После молнии следует гром

Из домов силком выволокли двух людей — жену и мужа, и ребёнок их смотрел, как гвардейцы тащили его родителей на улицу с громкими и грозными выкриками. Жену обвиняли в тесной связи с террористической группировкой суфражисток, а её мужа — в пособничестве. Сегодня вечером после длительных пыток, где их заставят во всём сознаться, их повесят на главной площади в назидание остальных. Это произойдёт ни раз и ни с одной семьёй — «День истребления крыс» называли период публичных казней граждан, которые устраивали генерал-прокуроры по велению государя Тобирамы. Из-за террористических действий суфражисток, из-за их вмешательства во внешнюю и внутреннюю экономику, из-за противоправных действий совета города, Тобирама более не собирался терпеть любое действие антиправительственного характера. Погром, устроенный суфражистками, и его последствия устранялись ни один год, но то самое, что перевесило чашу некоторой разумной жалости к омегам в противоположную сторону, — подпольная активность. Бивако, сбежав из тюрьмы и обрекая себя на жизнь в бегах, перестала зарабатывать законными способами и, скопив достаточно денег в чёрную, она с товарками открыла подпольную типографию. Здесь они печатали пропагандистские брошюры, листовки и журналы, которые ведают об их планах и суждениях, и распространяли в пределах всего государства. Тобираме попадались эти брошюры, и содержание их подрывало устройство власти, он пытался бороться с этим, но типографию так и не смог найти. Что-то шевелится за его спиной, замышляется, действует, и осознание этого режет его нервы в лоскуты. Сколько лет прошло с последнего официального шествия суфражисток, но они не желали сдаваться, и эта воинственность раздражала Тобираму, который перепробовал множество «щадящих» методов, но ни один из них не помог ему избавиться от их надоедливого существования. С годами характер государя Сенджу почерствел и ожесточился, и с каждым годом методы его борьбы с любой оппозицией, какое он считал предательством престола, огрубели вслед за ним. Казалось, жизнь омег осложнилась, ведь как будто им не хватало жестоких законов, принуждающих их рожать и выходить замуж, теперь каждую из них могли подозревать в пособничестве суфражисткой организации и повесить. Генералам Тобирамы будто и не нужны доказательства, ведь пытки заставят признаться любую омегу во всех несовершенных и совершенных грехах. Кагами делал всё, чтобы спасти осуждённых, Мито собирала специальные отряды по освобождению пленников и переправе их в другие города, но они не могли спасти всех, и многие суфражистки чувствовали вину за это. Спасение пленников только злило действующую власть. Иногда Данзо казалось, что эта война никогда не закончится. Однако не воевать они пятеро уже не могли. Данзо шёл дальше по карьерной лестнице, он не только получил под подчинение свой отряд в АНБУ, но и заработал чин полковника, тем самым закрепив свою позицию при дворе как чиновник, а не только как эскорт государя. Кагами не пошёл вслед за другом. Он остался в АНБУ и также ушёл из эскорта, и делал вид какой-то политической деятельности лишь для прикрытия, ведь основная его работа — это спасение невинных. Кагами следил за первыми лицами государства, всякими разночинцами, генералами и офицерами, чтобы находить несправедливо пленённых и освобождать их. После войны множество привезённых в страну омег из других стран попали в руки таких подлецов, и что с ними делали всё это время — Учиха даже думать не хотел. Иногда он с головой погружался в слежку и мог не появляться дома неделями, но если возвращался, то с радостной улыбкой, ведь ему удалось спасти ещё несколько жизней. Под помощь ему Мито сформировала специальный отряд, которых тренировал лично Кагами — они помогали ему спасать жертв и отвечали за его личную безопасность. Иногда они следили за чиновниками сами, используя запутанную сеть информаторов, и находили для него потенциальных крупных работорговцев. Сегодня Кагами доложили об одном из таких и, взяв с собой Данзо, он отправился на проверку. Резиденция маркиза N-ского располагалась близко к Конохе и была всего в получасе езды. Кагами и Данзо не воспользовались лошадьми ради скрытности и проникли в усадьбу, как наступила полночь. Разведывательная группа суфражисток доложила, что местный маркиз похищает омег и продает их в сексуальное рабство другим лордам. Друзья вызвались проверить это самолично. Они проникли внутрь благодаря мастерству глаз Кагами, охрана сама впустила их, пара разделилась, чтобы разведать территорию. Им нужна любая зацепка, особенно тяжело, когда они не знали, как должна выглядеть эта зацепка. Данзо редко принимал участие в таких миссиях, по молодости он любил ломиться напролом и сносить врагам головы, а с возрастом желал уничтожать противников, не прибегая к физической силе. Того же маркиза он мог устранить благодаря интригам и связям, но Кагами считал такие методы щадящими, ведь ублюдок не получает по заслугам, не страдает подобно тем, кого он мучил, а только лишь теряет чин и деньги, и не понимая, за какие именно поступки. Политическая деятельность сильно повлияла на характер Данзо, но Кагами и в таком видел своё очарование, ведь по сравнению с его юношеским буйством и стремлением к радикализму, наследник Шимур стал значительно спокойнее. Данзо нашёл нужную комнату по запаху. Она была заперта на тяжёлый замок, но Кагами легко его взломал. Когда они открыли дверь, на них обрушился влажный гнилостно-солёный воздух. Кагами поджигает лампаду огненным дыханием, и от увиденного его передёргивает от злости. Запах стоял ужасный, множество грязных оголённых тел лежали на полу в полубессознательном состоянии. На их руках надеты тяжёлые кандалы, а на коже виднелись следы побоев. Кагами яростно хмурится и подрывается к одной из них, и, приподняв на руках, внимательно рассматривает. Омега не реагирует, тогда он шлёпает её по лицу ладонью и, вновь не получив реакции, раскрывает веко. — Они живы, Даночка, — облегчённо сообщает он. — Не в себе, но зрачок реагирует. Судя по их состоянию, это действие «Волчьей погибели». Масами может изготовить противоядие, — он поворачивается к другу с видом взбешённым и категоричным. — Даночка, этого поганого изверга за такие жертвы я желаю подвесить за мошонку и… — Я тебя понял, душа моя, — улыбнулся Шимура. — Суд устроим с сёстрами, здесь всё ещё небезопасно. — Мы должны сообщить группе по безопасности о местонахождении этих омег, — деловито отмечает Кагами и встаёт с места, аккуратно уложив дельту обратно. — Их тут много, мы одни не справимся, нужно подкрепление. — Значит, забираем только маркиза, — злобно бросает Данзо. — Я доложу Мито. Идём. Твоя злость передаётся через метку и это неприятно. — А я вот твои эмоции терплю, — усмехается Кагами. Кагами призвал ворона, они уложили в его лапы свёрнутый кусок пергамента со странным символом и отпустили. Мито пошлёт команду быстро, поэтому им нужно торопиться и обезопасить пути обхода, чтобы охрана не помешала группе вынести отсюда всех рабынь. Маркиз спал на втором этаже, без труда нашли его. Маркиз проснулся от режущей боли на шее и, открыв глаза, помутнённым взглядом увидел силуэт перед собой — глаза его красные, хмурые, и черные волосы всклокочены от злости. Он признал в нём наследника Учих и внутренне чертыхнулся. — Отзывай всю охрану, — холодно приказывает Кагами. Маркиз едко нахмурился: — Как интересно. Хокаге, в курсе что АНБУ своевольничает у него за спиной? — На том свете ему пожалуешься, — ядовито бросает Кагами и теснее утыкается лезвием в его шею. — Заткнись и делай, что сказано, иначе мы тебя по кусочкам в тюрьму отправим. Данзо сдерживает улыбку, Кагами такой жестокий и властный, когда встречается с подобными ублюдками, в нём совсем нет жалости, и Шимура рад, что только он знает о подобной черте его характера. Маркиз недовольно сощурился и встал с кровати, подпоясываясь. Он всё ещё выглядел так, будто ему ничего не грозит, двигался медленно, и в конце концов Кагами ударил его по голове рукоятью меча и рыкнул: — Шевелись, мразь. Он отозвал охрану, открывая путь отряду безопасности. Им сказано, где найти пленённых, всё это происходило небыстро, но они как могли торопились. Соратницы подогнали повозку, и скрюченного, лишённого голоса и зрения, подлеца уложили в неё. Они отправились в один из многочисленных штабов. Пленниц рассортируют по отделам, решая их дальнейшую судьбу, но суд над такими извергами проводили неизменно в одном месте — под городом, где отстраивались помещения под нужды новой оппозиции — Корня. Горло маркиза стянули верёвкой, он стоял на возвышенной платформе, и перед ним сидели омеги, рассматривая его хищно и в предвкушении. Мито встала по центру комнаты, достала свёрток всех его преступлений, какие огласил ей Кагами, и холодно начала: — Маркиз южного административного округа, ты обвиняешься в списке тяжких уголовных преступлений. А именно, — и посмотрела в пергамент, — побои и истязание. Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью. Похищение человека. Незаконное лишение свободы. Торговля людьми. Преступления против свободы, чести и достоинства личности. Преступления против половой неприкосновенности и половой свободы личности, а именно изнасилование. Насильственные действия сексуального характера. Понуждение к действиям сексуального характера. Принуждение к проституции, — и завершилась громким и грозным голосом. — Что ты скажешь в своё оправдание? — Так, значит, из-за вас, сучек, начались эти проверки, — съязвил маркиз. — Раньше устраивали беспредел на улицах, а теперь спрятались, как крысы, и срёте государю из-за тени. Кем вы себя возомнили, чтобы судить меня? Действующей властью? — Мы лучше, — грозно оскалилась Бивако. — Потому что нам не насрать на слабых и обездоленных. Девочки! — обращается она к группе подчинённых. — Для меня очевидна его вина, он достоин болтаться на позорной верёвке. Однако каков ваш вердикт? Он очевиден, как и его вина. Каждая здесь омега смотрела на маркиза с глубоким презрением и отвращением, и этот чиновник, ранее брюзжа надменностью, чувствуя сейчас на себе эти взгляды, наконец осознал своё положение. Будучи всё это время тираном, унося за собой десятки искалеченных жизней, теперь сам стал жертвой и предстал перед своими грехами оголённым и беззащитным. Его никто не спасёт от боли и смерти, на которую его желают обречь, и его статус и деньги сейчас не помогут смягчить их решение. Эти омеги много лет наращивали своё влияние, укрепляли свои позиции, становились сильными, чтобы защищать слабых, и он, альфа, здесь враг им, не ради таких, как он, эти омеги становились сильней, поэтому никакого справедливого наказания у него не будет. Суд вынес свой приговор ещё тогда, когда маркиз оказался в руках суфражисток. Ноги задрожали, он пытается спрятать ужас от осознания скорой смерти, и это тяжело. Он не был готов. К такому нельзя быть готовым. И в очередной раз оглядывая эти лица, полные осуждения, он увидел алые глаза своего похитителя. Выходец из клана Учих смотрел на него с особой ненавистью и кровожадным желанием искупления. Сегодня он его палач и судья. — Властью, данной мне самим Господом Богом, — жестоко проговаривает он, не отнимая ледяных глаз. — Я совершу возмездие. За детей, за жён и матерей, за десятки сгубленных тобою душ, я возьму на свою душу грех, чтобы очистить эту землю от таких чудовищ, как ты. И когда ко мне придёт святой дух, и я, лёжа на смертном одре, приму его решение, поверь, ни капли не буду сожалеть о том мгновении, пока я перерезал твоё горло. — Аминь, — едко бросает Данзо. Маркиз только закричал, Кагами не торопился, мучительно медленно надрезая кожу на шее пленника. Ни одна омега тут не вздрогнула от его истошных воплей и не прониклась сочувствием. Когда власть бездействует и не защищает слабых, они сами встали на свою защиту и лишили себя всякой жалости. Их противники сильнее, они жестоки, и власти в их руках больше, и чтобы победить, им обязано помножить эти качества и стоять друг за друга горой. В конце концов, такова была их деятельность последние несколько лет. Они ловили замеченных за преступлением против омег людей любого чина и подвергали суду — пол уже не был важен, если омега мучает своих сестёр, она так же будет казнена. За все время их деятельности ни один не был оправдан, ведь не то являлось их главной целью. Бивако неизменно желала карать альф, несмотря на свои тесные отношения с Хирузеном. Она любила его, но только его, потому что не был похож ни капли на тех эпсилонов, которых она карала. Хирузен не знал об этой стороне её деятельности, как и всякий альфа в чине — им попросту нельзя знать об их подпольной организации, иначе дни истребления крыс покажутся сказкой, по сравнению с карой, какую обрушит на них Тобирама. Хотя было нечто сказочное, что с годами изменило их мнение и их желания. Не навязанное политикой стремление, а только их собственное, омежье — обрести счастье любви. В двадцать четыре года, как улеглась вся пыль, Масами, к удивлению остальных, выбрала своим мужем Манабу, и Данзо с Бивако орали от этого выбора так, что их можно было услышать на другом конце города. Масами сама не могла объяснить свой выбор, он был приближенным Тобирамы, его военным чиновником и капитаном полиции, но соратницы не видели его ту сторону, какую видела она. Что-то ёкнуло у неё внутри, когда он спас её от беспредела гвардейцев. Это было так удивительно для её представления об альфах, ей казалось, государственный служащий ни за что не подвергнет решения своего государя сомнению, но, видимо, на нём сказалась прошедшая война. Манабу был тем, кто с неё вернулся, наблюдая на своих глазах смерть своего отца и деда. Его отношение к омегам было консервативным, и Масами аккуратно пыталась это в нём искоренить, но всё же дворянство воспитало в нем уважение к тем, кто дарит их родине новых граждан. Даже прямой приказ Тобирамы не заставил бы его убить омегу, и это удивило Масами. Он не так грозен и плох, как о нём думают, однако в этом её мнении все её соратницы обвинили наивность и излишнее великодушие характера. Мито родила ребёнка, не вступая в официальные узы. Она ценила в себе возможность подарить жизнь и принести дитя в этот мир, и всегда хотела воспользоваться столь чудесной привилегией, однако жить с альфой не захотела. У неё родилась дельта, и назвала она её Кушиной, так звали её любимую старшую сестру, погибшую на войне. Об отце своим соратницам она почти не рассказывала, только лишь то, он жил на её родине и её сватали ему в детстве. Данзо порой поражался тому, насколько же разные представления о жизни у его товарок. Удивительно, как столь разношёрстные люди сумели создать единую организацию.

