О чём молчит моя Вэньчэн

Инчхон — живой, беспрерывно дышащий портовой город Южной Кореи. Днем его улицы полны спешащих людей, морских кранов и грузовиков, а ночью — неоновых вывесок подпольных казино и без вопросов исчезающих контейнеров с товаром.  В поздний час, когда мирные жители Инчхона ужинают со своими семьями и ложатся спать, просыпается совсем другая часть населения — грязными каналами идут лодки с грузом, которого не должно существовать. Здесь, в лабиринтах старого порта, корейские банды встречаются с китайскими Триадами, заключая сделки, чьи условия вписываются в кровь и страх. В Инчхоне деньги не спрашивают, откуда они пришли. Здесь важно лишь одно — чтобы они продолжали течь. Меня грубо выпихнули из машины, и холодный ночной воздух обжег кожу. Соленый запах порта смешивался с чем-то кислым, затхлым — то ли запах гнили, то ли страха. Я не знала, где именно нахожусь, но уже чувствовала: назад дороги нет.  Где-то вдалеке гудел корабль, и этот звук показался мне зловещим, как звон кандалов. Мне не нужно было объяснять, зачем меня сюда привезли. Долг моего отца стал моей цепью, а этот порт — моей клеткой. Я стараюсь запомнить каждое лицо, что мелькает передо мной, но вижу только десяток короткостриженных парней, чьи тела были «украшены» устрашающими шрамами и многочисленными партаками. Они выглядели так, будто моя старая тетрадь по китайскому языку в младшей школе.  Я чуть дергаюсь, когда ощущаю совсем нетактичное прикосновение к своему плечу.  — Следуй за мной, — неизвестный мужчина в смокинге толкает меня вперед.  Я иду по его пятам, таща тяжелую спортивную сумку за собой. Тут же замечаю на себе много чужих взглядов.  Слишком. Слишком много. Это были те парни. Именно те, короткостриженные, что расселась на выступе у моря. Их взгляды — тяжелые, голодные, цепкие. Они облепили меня, словно крепкие руки, перекрывая возможность дышать. Шум моря застыл где-то вдалеке, когда мои глаза наткнулись на их хищные ухмылки и лениво прищуренные морды. Они меня будто оценивали, сканировали, раздевая быстрее, чем это могли бы сделать их грязные руки. Один из них — с уродливым лицом — выпустил дым из легких и бросил сигарету себе под ноги. От одного только его взгляда по моей коже прошелся табун мурашек. Была я на их фоне совсем маленькой, хрупкой. Уродливый юноша поднялся с камня и криво подошел ко мне и спокойному мужчине в смокинге. — Приветствую, — уродец кланяется. Точно не мне. — Босс решил нас побаловать и отправил нам проститутку?  От его слов я теряюсь. Разве я так выгляжу? Одета я совсем просто — чёрные спортивные штаны, кофта соседского парня, что отдала мне его мать, и совсем старенькие кроссовки.  Поворачиваю голову к морю — пытаюсь игнорировать, но натыкаюсь вновь на ту толпу парней. Они с интересом поглядывают в нашу сторону. Самый крупный из них провёл языком по зубам, другой — слева от него — приподнял бровь с довольной ухмылкой.  Почему они так смотрят?  Крепко сжимаю лямку своей спортивной сумки. Немного успокаиваюсь, когда слышу мужчину в смокинге. — Босс послал эту девочку, как бойца. Она теперь будет частью вашего филиала, — вижу тут же переменившиеся лицо уродца напротив. Он напрягся. — Я понимаю вас, конечно, но лезть к ней не стоит. Ты понял, о чём я говорю. Уродец разочарованно кивает и стреляет в меня опасным взором.  И тут я поняла, что прийдется мне здесь совсем нелегко.  — Ну, пойдём, красавица. Покажу тебе твои хоромы!  Несмотря на предупреждения мужчины в смокинге, уродец заливисто берет меня под локоть и утягивает за собой под одобрительные выкрики остальных парней вдалеке: «Да! Давай! Трахни её, как следует, сонбэ!» «Ха-ха-ха! Хочу взглянуть на это!» «Раком! Раком её, сонбэ!» Мое сердце, кажется, сейчас выскочит из груди. Я не боюсь. Страх покинул меня ещё в тот момент, когда лезвие канцелярского ножа Чон А блеснуло у моего лица, тогда, в школе. Только было одно «но» — я совершенно не имею понятия, как мне быть. Ведь дороги назад уже нет. Уродец заводит меня в большущее здание у морского порта. Было оно страшным, пошарпаным, даже, будто заброшенным. Внутри «хоромы» выглядели ещё хуже — голые стены, скрипящие половицы, что на большинстве квадратных метров просто отсутствовали, выставляя наружу голый, студеный бетон.  Замечаю вход в подвальное помещение, у которого валяются окурки и пустые банки из-под пива. Его мы проходим — направляемся на второй этаж. Я думаю о том, что мой дом в бедном районе Сеула не такой уж и плохой.  По дороге в мою комнату уродец молчит. Идет впереди со слишком напряженной спиной. Руки он засунул в карманы своих потрепанных штанов.  — Ну чё? Welcome! Тепер это твой дом, ляль, — толкает совсем старую, деревянную дверь вперед. — Тут можешь спать, жрать, пить. Чё ещё? Ну, и если надумаешь позвать кого-нибудь на ночь, то я свободен для тебя в любое время. Мои пальцы вновь стискивают лямку от спортивной сумки. Я бросаю её куда-то в угол и забираю ключи от комнаты. Принимаюсь распаковывать свои вещи, полностью игнорируя присутствие уродца на пороге моей обители. — Слышь, ты чё… игнорить меня вздумала? — парень подходит поближе. Я чувствую от него мерзкий запах сигарет и пота — вспоминаю отца. — Эй, сучка! Тебя как вообще мать воспитала? Кто тебе разрешил так себя вести? Мать? Он говорит о моей матери? Кулаки сжимаются, в голове пусто. Я срываюсь — уродец отлетает, больно ударяясь спиной о сырую стену позади. Хватается за свою щеку и скалится.  — Ты чё? Ударить меня решила? Неплохо-неплохо… Мне даже больно. Ха-ха-ха… ха-ха… ха-а-а… Откуда ты такая, силачка? Я понимаю, что влипла по полной. Сейчас мне прилетит ответка. Биение сердца почему-то не ускоряется, а легкие спокойно дышат. Почему мне не страшно? Передо мной ведь не обычный сеульский, дохлый гопник, который мог отлететь только от одного моего удара. Передо мной боец низшего филиала одного из теневых морских портов Инчхона — неадекватное животное, которое готово растерзать меня без каких-либо сомнений.  Я становлюсь в стойку, сжимая кулаки перед собой. — Ляль, ты кукухой поехала? — тон его ехидный, совсем несерьезный. Он грозно нависает прямо надо мной, чтобы я почувствовала нашу разницу в росте и комплектации. — А я думал, что мы подружимся. Снова натягивает свою мерзкую ухмылку и… Одним ударом валит меня на холодный пол. — Ты совсем охуела, тупая сука? Я тебя забью ногами, как псину бездомную!  Я лежу, не в силах двигаться. Каждый удар, как молот, вбивает меня в землю. Уродец поднёс ногу, и я едва успела увидеть её, прежде чем она пришлась мне прямо в живот. Горячая волна боли охватила меня, полностью перекрыв доступ к воздуху. Меня тошнит, но я держусь. Сгибаюсь, как эмбрион, прикрывая голову руками.  Тут же последовал удар по почкам. Молча. Без слов. Его ботинки впивались в меня со зверской силой и жестокостью; каждый удар оставлял болезненные следы, и у меня не было ни передышки, ни надежды. Мозг с трудом воспринимал происходящее, а немой хрип застыл в груди.  — Уже не такая смелая, ляль?!  Я пытаюсь подняться, но ноги совершенно не хотят двигаться. Уродец снова усмехается, снова этот мощный удар в бок, от которого меня перекатило на спину. Всё, что я чувствовала — это дикая боль. Пульсирующая. Зверская. Она медленно поглощала всё вокруг: потолок перед залитыми кровью глазами начал расплываться, а тихие, будто под гладью моря, слова тонули всё глубже и глубже. — Прости… — сухо вырывается из моего рта вместе с кровью. — Чё ты там пиздишь себе под нос? — уродец насмехается, поставив свою ногу мне на грудь. Больно. — Прости, Джинсу… я постараюсь вернуться совсем, кха… совсем скоро. — Смешная ты, ляль, — вновь смешок.  Уродец бросил на меня стальной взгляд, развернулся и просто ушел, напоследок громко хлопнув дверью. Стены задрожали.   Я лежала на холодном полу своей комнаты в порту, ощущая, как каждый коротких вдох забирает последние силы. Мои мышцы горели, а боль, что резала меня, казалась такой реальной, что невозможно было поверить, что это не конец. Мое тело было в мучительной скованности — ни пошевельнуться, ни подняться. Я пыталась сосредоточиться на чём-то… Хоть на чём-то, чтобы не утонуть в этой нескончаемой агонии; но мысли ускользали, как вода между пальцами. Веки наполнились какой-то неистовой тяжестью — перед глазами появилось множество расплывчатых пятен. Всё вокруг становилось тусклым, и я ощущала, как силы уходят, унося меня всё дальше от реальности.

***

Дни здесь сливаются в одно серое пятно, которое не удаётся вырвать даже из памяти. Я открываю глаза — и сразу ощущаю тяжесть. Тело болит, но это не самое худшее. Худшее — это запах. Морской ветер не спасает от вони, что стоит в нашем доме. Это место — не просто старое, оно воняет многолетней заброшенностью, гнилью, потёмками. Мы все, как часы, включаясь в этот однообразный ритм, всегда в работе, всегда в движении. В этих серых, обшарпанных стенах я нахожу своё место только среди пыльных полов, тесноты и постоянных раздражающих звуков — шорохов, криков, тяжёлых дыханий.  Только по одному скрипу я понимаю, чьи это шаги. Только по одному вздоху узнаю каждого из соседей. В этом месте мои уши научились слышать.  Иногда кажется, что это не мои ноги идут, не мои руки поднимают очередную коробку или ведро с тяжёлыми грузами. В голове — только один вопрос: Сколько ещё? Я уже не помню, сколько дней здесь. Время слилось в одну большущую грозовую тучу, затмившую небо. Лишь ночи могут напомнить мне, что я ещё жива. И даже если, кажется, ты можешь отдохнуть, ты всё равно чувствуешь их взгляд. Всегда эти глаза — полные презрения, жадности и ненависти.  Мы низшие. Не бойцы, а просто расходный материал.  Они это знают.  Мы это знаем.  