О чём молчит моя Вэньчэн

Класс погружен в тишину, нарушаемую лишь скрипом мела по доске и размеренным голосом учителя, читающего правила корейской грамматики. В полуденном свете, пробивающемся сквозь жалюзи, пылинки кружат в воздухе, но для нее все это — лишь размытый фон. Белокурая девочка сидит на задней парте, сутулится, вяло водит карандашом по пожелтевшему листку тетради. Буквы сливаются перед глазами. Ей нужно бы записывать, вслушиваться, но в голове стучит совсем другое. «Жду ответ до конца недели». Мужской голос всё еще звучит в ушах. Ладони сжимаются в кулаки, но тут же разжимаются — болят. Как и плечи, как и ребра. Как и всё остальное. Она осторожно перемещает вес на другую сторону, пытаясь сесть ровнее, но в теле только отзывается тупая, тянущая резь. Долг отца. Ей шестнадцать, а она уже вынуждена за него расплачиваться. Перед глазами всплывает лицо брата — заплаканное, испуганное. Он кричал ее имя. Кричал, когда якудза набросился на нее и хотел обесчестить, когда она вчера вернулась домой поздней ночью: уставшая, изнемогшая, жестоко избитая. Джинсу думал, что её больше не увидит. Наверное, так оно и будет. Если согласится — останется лишь тенью для него. Если откажется — последствия предсказуемы. Китаянка глубоко вдыхает, но воздух будто тяжелее обычного, оседает на груди камнем. В классе тепло, но внутри нее пустота, холодная и бесконечная. Глядя на ровные строчки в учебнике, она понимает: этот мир, с беззаботными деньками в средней школе, правилами и уроками, с приятной юностью, давно отдалился от нее. Она — изгой, пленница своего положения. Ей не стать той, кто беспечно учится, смеется на переменах, строит планы на будущее. У нее будущего нет. Только долг. Только та ночь под тяжелыми наркотиками, в которой она потерялась. В голове теснились воспоминания, тревоги, страхи. Образ отца, который всегда ждет её дома. Который всегда лежит на диване в одной и той же позе — искаженный, тяжелый, шаткий, с мутными глазами, пропахший алкоголем. Она знала, что он вновь будет кричать. Знала, что может избить, потушить сигарету о её руку. Или, что хуже, молчать, глядя на так, что хотелось просто исчезнуть. А еще был долг. Долг, который отец должен был отдать, но не мог, даже не хотел. Его гордость и неописуемая уверенность в своей безнаказанности висели над их домом, как тень, грозя поглотить целиком. Любимая мамочка… Она ушла. Слишком непредсказуемо, слишком быстро. Девочка не винила ее, но пустота от ухода Мэй Хай-юн казалась бездонной. Особенно когда она смотрела в глаза своего младшего братика. Джинсу был еще слишком маленьким, чтобы переживать такие моменты. Белокурая никогда не позволяла родителям поднимать на него руку: лучше пусть достанется ей, чем единственному в этом мире человечку, который её любит, который никогда не бросит. Брат был её бесценным подарком, что давал ей надежду и силы дышать.  Маленький Джинсу умолял отца не трогать сестричку, ночами не спал, когда нуну беспощадно избивали, успокаивал её, до утра лежал с ней в одном футоне, только чтобы она не чувствовала себя одинокой. Он даже насобирал денег у прохожих и купил для неё подарок на день рождение — шпильку, что так напоминала его нуне о Китае. Мысли метались, как загнанные птицы, разбиваясь о черепную коробку, пока — бам! Резкий удар по парте. Белокурая вздрогнула, сиреневые глаза широко раскрылись. Перед ней стояла одноклассница — высока, крупная, с совсем недоброжелательным выражением лица. —Эй, Чжан, ты совсем глухая?.. Или корейского не понимаешь, а?! — её  голос вырвал китаянку из бездны. Она моргнула, огляделась. Ученики вставали, собирали вещи. Урок закончился. Она пропустила все. Но ведь это не в первый раз. — Я с кем, блядь, разговариваю?! — одноклассница повышает тон и грубит, когда учитель выходит из кабинета.  