***

Масами держала на своих руках ребёнка, пухленького и здорового мальчика-эпсилона. Малыш со светлыми волосиками и большими чёрными глазками. Ему скоро годик, но он уже большой малыш. Глядя на него, Данзо думал, как же из столь очаровательного существа может вырасти поганая альфа? Когда Масами и Бивако подошли к их дому, друзья уже ждали их на террасе. Девочки договорились, что с детьми сегодня посидят они, пока все остальные подготовят нужную литературу для печати. Данзо всё равно отказывался участвовать в этом. Масами выглядела слегка уставшей, её шелковистые волосы потрёпаны и небрежно убраны в хвост, а под глазами виднелись синяки, будто она недосыпает. Нетрудно догадаться, что Масами очень уставала из-за жизни на двух фронтах, но не могла бросить благое дело, даже из-за рождения ребёнка. Когда она подошла ближе, Кагами хмыкнул. — Хах, ты погляди, как Фугакочка вырос, — улыбнулся он и пихнул Данзо локтем. — Учихи у нас по часам растут, это точно. В последний раз он на животике полз, а уже ножками брыкается. Масами устало улыбнулась. — Он у меня характерный, кусается, так что вы с ним аккуратнее, — она порылась в сумке на своём плече и достала мягкую игрушку, чёрного воронёнка. — Если будет плакать, дайте ему это. И ещё он самостоятельный, так что кушать будет сам, вы даже не пытайтесь сами его кормить, он вас укусит. Данзо подавил улыбку и поднял малыша на руки. Мальчик хмурился и надувал губки, так и ожидая момента укусить. — Какой ты у нас большой мальчик, — лопочет Шимура. — Высокой альфой вырастешь. — Главное, чтобы не в отца пошёл, — смеётся Масами, — а то криков конечно мне его хватает и без того. Манабу уже его строить начинает, а ему и года нет. — Я уверен в тебе достаточно внутренней силы, чтобы противостоять столь грозной альфе, Масаечка, — широко улыбнулся Кагами. Масами надула ему губы в ответ, посылая поцелуй. — Растить ребёнка при Тобираме уже тяжкий труд, — вздохнул Данзо. — Будь у меня дети ни за чтобы не позволил им расти при нём. — Золотые слова, Данзо! — живо воскликнула Бивако. — Нахуй Тобираму! Бивако бы ещё громче это сказала, будто забыла, что они на улице, а она в розыске. — Опять она буянит. Пойду её успокою, — ворчит Масами. — Спасибо, что посидите с ним. Я правда очень признательна, — и нахмурилась. — Он такой несносный, — а потом улыбнулась, — но мой самый-самый любимый мальчик. Я побежала, детки. — Пойдём, Фугаку. Поиграешь с маленькой Кушиной. Она твоя ровесница, тоже из благородного клана. Только ты её не кусай, она омега, — мальчик опять нахмурился, и Данзо удивлённо улыбнулся. — Кагами, смотри, он меня понимает. — Во дела. Что же он хмурится от любого твоего слова? Верно не любит, когда ему запрещают что-то делать. Они посмотрели друг на друга и весело выдали: — Точно в папашу! Ха-ха! Мальчика отвели в гостиную, где малышка Кушина сидела на диванчике и весело грызла резиновый ремешок. Его посадили прямо рядом с ней и положили к нему игрушки. Они сидели с ними некоторое время, накормили, умыли и потом играли, чтобы деткам не было скучно. Фугаку всё намеревался укусить Данзо за палец, и Кагами хрюкал от смеха, как озабоченно лопочет его близкий друг каждый раз, как резко убирал палец. Характер мальчика и правда несносный, даже когда купался, он брызгался, и как будто ему не нравилась холодная непринуждённость Кушины, и он всё к ней приставал, пока она не зарычала и не набросилась на него, злобно лопоча. Кагами и Данзо пришлось их разнимать. Удивительно, какой схожий у них темперамент. Удивительно и то, что маленькая Кушина излишне вспыльчивая, хотя её матушка холодна, как арктический лёд. Данзо понравилось с ними нянчиться, они такие маленькие и смешные. Под ночь их уложили на пуховые перины, к сожалению, у них не было детских кроваток, но они сделали всё, чтобы деткам было комфортно, и отправились спать. Лёжа в постели, Данзо чувствовал в любимом некоторое беспокойство и будто бы нервозность. Метка слегка пульсировала, и Данзо не давал себе уснуть, пока тот не успокоится. Однако прошло десять, двадцать минут, и поражённый бурным потоком мыслей Кагами не засыпал. В последнее время, чем чаще он находился рядом с детьми подруг, тем страннее становилось его поведение. Он определённо желал поговорить о чём-то со своим партнёром, но не решался, будто эта тема его оскорбит. Данзо кривит губы, да, в нём есть некоторая вспыльчивость, даже истеричность, когда затрагивают болезненные ему темы или когда он не получает желаемое. Только вот он старался унять дурные качества личности ради Кагами. — Ты в последнее время обеспокоен, — тихо бормочет Данзо в его спину. — Ты что-то хочешь сказать мне? Кагами повернулся, по его глазам видно, в каком он замешательстве. Его чувства спутаны и будто болезненны, и думал он без возможности прийти к рациональному решению. Будто это была ревность, или печаль, или раздражение, этих чувств так много, что Данзо не мог разобрать конкретно. — Он тебе нравится, да? — хмурится Кагами. Данзо в недоумении поднял бровь. О ком он говорит? — Я не понимаю… — Хирузен, — поясняет Учиха. Он? Нет! С чего это Кагами подумал о таком? Почему он вообще поднимает столь неловкий и оскорбительный вопрос? И причём прямо в лоб, без пояснений, просто так — неужели он об этом думал всё это время? — Нет! — рявкнул он и поднялся с кровати. — …как альфа? — дополнил Кагами. — Я постоянно вижу, как ты резко реагируешь на новости о его свадьбе. Почему ты не хочешь попробовать? Боишься, что он не примет твоих чувств? Данзо задохнулся от возмущения: — Нечего принимать. Мне никто не нужен кроме тебя. Разговор окончен. — Даночка не убегай от этого разговора, — хмурится Кагами. Почему он это спрашивает? На лице странная смесь чувств, и Данзо не может поверить, что он, сгорая от ревности и от обиды, готов поступиться этими чувствами ради своего партнёра. Это великодушие бесит. Почему Кагами так просто готов от него отказаться? Почему не пытается искоренить даже маленькую толику чувств, какую Данзо мог испытывать к этому ненавистному альфе? Данзо бы поднял страшный скандал, узнай он, что Кагами на кого-то засматривается, а Кагами с натужным лицом готов это принять. Именно к этим выводам он приходил все эти недели? Да как он может! Неужели мысли о добродетели и что ревность — это дурное чувство настолько важны, чем он? Перед кем он пытается быть столь «хорошим»? Перед Богом? Да Данзо готов послать Того к чёрту, если ему придётся принимать чувства своего любимого к кому-то! Почему Данзо не особенный для него? Почему? Почему же? — Ты так хочешь избавиться от меня? — цедит сквозь зубы Данзо, полный обиды и горести. — Почему ты сватаешь меня каждой встреченной альфе? Ты ведёшь себя прямо как моя… — Мама? — дополнил Учиха. — Не правда. Я уважаю твои чувства, и я вижу куда глубже, чем она. Ты будто нарочно не даёшь себе жить как хочешь. Как он хочет? Он хочет быть с ним! Что тут не понятного? Опять он об этом говорит! — Мне не нужен никто, кроме тебя, а ты хочешь отдать меня какому-то гадкому альфе? Ты настолько меня не любишь? — его голос задрожал, будто от слёз. — Почему я постоянно должен тебе объяснять, что хочу быть только с тобой? Зачем ты постоянно задаёшь мне эти вопросы? Так нравится чувствовать мою боль? — Нет, — ответил Кагами с холодной улыбкой. — Не хочу. По правде, когда ты так манипулируешь мной, не желая слушать про альф, мне хочется сжать тебя в объятиях и запереть. Чтобы никто никогда не отнял тебя у меня. И меня пугает, насколько далеко моя любовь может зайти, — Кагами нервно улыбнулся, он слишком много говорит. — Прости меня. Я… я просто не понимаю, что чувствую от всего этого. Он горестно усмехнулся, и принялся массировать переносицу. — Ты перестал открываться мне, перестал говорить о своих чувствах, о ненависти и боли, и я безоружен. Меня оскорбляет это. Я вижу, как ты смотришь на детей, на соратниц, на Хирузена, как волнуется моя метка от колоссальных перемен в нашей небольшой группе, потому что ты чувствуешь необъяснимую тоску от происходящего, — и поднял на него свой опечаленный взгляд. — Но ты прекратил говорить об этом, даже мне. Ты мне больше не доверяешь? Данзо нахмурился и отвернулся: — Потому что ты не поймёшь, — и последние слова неприятно выдавил из себя. — Ты слишком добрый, всем подряд помогаешь, и всех любишь. А я не такой, уж прости что такой достался. Не удивительно, что ты пытаешься избавиться от меня. — …хватит, — жалобно пропел Кагами. Но Данзо уже не может себя остановить: — Тебе хочется свободы от меня, поэтому ты вечно это спрашиваешь. «Хирузен, Хирузен, как я хочу», тьфу. Ты устал, да? Ты хочешь семьи. Хочешь нормальную омегу, а не такую поломанную и никчёмную как я. Тебя тяготит жизнь со мной. — Данзо! — поражённо вскрикнул Кагами — …не зли меня, и даже не смей так говорить, я никогда не имел это в виду, — но его друг уже гневно потопал из комнаты, Учиха вскочил с кровати. — Нет, стой, я же… Черт! — и схватился за метку. — Ну почему он так реагирует? Ну это же просто невозможно! Я не имел это ввиду! Данзо упал на диван и схватился за голову, скрипя зубами. Хочет заплакать, но нельзя! Подумаешь, не любит, ну и ладно. Ему никто не нужен, он сам справится, пускай он проклят на вечное одиночество, ну и пусть. Раз так хочет, то пусть бросает его, пусть найдёт себе кого получше, верно, он будет счастлив от осознания, какой он добрейший и смиренный, далёкий от любых грехов. Ему только важно показать себя хорошим, а перед кем — неясно. Данзо ведь знает негативные качества своего партнёра, он принимает их, даже если они порой раздражают, но он ведь не учит его, как надо жить и кого любить. Почему он не принимает его выбор? Почему считает его каким-то неправильным, что он несчастлив с ним, а будет счастлив с кем другим! Сердце разрывается. «Нравится ли тебе Хирузен?» Почему он вообще об этом думает? Даже если и нравится, Данзо ни за что не променяет Кагами на него. А Кагами это не понимает! Феромон тоскливо колыхался, и это открыл чьи-то глазки. Малыш-эпсилон поднялся на ручки и большими чёрными, как смородина, глазами посмотрел на Данзо. Потом он сощурился и надул губки, и неуклюже подполз ближе, схватив большую омегу за халат. Данзо повернулся к нему и слегка улыбнулся, чего это он проснулся, малышам уже пора спать. Это он его разбудил? Малыш всё настойчивее тянет халат, и Шимура понял намёк, взяв того на ручки. Необычное, но правильное чувство. Такое крохотное, невинное существо, малыш-альфа, который ещё не стал насильником и убийцей. Лежит на его груди и мурчит, пытается успокоить большую и взрослую омегу, которая постоянно притворяется сильной и невозмутимой, а на самом деле… — Тебе передался нрав матушки, да, Фугаку? — улыбнулся он. — Интересно, воспитает ли она из тебя такую же добрую натуру, как и она сама? — и омрачился голосом. — Возможно ли воспитать в альфе столь благородные добродетели? Или ты тоже станешь насильником и убийцей, несмотря на её влияние? Может ли быть в альфах хоть что-то человеческое, если во младенчестве они столь очаровательны? Малыш сжал кулачком ворот халата и заморгал. Данзо поразительно наблюдает, как малыш отвечает ему. Наверное, он ощущает волнения в феромоне Данзо. Фугаку приятно пахнет молоком и маминым феромоном — тёплый дым ванильного дерева, ведь пока не заимел свой. У его матери необычайно красивый и нежный феромон, девочкам в группе всегда было приятно слышать его поблизости, и подарит этот полутон она своему старшему внуку. Как пахнет его отец, Манабу, он не знал, но, наслышавшись о знаменитом огненном феромоне Учиха, предполагал, по его нраву, тот пахнет углём. Самым противным и горьким углём, какой только можно представить! В дверях послышалось волнение, Данзо повернулся и увидел взволнованного друга. Кажется, он почувствовал необычные шевеления внутри Данзо, когда тот взял Фугаку на руки. — Данзо, — нахмурился Кагами. — Давай поговорим. Я не хочу с тобой ссориться. Он молча посмотрел на него, а потом отвернулся. Что-то зашевелилось на сердце. Ему показалось, если он скажет давно крутившееся на уме слово, то их разногласия по поводу «лучшей жизни» тотчас исчезнут. Ему показалось, если он скажет ему об этом желании, Кагами никогда более не посмеет думать, что Данзо нужен кто-то другой. Данзо избавится от чувства дефективности и лишения обычным радостям, даст Кагами, что он хочет, покажет ему, на что готов пойти, лишь бы никогда его не отпускать. Ни за что не отпустит. — Кагами, я хочу ребёнка, — непринуждённо сказал он; привяжет его к себе их общим дитя и Кагами более никогда даже не подумает о разрыве с ним. — От тебя. У Кагами поражённо отвисла челюсть.