И чем больше дней проходит, тем больше я начинаю ненавидеть их и себя за то, что я здесь. Они не воспринимали меня, как бойца. Только насмехались, унижали, повторяя мерзкое: «Да ты баба! Твои заботы — это хавчик нам сварганить да полы подмести». Иногда, когда я в очередной раз вижу, как кто-то из моих товарищей по несчастью не выдерживает и ломается, я замираю. Да, даже в этом страшном месте я встретила человека, в котором осталась та почти иссохшая капля доброты.  Джинхо. Семнадцатилетний парень, что попал сюда по той же причине, что и я — долги. Когда он был совсем ребёнком, его родители умерли. Остался только старший брат да несколько тысяч вон в тумбочке. Всё. Так и попал его единственный опекун в ряды якудза, чтобы прокормить себя и младшего. Напоминает чем-то меня с Джинсу… Но недолго песенка играла. Криминал — это не шутки. Каждый твой день в преступном мире считается русской рулеткой — будешь ранен, помрешь или же в тюрьму загремишь? Последнее и случилось со старшим братом Джинхо, когда корейские правоохранительные органы устроили облаву. И, вроде, преступник в тюрьме — все счастливы. Но остался же его младший брат… один, без родителей и какой-либо поддержки.  Всё слишком неоднозначно. С Джинхо я познакомилась на следующий день после приезда. Заметила я его сразу, ведь он слишком выделялся из толпы своей глупой улыбкой. Не была она кривой, натянутой. Яркое личико Джинхо сияло добротой и искренностью. Я задумалась. Как же это он, пережив столько дерьма, может вот так просто стоять и улыбаться? Терпеть оскорбления и унижения от других парней, ведь был мелким да и слабым совсем. Может, мне стоит у него чему-то поучиться? В глазах короткостриженых парней больше не отражается ничего человеческого. Это не жизнь — это кошмар, в который нас загнали. От нас хотят только боли и послушания. Мы — часть системы, часть, которая не имеет значения. Дни на морском порту тянутся нескончаемо. Порой мне кажется, что я потеряла способность думать. Я просто действую. Но это страшно. Хотя… страшно ли? Это больше похоже на какую-то потерянность, апатию. Боль в спине, усталость, мозоли и кровавые пятна на ладонях — и всё это становится нормой. Мы здесь все одинаковые: безликие тени, лишённые надежды. В нашем доме нет места для светлых мыслей. И самое странное… я не знаю, как ещё долго смогу это выдержать. — Эй, безымянная! Шмотки в стирку отнеси, да. Поток моих мыслей прерывается мерзким криком. Это был тот самый уродец, что, как оказалось, заправлял тут всеми. Такой себе «неоглашенный главарь», которого не то чтобы боялись… Просто был он донельзя громким, и язык его был подвешен. Так что Рыбка решал дела одним щелчком: еда, оружие, тренировки, рабочие встречи, наркотрафик.  — Йо, Рыбка! Давай устроим спарринг?   Да. Его кличкой было именно то безобидное животное — рыбка. Прозвали его так из-за случая, когда на борт корабля с контрабандой пробралась полиция, и Рыбка сиганул прям в море. Грести пришлось ему немало, но он выжил. Жаль. — Давно по ебалу не получал, а, Лэй Шэнь?! В нашем филиале было много китайцев. Лэй Шэнь — один из них. Большинство представляло собой нелегальных мигрантов, что незаконно добрались в Корею на тех же кораблях. — Сюда иди, Рыбка! Вокруг клетки уже начала собираться толпа. Я бросаю грязную футболку в корзину и тяну руку за ещё одной, запачканной потом и старыми пятнами крови. Звук ударов доходит до меня даже из другого конца помещения, но я не могу просто так смотреть. Я должна работать, пока они развлекаются. Я слышу, как кто-то из парней ржёт, а потом тяжёлый звук, когда кулак врезается в чье-то лицо.  — Да-а-а, Рыбка, давай! Мочи его, сучонок!!!  Брызги крови, вероятно, разлетелись прямо в толпу, и мужской голос вновь выкрикнул, подталкивая участников спарринга к новым ударам. Я оборачиваюсь, стараясь не думать о том, как я заебалась. Зажав в руках ещё один клуб мужской одежды, я пытаюсь сосредоточиться на грязной ткани, но не могу избавиться от этого звука, от того, как кулак Рыбки снова и снова ломает ребра противника. Его тело застывает в воздухе, как статуя, затем срывается вниз с жёстким ударом, и я чувствую, как боль земляка проникает в меня. Но я не могу остановиться, потому что здесь я — только обслуживающий персонал. Я — та, кто должна только молча кивать на любой приказ. «Приберись». «Сложи гантели на место». «Чё зыришь? На кухню иди». Пару шагов, и я снова слышу, как крики заливают пространство. Парни уже оба в крови, как если бы этот бой — не борьба, а просто часть их жизни. Я снова отрываю взгляд от их мускулистых тел, покрытых синяками, старыми шрамами и тату, и хватаю ещё одну горсть грязной одежды. Один из них падает, и толпа ревёт. Ненависть в их голосах смешивается с победным ревом тех, кто устроил этот кошмар. Я заставляю себя повернуться и покинуть эту сцену. Их выбор, их бой. А я — просто девчонка, которая должна стирать их кровавые футболки.

