было произойти. Это было неизбежно. Джи Ён почувствовала, как его пальцы чуть сжались на её подбородке, как он едва заметно наклонил голову, углубляя поцелуй. И когда Джокер чуть сильнее прижал её к себе, то его рука скользнула ниже — к девичьей шее, будто не желая отпускать. Губы парня двигались медленно, бережно, будто боялись нарушить этот хрупкий момент. Он не торопился, не требовал — просто чувствовал её рядом, позволял ей самой решить, сколько это продлится. Дыхание Джи Ён было сбивчивым, но постепенно выравнивалось. Приятное тепло разливалось по телу, смывая последние судорожные дрожи, которые волнами накрывали её ещё минуту назад.  Она прикрыла глаза, полностью растворяясь в ощущении — в пучине нежности и ласки.  В том, как его ладони трепено скользнули по её спине. В том, как он слегка наклонил голову, углубляя поцелуй. В том, как их дыхания сплелись в одно целое. Сумерки окутывали их мягким полумраком. За спиной — лёгкий, отдаленный шум машин, мерцание столичных огней, ленивый плеск воды. Но всё это было далеко. Словно река Хан забрала в свои глубины всё, что могло бы помешать, оставив только их двоих. Девушка бережно провела пальцами по его щеке, по шраму, который он когда-то считал своей мукой, своим наказанием и клеймом. И Джи Ён приняла его так же, как он принял её. Ха Джун чуть сильнее сжал девушку в объятиях, так, что она утонула в его большущей ветровке. Джи Ён же наклонилась ближе, позволяя этому моменту длиться ещё чуть-чуть… Ещё немного… Пока их сердца бьются в унисон.