***

Ближе к тридцати годам их принципы не ослабли, но желание простой жизни всё-таки иногда проскальзывало в их мыслях. Бивако, будучи международной террористкой, не могла жить открыто, но Хирузен прятал её в своих землях, и она почти не чувствовала разницы. С каждым годом им хотелось укрепить свои отношения более официальными методами. Масами уже как несколько лет была замужем за Манабу, а Мито, как всегда, с надменной дворянской статью принимала ухаживание отставного офицера из родной страны, много лет проверяя его нервы на прочность. Данзо бы соврал, что не хочет детей. Омежья участь ему претила, и он отвергал её, но одна только мысль об очаровательном топоте маленьких ножек по дому, и сердце его заходится трепетными ударами. Он никогда не говорил об этом, вспоминая мольбы своей матери, стыдился и будто бы отторгал это желание. Но Кагами… Один такой единственный на белом свете, кто имел право растить вместе с ним ребёнка. Иногда он мечтательно фантазировал об этом, засыпая в его объятиях. Их ребёнок обладал бы необыкновенной красотой Учихи, Данзо бы любил его так сильно и крепко, как не любили его родители, он бы подарил всю любовь, в которой он нуждался, лишь бы этот ангел жил в счастье. Ему хотелось, чтобы у ребёнка были глаза Кагами, его красивые кошачьи зеницы, которые так очаровательно блестят, когда тот улыбается. Ему хочется считать его маленькие пальчики на руках и ногах, слышать его смех, он хочет прижать его к сердцу и слышать крохотное постукивание детского сердечка. Кагами был бы таким потрясающим родителем — только он один, ласковое и доброе существо, смог бы воспитать хорошего человека. Всё это такие невинные и чистые мечты, самые искренние, на какие он способен, пока способен, пока ещё позволял быть честным с самим собой. Кагами знал об этом желании и разделял его всей душой. Однако никак не находилось удачного повода стать полноценной семьёй. Данзо много работал и на все вопросы Кагами о желании бросить работу ради ребёнка отвечал весьма дерзко. Он ещё не достиг идеала, на котором захотел бы остановиться. Кагами сам был ещё слишком молодым для родительства, как бы ни порывался завести дитя. Благородная и яростная душа Учихи искренне желала бороться со злом, притеснением и несправедливостью, он с головой погружался в миссии по спасению омег, не ночевал дома неделями, и Данзо часто его в этом упрекал. Самая же главная проблема — эпоха правления Второго Сенджу, которая не устраивала обоих молодых родителей. Они были заняты борьбой с его правлением, чтобы обращать внимание на что-то другое. Хотя последние новости будто отрезвили их от этого безумия, ведь Хирузен и Бивако решили сыграть свадьбу. Официально зарегистрировать свои отношения они не могли из-за статуса омеги, но обвенчаться в церкви им было позволено. Среди множества знакомых и товарищей Хирузена нашлось как минимум два священника, готовых обвенчать их в тайне от Тобирамы. Они выбрали поселение на юго-западе, ближайшее к колонии Та, в которой из-за своего непростого политического положения к ним не возникло бы никаких вопросов. Бивако не была мечтательной девушкой, но какой-то нежный омежий порыв (который ей очень постыден) толкал её на живописные виды. Она безумно любила цветы и попросила Кагами оформить их свадебное место с таким натужным тоном, будто признавалась в самом постыдном из всего ею желанного. Для Кагами эта просьба оказалась невероятно приятной, и Данзо ещё неделю наблюдал его довольное лицо. В самом деле, ему так редко удавалось проявить свои садовнические таланты на практике, и Шимура порой забывал, какой утончённый из него флорист, а не только воин. Была бы его воля, он бы всегда, каждый день заказывал у него букеты и с удовольствием наблюдал, как его искусные пальцы ловко переплетают стебли и листья, и как грамотно его зоркий глаз подбирает цвета и формы, создавая незабываемые произведения искусства. Кагами — художник, и Данзо, как безумный, будет твердить: «Самый лучший и талантливый художник на свете»; и печалиться потом, что это одарённое существо занято лишь убийствами и слежками. Если бы они родились в другой эпохе, Данзо бы не пришлось переживать за него всякий раз, он бы день за днём наблюдал его искусство и растил его детей — это было бы счастье. Кагами часто твердил на эти мысли, что Данзо бы зачах в такой мирной идиллии, ведь нравом своим создан для пылкой и тяжёлой жизни политика, он создан для войны, интриг, сплетен и конфликтов, ему нужен кураж и адреналин, ежедневное подтверждение остроты своего интеллекта, но не быт. Он смеялся, что в воспитании детей и ведении хозяйства умного ничего нет, и Данзо пораженчески замолкал. Он и не хотел жизни, подобной их матерям, но нежилось в нём порой это тёплое, омежье желание умиротворения. Иногда ему казалось, будто ребёнок заполнит глубокую и болезненную пустоту в его сердце, будто незыблемое желание любви наконец прекратит его мучить, ведь он сможет искренне его полюбить. Разумеется, некоторый страх о рождении альфы нагнетал его желание, но Кагами успокаивал его. Он всегда напоминал Данзо о том, что суть человека не в поле, но в воспитании, ведь именно на это рассчитывает их организация, в этом кроется их новая надежда — изменить мир, меняя детей. Омежий метод, как часто пренебрежительно отзывался о нём Данзо, но противостоять подругам не мог, ведь прошлые методы борьбы не помогли им победить патриархальный уклад их государства, только послабить, не помогло насилие и свергнуть Тобираму. Сколько ещё омег должно было умереть, чтобы убедить Данзо прекратить мечтать о кровавой резне? Наверное, его не волновали жертвы, что тогда, что сейчас, ведь ненависть в нём осталась и никуда не исчезла. А цель оправдывает средства. Бивако с годами смягчилась, отношения с Хирузеном изменили её, он смог избавить эту искалеченную душу от ненависти и подарил надежду. Когда только создавалась подпольная типография, она изводилась от кровавого бездействия не хуже Данзо, но вот годы шли, она засматривалась на детишек, она видела, как её подруги-соратницы учат своих малышей-альф уважению к омегам, она видела, как любовно Масами воспитывала в своём сыне великодушие и отвагу, и мальчик впитывал ещё с молоком матери простейшие истины — не обижать, а защищать слабых. Бивако видела, как складно и чудесно работает выбранный ими путь бархатной революции, и успокоилась. Её более не гневила позиция Кагами и Масами, она захотела принять эту позицию, которая теперь уже виделась более рациональной, а именно равноправие. Данзо попросту замолчал. Более не имея союзников в своём безжалостной и жестокой позиции, не принимал участия в делах организации, если от него не требовалось кого-то убить или подставить. Попытки Кагами поговорить об этом безуспешны, он больше не открывался. Даже ему. В своей бесконечной ненависти он кипел в одиночестве. Свадьбу они решили сыграть в мае и готовились к ней несколько месяцев, созывая гостей и пошивая костюмы. Осталось немного о негласном перемирии неукротимой и яростной воительницы с альфой. Многие с трепетом ждали этого дня. Кагами брал длительные миссии и в этот период особенно часто отправлялся на слежку. О своей жертве он Данзо не рассказывал, и тот изводился от любопытства. Он говорил лишь, что следил за ним много лет и вот-вот приблизится к очень важному компромату. Данзо знал лишь, то был очень важный в государстве человек, и Шимура не мог не переживать за партнёра, мучая Кагами расспросами. Друг держался очень стойко, пока однажды не настиг его в своём кабинете, чуть ли не сшибая дверь в проходе. Данзо испуганно вздрогнул, когда увидел полный ликования и нетерпения взгляд на лице партнёра, и аж вскочил со стула, ожидая объяснений. — Данзо! Я нашёл! Ты не представляешь, как я счастлив! Я наконец-то нашёл место, где он держит детей. У меня есть все доказательства! Шимура напряжённо нахмурился. О ком он говорит? Какие ещё дети? Кто их держит? Кагами вздохнул трепетно, пытаясь утихомирить неровное дыхание. У него закружилась голова от того потока информации, какое он готов вывалить на друга. — Это было полгода назад, — поясняет он. — Ты помнишь последнюю крысиную чистку? — Как её забыть… Последняя «крысиная» чистка оказалась сокрушительной по своей жестокости. Выявилось множество предателей государства, но благодаря методам прокуроров Государя, мало кто подозревал абсолютно всех из повешенных в предательстве. Очевидно, с годами нрав Государя ожесточился, множество пропагандистских листовок оппозиции находили его советники, множество подпольных организаций громили погромами и ловили неугодных. То и дело в Совете гремели громкие скандалы, будто то воровство или незаконная торговля с вражескими странами, и параноидальные причины нервной истощённости Государя всё более находили проявление в этих общественных казнях. Советники, чиновники, отставные военные и даже проститутки — не важно. Последняя была особенно отвратительна… Центральная улица, некогда гордость их столицы, омрачилась и испачкалась кровью за несколько недель. Висячие гниющие трупы на высоких столбах определённо поразили всех детей города. Внушили им неподдельный и глубокий ужас. Запах тогда в городе стоял тошнотворный, доходил даже до границ Конохи. Они висели там неделю-две, пока их пожирали крысы и вороны, пока их тела не изъели красные трупные пятна. Пока они не вздулись от сырости. И после снились каждому ребёнку в кошмарных снах. Люди старались не проходить мимо них, живущие рядом плотно закрывали окна, улица была омертвевшая и пустая, и лишь жужжание мух, скрип верёвок слышался на ней. Дети ещё пытались огладить своих родителей, до куда могли дотянуться, смотрели тоскующим и полным боли взглядом на них, и даже не знали, что делать дальше. Опустошающая тьма заполнила их душу. — Данзо, это очень серьёзно, послушай меня, — напряжённо нахмурился Кагами. — Когда кончилась война, помнишь, с южных и восточных стран привозили омег? Половина из них ушла в подпольную проституцию, и те, кто не сумел сделать аборт, рожали детей. Тобирама им за это гражданство иногда выдавал, помнишь? — Данзо кивнул. — Только тогда этих омег, оказывается, «недостойных проституток», повесили на площади, и их дети стали сиротами. И знаешь, в чей приют их определили? — он злобно вздохнул. — Его построил тайный советник Тобирамы. В эти месяцы стали пропадать дети, и я взялся за это дело. Данзо, я нашёл этих детей. Он их похищает. Я выследил, где он их берёт и куда отвозит, я знаю это место! — За КЕМ ты следил?! — в ужасе закричал Данзо. — Господи, Кагами, это же высший чин, правая рука Тобирамы! Если бы тебя заметили…! — Я был осторожен, душа моя! — воспротивился он одушевлённо. — Аккуратно наблюдал за ним всё это время, знаю, где хранятся нужные документы. Он получает огромные ассигнации, но они не отслеживаются государственной казной, это чёрные деньги. Ему платят за то, что происходит в этом приюте. Я знаю, что именно он похищает сироток матерей восточных островов, я знаю это, видел своими глазами. Помоги же мне. Безумие. Осмелиться копать на действительного тайного советника Государя — это самая рискованная и опасная идея, которая только приходила Кагами в голову. Дрожь прошлась по телу от мыслей, что бы с ним случилось, если бы его поймали. Как он мог так рисковать! — Кагами, это не последнее лицо города, уважаемый в стране человек, выше