Класс пустел медленно, но вокруг ее парты становилось только теснее. Китаянка сразу поняла, что сегодня не будет исключением. Девочки не ушли, не взяли рюкзаки и не поспешили домой, как остальные. Они ждали. Когда последний человек вышел из класса, одна из них — та, крупная, что всегда говорила первой, — громко захлопнула дверь. — Думаешь, я с тобой шутки шутить собираюсь? — голос звенел фальшивой сладостью. — Сидит, делает вид, что нас нет. — Потому что ни слова не понимает. Извини, Чжа-а-ан, мы китайский не понимаем, — подхватила другая, обходя парту и нависая сбоку. — Наполовину нормальный человек, наполовину чужая. Полукровка. Они не говорили этого вслух, но оно висело в воздухе. Китаянка сидела прямо, пальцы спокойно лежали на краю парты. В голове резко стало пусто. Подозрительно пусто.  — Белые волосы, белая кожа… Думаешь, это красиво? — резкий рывок за прядь. Она не вздрогнула. — Знаешь, почему ты ему интересна? — еще один женский голос. Одноклассница резко дернула за рукав ее формы, заставив ткань натянуться. — Он просто жалеет тебя. — Думаешь, если будешь молчать, мы отстанем? — раздался возмущенный смешок. Еще один рывок. Уже сильнее. — Смотри на нас, когда с тобой разговаривают, тупая блядь!  Она не смотрела. Перед ней сейчас не отец — не единственный её страх, что заставлял конечности дрожать, а сердце биться быстрее. Перед ней и не опасные якудза с кинжалами под черными пиджаками. Перед ней сейчас только сборище нелепых девчонок, которым богатые родители суют деньги в задницу. Она не с их среды, она всего лишь жалкая мигрантка, у которой в кармане только копейки. — Думаешь, что Квон Хёк с тобой встречаться станет? Да кому ты, блядь, въебалась!  Голоса становились громче, срывались на крик, но она оставалась неподвижной. — И с дружком она его тусуется. Денежки с двоих сразу тянуть вздумала, Чжан?! Пусть кричат. Пусть рвут, толкают, шипят ядовитые слова прямо в ухо. Они ждали слёз. Ждали страха, ярости, хотя бы взгляда, но не получали ничего. А от этого злились еще больше. — Отъебитесь, а? — белокурая тихо подала голос, когда услышала треск школьного пиджака. Крупная одноклассница, Чон А, его порвала. — Чё ты сказала? — на её лице вырисовывается искренне удивление, а потом… — Ты доигралась, сука… Эй, Минджи, неси сюда нож!  — С-слушаюсь, онни!  Канцелярский нож был ярко-желтым, новеньким, с острым, только что выдвинутым лезвием. Он блеснул в пальцах Чон А, когда она медленно повела им в воздухе, словно размышляя, что с ним делать. Остальные девочки замерли в ожидании. Кто-то прикрыл рот ладонью, сдерживая нервные смешки. Кто-то уже доставал телефон, наводя камеру на сию сцену. А она просто молчала. Белые, короткие волосы спадали на плечи, глаза были опущены. Ни страха, ни мольбы, даже злости. Только тишина. Чон А приблизила лезвие к ее лицу. Совсем близко. — Ну что, страшно? — её голос дрогнул неуверенной игрой. Никакой реакции. Чон А сжала челюсть. В глазах у нее мелькнуло что-то странное — не злость, даже не триумф. Непонимание. Но белокурая девочка вдруг плавно закатала рукав и, не поднимая глаз, протянула руку. — Режь. Класс заполнила мертвая тишина. Чон А моргнула. Толстые пальцы на ноже дрогнули. Она даже отстранилась на секунду, будто только сейчас осознала, что происходит. А потом вдруг громко расхохоталась. — Господи, ты вообще ненормальная, — Чон А обернулась