***

Я стою в центре нашей, так называемой, «качалки». Боксерская груша качается от очередного удара. Взгляд сосредоточен, но мысли разбегаются, как всегда. Каждая капля пота ощущается на коже, как тяжёлое напоминание о том, что я — никто здесь. Парни уже спят, и даже тишина в этом здании кажется мне чуждой, ненавистной. Высокие, голые стены отражают только холод. Здесь, в этом здании, нет тепла. Только этот бесконечный мороз, который с каждым днём становится частью моего хилого тела. Платят мне сущие копейки, чтобы просто я оставалась. И вот, два месяца здесь, а никто даже не возьмёт меня с собой на задание. Я знаю, что я здесь не больше чем ничтожная деталь — просто одна из тех, кто моет полы, подбирает грязную одежду и не имеет права даже прикоснуться к клетке для боев. Это место не для меня. Но я не могу просто сидеть и ждать. Я должна стать сильнее. Мои удары слабые. Я это чувствую. Мои кулаки всё ещё не могут пробить эту грушу так, как я хочу. В Сеуле я была сильной, смелой, агрессивной. Но здесь… здесь совсем другая ситуация. Я чувствую, как мышцы болят, но не останавливаюсь. Каждый удар — это маленькая месть за свою беспомощность, за то, что никто меня не видит. Здесь меня не уважают. Но я знаю: если буду продолжать, если буду совершенствоваться, я смогу когда-нибудь выйти за эти стены. Может быть, не сегодня, не завтра, но рано или поздно они узнают, кто я на самом деле. Узнают, насколько я могу быть жестокой. Я тоже могу быть животным без чувств и эмоций, я таковой и являюсь. Единственное, что меня останавливает, это господство Рыбки в этом месте, что мог попросту выбросить меня на улицу. Глубокая ночь. Всё молчит, кроме моих шагов по холодному полу и звуков, которые издаёт груша при каждом ударе. Я не могу уснуть, не могу расслабиться, потому что если я остановлюсь — всё закончится. Я не успею. Я не смогу стать сильнее. Не смогу спасти брата. Каждый угол этой качалки — пустое пространство. Отголоски шагов, шёпоты в тени. Я снова сжимаю кулаки и бью. Я резко поворачиваю голову, сердце пропускает удар. Скрип пола, не такой, как звук шагов парней, когда они возвращаются с тренировок. Это кто-то другой, и в ночной тишине его шаги звучат отчётливо, как подступающая тревога. Мгновение — и я уже готова отдернуть руку, снова схватить перчатки, приготовиться к побегу. Но это не противный уродец Рыбка. Я снова слышу шаги, всё ближе, но звук меняется. Теперь это не шумные кроссовки, а изысканный скрип лакированных подошв. Моё внимание мгновенно привлекают трое мужчин, стоящих в дверном проёме. Высокие, будто вырезанные из чёрного мрамора. Выглаженные смокинги подчеркивают чёткие углы тела, а дорогие ботинки сверкали в одиноком свете желтой лампы.  Они не похожи на тех, кто сюда обычно приходит. Мои пальцы сжимаются на груше, но я чувствую, как напряжение в теле не даёт мне сделать ни одного шага. Я ожидаю худшего. Я готова к насмешкам, унижениям, как всегда. Но когда мой взгляд зацепляется за одного из них, всё в животе сжимаются, и я не могу оторвать от него глаз. Он стоит немного сбоку, как будто не торопится. Его взгляд — холодный, но с интересом. Лёгкая усмешка на губах, и я понимаю, что он не просто наблюдает, а что-то знает. Это он — господин Кан. Его лицо не выражает злости или презрения. Нет. Он просто смотрит на меня, как на нечто… забавное. Я чувствую, как его глаза обвивают меня, словно липка я паутина, и даже в этом холодном взоре есть что-то, что заставляет моё сердце биться быстрее. Это не угроза. Это что-то другое. Он шагнул вперёд, и его присутствие ощущается огромным, как тень, покрывающая всё вокруг. — Привет, китайская девочка. Ты всегда так тренируешься? — его голос низкий, тихий, но эхо от него — словно удар молота. Я не могу понять, почему, но мне трудно говорить, как будто я снова маленький ребёнок, запуганный каждым кривым взглядом. Я молчу, не в силах ответить. Все эти месяцы я привыкала быть незаметной. А он… он не просто заметил. Он видел что-то, что я не могу понять. Он слегка машет головой, словно размышляя, и с лёгкой усмешкой на губах делает шаг в мою сторону. Я остаюсь на месте, стараясь не показывать, как сильно мне некомфортно. Его взгляд всё так же удерживает меня, но теперь что-то в нём меняется — он не просто наблюдает, он кажется… заинтересованным. — Ты не правильно ставишь кулак, — его голос пронзает тишину, и я вдруг понимаю, что он говорит не просто так, а как человек, который знает, о чём говорит. Не как кто-то, кто собирается унизить, а как тот, кто действительно может научить. Я, неожиданно для себя, не чувствую злости. Напротив, меня охватывает странное ощущение, будто я впервые за долгое время стою рядом с кем-то, кто может помочь. — Ох, сразу видно, что на улице драться научилась. Никакой техники… Господин Кан подходит ближе, и я чувствую его спокойное дыхание, его присутствие рядом. Смотрю, как он внимательно изучает мои израненные руки. Я теряюсь, чувствуя, как его ладонь лёгко касается моего запястья. Его руки уверенные, твёрдые, они заставляют меня немного расслабиться. Это так необычно — получать от кого-то подсказку, даже если я не уверена, хочу ли я этого. Но его подход не унизительный. Он не тянет меня вниз, а наоборот — поднимает. Он словно показывает, что я могу стать больше, чем просто тень в этом месте. — Смотри, — его голос вновь спокойный, чуть хриплый, как если бы он всё это уже тысячу раз объяснял, но в его тоне есть внимание и понимание.  