нас по чину, — нервно затараторил Данзо. — Если он узнает, что ты на него копаешь, он непременно доложит об этом Государю и тот без тени сомнения убьёт тебя. У тебя недостаточный чин для защиты, Тобирама даже слушать не станет информацию, какую ты добыл. — Да, у меня нет такого чина как у тебя, но я же никогда не просил им пользоваться. Но сейчас всё иначе, пожалуйста, используй своё влияние, используй должность в АНБУ. Ты их полковник они тебя послушают. — Кагами, отринь чувства. Не подвергай страну и себя опасности. Ты знаешь, я не могу пойти на… — Даночка, сделай это ради меня, — перебил Кагами волнительно. — Пожалуйста. Там… Совсем маленькие детки. Совсем ещё крохи. И они страдают, их мучают там, сердце моё чувствует это. Пожалуйста, Даночка, спаси их. Взгляд и чувства, какие сейчас сжигают его метку, — заставили сердце встрепенуться. Кагами вложил непосильный труд, чтобы провести это расследование и спасти детей. Он подвергал себя опасности, забыв обо всём, ведь искренне и всей душой желал помочь им. Данзо не может делать вид, будто ему плевать на это и благосостояние государства и государственной четы ему важнее, чем желание Кагами. — …ради тебя, я сделаю что угодно, — трепетно пробормотал он. Его средний чин просто обязывал иметь у себя в подчинении группу хорошо натренированных солдат. В АНБУ ему её выделили, когда он не успел даже достичь двадцати четырёх лет. И чем старше он становился, тем большее влияние возымел. Это честолюбие не находило покоя ни на одной должности, его ревностное желание стать Государем никуда не пропало, и он стремился к ней, не обращая внимания ни на что другое. В совете его так сильно ненавидели, что постоянно ставили палки в колёса, но оставались одураченными им, не успев свершить свои хитростные злоключения. Кагами считал, что скорое повышение Данзо с полковника до генерал-майора, где он вступит в ранги высших чинов, позволит ему взять штурмом сиротский приют. Он был уверен, что АНБУ не откажется от его приказа, а Тобирама более благосклонно отнесётся к столь обескураживающей информации. Он был весьма наивен в таких решениях, ведь плохо понимал внутреннюю кухню государственной четы. Данзо не стал ему объяснять, что пожертвует многим ради его просьбы. Всё было куда сложнее, чем полагал его партнёр, но он не будет забивать ему голову этим, ведь Кагами и без того сильно волнуется. Он собрал самых приближённых из его отряда, тех, кто уже не раз выполнял его неофициальные просьбы и был верен ему достаточно, чтобы не испугаться чина, на который они идут с боем. Давненько Данзо не надевал военную форму, он и забыл как приятно лежит в руке меч, слишком долго не вылезал из своего кабинета. Голову перед ним склонили пятнадцать человек. Он оглядел их грозным прищуром и подал свой строгий голос: — Поднимайте гузно, дамочки. В этот раз миссия будет особенная. Один из них поднял голову и усмехнулся: — Снова без ведома Государя, капитан? — Я когда-то вас разочаровывал? Разумеется. Ближе к вечеру группа собралась для штурма здания. Они шли единым строем, все как один в форме своего подразделения, и рука их покоилась на рукоятке мечей. Люди опасливо сторонились их, некоторые прятали детей в доме, ведь каждый понимал, что если отряд АНБУ собирается в таком количестве и у всех на виду, значит, произошло нечто дурное. Данзо не стал скрываться, в конечном итоге люди всё равно увидят их операцию, а Тобирама всё равно узнает о произошедшем. Они шли прямиком к сиротскому приюту на юго-западе города, и капитан готовился к худшему. Он не знал, что там делают с этими детьми и для каких целей их похищают, вернее, он хотел подавить эти мысли и не позволять себе об этом думать. Он поставил себе условие не взаимодействовать с пострадавшими напрямую, приказал себе не лезть и даже не пытаться никого спасти и всецело отдать это поручение подчинённым. Рациональность и чутье внемляли ему, что ничем хорошим это не закончится и для его же психики будет безопаснее как можно дальше стоять от этого. Однако он обещал Кагами и его любимый надеется на него. Он сдержит своё слово, как всегда и делал, и полный мужества и решимости, подошёл к фасаду здания, осматривая его. С виду приют непримечателен, никаких опознавательных знаков, голое здание непритязательной отделки. Данзо набрал полные лёгкие воздуха, внутри что-то мрачно зашевелилось. — Оцепить здание, закрыть все входы и выходы! — громко и грозно воскликнул он. — Первая группа — второй этаж! Персонал ликвидировать, детей не трогать! Вторая пойдёт со мной! В здание ворвались мгновенно, персонал не успел даже среагировать, как АНБУшники сковывали их печатями. Первая группа ринулась на второй этаж и осматривала комнаты. В некоторых из них лежали дети, его подчинённые искали среди них похищенных и здешний персонал. Ему доложили о том, что «восточных» детей наверху они не обнаружили, и Данзо, увидев вдалеке омегу, пытающуюся спешно покинуть здание, узнал в ней настоятельницу. Эта дельта определённо что-то знает. Он резко кинулся к ней, и не успела она даже охнуть, как он впечатал её в пол, вывернув руку за спину. — Где вы держите детей? Говори, сука! Она болезненно зажмурилась и выцедила сквозь зубы: — Пошёл… К чёрту… — Ты думаешь, твои покровители спасут тебя? Сейчас я подарю тебе такую мучительную и долгую смерть, что ты навсегда проклянешь день, когда решила поклясться им в верности, — последние слова он выцеживает сквозь клыки от гнева. — Выбирай, потаскуха, либо я начну пытать тебя, либо ты скажешь, где дети. Она дышит тяжко и с усилием всякий раз, как он скручивал её запястье, её глаза увлажнили слёзы. Их взяли штурмом АНБУ, а не полиция, и ей не повезло, что капитаном их был Шимура — человек, идущий на самые неэтичные методы, чтобы достичь желаемого. Никакого трибунала, на какой можно было рассчитывать в этой ситуации, он ей не даст, а убьёт сразу, если она не будет сотрудничать. Десятая команда подразделения АНБУ — единственные, кто пытал подозреваемых, и ей повезло нарваться именно на них. — …в восточном крыле, — измождённо выдыхает она. — Конец коридора, слева. Дверь с узором лилии. Скрыта печатью. Она ведёт на нижние этажи. Данзо даже не кивнул, а только плюнул в её сторону, когда встал; он оглядывает подчинённых. — Вторая группа проверьте информацию, — грозно воскликнул он. — Первая соберите весь персонал в гостиной, проверьте чтобы никто не смог сбежать. Я даю разрешение на убийства. Мы прикрываем этот блядушник! Отряд отправился в назначенное место — поганая настоятельница не соврала. Печать снята, перед ними явилась нужная дверь, и Данзо даёт знак перегруппироваться, они спускались тихо, прислушивались и приглядывались, выискивая ловушки. Они вышли в коридоры, отделанные весьма богато, но только от одной двери разило феромонами. Отряд врывается внутрь. — Всем лежать мордой в пол, твари ебучие, руки на голову! — и повернувшись к соратникам Данзо так же грозно наказал. — Закрыть выход! Обыскать комнаты! Гражданских задержать! Пахло здесь отвратительно — опиум и душные благовония агара и пачули. Воняет спиртом от алкогольных паров, какой-то приторной гадостью и резким омерзительным мускусом. Такое было ощущение, будто он оказался в логове всё сношающих грязных зверей, на празднестве сатиров, в праздности своей потерявших свой человеческий облик. Он поверить не мог в увиденное, сколько же знакомых лиц увидел, и все весомых чинов. Он видел лордов, маркизов, некоторых советников и чиновников, богатых певцов и актёров, и обомлел, не зная, как ему реагировать на это. Соратники пригвоздили их к полу, выворачивая их руки. Эти богатые свиньи верещали, как на бойне, и всё одно: «Ты хоть знаешь, кто я?!» — угрожали деньгами, статусом, связью с государем, кричали, что все они сильно пожалеют. Не видели себя виноватыми. Связав разразившихся угрозами и проклятиями подлецов, остальные отправились в коридоры. Там приглушен свет, множество комнат с завязанными кушаками на ручке, и АНБУшники врывались в эти комнаты, приказывая лежать. Данзо подошёл к одному из задержанных и с холодной улыбкой сказал: «Тебе и всем твоим дружкам-муденям конец. По вашу душу пришёл я» Чиновник зарычал, проклиная его, он знает, кто напротив него стоит и изводится желчью, — чёртов наследник Шимур всё же добрался до них. Только в ехидстве Данзо прошлась трещина. Нечто заставило встать и повернуть голову в коридоры, куда заходить не хотел. Однако поспешил туда, сам не понимая почему и не управляя собою. Он просто должен туда пойти. Он учуял феромон, и что-то омежье зашевелилось в его душе. Чувства обострились, его будто пронзила напряжённая струна, всё окружающее потеряло смысл и вес — только этот феромон имел сейчас великое значение. Уши заложила вата, всё вокруг притихло для него, и слышит он только, как безумно свищет кровь в его висках. Этот феромон — молит о помощи, и выпустил его будто в последней надежде ребёнок. Данзо никогда не ощущал ничего подобного, будто яростный материнский инстинкт овладел им, чтобы спасти это дитя. В это мгновение он не думал ни о чём другом, вся давешняя рациональность и требование к себе не влезать во всё это — больше не имеет цены и значения. Он, как одурманенный, идёт к злосчастной двери, и феромон всё настойчивее опаляет его ноздри и разжигает неведомый ранее огонь внутри. Мурашки прошлись по телу. Никакого страха, только инстинктивное стремление. Он открывает дверь. Влажный неприятный запах прогорклой комнаты. Феромон, услышанный им ранее, на самом деле еле волнуется, и удивительно, как он его заметил. Удивительный смрад в комнате даже не разобрать. Тут снова курился опиум и благовония, но и ещё запах альфы, отвратительный запах альфы в гоне, который всегда вызывал у Данзо тошноту. Свет мигал с периодичностью, стены здесь грязные и испещрены когтистыми мазками. И в конце комнаты перина, на которой нервно двигался обезумевший эпсилон. Данзо увидел под ним… ребёнка. Там, в уголке, свёрнутое в грязное одеяло, лежало маленькое хрупкое тело. Подушка уже давно не стирана, рядом с полуоткрытым ртом засохла рвота, а глаза безжизненно смотрели в потолок. Его худые ручки и впалая шея пестрят ворохом лиловых пятен. Правый глаз слегка приоткрыт под пухлой синей шишкой, губы искусаны до крови и покрыты ворсом омертвевшей кожи. Он не двигался, его только пихали агрессивными фрикциями, судороги сводили его ножки, но сил у него более не было на борьбу. Мальчик почти не дышал, только изредка с его губ слетали еле слышные болезненные хрипы. Меч упал из его рук, звучный стук стали потряс комнату. Ребёнок будто оживился и из последних сил повернул свою голову в сторону звука. В размытых пятнах он увидел еле видимый медовый свет. Данзо парализовало от ужаса. …этот альфа пыхтел над ним, капая слюной, рычал и скалился, волосы его взъерошены, а лицо искажает животная злоба. — Ма… Ребёнка обижают, альфа делает с ним что-то ужасное. Он выглядит страшно, у него жуткие красные глаза, он рычит и тяжело дышит, как безумный зверь. А ребёнок лежит обессиленный и плачет, не может дать ему отпор, не может себя защитить. — Ма… м… Альфа мучает его, глаза его горели алой яростью, как у бешеного пса. Он кусал ребёнка, он выворачивал ему ноги и руки, и противно пах. Тыкал в него каким-то страшным отростком, и мальчик жмурился от боли. — …ма…мачка…? Комнату сотряс громкий истерический вопль. Ребёнок не разобрал, что произошло. В его глазах мылилось множество образов, вспышки света, мельтешились теневые образы, он чувствует, как что-то влажное брызнуло ему на щёчки. И звук… Он слышит… Хруст костей. Крики. Стоны боли. Влажный звук размозжённой плоти. Слышит, как омега, сошедшая с ума от ужаса, размозжила голову альфы в фарш. Он слышит, как эта омега громко плачет и кричит бессвязные ругательства и проклятия. Он слышит, как его дрожащие кулаки месят кровавую кашу, и хлюпают от каждого соприкосновения о пол. Там ничего не осталось, но омега продолжала бить. Не могла остановиться. …Однако ещё ребёнок услышал феромон, который