к остальным, ожидая поддержки, но девочки переглядывались с неуверенными улыбками. Смех был натянутым. Она должна была чувствовать победу, но отчего-то чувствовала что-то другое. Надо было поставить ее на место. Сломать. Глубокий вдох. И резкий, яростный взмах. Лезвие прошлось по коже, оставляя за собой тонкую, мгновенно багровеющую линию. Из раны тут же начала сочиться кровь. «Глубоко», — китаянка даже не вздрогнула. Только медленно опустила руку, наблюдая, как алый ручей стекает по запястью. Белокурая вздохнула, посмотрела прямо в глаза тяжело дышащей Чон А. — Ну, довольна? — она потянула рукав вниз, скрывая порез, и поднялась со своего места. Стул слегка скрипнул по полу, но в помещении стояла такая тишина, что этот звук показался оглушительным. Чон А сжимала нож, но теперь держала его неуверенно, словно это было не оружие, а что-то горячее, обжигающее пальцы. Остальные девочки молчали — одни смотрели в телефоны, делая вид, что их тут вообще нет, другие просто таращились, не зная, что сказать. Китаянка развернулась и пошла к выходу. — Эй! Куда пошла, блядь?! — голос Чон А прозвучал слишком резко, срываясь на визг. Она уже не смеялась. Дверь хлопнула. И только тогда она почувствовала. Что-то темное и горячее зашевелилось внутри. Глухая агрессия, резкая, пробирающая до самых костей. Казалось, кровь стучит в висках не от боли, а от ярости. Белокурая свернула к лестнице, пропуская мимо чей-то смех, чей-то удивленный взгляд. Вышла во двор, на свет, где воздух был пропитан пылью и запахом горячего асфальта. Солнце било в глаза. Она не знала, злилась ли на Чон А, на других одноклассниц, на саму себя. Или на весь этот гребаный мир. Рука горела. Белый рукав школьной рубашки пропитался кровью, что стекала к самим кончикам пальцев, капая по полу. Но девочка шагала дальше, пока не оказалась за зданием, на маленьком, укрытом от посторонних глаз заднем дворе. Здесь не было никого. Только весеннее солнце, теплый ветер и стены, отбрасывающие длинные тени. Глубокий вдох. Резкий выдох. Ей хотелось что-то разбить. Что-то сломать. Но вместо этого она просто прислонилась к стене, закинула голову назад и прикрыла веки. «Как же всё заебало». — Ну, нихрена себе, — раздалось лениво и с издевкой в глухой тишине. Китаянка даже не открыла глаза, чтобы взглянуть, кто это. Итак ведь знала, что это он.  — Йо, Вэньчэн! Ты чего тут, пафосно умираешь? Где твой царь Сонгцэн Гампо? Она медленно повернула голову. У Ин стоял всего в паре шагов, сунув руки в карманы школьных брюк, ухмылялся, как обычно. Его стандартное выражение лица — полное насмешливого безразличия. — Не твое дело, — тут же отрезала девочка. — Ой, не моё? — У Ин драматично закатил глаза. — Прости, забыл, что ты у нас вся такая самостоятельная, справляешься со всем сама. Она скрипнула зубами. — Отъебись, гад. — Ой, страшно-то как, — паренёк прижал руку к груди, изображая испуг. — А что… ударишь меня? Она почти захотела. У Ин всегда был такой — ехидный, дерганый, с этой своей вечной змеиной ухмылкой. Любил шутить не в тему. Любил давить, тянуть за нужные рычажки, смотреть, когда человек срывается. Но в этот момент… В этот момент что-то было не так. Девочка чувствовала, как ярость закипает всё сильнее, греет изнутри, как огонь, который уже не потушить. И У Ин это видел. Улыбка на его змеиной морде всё еще держалась, но что-то мелькнуло в его взгляде на долю секунды. Какой-то странный интерес. Но потом парень наклонил голову набок и прищурился. — Подожди, это чё?.. Он заметил — она отвернула голову. Ее рукав, который еще минуту назад был просто влажным, теперь