Он медленно берёт мой кулак, поправляет пальцы, направляет их по иному углу. Я ощущаю лёгкое давление на руку, и сердце начинает биться чаще. Не из-за страха. Нет, это какое-то другое чувство — чувство, что он рядом, что он учит, что у меня есть возможность стать сильнее. — Пальцы должны быть плотно сжаты, как будто ты хочешь что-то удержать, — он наклоняется чуть ближе, и я слышу его дыхание, которое становится тяжёлым и ритмичным. Он поправляет мою позу, показывая, как поставить корпус, как не потерять силу при ударе. Я чувствую его руку на своей, как будто он поддерживает меня, и это вызывает странное ощущение — будто я в какой-то момент не совсем одна, что есть кто-то старший, кто может указать путь. Я даже не могу понять, что именно во мне меняется. Может быть, просто я привыкла быть одна, привыкла, что никто не замечает, а теперь… Я вдруг осознаю, что он не просто учит меня, он смотрит, как я становлюсь сильнее. Это не унижение, а что-то большее — это шанс. Он отступает, и взгляд его не карих очей снова на мне. В глазах появляется нечто, что я не могу сразу понять. Но я точно знаю — я не просто так здесь. — Бей. Я киваю. Собираю все свои силы, вдыхая холодный воздух, и сжимаю кулак так, как мне показал господин Кан. Его слова всё ещё звучат в ушах: «Пальцы должны быть плотно сжаты, как будто ты хочешь что-то удержать». Рука устала, но в этом ощущении я чувствую что-то другое — напряжение, силу. Я вытягиваю руку вперёд и снова бью по груше. Этот удар — первый, в котором я ощущаю не только силу тела, но и что-то большее. Я не просто бью. Я… чувствую. Кулак летит, и с каждым мгновением я вижу, как груша покачивается, будто хочет сбежать от моего взмаха. И вот он — точный, почти без усилий.  Удар, который я могу назвать почти сокрушительным. Звук — оглушительный. Он отдается в моих пальцах, в теле, и я понимаю, что в этом есть сила, о которой я даже не догадывалась. Моя грудь сжимается от волнения, как будто я только что что-то выиграла. Груша вздрагивает, словно поражённая, и качается в воздухе, оставляя меня в тишине. Я стою, сжимая кулак, и в моей голове — лишь одно слово: «получилось». Почти не верится. Мои руки болят, но я не замечаю этого. Я чувствую, что я сделала шаг. Вперёд. С каждым ударом я приближаюсь к чему-то большему, чем просто драться. Я начинаю понимать — я могу это. — Ещё. Я киваю. Бью вновь. Снова, снова и снова. Терзаю бедную грушу и чувствую, как уголки потрескавшихся губ поднимаются.  Что это?.. Слишком странно. Я чувствую… чувствую победу. Господин Кан на секунду задумывается, хмыкает. Вдруг решает что-то для себя. Его взгляд не меняется, но в движениях появляется какая-то решимость. Он аккуратно снимает пиджак — пальцы не торопятся, будто каждая деталь важна. Главарь передает пиджак своему подчинённому; тот мгновенно хватается за него, аккуратно складывая в руках, как будто это не просто одежда, а нечто более ценное.  Господин освобождается от тяжести верхней одежды и остаётся в рубашке. Его мышцы, отчётливо видимые под тканью, напрягаются от движения. Он смотрит на меня, и на мгновение мне кажется, что весь этот жест — как некое предвестие, как начало чего-то важного. Главарь якудза становится передо мной. Всё вокруг будто затихает, и я ловлю каждый его шаг, каждое движение, как если бы он был не просто случайным человеком, а чем-то гораздо более значимым. Взор его теперь жёсткий, но спокойный, сдержанный, и в нём читается не столько приказ, сколько предвкушение. Он молчит, но, кажется, весь мир замер, ожидая его следующего шага. Его слов. — Спарринг, — это не просто вызов. Это… предложение?.. Я смотрю на него, не в силах сразу поверить, что он так спокойно, без малейшей угрозы, ставит передо мной такой выбор. В голове роятся мысли, которые не успевают собраться в одну. Я не готова, я знаю это. Но что-то в его поведении, в том, как он стоял передо мной с этим предложением, наполняет меня странным ощущением. Это не бой. Это не унижение.  Это шанс. Подчинённые стоят чуть в стороне, их взгляды скользят между нами, и я вижу в их глазах что-то, что я не могу понять. Это уважение? Любопытство? Может быть, они ждут, как я отреагирую?  Я стою, замерев, и вдруг чувствую, как сжимаются кулаки, как что-то внутри меня сдвигается. Господин Кан — старший, он мог бы просто приказать, но он не делает этого. Он даёт мне выбор. Я смотрю в его глаза и понимаю, что это не просто жест. Это — шанс.  Это — начало чего-то нового. Я киваю. Не говорю ни слова, но в этом жесте есть всё, что нужно. И он понимает. Тот момент, когда я принимаю его вызов, становится началом новой главы. В голове я ещё не осознаю, что это значит, но в теле уже чувствую, как новая энергия, новый смысл и осознание просыпаются. В воздухе будто появляется что-то горячее, стремительное, что двигает меня вперёд. — Хорошо. Спарринг, так спарринг.