не слышал никогда в жизни — столь концентрированное, труднообъяснимое отчаяние, такая печаль и болезненный ужас. Невероятное сплетение чувств, громкий вой самого печального и безнадёжного существа на свете. В этом феромоне читалась такая мука, что маленький мальчик, сам прошедший ад, не смог прочитать и половины. Быть может, он был ещё слишком мал, чтобы понять чувства этой омеги. И вот… В незримых пятнах, дрожащих вспышках, из-за которых ребёнок ничего не видел, его будто ослепило тёплое свечение. Мальчик подумал, будто это Бог послал ему самого прелестного из своих ангелов, чтобы спасти его, и это чудо только что предстало перед его глазами. Это было нечто прекрасное, его будто ласкал пушистый папоротник, и медовая роса оседала на его веках, и ощущение такое, будто он оказался в благоговейном лесу, полном тепла и божественного умиротворения. И горьковатая, душистая полынь, чьи жёлтые цветочки он выдавливал пальчиками, оставалась на ладонях звучным благоуханием. Он улыбался и нюхал потом свои ручки, это будоражащее летнее звучание щекочет нос. Здесь тепло и спокойно. Ребёнок потянулся ручками и ощупал влажные щеки, слёзы закапали на его пальчики, и мальчик слабо улыбнулся. Кожа нежная и тёплая. Эта омега пахнет любовью, незыблемой нежностью и жалостью к нему. Эта омега очень его любит и хочет защитить. Так может пахнуть только одна — самая единственная и самая прелестная омега в мире. А это значит… Это его… — Ма…мочка! Мамочка… моя! Эти слова заставили его вновь болезненно содрогнуться. Данзо пытается привести его в чувство, гладит щеки, слегка трясёт за плечи, но безжизненный взгляд мальчика, опоённого опасными дурманами, заставляет плакать его ещё отчаяннее. Ему казалось, будто это слабенькое хрупкое тело сейчас растает на его руках, и та крохотная жизнь, которую он так отчаянно пытался спасти, навеки угаснет на его руках. Ничего более грозный капитан сделать не мог, и осознание этого заставляет его сжать маленькую омегу в крепких объятиях. Он рыдал так отчаянно и громко, будто ребёнок, покинутый матерью, и этот ослабевший малыш напротив, именно сейчас, в эту особенную минуту, был единственный, кто способен его понять и кому он готов открыться всей душой. Он сжимал его исхудалое больное тело дрожащими руками и, уткнувшись носом в плечо, просто не мог прекратить плакать. Ему больно, и эта боль мучительна и необъяснима. Всё повторяется снова, мучительные воспоминания и непобедимый детский ужас, какой он так желал забыть, но не смог. Вновь мучения, вновь явственное доказательство, какой беспомощностью проклят его пол. Сколько же мучилось это бедное дитя? Сколько же кошмаров и истязаний перенёс этот маленький мальчик? Эти размышления рисовали такие страшные картины всевозможных пыток, что Данзо еле сдерживал в себе позывы рвоты. Он заберёт его отсюда. Так далеко, насколько это возможно. Он спалит это проклятое место дотла. Он запытает его мучителей, он будет пытать их до такой степени, пока они не взмолятся о смерти, но умереть им Данзо не позволит. Скотские порождения самого дьявола. Поганые альфы. Омерзительный пол насильников и истязателей. Данзо проклинает саму жизнь за то, что она подарила им столь чудовищных тварей и обрекла на сожительство с ними на одной земле. Только самое низкое подобие человека посмеет осквернить ребёнка, только самая тщедушная, отвратительная мразь способна использовать ребёнка как проститутку. Данзо столько лет это наблюдал в миссиях Кагами. И даже ребёнок, даже ребёнок их не смущает. Клиентам проституированных омег абсолютно насрать, как омеги туда попали и насколько там всё добровольно. Они говорят об этом прямым текстом: «Зачем ты пытаешься давить на мою совесть? Я просто хочу прийти и получить удовольствие». И так раз за разом. Сколько раз он это слышал. Они просто хотят получить удовольствие. Цена жизней этих омег не кажется им выше цены собственного оргазма. Даже если эта цена — жизнь хрупкого малыша. Они выродки. Все они. Не достойны жизни. Никогда больше. Никогда больше не позволит никому переубеждать себя. Это крохотное нежное существо лишь хотело любви, ведь этот маленький ангел родился на этот свет, чтобы его любили и ласкали. Чтобы кормили по утрам тёплой кашей, чтобы расчёсывали ему волосы гребешком, чтобы щипали его пухлые щёчки, чтобы гладили перед сном и пели ему колыбельные. Только лишь этого заслуживал этот измученный ребёнок. И как жестоко обошлась с ним жизнь, каким содрогающим кровь отчаянием она извертела его судьбоносные пути. В его глазах Данзо не видел даже живого блеска, только лишь мутные тёмные веки, так омертвел его взгляд, казалось, он давно смирился и охладел, и этот первый в его жизни аромат благоговения вернул в нём чувства — и тогда вернулась боль, ведь пришла надежда. Прежде ребёнок слышал от остальных… что-то отвратительное. А ведь это мог быть его ребёнок… Если у Данзо родится омега, на какую судьбу обречёт её жизнь? На подобную? На бесконечное мучительство, с каким он постоянно сталкивался? Его ребёнок будет страдать, как этот маленький мальчик, и как бы ни пытался Данзо его защитить, войдя в лета, ступив в этот жестокий мир — он окажется сдавлен мучением и отчаянием. Ведь это судьба его рода. Этому мальчику попросту не повезло родиться омегой, он омега, и только поэтому он подвергся этим губительным пыткам. Только поэтому он прошёл через этот ад. Он невинен, он очарователен и по-детски беззащитен, и поэтому он оказался здесь. Столь прелестные качества его стати явились ему наказанием. Просто потому что он омега. Данзо лишь крепче стискивает его в объятиях. Взамен ярости в груди явилась опустошающая боль. Он никогда более не излечит её. А мальчик прикрыл глаза и мягко, почти прозрачно улыбнулся. К штурму должна была подоспеть полиция, гражданских и персонал хотели отправить под арест, но капитан их отряда грозно приказал отправить каждого из них в отделение АНБУ. Его подчинённые понимали, что он хочет скрыть от общественности и государя их дальнейшую судьбу, и судьба эта, очевидно, будет мучительна. Их удивило это решение. Их удивили абсолютно опустошённые глаза и дрожащие руки, на которых лежал маленький мальчик. Они не видели его лица, оно сокрыто за густыми грязными волосами, и Данзо не собирался никому его показывать. Приказ обязывал их поспеть перед вмешательством полиции, и они, пускай несколько озадаченные, исполняют волю капитана. Он так и ни с кем не поговорил, а только, как ошалелый, еле переставляя дрожащие ноги, шёл в сторону лечебницы. Ребёнок был худ, так, что ощущался как пух, как будто Данзо и не нёс никого на руках. Кости тощих бёдер царапали его руки, а сердце ему царапали тяжёлые хрипы в маленькой груди. Только бы снова не заплакать, только бы удержать себя, люди не должны видеть его слёз. Медсестры поражённо ахали, когда принимали его на лечение. Всё порывались узнать, откуда Данзо принёс столь измождённого мальчика, но тот не отвечал, бездумно разглядывая пол. Пусть они не заставляют его вспоминать. Он проводил его до самой палаты, волнительно наблюдая, как аккуратно с ним обходятся медсёстры. Он лишь желал слышать итог. Он хотел знать, выживет ли этот ребёнок или его увечья столь колоссальны, что не совместимы с жизнью? Ему страшен ответ. — Всё будет хорошо, не бойтесь, — голос медсестры звучит будто за пуховой периной. — Мальчик будет жить, он крепкий малый. Мы его вылечим. И в молчаливой грусти он вновь не ответил и побрёл к себе домой. Не запомнил даже путь, шёл, казалось, как одурманенный, ничего не замечая вокруг. В голове и груди пустота, холод пронизывает пальцы, тёплый вечер весны кажется ему холоднее самой лютой стужи. Не позволял себе думать, ведь если бы думал, сошёл бы с ума окончательно. Он зашёл в дверь, как приведение, где его уже ждал Кагами. Его волнительный вид и дрожащие руки говорили, что он всецело почувствовал боль своего друга. И вид, в котором он его увидел, уколол его в самое сердце, разорвав на куски. Данзо бросает меч на пол и словно на рефлексе плетётся в сторону близкого, чтобы обессилено упасть в его объятья. Кагами с трудом уложил его на диван и крепко сжал ладонь, не переставая волнительно разглядывать его глаза. Что-то ужасное произошло, и это изменило Данзо, Кагами это чувствует. Ему стыдно, ведь это он попросил друга пойти на эту миссию, это он умолял накрыть этот приют штурмом, и Данзо увидел там нечто, что свело его с ума. Эти отчаяние и боль насквозь пропечатались в его глазах. Кагами ластится по плечу друга и мурчит, глаза увлажняет влага. Столь опустошали чувства, какие дарит ему партнёр. Ему горестны судьбы малышей, каких он всё это время пытался найти, как и Данзо, он не хотел уверяться в наихудшем варианте, пускай тот был очевиден. — …спасибо, — печально бормочет он. — Спасибо, что пошёл на это ради меня. Спасибо. Я положу жизнь во имя того, чтобы отблагодарить тебя. — Кагами… — голос друга звучал хрипло и сдавленно. — Я наблюдал осквернение, высшее по своей преступности. Бесчеловечность столь невообразимая, что разум мой, пытаясь её осознать, раскололся вдребезги. Я вновь познал, насколько отвратителен и безжалостен пол, с которым мы делим эту кровную землю. Кагами, я их ненавижу, — кровожадно и мрачно бормочет он. — Они так измучили этого ребёнка. Они так его не жалели. Все эти альфы, чьи поганые лица я наблюдал, никого не жалели ради своего свинского и преступного удовольствия. Они опорочили саму невинность, извратили чистейших существ на свете. Я никогда, — и глаза будто пропали в безумном омуте помешательства, — никогда их не прощу. Кагами бы сказал, что не все эпсилоны такие, но Данзо сейчас не готов это слышать. Быть может, он более никогда не захочет это слышать. Он гладит его по голове ласково и ощутимо, ничего не говорит, ведь знает, как излишни сейчас слова. Что он мог ему сказать? Проявить свой привычный оптимизм, попытаться их оправдать? Даже не подумает. Только метка всё горит, и тем печальнее делается его состояние, от бессилия, ведь он не мог обещать, что подобный случай редок, что сейчас где-то так же не страдают дети из-за жестокой похоти всяких подонков, лишь бы его успокоить. Неизменное проклятие человеческого рода, с которой нельзя ничего поделать, никак не искоренить, сколько ни пытайся. Это было, так будет, и покуда в этом мире существует человек, подобная жестокость никуда не исчезнет. И пускай Кагами относился к альфам нейтрально, даже он не мог признать, сколь чудовищной преступностью часто оборачивается этот пол. Думать об этом — сводить себя с ума ненавистью и бессилием, и именно сейчас Данзо поражён ими, и без того страдающий этими чувствами, возвёл их в непобедимый колосс и был раздавлен им. Кагами обладал большей внутренней силой, чтобы унять ненависть, и пускай это казалось неэтичным, всё-таки не думал об этом, чтобы не впасть в безумие. Только так человек способен жить в этом мире, только смирение поможет ему не разочароваться в жизни и не сбежать из него в подземные царства. Данзо вновь подал слабый голос: — Я не могу это так оставить. Плевать, что он тайный советник Тобирамы, я просто не могу. Плевать мне на чин, плевать, насколько он полезен для государства, я не думаю сейчас о благосостоянии каждого, кто принимал в этом участие, — и клыки его опасно сверкнули. — Эта поганая мразь не имеет ни чести, ни достоинства, ни права жить на белом свете. Не должна иметь ничего общего ни с Конохой, ни со страной Огня. Он должен умереть. Мы обязаны перед самим Господом Богом убить его. Кагами мрачно ухмыльнулся, и провёл по его щеке ладонью, чтобы повернуть к себе. — Я не рассчитывал, что ты так скажешь, но приятно удивлён, соглашаясь разделить твоё желание, — и улыбнулся. — Погром обратил его в бегство, он боится нашего суда. Я знаю путь, по которому он следует. Он отдалился от Конохи достаточно, чтобы никто не услышал нас. — Кагами, — грозно взглянул Данзо в его глаза, — обещай, что смерть его будет мучительной. Обещай в этот раз не проявлять свою жалость. — Обещаю, душа моя.