пропитался кровью насквозь. Алые разводы, тяжелая ткань, прилипшая к бледной коже. У Ин замолчал. Усмешка на лицкюе осталась, но глаза — глаза были другие. Резкие. Холодные. Опасные. — Это тебе та жирная блядь Чон А сделала? — голос был всё такой же легкий, но в нем что-то изменилось. Она не ответила. А он смотрел на нее. И вдруг улыбнулся по-другому. Как-то… нехорошо. Белокурая вдохнула поглубже. Она чувствовала его слишком пытливый, недобрый взор, но говорить ничего не желала. В голову вновь полезли мысли об отце, о долге, о младшем брате. О матери, которую она больше никогда не назовет «любимой мамочкой». — Ну, так чё? — У Ин, отъебись от меня уже нахуй. Ради Бога, — она шагнула в сторону, собираясь уйти. — Просто забудь. Но он не дал ей уйти. Пальцы впились в плечо крепко, требовательно. — Подожди. Голос был все таким же легким, почти насмешливым, но хватка — нет. Внутри что-то вспыхнуло. Разъяренная девочка обернулась рывком, сиреневые глаза опасно сверкнули. — У Ин, я тебе сейчас врежу. Он усмехнулся. Ему плевать на угрозы. — Кто это сделал? — Отпусти. — Ты же знаешь, что я всё равно узнаю. — Последний раз говорю. Отпусти меня. У Ин смотрел прямо на нее, и в его змеином взгляде скользнула едва заметная усмешка. Он испытывал ее. Всё. Девичья рука дернулась сама. Глухой удар. Голова парня резко дернулась в сторону, хватка ослабла. — Ох, блять, ты серьезно? — он даже рассмеялся, вытирая угол рта. — Ну давай, бей еще. А ей дважды повторять не нужно. Она ударила. Прямо в скулу. Сильнее. У Ин пошатнулся, но удержался на ногах. В глазах вспыхнул азарт, но на удар он не ответил. Даже руки не поднял. Только губы его разъехались в какой-то сумасшедшей ухмылке. — Вот так. Давай еще. И она ударила снова. Ладонь жгло, сердце колотилось в бешеном ритме. Но она не остановилась. Еще. И еще. У Ин не защищался. Не убегал. Только смеялся, глядя на нее снизу вверх, с разбитыми губами, с дорожкой крови, что стекала по подбородку. — Хорошо, — выдохнул он, когда она наконец остановилась, тяжело дыша. — Теперь поговорим. — Нет, — бросила китаянка, даже не задумавшись, чем вызвала у своего друга ярое удивление, которое его только распалило. — Какого хрена тут происходит? — голос сбоку прерывает напряженную атмосферу между валяющимся на земле пареньком и возвышающуюся над ним белокурую девочку. Девочка замерла, еще тяжело дыша. Кулаки её сжаты, спина напряжена. Квон Хёк стоял у входа на задний двор, в руке — пластиковая бутылка с банановым молоком. Он смотрел на них с выражением, которое можно было описать как «не, ну вы серьезно?» У Ин привстал на локти, откинувшись на кирпичную стену позади. Вытер угол разбитой губы тыльной стороной ладони, что тут же окрасилась алой жидкостью. Китаянка же… она чувствовала, что если сейчас кто-то скажет хоть слово — она взорвется. Хёк бросил быстрый взгляд на избитого товарища, потом перевел странный взор на девичий рукав, с которого сочилась кровь. В отличие от их общего друга, он не стал острить. — Ты в порядке? — голос брюнета был мягким, осторожным. Он шагнул ближе, протянул руку, едва касаясь ее запястья. И тут ее прорвало. Она резко вырвалась, отшатнулась назад. —Уйди. У Ин, который только что так спокойно принимал удары, дернулся. — Что?.. — Убирайтесь нахуй! Вы, двое! Голос сорвался на крик. Всё накопленное — вся боль, вся ненависть, вся ярость, вся ебаная усталость — вырвалось наружу. — Зачем ты вообще приперся сюда?  — школьница шагнула вперед, сжимая кулаки. — Смешно тебе смотреть на меня, да, Хёк?! Пиздуй отсюда нахер! Понял?! Она не видела, что делает. Не слышала. — Я так заебалась, У Ин! — девочка кричала так, что воздух дрожал. — Меня заебало всё! Заебал ваш ублюдский Сеул! Заебал тупой отец! Заебали конченные якудза, которым, сука, делать нехуй! Меня заебали одноклассницы, что дышать мне спокойно не дают из-за тебя Хёк!  А Хёк молчал. Теперь он понял, почему их Вэньчэн так морозилась. Понял, почему не хотела разговаривать в коридоре, никогда не здоровалась на людях. Он же Квон Хёк — один из самых популярных парней академии «Чхонун». Был он умным, симпатичным, и, главное, всегда слишком серьезным, что не могло не привлекать лишнего женского внимания. Да и деньгами не был обделен. Богат, успешен во всём, талантлив и… привязан к той недалекой мигрантке. К той самой противной Чжан, имя которой никто не мог запомнить. А Хёк помнил. Хёк знал её полное имя и выговаривал его без акцента. Он знал, что она любит острую утку, поэтому всячески зазывал друзей после школы в китайский ресторанчик. Он знал, что она совсем не понимает английский, поэтому помогал ей с домашним заданием. Он знал, какой её любимый цвет. Знал, какие шоу любит смотреть вечерами. Знал, когда врет. Чувствовал каждую её скрытую эмоцию, какой холодной она бы не была. Хёк знал о ней слишком много, но молчал. Молчал, ведь знал, что ей это не нужно. — Чжан Дзен М… — Я просила тебя не называть меня по имени! У Ин смотрел без тени усмешки. Она задыхается. Грудь ходит ходуном. И вдруг слезы, тяжелые, горячие, ломают ее. — Просто… просто уйди… — голос сорвался, стал хриплым. Она опустила голову, закрыла лицо руками. И, черт возьми, разревелась. У Ин молчал. Хёк тоже. Он видел ее разной. Холодной. Бесчувственной. Распаленной злостью. Агрессивной. Видел, как она молча переживает боль, скрывая её за дерзкой ухмылкой и пачками выкуренных сигарет — самых дешевых, что продавались в ларьке возле их школы.  Он видел её разной, но не такой. Девочка стояла, сгорбившись, зажав лицо в ладонях, вся дрожа от слез, извергая всю свою боль наружу. Сердце Хёка сжалось. Он шагнул ближе — она не заметила. Просто стояла, раскачиваясь, вцепившись пальцами в собственные волосы, разбитая. Квон Хёк не знал, поможет ли это. Но он просто протянул руки и обнял ее. Крепко. Без слов, без дурацких попыток что-то исправить. Просто прижал к себе. Она сначала замерла, будто этот контакт выбил из нее последние силы. Но потом резко вдохнула, прерывисто, судорожно, и просто… обмякла в его руках. Белокурая голова уткнулась ему в плечо, тонкие, израненные пальцы вжались в рукав его пиджака. Дыхание было тяжелым, дрожащим, горячим. Хёк прикрыл глаза и медленно провел ладонью по её непослушным волосам. Белые. Спутанные. Пропахшие солнцем и табачным дымом. Он чувствовал, как она дрожит, как до сих пор задыхается от слёз. А потом услышал тихий, злой, сдавленный шепот: — Уебок, сука… тупой, блядь… Квон Хёк невольно усмехнулся. — Да, — пробормотал он, прижимая ее ближе. — Я такой. Она не отстранилась. Не отбросила его руки, не послала нахер. Просто стояла, вжавшись в него, и выдыхала всю ту боль, все страдания, что копились в ней столько лет. Теперь она поняла, каково это — просто уткнуться кому-нибудь в плечо и, наконец, поплакать.  — Я так давно… так давно не плакала… Хёк, представляешь? Дыхание становилось ровнее. Слёзы продолжали течь, но уже тихо. Без криков, без истерики. Просто выгорали, оставляя за собой такую приятную изнемогшему телу пустоту. Девочка сжала пальцы на спине друга. Секунду просто стискивала его пиджак, а потом обняла в ответ. Хёк пах чем-то свежим и едва уловимым — чем-то родным. Тепло. Она выдохнула в его плечо. Квон Хёк не сказал ничего. Только сжал ее крепче. У Ин, который всё это время стоял в стороне, посмотрел на них и тяжело выдохнул. В змеиных глазах блеснуло что-то многозначительное. — Ну вы и дохуя драматичные, конечно, — пробормотал он, подходя ближе. У Ин смотрел на них так, будто ему не хватало рук, чтобы тоже влезть в этот объятия, но он, конечно, никогда бы этого не сделал. Вместо этого просто ухмыльнулся и сунул руки в карманы. — Всё, концерт окончен? Теперь-то можем свалить с уроков в игровой клуб? Или нам еще нужно подождать второго акта? Девочка медленно разжала пальцы и отстранилась. Сиреневые, покрасневшие очи, нос чуть сморщен от плача, но на лице — намек на такую привычную, родную улыбку. — Заткнись, — выдохнула она. — Ох, ну вот, — У Ин театрально закатывает глаза. — Воинственная Вэньчэн возвращается! Квон Хёк усмехается следом, пытается унять разбушевавшееся в груди сердце. — Вэньчэн, хочешь банановое молоко? Оно вкусное…  Казалось, что все закончилось. Что буря прошла. — Неа. Я знаю, как ты его любишь. Сам выпьешь, дурень. Что сейчас они просто пойдут в игровой клуб, утонут в свете мониторов, засядут за автоматы с кучей мелочи, которую воительница Вэньчэн выбьет из проходящей мимо шпаны. Они будут смеяться, подкалывать друг друга и делать вид, что этот день — ещё один момент их беззаботной юности. Но. Они ошиблись. Потому что буквально в следующее мгновение раздался смех. Высокий. Ехидный. Громкий. Белокурая почувствовала их раньше, чем увидела. Эти голоса. Эти шаги. А потом и толпа.  Те самые одноклассницы. Чон А впереди. — Йо, Чжан… — она сложила руки на груди, приподняв бровь. — Мы тут переживали, что ты тихонечко сдохнешь от своей депрессии, а ты, оказывается, вон как развлекаешься. За ее спиной — другие лица. Усмешки. Шепотки. И дикое ощущение, что это еще не конец. — Думаю, мне стоит довести дело до конца, — лезвие канцелярского ножа блестит в лучах весеннего солнца.  Белокурая медленно выдыхает, слушая этот ядовитый голос, этот смех, который преследовал ее все года средней школы. Хёк за спиной сжал кулаки, У Ин только усмехнулся, глядя на девчонок спереди, потирая разбитую губу. — О, жирная шлюха, это ты? — лениво бросил он Чон А. Та смерила его взглядом, но даже не ответила. Ее взгляд был прикован только к белокурой китаянке. Как и всегда. — Ты думала, что сможешь нас игнорировать вечно? — Чон А склонила голову набок, ее губы изогнулись в усмешке. — Ты же просто грязная полукровка. С белыми волосами, как у смешной, безродной сучки. Щелчок. На сердце что-то треснуло. Холод выплеснулся наружу. Но прежде чем она успела осознать, тело сделало выбор за нее. Первый удар. Резкий. Тяжелый. Полный ярости. Чон А отлетела назад, запнулась, глухо выдохнула. Зашипели и остальные змеи: — Ах ты, сука! — Бедная блядюга Чжан! Толпа рванулась вперед. Но теперь белокурая китаянка не ждала.  Не молчала. Не терпела. Она бросилась в драку, как будто этот момент был неизбежен. Как будто она должна была сделать это еще давно. Чей-то ноготь поцарапал щеку. Чьи-то пальцы вцепились в белоснежные волосы. Она даже не чувствовала. Била. Била снова и снова, игнорируя хруст и девичьи визги.  Кто-то ударил ее в бок. Неважно. — Думаете, что если я вас не трогала всё это время, то не отвечу и сейчас? — ехидно перекривила их же слова, упомянув свою дурную славу в этой академии.  