О чём молчит моя Вэньчэн

Порт Инчхона гудел, как растревоженный улей. Ночной ветер, пропитанный солью, пронизывал до костей, но я не замечала холода. Стояла у причала, прислонившись к ржавому контейнеру, и лениво смотрела, как в воде покачиваются пустые пластиковые бутылки. Плечо пульсировало тупой болью — след от удара, который мне прилетел от Ёнджэ на последнем спарринге. Достало. Полгода. Шесть грёбаных месяцев. Когда я впервые оказалась здесь, голова раскалывалась от мысленного потока — и, главное, никакого позитива. А теперь? А теперь я просто устала. От запаха нефти и вонючей рыбы. От шума контейнеров, которые постоянно грузят и отправляют в без крайнее море. Устала от того, что каждую неделю приходится драться, чтобы доказать свою полезность в этом месте. Оттого и синяки на теле уже успевают проходить — блеклые сменяется свежими. Я оглянулась на парней. Кто-то курил, кто-то проверял карманы новых прибывших, кто-то перекидывался грубыми шутками. Они не стали чем-то вроде семьи. Нет. Никогда. Я не чувствовала к ним ничего. Ни привязанности, ни даже ненависти. Только бесконечное отвращение, смешанное с апатией. Я закрыла глаза, глубоко вдохнула, стараясь не думать. Не думать о нём. О Джинсу. В последний раз, когда я его видела, он на коленях умолял меня не уходить: голосил, плакал, вновь и вновь выкрикивая мое имя. Мне даже пришлось соврать ему — моему маленькому братику. Пришлось сказать, что я уезжаю работать на швейную фабрику, в Чонджу, чтобы погасить долг нашей семьи.  Джинсу плакал. Долго и больно. Кричал, что я брошу его, как это сделала наша мама. Но я пообещала, что вернусь. Поклялась своей жизнью, ведь это единственное, что я могла положить на кон.  Выживу — вернусь. А значит, выполню обещание. Умру… не вернусь. Значит, я не солгала. Жизнью же поклялась?  Когда выдается свободная минута, я иногда думаю о школьных друзьях. Ехидная язва У Ин… Как он там? Издевается ли над ним ещё отец? Запирают ли его дома? Может, у него появилось хоть чуточку свободы. Ох, надеюсь он не ввязался в криминальные делишки, а то слишком уж предрасположен к этим вещам... Квон Хёк. Смазливый придурок, что вечно крутился у автоматов с батончиками. Боже, как же я опозорилась, когда начала реветь ему в плечо. Хорошо, что я больше не увижу его: наши пути разошлись. Он точно профессиональным гонщиком станет… талант же. А о своем будущем я даже думать не хочу. Иногда я вспоминаю и о длинных переменах, о контрольных, которые казались такими сложными. Я даже скучаю по строгому голосу директора, что больше тысячи раз грозился выгнать меня из академии. Скучаю по всему, что, как мне казалось, ненавижу. Но здесь, в порту, в грязи и крови, всё это ощущалось чем-то из параллельной жизни. Из жизни, в которую я, наверное, уже не вернусь. Смогу ли я вновь стать нормальным человеком? Смогу ли посмотреть в глаза Джинсу? Будет ли он вообще мне рад?.. А если узнает правду?.. Нет… я ему точно солгу. Он не должен знать, где я была. 

***

Восемь месяцев. Сколько можно-то?  Ночь в порту снова пахнет солью, нефтью и чем-то тухлым. Я сижу на ящике у контейнера, бездумно глядя, как в свете прожекторов лениво кружатся мошки. Лёгкий ветер раздувает мои белоснежные волосы, спутывая их окончательно. Отросли они знатно — спустились чуть ниже плеч. — Чагынэ, ты не собираешься подстричься? Выглядишь, как первобытная… — восклицает удивленный голос сбоку. Это был Джинхо, что умостился на том же ящике. — Отвали.  — Ну, чагынэ-э-э…  Когда-то я боялась. Ещё раньше — злилась. Потом устала. А теперь… теперь пусто. Как же быстро это случилось. Полгода назад я еще морщилась при виде крови на костяшках. А теперь моим пальцам привычно ощущать её липкость. Раньше после спаррингов я сжимала зубы от боли и злилась на себя за каждое поражение. Сейчас даже удары не вызывают эмоций — будто меня бьют не по телу, а по чему-то давно мёртвому, забытому. Я больше не вздрагиваю от звуков. Не отворачиваюсь, когда вижу, как кого-то «наказывают» за неуважение. Не чувствую ни жалости, ни страха. Только изредка ловлю себя на мысли: я становлюсь такой же, как они. Как эти бритоголовые бойцы, которые ржут после того, как кому-то выбивают челюсть, и она повисает, ведь жертва больше не в состоянии ею пошевелить. Я становлюсь, как те, кто безразлично взирает на чужую боль, будто перед ними не человек, а кусок мяса. Становлюсь, как наши «старшие», что спокойно отдают приказы, зная, что те приведут к чьей-то поломанной судьбе. Раньше мне казалось, что я другая. Что я лучше. Но правда в том, что я такая же. Я плохой человек. Я ужасна. Отец твердил мне это из самого рождения, и, знаете, он был прав.  Я плохая. — Опять задумалась? — продолжает заваливать меня вопросами Джинхо, что никогда не мог посидеть ни минуты в тишине.  Я устало моргаю, поднимая взор на товарища. Он склонил голову набок, с привычной мягкой улыбкой. За его спиной, чуть в стороне, курил Тэсу, лениво разглядывая звездное небо. Джинхо и Тэсу. Они были теми немногими, кто ещё не дал этому месту превратить себя в зоопарк. Моя тихая гавань в Инчхоне. Джинхо — тот, кто умел находить свет даже в этой яме дерьме. Он говорил, что когда-нибудь уедет отсюда. Выплатит долги, откроет маленькую мастерскую, будет чинить мотоциклы и жить, как ему хочется. Дождется старшего брата из тюрьмы, и они заживут. Заживут, как нормальные люди. Я слушала его рассказы и кивала, но на самом деле не верила. Отсюда так просто не уходят. А Тэсу… Тэсу просто был рядом. Он говорил мало, но всегда чувствовал, когда мне хотелось тишины, а когда — убежать из порта хоть на пару часов, просто чтобы притвориться, что мы не якудза, не бойцы, не преступники.  Одной ночью мы устроили небольшую шалость — выскочили из нашего «дома» через окно на первом этаже. Напились и разговаривали до самого утра. Так я и узнала о нем побольше. Родители-алкоголики подростком выгнали его из дому. Так и пришлось Тэсу выживать на улице среди стаи псов, где он и одичал, совершенно позабыв о нормальном людском общении. В ряды якудза попал случайно — его подобрала дочь правой руки Господина, милая китаянка Сяоюй. Первая и единственная любовь Тэсу.  Эти парни были последним, что держало меня на грани. Последним, что не давало утонуть. — Пошли, — бросает Джинхо, протягивая мне бутылку газировки, как ни в чём не бывало. — Выглядишь так, будто готова сожрать кого-то. Или саму себя — Отвали. — У тебя есть другие слова в запасе? «Отвали» да «отвали». Скучная ты совсем, чагынэ. — Идиот… Так и тянулись мои серые дни в Инчхоне, с заходом солнца превращаясь в кровавое месиво. Ну что за блядство?