***

Прошла ровно неделя. Пятница. Тот самый день, когда у высоченной клетки начинается шоу — кровавое, безжалостное месиво. Пиво, сигареты, трава, ставки. Парни надымили так, что в помещении было невозможно дышать. Но тут случилось это.  Меня позвали участвовать в спаррингах. Я слышу это как сквозь сон, будто слова доходят до меня с опозданием. Несколько дней назад я стояла перед Господином, сжав кулаки, не понимая до конца, что именно изменилось. Но теперь всё стало ясно. Они решили, что я готова… или просто хотят посмотреть, как я свалюсь на пол после первого же удара. Блядство. Какое же блядство. Я подхожу к клетке, вокруг которой уже собрались бойцы. Бандиты, головорезы, те, кто плевать хотел на правила, на жизнь, на меня. Их морды оскалены, в глазах плещется азарт, как у шакалов, учуявших запах крови. Они здесь не для того, чтобы смотреть на технику. Им плевать, как я поставлю корпус, как буду уклоняться. Они хотят мессива.  Они хотят шоу.  — Гляди-ка, а она и правда сюда пришла! — ржёт кто-то сбоку. — Пха-ха-ха! А девчуля-то совсем поехала. — Эй, сучка, ты уверена, что не  сломаешься? Противные смешки, дешёвые оскорбления, но я не реагирую. Меня ведёт вперёд другое чувство — что-то тяжёлое, стальное. Я выхожу в клетку и вижу своего противника. Крупный паренёк. Ростом на голову выше, сложен как танк. Не самый опытный, но этого достаточно. Ему не нужно быть профессионалом, чтобы снести меня с первого же удара. Ему нужно просто бить. Я встаю напротив него, и он ухмыляется, сжимая кулаки. — Это даже не займёт много времени, — лениво бросает он. Я молчу. За пределами клетки толпа уже ревёт. Они хотят видеть, как меня отправят в нокаут. Им плевать, как это будет выглядеть. Им важно только одно — увидеть, как я падаю. Но я не собираюсь этого делать. Не зря я пыхтела бессонными ночами перед боксерской грушей. Не зря разбивала свои кулаки в мясо.  Мне нужны деньги. Мне нужно домой.  Мне нужно к любимому братику. Я просто хочу… хочу вернуться в Сеул. Крупный парень сначала играет со мной. На вид ему лет двадцать пять. Бритоголовый толстяк, пузо которого забито партаками. Я вижу его ленивые движения, ухмылку, что не сходит с его лица. Он делает лёгкие шаги вдоль клетки, будто бывал здесь тысячу раз, а я для него — просто очередная жертва, разогрев перед настоящим боем. — Что, страшно? — скалится он, склонив голову чуть ниже. Я молчу. Вокруг клетки раздаётся гул, смешки, выкрики. Толпа уже жаждет зрелища. Они уверены, что меня сейчас растопчут, что мне не продержаться и минуты. — Чё ты кота за яйца тянешь?! Выруби её уже нахуй!  — Бей! Бей! Бей! — Мочи её! Парень резко бросается вперёд, его кулак со свистом летит в сторону моего лица, но я уворачиваюсь. Не потому что быстрая — потому что знаю: если попадёт, я не встану. Он снова атакует, но не на полную силу. Всё ещё играет со мной. Я скольжу по клетке, контролируя каждое движение тела. Пот стекает по вискам, спутанные белые волосы липнут к лицу. Они давно не видели ни нормальной воды, ни расчески — как и вся моя одежда. Тёмная, грязная, в пятнах крови и пыли, она висит на мне, как лоскуты ненужной ткани. Единственное, что выглядит живым, — это мои руки. Туго перебинтованные, в трещинах засохшей крови. Они будто сами жаждут удара. И глаза. Я знаю, как я выгляжу. Я вижу это в его взгляде, когда он наконец замечает мои сиреневые, дикие, чужеродные глаза. Они горят, в них нет страха, только голод. Голос внутри меня твердит одно: бей. Он отвлекается. На долю секунды. Я бросаюсь вперёд. Мои кулаки впиваются в его корпус, я не даю ему времени на реакцию. Первый удар попадает в рёбра, второй — в челюсть. Он отшатывается, но не падает. И понимает, что расслабляться не стоит, хоть перед ним и «хилая», безымянная китаянка. — Ах ты, сука… — рычит жирдяй, утирая кровь с подбородка. Он томно выдыхает. На его морде отблескивает животный оскал. Он кидается вперед. Удары идут один за другим. Я чувствую, как его кулак врезается в моё плечо, как хрустят кости под натиском. Боль вспыхивает, но я не падаю. Я пригибаюсь, перехватываю его запястье и бью изо всех сил — прямо в висок. Толпа взрывается воплями. — Ебать! Вы видели?! — Ой-ой, кто ставит на цыпленка?! Подходите, уважаемые!  Я чувствую медный привкус во рту, что-то липкое стекает по подбородку. У меня кружится голова, но я не могу упасть. Я не могу проиграть. Он снова идёт в атаку, но теперь я уже другая. Я ощущаю себя зверем, готовым драться до последнего. Он видит это в моих разгоревшихся сиреневых глазах. Теперь это не игра. Это настоящая драка, животная, беспощадная. Толпа вокруг клетки ревёт. Сначала это просто шум, но он быстро перерастает в нечто другое — смесь возбуждения, ярости, непонимания. Никто не ожидал этого. Никто не верил, что я вообще смогу продержаться дольше минуты. А теперь этот здоровяк пошатывается. — Ты что творишь, идиотина?!  — Ублюдок криворукий! Проснись: перед тобой девка!  Его грудь вздымается тяжело, дыхание сбито. Узкие глаза бегают по клетке, словно он ищет выход, но его нет. Только я — маленькая, грязная, с всклокоченными белыми волосами, с разбитой губой, с руками, что больше походили на орудие пыток, чем на человеческие конечности. Они в крови — его и моей. Он снова бросается вперёд, но теперь его движения стали неуверенными. Он больше не играет. Он хочет закончить это. Но он опоздал. Я вижу, как он поднимает кулак, но в последний момент резко подныриваю под удар, вжимаюсь в него и бью локтем в солнечное сплетение. Он издаёт странный, сдавленный звук, как будто его пробили насквозь. Он делает шаг назад — и этого достаточно. Я уже не думаю. Я не чувствую. Только инстинкты, только голод победы. Я разворачиваюсь и вложив всё, что у меня есть, бью его в челюсть. Громкий хруст. Он валится на пол, как мешок с тухлым мясом. Тишина. На секунду. На две. А потом — взрыв. — Что это за хуйня?!! — Охуе-е-е-еть!!! Кто-то орёт от восторга, кто-то от злости. Но все смотрят на него. На него. Крупного, сильного — того, кто должен был меня размазать по полу. Того, кого теперь никто больше не будет уважать. Он проиграл. Не кому-то равному. Не бывалому бойцу. Он проиграл мне. И это — позор, от которого ему уже не отмыться. Крики, свист, кто-то плюёт на пол рядом с ним, кто-то ржёт так громко, что у меня начинает звенеть в ушах. Бритоголовые цепляются за клетку и расшатывают её, продолжая галдеть: — Чёрт возьми, ты видел?! — Этот жирный ублюдок сдулся! — Девка его уложила, сука… Это что вообще такое?!! А он лежит. В шоке. Не сразу понимает, что произошло. Его губы шевелятся, но звуков нет. Он не может подняться. Я стою, дышу тяжело, чувствую, как кровь стекает по подбородку. Сиреневые глаза сверкают под светом тусклых ламп, и в толпе это замечают. Теперь они смотрят на меня иначе. Я не просто девчонка. Не просто грязь под ногтями этой дыры. Теперь я что-то значу. Я что-то значу в этом ебучем морском порту Инчхона.  Спасибо, господин Кан.