Вцепилась в волосы одной из девчонок, рванула на себя, ударила коленом в живот. Глухой стон. «Плевать…» Она вырвала руку из чужих пальцев, сделала шаг назад и  Удар! Лицо Чон А залилось кровью. — Вы… сколько ж можно-то… ха-ха… Та рухнула на землю, схватившись за нос, глядя на белокурую китаянку в полном ужасе. — Ты… ты ёбнутая… — Я зна-а-аю… я больная на голову. Больная, понимаешь? Она сделала шаг ближе. Чон А отползла назад. Канцелярский нож выпал из ее рук ещё в начале драки. Нет ей спасения. — Д-достаточно… Но Вэньчэн было плевать. Она нависла над ней, схватила за воротник рубашки и дернула вверх. — Ты хотела этого? — голос был тихий, со смешным акцентом, но пронизывал насквозь. Чон А задрожала. — Ч-чего?.. — Ты ведь хотела, чтобы я сорвалась, — белокурая стиснула зубы. — Ну вот. Получай. Чужие губы задрожали. — П-прекрати… — Поздно. Она подняла руку. И вдруг чьи-то пальцы вцепились в ее запястье. — Хватит. Голос спокойный. Квон Хёк. Она резко обернулась, готовая ударить и его. Хёк смотрел на нее уверенно, не испуганно, не с презрением. Просто. Грустно. И она замерла. Поздно. Она видела свои руки в крови: чужой и даже своей, что сочилась из глубокой раны, оставленной канцелярским ножом. Она видела, как испуганно дрожат ее одноклассницы. Как У Ин стоит рядом, тяжело дыша, но с каким-то внутренним одобрением в глазах. Как Квон Хёк молчит, не зная, что сказать. Как подбежали разьяренные учителя с дикими криками и воплями, угрожая вызвать полицию. Как всё это — конец. Спокойной жизни у нее не будет. Ее все равно выгонят. Так почему бы не сделать шаг вперед? Почему бы не разорвать все, что ее держит? Белокурая взглянула на Квон Хёка в последний раз, а потом резко вырвала руку. — Всё, — голос сорвался на хриплый шепот, и… Она его ударила. Беспощадно втащила кулаком в щеку друга, который тут же отшатнулся, сплюнув кровь. Бутылочка бананового молока выскользнула из кармана его школьного пиджака — с грохотом упала на холодную землю. Она приняла решение. Её дом. Её учёба. Её друзья. Её вера в спасение собственной семьи.  Долг. Якудза. Изящная катана над головой главного.  Ее больше ничего не держит. — Эй, ученица академии «Чхонун», что ты себе позволяешь? Думаешь, раз взяли тебя из-за жалости, так можно тут бойцовский клуб устраивать? У тебя все дома? Родителей в школу… немедленно!!! — вопит взъевшаяся учительница, подходя к школьникам поближе. — Да пошли вы все нахуй. Это было последнее, что услышали из её уст в этом месте. И они ещё не знали, что она пропадет. Что исчезнет и больше никогда не вернется.  Она стоит посреди заднего двора, с кровью на руках, с тяжелым дыханием, с холодом, который разливается внутри, медленно, уверенно, беспощадно. Поздно. Теперь уже точно поздно. Она чувствует это. Видит, как на нее смотрят. Как Хёк сжимает кулаки, но не подходит ближе. Как У Ин стоит, с чуть прищуренным взором — будто уже знает, что сейчас произойдет. Как учителя, словно выросшие из земли кривые, заполнили выход из двора. Как одноклассницы, что еще минуту назад были ее мучительницами, теперь смотрят с ужасом. — Поздно. Поздно… слишком поздно… Спокойной жизни не будет. А значит — пусть горит. Она выдыхает. Последний раз смотрит на тех, кто еще недавно был рядом. И просто разворачивается. — Эй, Вэньчэн! — Хёк делает шаг вперед. Но она уже не слышит. — Ты куда?! — голос у Ина, на этот раз без насмешки. Но она не отвечает. Просто уходит, медленно, не спеша, оставляя за спиной школу, друзей, всё, что держало. Шаг. Еще шаг. И вдруг, на какой-то миг, возникает желание оглянуться. Но она не делает этого. Потому что знает — если посмотрит назад, то, возможно… сломается. А теперь поздно. Она вычеркнула себя из этой жизни. Идет вперед. В неизвестность. В пропасть. В бездну. Туда, откуда уже не будет возврата. Она поедет в Инчхон.