***

Небесный дракон — необыкновенная техника, созданная Кагами. Обладая утончёнными чертами художника, ещё с самого детства желал всегда создавать нечто красивое. Ему виделось стандартное дыхание огнём Учих весьма неотёсанным, неуправляемым. С детства его движения выучены грациозностью и плавностью, суставы его тела эластичны, он танцевал с лентами так воздушно и сказочно, и было бы то оскорблением и глупостью, если этим не восхитится хоть один. Таким и стал его бой — осторожный, изящный, настолько воздушный, что Данзо не мог оторвать глаз, и Небесный Дракон стал венцом его искусной работы. Кагами соединял огонь и энергию чакры, и создавал из этого длинные и крепкие ленты. Петелька за петелькой плелась чешуя, и настолько тесно, что становилась непробиваемой. Дракон воссоздан этим плетением, его не брала ни одна стихия, не сдувал ветер, не поражала молния, и земля не разбивала его на части, как бывает при тушении песком костра — такова надёжность его усердного кропотливого труда. Обычное огненное дыхание не сравнится с ним. Дракон требовал время для создания, но для друзей это не стало проблемой, ведь пока Кагами созидал, Данзо не позволял к нему приблизиться. Как только скреплялась последняя лента и дракон представал в своём величии, Данзо укрощал его потоком воздушных каналов и насыщал воздухом его лёгкие, распаляя огненные ленты жарким и обширным огнём. Дракон требовал управления, и движения гибких рук наследника воздушных техник оживляли его, позволяя покорять пространство вокруг. Они считали эту технику совместной, ведь каждый из них вносил свой вклад в воссозданную силу, Кагами давал мощь, Данзо давал контроль. Покоритель неба всегда поражал противников как воплощение мифических и великих небесных змей. Восхищение, какого всегда достоин Кагами. Дракон будет воссоздан сегодня, спустя долгое время, ведь земля должна быть очищена священным огнём от столь низкой гадости, чья поступь оскверняла её. Они отправились налегке, лошадь брать не стали. Советник значительно отдалился от Конохи, стараясь не приближаться даже к малым поселённым пунктам, — Кагами удовлетворительно подумал, что это из-за огромного числа последователей их оппозиционной суфражисткой организации, живущих в разных уголках страны. Они пока не докладывали соратницам об этом, времени не было, когда он пересечёт границу — его будет трудно найти. Они нашли его на дороге, в закрытой повозке, чей кучер, не жалея упряжных лошадей, гнал как можно быстрее. От скорости этих двоих им не скрыться. Кагами бросился перед самой повозкой и глубоким выдохом воссоздал стену огня, лошади заржали и резко поднялись на дыбы, ударяясь о кучера. Один взмах ноги разбил повозку вдребезги, и Данзо наблюдал, как спрятанный внутри советник бросается в леса, тянув за собой ребёнка и богато одетую омегу. Пара моментально преградила им путь, и тайный советник увидел наконец двух воинов с горящими от ярости глазами, и на лицах их читалась столь величественная ненависть, которую не уймёт ничего, кроме мести. Альфа остановился, заводя за спину семью, и посмотрел на врагов решительно. — Я приму бой, — уверенно сказал он, — но позвольте им уйти. — Ты смеешь молить нас о нисхождении к твоим близким? — яростно вскричал Данзо. — Ты не жалел, не проникся состраданием ко всем детям измученных тобою, и просишь этого теперь? Ни одно твоё слово не перекроет тот сокрушительный вред, какой ты нанёс этому миру! — Честный воин не тронет слабых, — щурится советник. — Где же была твоя честь, когда ты совершал свои злодеяния? — дополнил Кагами ярость друга. Таков поступок радикален и чересчур жесток, но Кагами обещал любимому не проявить и капли жалости в этом бое. — Господь, — процедил он сквозь зубы, — как и говорили, шимуровский ублюдок и учиховская псина не обладают никаким состраданием. Когда я одолею вас, непременно представлю государю как предателей родины. Данзо мрачно усмехнулся: — Думаешь, ты будешь первым? — с кривой улыбкой удивился он. — Сначала я позволю тебе увидеть мучение тех, кого ты решил впустить в своё ледяное сердце. Ты увидишь, каковы последствия твоих действий, на своей шкуре испытаешь всё то отчаяние и боль матерей, у которых отобрал детей, и искалеченных тобой же детских душ, которых обрёк на долгие и мучительные страдания, — рычание взволновало его губы. — Это я отправлю тебя в ад по кусочкам. Кагами волнительно прочистил горло. Он правда собирался пойти на это? Так сильно гложет ненависть его сердце? Однако потом встряхнул головой и усмехнулся — да плевать. Кто узнает об этом поступке? Если Бог тогда покинул этих детей, то пусть и в этот раз покинет их своим бдением. В эту ночь он точно закрыл свои глаза, как закрывал всякий раз, пока невинные мучились, а Кагами усердно их искал. Любимый пошёл ради него на жертвы, Кагами избавится от всех добродетели и пойдёт ради него тоже. Наблюдая ранее сомнение в глазах Кагами, советник увидел, как тот мгновенно его лишился. Двое бывших сильнейшими в эскорте Тобираме, и он один, и слабое его место прячется сейчас за его широкой спиной. Ситуация хуже не придумаешь, ему нужно время придумать, как спасти свою семью и самому не попасть под удар. И кажется, что наказать им бежать бессмысленно, скорость Кагами не даст им и шанса. Иллюзии не сработают против учиховских глаз, сила Данзо крушит леса и горы — какой же печальный итог их маленькой семьи. Данзо рванул на него, советник возвышает перед собой стену земли и даже не знает, стоит ли отбрасывать своих в сторону или спрятать за каменным куполом. Его защита крепкая, заколдованный камень наполнен минералами, но не пробьёт ли его легендарная шимуровская сила? Ему не дают времени на размышления, Данзо прекрасно осведомлён, как важно не давать политику думать, поэтому метку Кагами кольнуло как знак действовать. Учиха мгновенно оказался сзади, у альфы нет выбора, и он укрывает их каменным куполом, урвав себе немного форы. — Властитель земли, — презренно заключает Кагами. — Наш с тобой природный противник. — Ненадолго. Сначала проверить крепость, Данзо прыгает вверх, насколько позволяет ему сила ног, и сокрушительным ударом сотрясает каменные своды, но не разрушает его. Искусное заклятие, однако он всё равно загнал себя в угол из-за испуга. Данзо попросил прогреть этот камень огненным дыханием и проверить, накалится ли температура внутри. Не надобилось и пяти минут, как камень обжигал теперь тех, кто находился внутри. Оказались в своей же ловушке. Тогда советник рвёт землю под ногами, используя силы, выбирается из-под купола, тянув за собой семью. Мгновенная мысль, способ спасти их, использовать покорение земли. Он отпустил их вперёд, раскрывая перед ними подземные проходы и закрывая их за собой. Не дал возможности отследить их путь. Будто гром раздался шум, зарокотали камни, и рука вырывает его из земной обители, и его бросает в небо, на такую высоту, что перехватило дыхание. Он переворачивается и поражённо наблюдает, как по указанию пальца Учихи Данзо рвёт землю руками. И вырывает из земли… тех, кого советник пытался спасти. Падать вниз долго, он теряет время и притягивает к себе камень, увеличивая вес. Только не успел. Наконец приземлившись, он увидел, как эти двое ублюдков держали в заложниках его близких. Дыхание спёрло. Самое худшее произошло. Кагами держал жену. Данзо держал ребёнка. Он вывернул его руку назад и от души наступил на спину, разъединяя плечевой сустав, лес поразил пронзительный детский вой, и он сотряс советника. Мать дитя кричала и плакала, вырывалась, умоляла и взывала к разумности. Просила мужа спасти его. И даже приставленное к горлу лезвие не останавливало её болью. — Да что же ты делаешь?! — взревел альфа. Он решительно двинулся на Данзо, хотел успеть, жаждал этого каждой крупицей тела, всеми имеющимися силами устремлял своё тело вперёд. Только бы успеть. Только бы остановить. И отчаяние в его глазах невероятно удовлетворило Данзо — да, только такое выражение должно искажать его лицо, отпечататься каменной маской навеки. Измучить, опустошить, причинить боль, чтобы он навсегда проклял день своего рождения. Как очаровательно и иронично — омерзительная тварь и добрый папочка хочет спасти свою детку. Однако этого недостаточно, ведь надежда всё ещё теплится в его глазах, он всей душой молится, он преисполнен силой, а должен зачахнуть, как гнилая пыль. Данзо должен его сломить, отобрать в нём всё живое, заставить возжелать себе смерти. Вот это будет потеха. Какое же пленительное это удовольствие — месть, и те глупцы, кто отказывается от неё. Его рука раздирает кожу, как масло нож, хруст был будто бы оглушающий, хотя прозвенел слегка. Кагами отвернулся. Советник вколотился в землю, дыхание его спёрло. Пальцы продирают костные ткани, хрустят сантиметр за сантиметром, вколачиваясь глубже по венечному шву. Горло булькает хлынувшей кровью, за ней теряются болезненные крики. Лишь мгновение, и челюсть отделяется от скуловой кости, и рука через небо продирается до самых передних зубов. Тогда ладонь движется вверх. Связки и суставы лопаются. Рвутся щёки. И, отделяя верхнюю часть головы от нижней, Данзо насмешливо бросает её советнику под ноги. Тело рухнуло на землю, пачкая её кровью. Душераздирающие крики матери не слышатся советником сквозь звон в ушах. Не мог принять происходящее, не мог поверить в увиденное, и убеждаться, взглянув вниз, не хотел. Человек напротив стоял как обезумевший, такими широкими глазами разглядывая его лицо, желая увидеть каждое горестное движение, даже малейшее. Данзо насыщался этим. И советник