***

Ладно. Были в этом омуте черни моменты, которые напоминали мне, что я всё ещё человек. Живой.  Они случались редко, но каждый раз я жадно ловила их, как глоток свежего воздуха после долгого погружения на дно. Иногда даже эти парни — грязные, жестокие, привыкшие решать всё кулаками и клинками — вели себя как нормальные люди, как глупые подростки-беспризорники, что шалят в ночном Хондэ.  Мы стояли у берега, в стороне от контейнеров, где тяжёлая соль смешивалась с запахом бензина. Вдалеке лениво покачивались корабли, их огни отражались на чёрной глади моря. Задание выполнено — удачно или нет, никто уже не думал. Было то самое короткое затишье, когда можно просто стоять, курить, трепаться о всякой чепухе. И тут Лэй Шэнь вытащил пистолет. — Где ты его взял? — хмыкнул уродец по кличке Рыбка, выдыхая в небо сизый дым. — Стащил у тех типов, — ехидно оскалился китаец, крутанув ствол в пальцах. — Они всё равно не заметят. — Ты дебил, — лениво подметил кто-то сбоку, но без особого осуждения. — Зато весело, — Лэй Шэнь передёрнул затвор, и в тишине щёлкнул патрон, входящий в ствол. И началось. Сначала стрелял он — в пустую консервную банку, валявшуюся в грязном песке. Затем другой парень — чуть дальше, прямо в воду. Затем Кихван, затем ещё кто-то. Смех, адреналин, едкий запах пороха в воздухе. Выглядело это, наверное, как игра подростков, впервые нашедших оружие. Таковым этот момент и являлся, ведь в Южной Корее тяжело достать огнестрел. Что уж говорить о низшем филиале, которому привозили только стилеты, танто и кинжалы? У Рыбки ещё катана была, как у старшего. Какой блатной… Я просто стояла и смотрела на сию сцену — глазам своим не верила, видя эти воодушевленные улыбки. Ну что за идиоты? И тут я же дернулась, когда услышала низкий, мужской голос у своего уха:  — Ну? Будешь? Пистолет оказался в моих руках неожиданно. Я даже не сразу поняла, что происходит — просто почувствовала холод металла в ладони и подняла глаза. Передо мной стоял Рыбка. — Давай, попробуй, — протянул старшой, медленно и лениво, как будто ему всё равно. Но смотрел он на меня странно. В который раз.  Я не могла понять, что скрывалось за этим взглядом — любопытство? Проверка? Насмешка? Или нечто другое? И тут я почувствовала его руку. Тёплая, чужая ладонь легла мне на спину — чуть ниже лопаток, не сильно, но достаточно, чтобы я ощутила её вес. Необычно мягкий жест, почти… ободряющий. Или я просто себя накручивала? Я сжала пальцы на рукояти. Рыбке нельзя было доверять. Ему не нужны друзья, не нужны союзники. Только полезные умы и бесполезные рабы. Но я молча подняла руку, прицелилась.  — Представь перед собой человека, которого ты бы хотела убить.  Что он сказал? Убить? Убить.  Перед глазами всплывает образ отца. Да, его я ненавидела. Ненавидела больше себя и своей жизни, но… убить? Сейчас это для меня слишком громкое слово. Я бы не смогла убить ни его, ни даже того чёртового якудзу, залез мне под школьную юбку. Может, Рыбка? Хотела бы я лишить его жизни?  Выдох. Выстрел. Пуля ушла в море, разорвав гладь воды. Позади кто-то коротко присвистнул. Старшой убрал руку. — Сойдёт, — усмехнулся уродец, снова становясь безразличным, как всегда. А я всё ещё чувствовала холод стали в пальцах. И что-то неприятное, ползущее по коже там, где только что лежала его ладонь. Эта тварь забыла, как беспощадно пинала меня по ребрам в первый день? Как устроил массовые издевки и буллинг, ведь я, по его мнению, была только бесполезной бабой? Не прошу. Никогда. Что бы там не было. Если сойду с ума до полной выплаты долга, то убью его и с концами. Плевать. Мы стояли на берегу, и звуки моря, как всегда, звучали одновременно успокаивающе и угрожающе. Бескрайняя тьма, поглощавшая горизонт, казалась такой же пустой и холодной, как и мы. Грязный песок прилипал к подошвам, но никто не спешил сдвигаться с места. Лица бойцов были беззаботными, как будто они не чувствовали всей тяжести своего существования. Здесь, среди этой бездны, мы были ничем не лучше животных, что шлёпались по тому же песку, но никто не смел говорить об этом в голос.