*** 

Ночь над морем тяжёлая, влажная.  Чёрное небо давит сверху, звёзды спрятаны за тучами, и только редкий свет далеких фонарей отражается в неспокойной воде. Опасные волны накатывают на бетонные плиты порта, лениво бьются, оставляя в воздухе солёный привкус. Здесь всегда пахнет солью, ржавчиной и чем-то ещё — чем-то, что въедается в кожу и одежду, что остаётся даже после множества стирок. Я сижу на краю бетонного выступа, опираясь локтями на колени, глядя в такую родную мне темноту. Руки болят. Всё тело гудит после боя, но это приятная боль. Напоминание о том, что я выстояла. Рядом со мной — Джинхо. Семнадцатилетний патлатый малец. Типичный кореец, кареглазый брюнет со смешной прической. Он улыбается, даже когда я не смотрю. Он из тех, у кого на лице постоянная усмешка, будто жизнь — это просто игра, в которой он заранее знает все правила. Но я вижу, как в свете фонаря блестят его глаза — в них любопытство, азарт. В них сияет скрытая любовь и доброта к этому миру. — Ты видела их рожи? — смеётся Джинхо, тыкая меня локтем в бок. — Это было охренеть как круто. Я думал, они тебя похоронят там, а ты взяла и вынесла его. Я молчу, но краем губ дёргается едва заметная усмешка. — Этот парень теперь парашу языком своим вылижет… — продолжает он, отбрасывая корпус назад. — Ну, ты знаешь, как у нас бывает. Проиграл девочке — всё, тебе конец. Я чувствую на себе внимательный взгляд. Но не Джинхо. С другой стороны, чуть в стороне, сидит ещё один тип. Совсем странноватый. Я не знаю его имени, но он здесь часто крутится. Тихий, наблюдательный. Его не подначивают даже самые дерзкие гады этого места: не оскорбляют, не зовут на спарринги и задания. Совсем его не трогают, потому что боятся. Потому что он может перегрызть глотку противника зубами. Его светлые волосы закрывают часть лица, а руки с тонкими, изящными пальцами спокойно лежат на коленях. Он не смеётся, не улыбается. Просто смотрит в сторону воды, будто тоже прислушивается к волнам, но я знаю — он слушает нас. Джинхо наклоняется ближе, странно косится на мою кислую мину. — Чего ты такая серьёзная? — спрашивает. — Я же хвалю тебя, о великая убийца толстяков. Я закатываю глаза, но продолжает: — Серьёзно, ты же понимаешь, что теперь всё по-другому, да? Они видели. Видели, как ты его размазала. Теперь тебя будут бояться. Я смотрю в воду. — Ага… прям таки… Тёмная, глубоко уходящая в неизвестность. Волнуется, но не открывает ничего о себе. Как и я. — Ой, да зарядись ты позитивом, наконец! Нельзя же всю жизнь с такой каменной мордой расхаживать. А красивая же девочка… Ему тут же прилетает от меня кулаком в плечо.  — Отвали. — Не-е-е-ет! Только не бей меня! — драматично вопит Джинхо. Но в голосе его не чувствуется ехидство, даже скрытое. Ему правда весело. Кажется, в этот момент он даже счастлив. — Эй, Тэсу, спаси меня от этой!!! Тот самый Тэсу, что сидит сбоку, бросает на нас внимательный взгляд из-под спутавшихся светлых волос. Глаза у него холодные, оценивающие. Он не смеётся вместе с Джинхо, не поддаётся общей лёгкости момента. Просто наблюдает, будто взвешивает что-то внутри себя. Потом тихо хмыкает — коротко, почти незаметно. И снова отводит взгляд в сторону воды. Джинхо этого не замечает — он слишком увлечён своей драмой. — О, нет, неужели ты теперь думаешь, что великая битва ничего не значит? — он картинно вздыхает и откидывает голову назад, лёжа теперь прямо на бетоне, раскинув руки. — Скажи хоть слово, или я начну плакать. Я закатываю глаза, но уголки потрескавшихся губ предательски дёргаются. Ночь вокруг нас полна мягкого шума. Вдалеке, у доков, приглушённо лают собаки. Где-то слышен гулкий металлический звук — наверное, ветер толкает ржавые контейнеры. Волны продолжают плескаться о портовые плиты, отбрасывая назад пену, будто играясь с темнотой. Над водой дрожат редкие звёзды, как блёклые огоньки в тумане. Здесь, в этом гнилом порту, среди грубых людей, среди бесконечных драк и унижений, эти двое стали для меня чем-то другим. Не друзья — здесь этим словом не бросаются. Они стали моей тихой гаванью. Джинхо со своими идиотскими шуточками, вечной улыбкой и каким-то странным, упрямым желанием держаться рядом. И этот подозрительный, молчаливый тип, Тэсу, который не смеётся, не поддерживает разговор, но всегда слушает. Они не говорят этого вслух, но я знаю — если что, они будут рядом.