давал ему это. Осознание захлёстывает его кровавым водопадом, разрывая голову на части, и он вопит так отчаянно и яростно, как может, бросаясь на ненавистного ублюдка. Рычал, кричал, наносил беспорядочные удары, и Данзо легко от них уворачивался — глупая и прямая атака, яростная и эмоциональная. Иной быть не может. Феромон так и вопит о его ярости. Однако ему стоит напомнить о пока ещё живой жене. Данзо рванул к Кагами, всё продолжая уворачиваться от ударов. Он заходит за спину друга и, воспользовавшись замешательством советника, посылает сигнал действовать. Кагами тянет омегу за волосы и, приставив слегка лезвие к горлу, надрезает кожу, сначала невесомо, первый надрез, второй, лезвие пилит свежие раны, и омега кричит от острой боли. И стоит альфе рвануть к нему, плотно перерезает сухожилия и артерии. Дроги дрожат, упав на землю, тело поражают судороги, и она хрипит, её рвёт кровью. Советник бросает к ней, но мгновением его отбрасывает мощным ударом ноги в ствол дерева. Его пытки только начинаются. Горло альфы рвёт от яростного и отчаянного рёва. Он утерял контроль и бдительность, швырялся воссозданными из земли огромными камнями, порывался порвать их в клочья, и пока Данзо сдерживал его гнев, Кагами прыгнул на самую высокую верхушку дерева и выдохнул свою первую огненную ленту. Советник не обратил на это внимание, попросту не понимая, чем это ему грозит, всё его внимание занято кровожадной тварью, убившей его ребёнка и жену. Время охладило его разум, у него не было времени на скорбь, и более стратегические движения теперь двигали его телом, он стал думать наперёд, пытался читать противника, и Данзо, в отличие от Кагами, двигался менее грациозно и гибко, однако весьма изобретательно. Советник не просто так получил свой чин, он также обладал внушительной силой, пускай и опытом боя проигрывал человеку напротив. Данзо редко пользовался офицерской шпагой, и советник хотел воспользоваться этим, удлиняя радиус поражения, весьма искусно рассекая воздух. Данзо не беспокоился о порезах, пропуская их мимо себя, что в политике, что в бою, он жертвовал всем ради результата. Его тяжёлые удары советнику тяжело терпеть. Даже собирая чакру в места ударов, боль всё равно сокрушала нервные окончания, а сила пошатнула стойку. Контратака за контратакой, Шимура выворачивал лезвие в сторону и прогибался от острых уколов, бросая ударами ноги советника в деревья, казалось, он тянул время, изнуряя его. Альфа сглупил, позволив втянуть себя в его правила боя, в тайдзюцу его не победить, однако в техниках может. Он топчет землю и воссоздаёт из рыхлой земли множество големов, приказывая напасть. Данзо на них не отвлекался, но советник заставит. Он юрко огибает его справа и лёгким касанием до земли обрушивает её. Изломы тянутся вширь, и земля заходила ходуном, заставив Данзо шатко стоять на своих ногах. Уворачиваться от ударов големов ему стало тяжко, когда земля так изворотливо крутилась под ногами. И советник образовал из внутренней силы крепкие и острые минералы, силой мощных челюстей выплёвывая их во врага. Он смог пробить плечо Данзо и левую ногу, но тот стерпел боль и смог отпрыгнуть на значительное расстояние от земли. Раз уж советник прибегнул к магии, он ответит ему тем же. Порыв ветра всколыхнул деревья. И вновь решившись стрельнуть в него крепкими каменными пулями, альфу поражает тяжёлый поток воздуха. Сила этого дыхания велика настолько, что придавила землю и деревья вокруг. Его поразило давление атмосферы. Не собираясь на этом останавливаться, Данзо резким рассечением воздуха руками покрыл под собой пространство лезвиями. Советник уворачивался как мог, давление было сильным. Его вновь сокрушает удар ноги, но вовремя возведённая каменная броня смягчила удар. Альфа отпрыгивает в сторону и тяжко выдыхает, не отнимая от Данзо взгляда. Тот даже не вспотел. Только сейчас, заметив наконец внушительное свечение сверху, он поднял свой взгляд и ахнул от увиденного. Тёмная грациозная тень раскинула руки, и позади неё яркое сияние сплетённых огненных лент. Так создавался дракон, и его рождение вот-вот завершится, и он вновь покорит небо своей сокрушительной мощью мифических лир. — Даночка, — раздалось звонкое пение чёрного как мгла силуэта, — возводи воздушные каналы. Сложно понять, о чём речь. Он и не пытался, ведь сейчас важно понять, кого из них важнее убить первым. Это могущественное огненное существо выглядело опасным, но противник напротив не менее опасен. Слишком долго думал. Воздух вокруг изменился, необычные движения наследника Шимур, его странное дыхание, искажали его, он лепил из него, как из глины, узоры, и они протяжными линиями пронизывали пространство вокруг. Это было сделано специально, и советник понял, что всё это время его внимание отвлекали битвой, а самое важное на самом деле происходило на той злосчастной верхушке дерева. Лес потряс злорадный и едкий хохот Учихи, и его грациозное движение руки отпускает дракона на свободу. Ослепительный блеск чешуи выжигает глаза, и змей скользит по небу вольготно, поражая своей скоростью. Огненное пыхтение курится с его крупных клыков, сияющая грива накаляет воздух, и изящным пируэтом дракон падает к земле, чтобы сжечь вокруг себя множество деревьев. Совершив полукруг, очертив его сзади советника, как ловкая змея скользит к Данзо, чьё дыхание управляло им, как шёлковой лентой. Кагами приземляется на землю и, вдыхая полные лёгкие воздуха, насыщает дракона огнём. Колоссальных размеров голова вспыхнула языками обширного пламени и, толкаемая мощным дыханием, двинулась прямо на советника. Его ослепил свет, и он отпрыгивает в сторону, но внезапно его поразила обжигающая и рваная боль. Он кричит и бросается к деревьям, пытаясь вернуть себе зрение, но воздух накаляется, дыхание дракона сжигает всё поблизости. Резкий взгляд на левую руку — дракон сожрал её без остатка. Не может отвлекаться на боль, хоть та нестерпима, мгновенно воссоздаёт из камня подобие руки — крепкой и массивной. Он пытается прятаться за деревьями, но Кагами из раза в раз оказывался рядом с ним и рассекал воздух лезвиями. Тяжело уворачиваться, и он принимает удары на свою каменную руку. Кагами рассекал её каждый раз, и советник вновь и вновь её возводил. Альфа бросается к Данзо и тяжело бьёт ему в живот, отбрасывая в дерево. Не успел увернуться, засмотрелся на Кагами. Учиха недовольно нахмурился и бросился к другу, схватил его за руку и увёл от следующего удара. Изящным пируэтом Шимура скользит за спину советника, и теперь альфе придётся драться с ними двумя. Он вновь возводит глиняных големов и коротко бросается каждому из них за спину, но эти двое попросту не замечая рассекали их. Стоило хоть кому-то замахнуться на одного, второй уводил его, они сражались будто в парном танце, гибкостью и реакцией своего тела уводили друг друга от атак. Невообразимо. Научиться так изящно и ловко работать в паре можно только если… — …так вы повязаны, — поражённо бормочет советник. И движутся как единое целое. Поразительная сила обоюдной связи, они научились посылать рефлексы своих движений друг другу. Советник никогда не видел ничего подобного, неудивительно, что Тобирама желал ставить их в эскорт только вдвоём. Он уворачивался от их движений, и стоит восхититься тем усердием, которое он прикладывал. Но их отточенные до совершенства совместные движения умопомрачительны, и ему приходилось терпеть удары и порезы из раза в раз. Стоит ему попытаться ударить хоть одного, второй моментально уводил его от атаки. Они не позволяли причинить боль ни одному из них. Дракон скользил меж них, рычал огнём, всё это изнуряло немолодое тело — жар обширного пожара, интенсивные атаки, постоянное напряжённое наблюдение за ними двумя. Их стиль боя разный, и времени просто не хватало анализировать каждый по отдельности, скорость Учихи не позволяла. Пот застилал глаза, и он стряхивал его с век. Отчаяние гложет сердце и вот-вот поглотит его, если это не сделает огонь дракона. Каждый удар полон ненависти. Он чувствовал боль, отчаяние, досаду и сокрушительное, ни с чем не сравнимое желание убить. Таковы последствия его поступков — нашлись те, кто не остался равнодушным, кто пришёл на защиту справедливости. Глубокое осознание пришло к нему тотчас. Почему он здесь сейчас? Почему погибла его семья и он вот-вот отправится вслед за ними? В глазах воспоминания. Эти жизни не имели ценности, только деньги, только чин, только звериное удовольствие. Деньги и обширное влияние дурманят голову, превращают жалкого человека, уверившегося в могуществе, в алчного и жестокого зверя, лишённого всякой добродетели. Какая разница, когда он так богат? Он может купить всё — любого, только цену предложи, ведь достоинство и честь давно уже выставлены на рынке за красную цену. Он всесилен. Совесть его продана задарма много лет назад, и он покупал её каждый раз. Однако сейчас, впервые в жизни, он откупиться не способен и почувствовал себя по-настоящему беспомощным. Вот оно — явление жизни и человечности, прописанное в священных догматах. Благородная ярость. Небесный дракон пришёл по его душу, и два его жреца представили это могущество перед его глазами. Он вновь взмыл к облакам. Советник смотрит в глаза напротив и не видит в них жалости. Сияние чешуи вновь поразило небо. Огонь вновь курится с его клыков. И неизбежно, как дождь, он вновь скользит к земле, раскрывая свою могучую пасть. Их не победить, ведь ими движет добродетели. Они в самом деле заставили его пожалеть о своих зверствах. Он признал это перед своей смертью. Покорно закрыв глаза.