***

Прошло почти десять месяцев. Конец тяжелого года. И, возможно, мой конец в Инчхоне. Низший филиал готовился к великой битве, и весь город казался поглощённым этим событием. Здание, которое обычно было грязным и унылым, сейчас сновало людьми. Бойцы драили полы, вытирали пыль, выносили мусор — и все это не с привычной для них апатией, а с какой-то обречённой торжественностью. Каждое движение было напряжённым, как будто весь этот беспорядок и грязь вдруг приобрели значение. Для нас это было больше, чем просто сражение. Это был единственный шанс выбраться из этой дыры, из Инчхона. Уже сегодня вечером должен приехать Господин Кан. С его правой рукой и ещё с несколькими важными людьми — всеми теми, кто решает наши судьбы. Они выбирают лучших и увозят в Сеул, оставляя в этой дыре только бесполезных слабаков. Для кого-то это значило только новый шанс на жизнь, для кого-то — выход из тени. А для меня это было всё. Я нервно перебирала лезвие ножа, что болтался на моем поясе, ощущая, как металл холодит пальцы. Под ногтями остались следы от предыдущих тренировок и спаррингов — чужая кровь. Я была готова, хотя в голове всё ещё звенели мысли о том, что меня могут не выбрать. Или, что хуже всего — просто забить до смерти. В этот день даже воздух в Инчхоне был тяжелее — с запахом масла, соли и железа. Ветер уносил по пустым улицам обрывки разговоров, и каждый взгляд, который я ловила на себе, был полон ожидания. Это было больше, чем просто бой. Это было определение будущего. Я слышала, как кто-то из старших говорил, что это будет не просто поединок. Это будет проверка силы, выдержки, умения выжить. Если повезёт — ты получишь место в Сеуле. Если нет — останешься в этом порту, как один из многих, чья судьба уже решена. Останешься — продолжишь получать сущие копейки за тяжелый труд и неимоверные страдания. За унижения, избиения, голод, боль, слёзы.  Я взглянула на стены здания — сегодня они казались чем-то важным. Мы все здесь готовились не только к бою, но и к переменам, которые могли стать нашей последней возможностью.  — Уже готовы к поражению, идиоты? — разнесся эхом противный голос у клетки. — Итак уже судьбой предрешено, что возьмут меня с Рыбкой. Вы — слабаки, — высокий парень цокнул пирсированным языком и остановился прямо передо мной. Показательно пригнул голову, стебаясь над моим ростом, и протянул: — Чё, безымянная? Думаешь, что тростинками своими помахала, и все двери тебе открыты? Попустись, бабёнка, пока не сломалась.   — Ха-ха… с Тэсу она подружилась. С тем… ненормальным, что зубами горло типу перегрыз, прикинь, — подхватил и второй, сбоку. — Слышь, девка, ты же в курсе, что никто тут тебя в хуй не ставит? Каким макаром тебя вообще Господин сюда отправил? Ты чё… — бритоголовый опасно скалится, также становясь передо мной, — за щеку взяла, да-а-а-а?.. В груди что-то защемило. Пальцы вцепились в острый клинок на поясе, как за последнюю надежду и спасение. — Да ты взгляни на нее… ни сисек, ни жопы. Какой у тебя размер, девочка? До единички хоть дотягивает? — Куда ей там… а ротик то рабочий. Смотри, губки как поджала, — хищный юноша с пирсированным языком тычет пальцем мне в щеку. Я держусь, — Ну чего ты? Не обижайся, маленькая. Дяди тебя не обидят. Его товарищ сбоку заливисто хохочет. А я мрачнею, нахмурив брови. Борюсь с диким желанием отрезать ему фалангу.  — Ты постарайся сегодня, цыпленок. Гляди, а то позвоночник тебе сломают, чтобы гнулась лучше. Пха-ха-ха! Как пол моешь на карачках — без слёз не взглянешь. Не хватает тебе… растяжки. Совсем не сексуально смотришься сзади.  — Ой, да чё ты! Это же дитя… — Дитя? А какого чёрта она тут тогда делает, если «дитя»? Пусть пиздует в детский сад, в куколки играть.  Что я тут делаю в свои шестнадцать? Знаете, а я сама часто задаюсь этим вопросом. Мои ровесники проводят свои беззаботные деньки в школе, в компьютерных клубах, на прогулках, в караоке с друзьями. А я… а я торчу в ебучем порту, в низшем филиале Гёнгу. Терплю постоянные издевки и насилие. Знаете… я и сама их порождаю, когда мне приходится ломать пальцы должникам и крысам. Утомительно.  — Короче, малышня… — чудак с пирсированным языком сует свое лицо слишком близко к моему, — сегодня тебе пиздец. Я за тобой буду наблюдать. Дернешься лишний раз — реально втащу тебе так, что ходить не сможешь. Уяснила? Втащит? Мне?  Я его угрозы оставляю без ответа. Нагло разворачиваюсь и ухожу, до сих пор стискивая в пальцах лезвие клинка. Кажется, я даже порезалась. Плевать. — Ты куда пошла, шваль?! Думаешь, что если Господин Кан проведывает тебя, то ты тут больше значишь, чем все остальные?! Ты лишь жалкая сучка из Сеула! И скоро я тебя нагну! Поставлю на колени!  Так вот почему он так завелся. Похоже, узнал, что Господин Кан бывает здесь, и у нас даже были спарринги. Блядство.