***

Месяцы в порту тянутся, как густая, маслянистая грязь. Каждый день одно и то же: наркотики, рэкет, кровь, крики, грязная работа низшего филиала. Мы — мусор, которым вышестоящие отряды затыкают дыры в своих схемах. Если кто-то должен проломить кому-то голову, если надо вытрясти деньги из запуганных владельцев магазинов или отследить груз, нас отправляют первыми. Если нас убьют — никто даже не заметит. Я привыкла. Я привыкла к грязи под ногтями, к запаху тухлой воды в переулках, к потухшим глазам людей, что стоят перед нами на коленях, сжимая в руках последние купюры. Заплаканные матери. Дрожащие дети, цепляющиеся за юбки. Я не смотрю им в глаза. Но воспоминания вгрызаются в меня, как ржавые когти. Я была на их месте. Я помню, как прятала своего братика за спиной, когда к нам приходили такие же, как мы теперь. Помню, как мы с Джинсу выскребали по углам монеты, лишь бы нас оставили в покое. Теперь я — та, от кого они хотят спрятаться. Я отгоняю мысли, как отгоняют мух от гниющего мяса. Прихожу в качалку и луплю грушу, пока в ушах не начинает звенеть. Удары — это спасение. Они приглушают всё, что внутри. Я бью, бью, бью, пока руки не начинают гореть. В клетке — то же самое. Я выхожу, и на меня смотрят, как на хищника, что слизывает кровь с острых клыков. Я бьюсь до конца. Я больше не маленькая, не слабая. Теперь, когда меня бросают в драку, толпа ревёт уже не от смеха. И кто-то смотрит иначе. Рыбка. Главный среди нас — тех, кто завяз в этой яме дерьма. Он был здесь всегда, сколько я себя помню. Он управляет, но делает это не грубой силой — а взглядами, словами, чем-то, что течёт у него в крови. И в последнее время он смотрит только на меня. Изучающе, внимательно. Слишком… слишком странно. Не так, как нужно. Я ловлю его взор через клетку. В полумраке его глаза похожи на мёртвые, стылые омуты. Я не знаю, что он видит во мне. Но чувствую, что скоро узнаю. И хорошим это точно не закончится. — Йоу-у-у, чагынэ, мне кажется… или наш карасик запал на тебя? Ох, в его глазах будто сердечки, когда он смотрит на твои бои, отвечаю! — восклицает Джинхо где-то под боком, поправляя свою кривую стрижку. — Блин, может, налысо? А то я на сеульского мажорика похож… Ужас-то какой…  — Закрой рот, — бросает мрачноватый Тэсу, которому вся эта любовная драма уже поперек горла. — Спасибо, — тут же благодарю его, потому что сама устала затыкать нашего товарища. — Джинхо… у тебя не язык, а веник. Прекрати уже нести бред.  — Ой-ой… какие мы обидчивые… Но если не позовешь на вашу с Рыбкой свадьбу, то обижусь уже я! Ясно тебе, чагынэ?! Чагынэ. Эта идиотская кличка, которую дал мне Джинхо накануне. Имени моего не знал никто: я не говорила. Да и зачем? Заработаю денег и уйду наконец — позабуду об этой ебучей помойке.  — Эй, игнорировать так-то совсем некрасиво! Я срываюсь. Бросаюсь на перепугавшегося бедолагу, что бегло поставил блок в ожидании сокрушительного удара. Но его не последовало. — Ещё слово… и я пропишу тебе в челюсть. Умолкни. Мы на работе. Ночной Инчхон — город, что всё время не спит и никогда не просыпается по-настоящему. — Ты такая жестокая… Мы идём по узким улочкам между складами, освещёнными только тусклыми лампами и красными неоновыми вывесками. В воздухе висит смесь противных запахов — морская соль, гарь с заводов, сырость асфальта после вечернего дождя. Где-то вдалеке слышится лай собак, а за спиной — звук закрывающихся ставень. Люди нас видят. Они не смотрят прямо, но я чувствую их взгляды из тёмных закоулков. Кому-то мы кажемся очередными мразями, кому-то — неизбежным проклятием. Нас боятся. Нас уважают. Но только здесь, в этих узких переулках. Для мафии мы — пыль. Низший филиал. Те, кто делают грязную работу, кого можно швырнуть в любую жопу, лишь бы проверить, не сгорим ли. Сегодняшнее задание — простое. В одном из портовых баров появился крысёныш. Бар — дыра, которую крышует мафия, а этот идиот решил, что может проворачивать свои мутные схемы, ни с кем не деля черную выручку. Нам дали приказ: найти, припугнуть, если нужно — показать, что бывает с теми, кто забыл, кому принадлежит этот город. — Надеюсь, он хотя бы попытается упереться, — ухмыляется Джинхо, сжимая израненные пальцы в кулак. — Терпеть не могу, когда всё заканчивается на словах. — Ты просто не любишь думать, — лениво отзывается флегматичный Тэсу, что шагает сбоку. Он всегда держится немного позади, как будто наблюдает за нами со стороны. Я до сих пор не знаю, на чьей он стороне в душе. — Нет… он просто не умеет, — бросаю и я, поддерживая буллинг над бесящим напарником. — Эй?! Мы приближаемся к бару. Я сжимаю пальцы, чувствуя, как бинты на руках натягиваются. На секунду внутри  вспыхивает что-то другое. Усталость. Не физическая — я бы выдержала ещё сотню таких заданий. Но внутри всё давит. Заплаканные матери. Дети, что цепляются за подолы их юбок. Я знаю, как на нас смотрят. Я знаю, как будут смотреть на того бедолагу, когда мы закончим. Но я делаю вдох, выпрямляюсь, бросаю короткий взгляд на напарников. Я — не жертва. Я — уже часть этого мира.   Поздно. Слишком поздно. Пора работать.