***

Скоро всё это закончится. Я сидела в своей убогой комнатушке, прислонившись спиной к сырой стене, и бесцельно вертела в пальцах зажигалку. Старая, металлическая, с облезшими краями — её мне когда-то сунул Тэсу, когда мы возвращались после одного из заданий. Тогда он сказал: «В Инчхоне всегда холодно. Греешь руки, даже если не куришь». Я следила за слабым пламенем и думала о том, что уже совсем скоро, может быть, меня здесь уже не будет. Сеул. Высшие филиалы, Гёнгу, возможность наконец отработать долг. Там другие бойцы, другие улицы, другие ставки — совсем инач работа. Новый уровень. Всё чище, всё жестче, но зато не этот порт, не эта грязь. Я смогу выйти из этой дыры, доказать, что я чего-то стою. И, может быть, тогда я увижу его. Младшего брата, которого я оставила, когда меня забрали в этот ад. Я не знала, как он, думает ли обо мне. Ненавидит ли меня за то, что мне пришлось уехать? Но я точно знала одно — он живёт там, в том городе, до которого мне не дотянуться. Пока что.  Только вот, а если я не выиграю? Эти мысли вгрызались в меня глубже, чем любое клинковое оружие. Я знала, что несколько парней уже нацелились на меня. Я видела взгляды, слышала шёпот. В этом бою не будет жалости — если ты падаешь первым, то остаёшься здесь навсегда. В порту или же в могиле — исход зависит только от силы и удачи. В любом случае, проигрыш значит гнить в Инчхоне, среди тех, кто уже давно похоронил себя заживо. Я устала. Мне не было страшно, нет. Просто… если всё кончится здесь, если я упаду первой, то всё, ради чего я терпела, боролась, выживала — всё это окажется пустым. Я стиснула зубы, вжимая затылок в холодную стену. И вдруг громкий стук в дверь вырвал меня из потока темных мыслей. Резкий, настойчивый, как удар кулака. Я замерла, сжимая в ладони зажигалку. — Открывай, — голос с той стороны был глухим, без эмоций. Но в тот же момент и грубым, противным. Я медленно поднялась с пола. И я знала, что это он, ещё до того, как открыла дверь. Стоило мне только коснуться ручки, как в воздухе почувствовалась тяжесть, знакомая, давящая. Я распахнула дверь — и Рыбка стоял передо мной. Тот же пустой, стеклянный взгляд, от которого невозможно было понять, о чём он думает. Он смотрел на меня так, будто я уже мертва. — Идём, — одно слово, сказанное глухо, без эмоций. Не вопрос, не просьба — приказ. Что это значит? Что, если они решили избавиться от меня прямо сейчас? Ещё до боя? Убить, сломать, унизить, чтобы я не смогла победить, чтобы я не добралась до Сеула? Я знала, что многие меня ненавидят. Знала, что мешаю. Может, это их способ решить проблему? Но ослушаться Рыбку я не могла. Поэтому молча шагнула за ним, тяжело плетясь, как на свою же казнь. Мы брели по зданию, и оно вдруг показалось мне чужим. Хотя я прожила здесь достаточно, чтобы знать каждый угол, я ненавидела наш «дом» так же сильно, как знала. Вот коридор, по которому меня тогда проводил Рыбка. Вот лестница, по которой меня когда-то волочили после неудачного задания. Вот та самая трещина на стене — я видела, как её оставили, впечатав в бетон чью-то голову. Все эти стены, серые и грязные, словно впитывали кровь и боль тех, кто был здесь до меня. Но теперь мы шли туда, куда я ещё никогда не заходила. В подвал. Я заметила его ещё в свой первый день в Инчхоне. Тогда меня просто провели мимо, но я видела позже, как парни, шедшие рядом, избегали даже смотреть в ту сторону. Что они там делают? Теперь я узнаю. Мы спустились вниз. Ступени были влажными, пахло плесенью и чем-то ещё… железным. Кровь? Мои пальцы непроизвольно сжались в кулак. Рыбка шагал передо мной, не оборачиваясь, но я чувствовала — он знает, что я не боюсь. И ему всё равно, ведь скоро всё изменится.  Подвал оказался ещё хуже, чем я представляла. Воздух здесь был глухим, тяжёлым, будто застыл в этих стенах навечно. Сырая темнота тянулась вдоль узкого, грязного коридора, а вдоль стен рядами располагались железные двери — массивные, со следами ржавчины, каждая с маленьким зарешеченным окошком, через которое ничего не было видно. Теперь я понимала, почему никогда не слышала звуков из этого места. Здесь всё было в железе. Звукоизоляция. Ловушка. Это был будто могильник. Рыбка шёл впереди, не сбавляя темп. Я следовала за ним, хотя каждый мой инстинкт кричал — разворачивайся, беги, пока не поздно. Но я не могла. Только сжала зубы и шагала дальше, чувствуя, как влажный воздух липнет к коже. Он вёл меня к самой дальней двери. Что там? Что они хотят показать? Я успела задаться этим вопросом, прежде чем Рыбка резко толкнул дверь и влетел внутрь, а я — следом за ним. И я замерла. Вонючий свет одинокой лампы выхватил из темноты человека. Он сидел на полу, прислонившись к стене, разбитый физически и морально. На его теле не было и места, что хранило бы прежний оттенок кожи — она была фиолетовой. Везде. Его лицо было раздутое, покрытое синяками, кровавыми подтеками, с запёкшейся красно-чёрной коркой на подбородке. Глаз почти не было видно, но я была уверена — один из них заплыл полностью. Но хуже всего были зубы. Точнее, их отсутствие большинства из них. На грязной плитке под ним валялись осколки — его собственные зубы, выбитые жестокими ударами. Я смотрела на них, и что-то холодное кольнуло в груди. Мне впервые стало так плохо.  Кто он? Что он сделал? И самое главное — что я должна здесь делать? Я медленно повернула голову к Рыбке. Но он уже смотрел на меня, и в его взгляде не было ничего хорошего. — Так как ты планируешь победить… — начал парень медленно, без особого энтузиазма, — то должна доказать, что ты настоящий боец. Смекаешь? А теперь он усмехнулся. Прежний Рыбка возвращается, и это не было признаком чего-то доброго… Блядство. — Посмотри сюда, — я следую за его хитрым взором, мои глаза натыкаются на невысокий силуэт в тусклом свете одинокой лампы. — Видишь все эти инструменты?  Поднос. Он стоял на небольшом металлическом столе, заляпанном чем-то тёмным. На первый взгляд можно было бы подумать, что это просто масло или грязь, но я знала правду. На подносе аккуратно, почти педантично были разложены инструменты. Ножи. Разной длины и формы, с отполированными лезвиями, на которых отражался бледный свет лампочки. Плоскогубцы. Весьма красноречивый предмет — особенно после того, как я увидела зубы на полу. Паяльник. Его шнур вился змеиным кольцом, а на жале всё ещё оставался нагар. Молоток. Маленький, но тяжёлый. Я видела такой раньше — он годился для разбивания костей. Возле паяльника лежали какие-то иглы и скальпель, аккуратно сложенные рядом. Чёртов набор мясника. Я сглотнула. Воздух в комнате вдруг стал слишком плотным, пропитанным потом, кровью и диким, почти звериным страхом. Я не знала, что от меня хотят, но одно было ясно — я сюда попала не просто так. — Что тебя привлекает больше всего из содержимого? — Рыбка вновь ехидничает, мне становится не по себе. Привлекает? Да ничего меня, блять, здесь не привлекает. Разве что дверь на выход. — Выбирай. Голос Рыбки прозвучал уже спокойно, даже безразлично, будто он просил меня выбрать между чаем и кофе. Но на этом подносе не было ничего такого. Я перевела взгляд на инструменты. Плоскогубцы. Паяльник. Скальпель. Молоток. И ножи — несколько, от небольшого, будто для чистки фруктов, до длинного, узкого, почти хирургического. «Выбирай». Я мешкалась, задержала дыхание, но рука сама потянулась к ножу. Средний, удобный в руке, с тёмной деревянной рукояткой. Остриё опасно поблёскивало в свете одинокой лампы.  Я сжала пальцы крепче. Что теперь? Плохое предчувствие сверлило мне грудь. В этом подвале воздух был густым, словно пропитанным болью тех, кто бывал здесь до меня. Это место несло в себе что-то неправильное, разложившееся, гнилое. Я услышала тихий стон и наконец осмелилась снова посмотреть на того мужчину. Он всё так же оседал на стену, как мешок с разбитыми костями. В слабом свете я разглядела, как по его лицу стекала кровь, густая, запёкшаяся в уголках губ. Губ, которых, по сути, уже не было — они были разбиты, раздроблены. Глаз один почти не открывался, а второй — мутный, с потухшим взглядом того, кто уже давно смирился со своей участью — с тем адом, что пришлось пройти, и, что ещё долго не будет заканчиваться.   Под ним на полу разбросаны выбитые зубы, и одно это зрелище скрутило мне живот. Он даже не пытался двигаться. Только тяжело дышал, с тихими сиплыми хрипами, будто воздух с трудом проходил через его поломанные рёбра. Я чувствовала на себе взгляд Рыбки, всё ещё сжимая нож в руке. — Ну? — его голос был ленивым, почти скучающим. — Чего ждёшь? Я? О чём он говорит? Что я должна делать? Резать его? Припугнуть? Вытащить информацию? Убить? Я сжала нож так сильно, что пальцы побелели. Сердце колотилось громко, неистово, так, будто пыталось вырваться наружу. В висках пульсировало, а воздух вдруг стал тяжёлым и липким, как кисель, перекрывая мне возможность нормально дышать. Мне стало плохо. Я делала ужасные вещи. Мне приходилось издеваться над людьми на заданиях, проучать их, ломать. Но всё это обходилось только кулаками. Или тупыми предметами — ломом, палкой, камнями.  Я видела кровь. Я разбивала чужие лица. Но я никогда не резала кожу. Никогда. Мой клинок служил мне только для припугивания. Я держала его у чужих глоток, втыкала в стол рядом с руками, резала одежду в миллиметре от тела, но… Не больше. А теперь мне нужно было пойти дальше. Я взглянула на этого человека. Разбитое лицо. Зубы на полу. Грудь вздымается тяжело, как у раненого животного, что уже смирилось со смертью. Я сама попробовала сделать вдох, но дышать стало трудно. Резать. Одно слово, и меня вывернуло изнутри. Как это? Каково это — вспарывать кожу? Видеть, как она раскрывается под лезвием, как из неё сочится кровь? Я могла разорвать человеку губу кулаком, могла спокойно выбить чужие зубы ломом, но нож… нож — это другое. Я знала, как им пользоваться. После месяцев тренировок моё владение клинком было доведено до идеала. Но не для этого. Я почувствовала, как ноги стали ватными, а в горле встал ком. — Чего ждёшь? — повторил Рыбка, чуть медленнее, чуть мягче, но в этом не было сочувствия. — Этот человек получил статус крысы в наших кругах. Знаешь, что это значит? Крыса. В голове тут же всплывает совсем старое, неприятное воспоминание — мои слова, сказанные матери: «Мам, почему к нам стали приходить бандиты? Папа снова влез в долги? Те дяденьки сказали, что папа крысанул порох. Что это значит?» Крыса — это человек, который предаёт своих. Сливает информацию, не держит слово, сбежавший из организации или же тот, кто украл у своих. Таковым и являлся мой отец. Чжуньфэй, что украл товар на сумму больше ста тысяч долларов, из-за чего у нас отобрали квартиру. Из-за чего нам пришлось в который раз начинать новую жизнь — в том дырявом доме беднейшего района Сеула.  Рыбка не отводил от меня своего стального взгляда. Смотрел в упор. Я увидела в нем приглушённое любопытство. Он смотрел, как я ломаюсь. — Эй, ублюдок, назови своё имя. Разбитый мужчина у стены поднял голову, глаза его были мутными, а взгляд — пустым, как у того, кто уже давно смирился с тем, что конец близок. Он слегка подрагивал, стараясь не дышать слишком резко, чтобы не выдавить очередной стон боли, но его лицо было столь же безжизненным, как и его голос. — Чо Ёнхо, — его имя прозвучало с хрипом. Без гордости, без надежды. Это было имя, за которым стояла боль и подлость, и он уже не был человеком, а просто жалким существом, ожидающим своей участи. Рыбка слушал его, на его уродливой морде тут же расцвела ненормальная улыбка. — Чо Ёнхо. Трое детей, да? Сыновья и любимая доченька. Ты умолял Господина взять тебя в Гёнгу, клялся в верности. Говорил, что готов на любую работу, лишь бы прокормить своих бедных малышей. Начал рассказ старшой филиала. Его взгляд был холодным и проницательным, но губы растянулись в идиотской усмешке. — Ты обещал ему, что будешь честным и верным, что спасешь семью. Ты думал, что сможешь скрыться за этим, да? За жалким лицом заботливого отца, который просто «хотел заработать»… а что ты на самом деле сделал? Мужчина закашлялся, но промолчал. Рыбка продолжил, не давая ему перебить. — Ты скрысил товар, продал его без ведома филиала, чтобы заработать на стороне. Ты пытался сбежать, думал, что удастся выкрутиться, но ты не учёл, что с такими, как ты, всегда «тихо разбираются». Тон Рыбки был нейтральным, но каждое слово, ощущалось тяжелым ударом по затылку. Чо Ёнхо тяжело сглотнул, его тело задрожало, и только дыхание выдавало, как сильно он сожалеет. Или может, уже не сожалеет — кто знает, в таком состоянии трудно понять, что он на самом деле чувствует. Это был человек, который потерял всё и теперь не видел выхода. Нет, не так. У него этого выхода просто не было. Не было ни малейшей надежды на спасение в этом затхлом месте. Не было ни единого человека, что вытащил бы Ёнхо. Не было уже никого и ничего. Только трое детей, что остались дома, судьба которых уже тоже была предрешена: если слабаки — подохнут от голода, если имеют силу воли — выживут, прибьются к каким-то гопникам, а закончат жестокой смертью в рядах Гёнгу.  Так и работает этот круговорот криминала.  Это случилось и со мной. Я стояла, сжимая рукоять ножа, и ощущала, как холодный металл плавно скользит по краю моих спортивных штанов. Мысли вдруг остановились, поглощённые параллелью. Чо Ёнхо. Этот мужчина передо мной, избитый, сломленный, жалкий, с пустыми глазами, которые яро пытались что-то скрыть, когда он тихо произносил своё имя, был похож на моего отца. Рыбка сказал, что его мотивы — семья, дети, нужда. Этот человек, как и мой отец, выкручивался. Мой отец, когда привёл нас в мир мафии, тоже говорил, что «всё ради семьи». Он обещал, что мы не будем нуждаться, что я мы с братом не будем голодать. Рассказывал откровенные сказки своей жене, что слепо верила, предав даже собственных родителей ради Чжуньфэя.   Но в конце концов он сам предал всех. Склонился перед деньгами, испортив всё, что мы построили. Он ушёл, украл товар, врунил нас в долги, а потом оставил на произвол судьбы, и мне пришлось платить за него. Я вспомнила, как пожертвовала детством, ради того, чтобы выжить. Я была девочкой, что обещала своему брату, что мы выберемся, что не будем похожи на нашего отца, но каждый день было всё труднее не падать в ту яму, куда он нас загнал. Я смотрела на Ёнхо, и вдруг всё стало ясным. Смирение, которое он теперь проявлял, было мне знакомо. Это было так же, как у моего отца. Тот же страх перед последствиями. Тот же взгляд — пустой и без надежды, который Чжуньфэй прятал за блеском после вдыхания солей.  Этот Ёнхо также, как и мой отец, хотел убежать от ответственности, уверяя всех, что всё ради семьи, а на деле — ради своего собственного спасения. Ради своей гордости. Но мне пришлось заплатить за его обман. Я всё это прошла. И теперь у меня был шанс отдать этот долг, не только якудза, но и самой себе. Мой отец оставил меня в этой грязи, но я могла сделать с Чо Ёнхо то, что не сделала с ним. Я почувствовала, как что-то сжалось внутри. Ненависть. Месть. И отчаяние. Я могла бы сделать с ним то, что никогда не сделала бы со своим отцом. Теперь передо мной стояла такая же жертва, такая же ложь. Даже не стояла, а сидела у стены, сжавшись, как уличная псина.  Моё сердце забилось быстрее. Это был мой шанс. Шанс, который сам принес мне этот мужчина, сам привёл меня к этому моменту. Ударить, поставить точку в этой параллели. Отплатить за предательство, как мне когда-то пришлось заплатить за то, что сделал мой отец. Рыбка стоял неподвижно, его взгляд, как весёл и остёр, словно нож. Он наблюдал за Ёнхо, будто оценивал что-то в нем — просто беспокойное животное, которому ещё не повезло встретить свою смерть. — Встань. Его голос был ровным, даже немного небрежным. Но в этих словах была такая сила, что они резали воздух, будто тот же нож, который я держала в руке. Мужчина вздрогнул, но послушно поднялся. Каждое его движение было медленным, будто он знал, что конец близок, но ещё не был готов полностью осознать это. — Подойди к столу. Положи на него руку. Рыбка шагнул к столу, в ту же сторону, куда направлялся Ёнхо. Тот, казалось, стал ещё более обессиленным: его лицо искажала смесь страха и боли. Окровавленные руки, облаченные в какие-то тряпки, подрагивали, но, несмотря на всё, он медленно положил свою правую конечностью на железную поверхность стола.  — А сейчас тебя ждет наказание, — Голос Рыбки стал чуть громче, чуть задиристее. — Ты украл товар. Скрылся, пытался сбежать. Мечтал о том, чтобы свалить с этого грёбаного Инчхона и покончить с долгами. Но ты не учёл, что каждый, кто поступает так, становится… — уродец слегка протянул последнее слово, глядя на стол и на подрагивающую руку Ёнхо. Он поднял взгляд, и в его глазах сверкнула веселая решимость. — Становится кормом для рыбок в море, хи-хи. Старшой замолчал, будто давая этим словам свой собственный вес. И мужчина, как и многие перед ним, понял, что выбор сделан. Рыбка подошел ближе, его движения были плавными, уверенными. Он наклонился и продолжил: — Не твои руки виноваты, что их хозяин глуп. Решил украсть и унести в них товар… Ха-а-а… Да ты полный идиот, Чо Ёнхо. Глупа, тупая псина. Я смотрела на его верхнюю конечностью, лежащую на железном столике, как на нечто чуждое и далёкое. Ступивший в этот момент шаг параллели был ошеломляющим, почти физически ощутимым. Сердце застыло, а в голове промелькнули болезненные воспоминания, которые я никак не могла забыть. Мой отец. Опять. Он тоже заставлял меня ложить руку на стол. Так же, как и этому мужчине приказал Рыбка.  Я была когда-то на месте Чо Ёнхо. Я чувствовала ту же боль, отвращение и унижение. Так же не могла плакать. В помещении было темно, только слабый свет от лампы бил по грязному полу. Рыбка пристально смотрел на меня. Его уродливое лицо не выражало ничего, кроме дикого любопытства.  — Ну, безымянная, режь. Я перевела мутный взор на Ёнхо. Он был похож на меня. Держал свою руку на поверхности стола и трясся, как и я когда-то. И в этот момент я читала все его мысли. Я знала: он думал, что никакой силы воли не хватит, чтобы противостоять судьбе и человеку, который тебя наказывает.  В его глазах Ёнхо было ни гордого блеска, ни сопротивления, только жалость и смирение. Мне стало невыносимо противно. Это был не человек, а потерянная душа, стоящая на краю своей гибели.  Я чувствовала, как мои сиреневые глаза начали покрываться какой-то мутью, как если бы всё, что я видела, стало покрываться пеленой. Ёнхо был жалким. Именно жалким. Его лицо, измученное и раздавленное, не говорило мне ничего, кроме одного: он сдался. И я поняла, что не могу продолжать смотреть на него, как на свою жертву. Он был теперь тем же, кем был мой отец для меня — отчаявшимся, низким существом, которое уползает в темноту. Этот мужчина, его дрожащая рука, его тихие стоны боли  — всё это снова вернуло меня в те дни, когда я думала, что когда-то смогу уйти от своего прошлого в Инчхоне. Но теперь я поняла: я никогда не смогу. — Безымянная, не заставляй меня долго ждать. И его тоже. Смотри, как трясется, — разрезает липкую тишину противный голос Рыбки. — Это плохой человек. Он сам пришёл, сам попросил и сам предал. Ты читала наш кодекс? Я киваю. — Читала, что делают с такими, как он?  Киваю вновь. Стискиваю рукоятку ножа сильнее. — У тебя есть наше тату?  Сглатываю. Киваю.  Полтора месяца назад мне набили на спине изящного журавля, окруженного бамбуковыми тростями. Он заполнял середину моей спины.  — Так что теперь возьми свои яйца в кулак и отрежь нахуй пальцы этому ублюдку. Докажи, что ты часть гона. Докажи, что достойна этого тату и статуса… — Рыбка шипит мне свою речь почти в ухо. Тонкие пальцы на ножике начинают подрагивать. — Думаешь, что наш филиал — это всего лишь жалкая помойка? Да-а-а, в какой-то мере это так. Но, знаешь, сколько отчаявшихся людей жаждут попасть сюда? Хотят статуса, защиты, признания… силы? Ты её получила, сеульская сучка, а теперь докажи. Докажи свою значимость. Моё сердце застыло, и воздух в помещении стал вязким. Он начал давить на меня. Я сжала нож, пальцы холодели от напряжения, и я не могла оторвать взгляд от руки Ёнхо, лежащей на столе.  Мне нужно было сделать это. Мне нужно было наказать его, так, как он заслуживал. Я думала, что смогу. Я думала, что это будет легко, что всё будет просто. Этот мужчина стал для меня чем-то вроде моего отца. Он обманул, предал, и я должна была вернуть справедливость. Но с каждым мгновением, когда я приближала нож, я чувствовала, как что-то ломается внутри меня. Мои руки дрожали. Я не могла их удержать. Нож в пальцах теперь казался таким тяжёлым, а кисть — непослушной. Я старалась, но она не слушалась, не двигалась так, как я хотела.  Страх наползал. Я давно о нем позабыла. Он растекался по венам, превращаясь в жидкую, холодную мерзость, которая застряла в горле и не давала мне дышать. Я поднесла лезвие к пальцам Чо Ёнхо и почувствовала, как от его кожи исходят тепло и пот. Мой взгляд скользнул по его искаженной морде — он не сдерживал страха. Его глаза расширились, и в них я увидела именно то, что должна была. Ужас. Он меня боялся.  Я должна была довести это до конца. Должна была порезать его, отомстить за всё, что пережила из-за родного отца — за все те года, когда я расплачивалась за чужие ошибки, и делаю это до сих пор. Но теперь, когда нож уже был совсем близко, я поняла, что не могу. Моё тело не подчинялось. Почему это так трудно? Я думала, что смогу. Думала, что разорву эту параллель с моим отцом, накажу этого мужчину, и тогда, возможно, всё наладится. Возможно, я почувствую облегчение. Я думала, что я стала таким же конченым животным, как и эти бритоголовые бойцы. Но только стояла, с ножом в руках, не в силах продвинуться дальше. Я не могла с этим справиться. Я почувствовала, как горькие слёзы стекают по моим щекам. В глазах этого мужчины я видела тот же ужас, что и в своих. Я думала, что смогу уйти от этой тени прошлого, но она не отпускала меня. Нож дрожал в моей руке. Рыбка подошел впритык, и его холодный взгляд был настолько интенсивным, что я почувствовала, как он пронизывает насквозь. Он смотрел на меня с едва заметной улыбкой, такой, что холодок прокачался по спине. Каждое его движение было рассчитано, и я чувствовала, как воздух в комнате стал еще более душным, более тяжёлым. Он стоял рядом, наблюдая за моими слезами, и что-то в его глазах плескались черти. Я заметила в них удовольствие, даже, какое-то наслаждение. Этот хищный взор, полон презрения, словно он наблюдал за животным, которое наконец-то сделало свой выбор и поняло, что не в силах сопротивляться. — Чё ты тормозишь, безымянная? Страшно? Да-а-а… я вижу, как тебе страшно. А ты возьми и представь, что пальцы этого ублюдка — огурцы для твоего салата, — уродец подошел совсем близко, и я почувствовала его дыхание у своего уха. — Просто представь, как ты режешь овощ, а не руку этого ничтожества. Легко, как нож скользит по мягкой корке. Отрезать, как только половину. Сделай это, и всё закончится. Отрежь ему пальцы… все… все пять пальцев.  С его шепотом я почувствовала, как всё внутри меня сжалось. Это не было просто приказом. Это было психологическим насилием. Он словно распаковывал все мои самые уязвимые части, начиная с того, что я всё ещё не могла простить себе. Он заставлял меня поверить, что это всё было просто. Что это я полная дура, потому что не могу просто взять и сделать это. Но я не могла. Даже если бы я и захотела, я не могла представить, что с этим человеком будет, когда нож пройдет по его коже. Я не могла даже представить, что смогу. Всё, что я чувствовала — это сдавленность, страх, пустота. И его голос снова рвался в ухо, наполняя голову тяжёлым эхом: — Давай, сделай это, и покажи мне, что ты готова. Отрежь половину его пальца, как обычный огурец. Ты слишком мягкая, девочка. Ты должна стать жестокой… ибо же просто подохнешь у берегов Инчхона. Моя грудь вздымалась в бешеном темпе. Мои руки дрожали, но я не могла не подчиниться, не могла сломать себя. И я уже чувствовала, что превращаюсь в того, кого он желал видеть.  Рыбка подошел вплотную. Я почувствовала его присутствие, его дыхание, которое на мгновение затмило все остальные звуки. Он положил свою ладонь на мою руку, заставив меня ощутить тяжесть его контроля. Тонкие пальцы сжались вокруг моего запястья, и я почувствовала, как они давят, будто он мог сломать меня, если только захочет. Его взгляд был спокойным и оценивающим, как будто он знал, что будет дальше. Я почувствовала, как его пальцы сжали мои, а потом, не давая мне выбраться, он потянул мою руку вперед, направив нож в сторону руки мужчины, которая всё ещё оставалась на столе. Сердце бешено колотилось в груди, и я с ужасом наблюдала, как лезвие коснулся его среднего пальца.  — Начнем из самого длинного… с ним будет легче всего.  Металл коснулся кожи с невидимой лёгкостью, но я чувствовала, как он врезался в плоть, терзая её. Я слышала тот мерзкий звук, скользящий по ткани, и это был тот самый момент, когда каждое движение стало тягучим, как в замедленной съемке. — Я хорошо заточил лезвие. Проблем быть не должно.  В моих глазах сразу же расплылся красный цвет, когда я увидела кровь, которая начала медленно выступать, окрасив пальцы мужчины и поверхность стола. Я почувствовала, как её температура просачивается через мою руку, как её тяжесть отдается в ладони. Глубокое ощущение мерзости и страха наполнило меня, когда я поняла, что теперь являюсь частью этого процесса. Я, которая никогда не думала, что могу быть так близка к этому. Я не могла остановиться, не могла вырваться из этой ловушки, в которую попала. Тело словно отказалось мне в помощи. Мои пальцы продолжали держать нож, но это было как будто чуждое мне действие, как будто это не я его держала. Я не хотела этого. Я не могла поверить, что мой страх обрушился в такую реальность. Всё, что я ощущала, — это мерзкая, тяжелая реальность, когда я вдруг поняла, как низко я опустилась. Тело мужчины дрожало, он прикусил губу и зажмурил веки, только чтобы не видеть. Я видела его глаза в начале, полные страха и боли. Я была в ловушке между тем, что мне велели делать, и тем, что на что я сама была бы готова. — Как огурчик. Отрежь его, как половину огурца.  Это было слишком. Всё, что я видела, всё, что я ощущала, стало тяжёлым, как груз, который я не могла сбросить. И когда я отпустила нож, все внутри меня дрожало. Лезвие дошло до кости. Господи, меня сейчас стошнит. Мне плохо. Мужчина передо мной тихо скулит — яро старается удержать громкий крик боли, что застыл в его груди. Он знал, что меня нужно вытерпеть ещё четыре раза. Рыбка. Этот парень добивал меня окончательно. Я была маленькой и хрупкой рядом с ним. Моя спина, дрожащая от страха и напряжения, казалась еще более незащищенной, когда Рыбка, находясь так близко, прикоснулся щекой к моей. Это движение было мягким, но от этого еще более жутким, словно он почувствовал, как я теряю контроль. Я не могла вырваться, не могла вернуть себе силы, чтобы противостоять этому. — Не закрывай глаза, — его голос был низким и опасным, как шёпот змея, и в нем был такой оттенок уверенности, что мне стало еще страшнее. — Ты должна увидеть, что ты делаешь. Должна увидеть, как это работает. Я чувствовала, как его слова проникают в меня, как они пробивают мою грудную клетку и сердце насквозь.  Это было слишком.  Я не могла поверить, что стояла здесь, что всё это происходило со мной. Мои руки были холодными, но не от студени помещения, а от того, что происходило на сердце. Каждая часть меня сопротивлялась тому, что я должна была довести до конца, но я не могла ничего изменить. Не могла повлиять на свою судьбу. И вот в этот момент, когда я пыталась вырваться из цепких лап своего страха, я почувствовала его губы на своей шее. В тот момент я готова была вырваться и перерезать себе горло, только чтобы не чувствовать. Рыбка был рядом, и его дыхание всё ещё касалось моей кожи, заставляя меня ощущить себя ребёнком, как никогда раньше. Это не было просто физическим прикосновением. Это было что-то гораздо более глубокое, что касалось моей души. Мое тело дрожало, а ум кричал о помощи, но я не могла двинуться. Я была здесь, в этом кошмаре, и ничего не могла сделать, чтобы выбраться. — Молодец, девочка… Я же говорил, что будет совсем просто. Как огурчик. Я не могла больше смотреть. Когда всё закончилось, и первый палец был отрезан, ощущение пустоты и ужаса заполнило меня до самых глубин. Сердце билось с такой силой, что казалось, оно вот-вот вырвется из груди. Но в какой-то момент это чувство утратило смысл, как всё вокруг. Взгляд был пустым, бесцветным, а мир как будто расплылся, став далёким и чуждым. Я оттолкнула Рыбку. Совсем грубо и нетактично, за что потом обязательно получу по лицу. Но это было не совсем движение сопротивления — скорее, инстинктивная реакция, чтобы хотя бы немного избавиться от его давления, от противного звука ножа, от присутствия этих людей, что так невыносимо давило на меня. Старшой отступил, но я не могла двигаться. Ноги подкашивались, и я споткнулась, отступив к грязной, сырой стене. Остановилась. — Эй-эй-эй, куда пошла? Ещё четыре пальца! Мои глаза будто выцветали, теряли свой блеск. Чудная сирень больше не была такой живой — цветы потускнели. Часть моей души ушла, не оставив ни следа. Мне было больно не только физически, но и морально. Внутри меня всё обрушилось, и я больше не могла найти себе место в этом мире. Я больше не чувствовала себя живой, не ощущала своей целостности. Мои волосы, раньше белоснежные, теперь были спутаны, покрыты грязью, как и этот блядский подвал. Я резко почувствовала, как что-то поднимается в горле. Слёзы и рвота смешались в этом моменте, выталкивая из меня всю ту грязь, что так давно просилась наружу. В тот момент, когда казалось, что я больше не могу выдержать, я поняла — я сломалась. Я больше не узнавала себя. Всё, чем я когда-то была, ушло, оставив лишь беспокойство и ощущение опустошения. И, возможно, в этот момент, даже если бы я и попыталась вернуться, я бы уже не смогла. Я сломалась.  Грязный порт Инчхона добился своего.