***

Казалось, его смерть что-то исправит, но ликование и трепет всё равно сменились пустотой. Его смерть обезопасит будущее, но не исправит прошлое. Дети останутся на всю жизнь травмированы, зверства всё равно продолжат своё гнилостное осквернение, не этот поганый советник, так кто-то иной. Маленький мальчик с лунными глазами останется покинутым и сломленным в прохладной больничной палате. Что-то Данзо удовлетворило. Воспоминание о его полных боли и отчаяния глазах сладостно залечивают некоторые раны, но только лишь некоторые. В нём было мелькала детская и глупая мысль рассказать тому мальчику судьбу всех его мучителей, будто эта новость излечит его душу, но он понимает, что этого не случится. И, казалось бы, это всё бессмысленно. Они легли спать вместе, крепко сцепив пальцы, но никто из них не спал и молча смотрели в тьму, и каждый думал об одном. Они сделали всё, что могли, но достаточно ли это? Не было ощущения законченности. В глубинных недрах земли, в стволе вентиляционного ствола, куда никто не ходит, Данзо уже давно соорудил места для пленения и пыток. Сейчас, по приказу капитана, отряд АНБУ пытает всех, кого они нашли в том доме мучений. Однако ведь это не все. Они схватили лишь малую выборку тех мерзавцев, которые участвовали в этом. Это мучительные мысли. Они не дают спать и поражают сердце яростью из-за глубокого чувства беспомощности. Как будто бы Данзо и Кагами могли найти их всех и наказать, но недостаточно стараются. Это не даёт им спать. Засыпают они лишь к утру. Ткань подушек их была слегка влажная из-за слёз. К утру произошёл громкий скандал. Были подняты и высшие, и низшие чины, опрошены все сотрудники АНБУ, ведь прогремела страшная новость — в городе найден сиротский бордель. Толпы заволновались злостными пересудами и волнениями, настроение в городе напряглось натянутой пружиной, и каждый искал у кого-то хотя бы крупицы информации. Многие стеклись к резиденции Государя, требуя объяснений, пытались достучаться до полиции и гвардейского полка. Ведь как это так? Бордель? Прямо под носом исполнительной власти? Почему никто ничего не делал столько времени! Манабу пришлось разгонять всех по домам, ведь столпотворения после суфражистских бунтов были запрещены. Полиция обещала во всём разобраться и доложить официальную информацию, как закончит расследование. Государь был не менее напряжён. Пропал его военный советник, давеча умоляющий его дать добро покинуть страну, от него не было вестей, и отряд АНБУ доложил ему, что этот детский бордель был основан им же. Пропали и некоторые его чиновники. Об этой информации приказано молчать — связь с этим подмочит репутацию государя. Народу не обязательно знать, кто руководил всей этой грязью. Не обязательно им знать и о тех чиновниках, которые не вышли сегодня на работу, так же подозрительно, как и его военный советник. Главное, что приказа не было. Никто из чинов не доложил об одобрении штурма, а задействована была именно команда АНБУ — а они подчиняются только прямым приказам Государя. Произошло своеволие, а для столь приближенной к государю элитной организации это недопустимо. Тот, кто сделал это, уже вызывает подозрение как будущий дезертир. Узнать имя оказалось непросто, и имя это государя неприятно удивило. Всегда лояльный к государству, верный и талантливый политик и боец прежде не нарушал порядок и не устраивал столь криминальные инсинуации. Он пошёл прямой атакой против высшего государственного чина и не уведомил об этом своего хокаге. Такое поведение непозволительно для полковника, который вот-вот вступит в высший офицерский чин, это кажется отчаянной и безумной глупостью. Данзо, этот честолюбивый расчётливый сукин сын, рвущий глотки ради влияния, прекрасно знал, чем обернётся ему это непослушание, и государь всё удивлённо думал, да что же заставило его пойти на это? Данзо приказано немедленно явиться на ковёр Государя, и Кагами волнительно вздохнул, всё перечитывая пергамент, пока злостно не бросил под ноги. Государь всё прознал, но насколько хорошо он осведомлён? Сердце страшно забилось, и, чувствуя страх друга, Данзо успокаивал его, хотя признал в себе некоторый мандраж. Государь слишком быстро всё прознал, и на это не рассчитывалось. Он хотел выделить им время, чтобы подтереть предполагаемые хвосты и сжечь все компроматы, не оставить ничего, что выдало бы присутствие Кагами в этом деле. Однако потом горько усмехается — Тобираму тяжело застать врасплох. Он принял это с мужеством и отправился в резиденцию Хокаге, казалось бы, готовым. Кагами пошёл с ним, крепко сжимая руку. Он очень боялся, что с Данзо что-то случится по пути. — Может, сказать ему, что я… — Нет, — резко, почти яростно одёрнул его Шимура. — Ни за что не признавайся Тобираме. Ты не высший чиновник. Меня он понизит, а с тобой даже не знаю, что сделает. Ты будешь сидеть дома и молчать. — Но это же я на него копал… — признаётся Кагами волнительно. — И молчи об этом, — отрезал Данзо. Несправедливо. Так подумал Кагами. Ответственность за его действия принимает на себя его любимый. Он страдает из-за увиденного, и именно он идёт к государю отчитываться за увиденное. Принять очевидное наказание, ни о чем другом они не думали. Это Кагами должен был нести эту ношу, и он печалится, как несправедливо и жестоко обернулись его, казалось бы, благие намерения. Он не мог перечить другу, потому что он разбирается в этих политических игрищах и сможет минимизировать потери, к сожалению, опыта Кагами не доставало. И, казалось бы, они действуют вместе, но Учиха не может избавиться от тяжкой мысли, что в этой командной работе больше пострадал его друг. Справится ли он? Кагами будет молиться за это. Он проводил Данзо до дверей кабинета государя, перед этим скрыв своё присутствие, и спрятался в тенях. Данзо сглотнул, слегка вспотели ладони. Прежде он не сталкивался в прямой атаке с государем. Выдержит ли он? Он входит внутрь, у широких панорамных окон стоял внушительный силуэт Тобирамы. Плащ-корзно из алого бархата, вышитый золотыми нитями, подчёркивал его стан, и государственная широкая шляпа с ниспадающим белоснежным шёлком слегка прикрывает его глаза. Он стоял, скрестив руки за спиной, — это деловая поза доминанта, того, кто всегда выше собеседника. Данзо уже уверился, насколько он желал при первом же взгляде показать свою силу. Он всегда так делал. Шимура встал посередине комнаты и поклонился, холодное лицо государя неизменно, глаза впивались в его кожу острыми когтями. — Данзо, — прохрипел его ледяной голос. — Мне доложили об устроенном тобою штурме, о котором не докладывалось ни мне, ни советникам, ни моему генерал-прокурору, и оно было не одобрено. И мне скорбно было слышать имя, какое назвал каждый из тех, кто видел твой поступок. Ты признаёшься в нарушении воинского устава, неподчинении, самовольстве, злоупотреблении чином и использовании выделенной тебе государственной привилегией, как полковнику АНБУ, в своих личных делах? Спорить невозможно, так и есть. Он нарушил воинский устав, не подчинился государственным законам и использовал свою команду, которая всё ещё считается государственной собственностью, в своих целях. Он правда злоупотребил чином, устроил самосуд высшего чиновника, обойдя официальное судебное и государственное решение. Непозволительное поведение. — Да, Ваше Превосходительство, — мерно ответил Данзо взглянул в его глаза. Пожалел. Давление сильное, эти глаза приказывают оправдываться, говорить больше чем нужно, они пугают, но таков его государь. — Я делаю выводы, о которых ты, вероятно, знал, — сцепил он пальцы и сощурил глаза, — или нет. Можешь мне объяснить. Почему мой тайный советник бежал из страны после твоего погрома? Что же ты узнал и чем собирался его шантажировать? Не кажется ли тебе, что я обязан об этом знать? Играет в неведение, вынуждает Данзо сказать про подпольную проституцию, обелить свой поступок, защищать чин, соответственно признать слежение за высшим чином, а это предательство государства. Хитро. — Не знаю, мой Государь, — не поддался Данзо. — Почему же он не отвечает на мои письма? — острая бровь искажает лоб и поднимается к верху. — Почему не отвечают на письма десять чиновников государской думы? — Покорнейше прошу простить, мой Государь, но я не знаю, мой Государь. — Кто же ещё в этом замешан? — голос его всё холоднее и неприятнее. Его болезненно слышать, сердце в тиски сжимается, но он терпит и не выдаёт дрожь голоса. Вопрос, лишивший его уверенности о неосведомлённости государя. — Я один, мой Государь, — поклонился Данзо. Государь Тобирама молчит, таким пронзительным взглядом рассматривая лицо подчинённого, что казалось, он видит его насквозь, что все попытки Данзо спрятать опасную информацию бесполезны. Этот взгляд мучителен, ведь приказывает подчиняться, уверяет, насколько бессмысленны попытки спрятаться, он всё знает — прими это, скажи, ведь он знает. Мучительно. Скребёт параноидальными ножами по венам. Этот взгляд путает мысли, нервирует, давит на слабые человеческие точки. Данзо даже не знал, как сложно противостоять ему напрямую. Чёрт возьми, да что же он знает? Так хотелось выяснить, удостовериться в незнании, броситься в ноги и умолять не трогать Кагами, ведь он уже о нём всё знает! И этот иррациональный страх мешает мыслить здраво. Терпи, Шимура. Жизнь Кагами на кону. Тобирама сделал выводы и прикрыл глаза. — Я расформировываю твой отряд и понижаю в чине, на повышение в дальнейшем не надейся, — наконец проговорил он столь же холодным и мерным голосом. — К утру ты покинешь АНБУ. Он сел за свой стол и вновь сцепляет пальцы вместе. Ни агрессии, ни криков, даже разочарования он не выявил — дворянская стать, холод, спокойствие и превосходная чистота ума. Этим и пугал его Государь. — Если ты думаешь, что можешь мне бессовестно врать, то ты сильно ошибаешься. Я узнаю, что ты сделал и когда узнаю, спрошу вдвойне — за поступок и за ложь. — Ваша воля закон для меня, Ваше превосходительство. — Свободен, — и презрительно взмахнул ладонью. Было бессмысленно говорить про детей, Тобирама наверняка знал, чем тот занимается — Данзо уверен в этом. Он злится не потому, что ему лгут, он злится за то, что Данзо посмел влезть в дела не по чину и копать на его тайных советников. Данзо не мог не соврать, и Тобирама прекрасно это знал. Только Данзо тоже заработал себе весомый чин, он дворянин и патриарх своего клана, Тобирама не может бездоказательно обвинить его, опять взволнуется старая рана нервного феодализма. Только доказательств он не найдёт, по части скрытности Кагами настоящий гений. Это их немое противоборство уже закончилось. Он покидает кабинет и спешно бросается к стене, опершись о неё спиной и медленно сползая на пол. Наконец он мог выдохнуть. Такого ужаса он давно не испытывал. Волна мурашек прошла от загривка до самых пяток, и он задрожал, хотя ему не было холодно. — Даночка, — громко шепчет Кагами и хватает друга за спину, укрывая следом за собой в тенях. — Я всё чувствовал. Что эта гадина тебе сказала? Он угрожал? Он тебя обидел? Мне переживать? Мне убить его? Ах, его глаза. Взгляд в них успокаивает, вот он — ради него всё это было, ради него он терпел, и всё получилось. Он выстоял против самого Государя ради Кагами. — Всё хорошо, — Данзо улыбнулся впервые за эти дни и огладил пухлую нежную щёку. — Всё хорошо, Кагаечка, — и трепетно вздохнув уложился носом на его плечо. — Всё хорошо. Всё кончилось. Взгляд Кагами полон горестных ожиданий, и Данзо нехотя признаётся: — Он понизил мой чин, больше его не повысит и расформирует мой отряд. Вероятно, из совета меня тоже выгонят, — он горько усмехнулся. — Работы поубавится. — Прости, Даночка… — понурил Кагами голову печально. — Не страшно, — осекает его друг. — Порой за справедливость нужно чем-то жертвовать. И это малая цена за неё. Главное, ты цел. — Мне стыдно… — и всё ниже опускал голову и теснее обнимал его за плечи, голос его совсем сжалобился. — Что я ничего не могу для тебя сделать. Никак не могу отплатить за твою жертву. — Это всего лишь чин. — Но ты так долго шёл к нему… Данзо усмехается и вылавливает понурое лицо за щёчки, широко улыбаясь прямо в его губы: — Ты мне куда важнее, — и хитро щурится. — Чем любой чин. — За что же ты мне такое солнышко досталось… — чуть не разревелся от чувств Кагами и заластился по его щеке, замурчав. — Люблю-люблю-люблю. Маленький его пушистый котёночек. Ну как ради него не сжечь весь мир дотла, лишь бы увидеть его счастливую улыбку и ослепительное сияние кошачьих глаз? Не страшно утерять чин, он найдёт обходные пути увеличения своего престижа и власти. Ведь без Кагами всё это не имеет смысла. Будет непросто объявить своей команде о расформировании, они, очевидно, уже знают об этом, но формальности требовали, ведь он служил с ними много лет. Тяжело прощаться со своими военными товарищами, ведь он почти не менял состав с момента его основания. Они много раз собирались вне работы, приглашали друг друга на свадьбы и на день рождения, их многое связывало. Тёмные и холодные коридоры невысокого здания, официального здания, где располагалось АНБУ, ощущаются по-теплому ностальгично. Он, наверное, будет по ним скучать, сколько неловких ситуаций с сослуживцами у них здесь было. Кого-то даже ловили за минетом. Сколько кофе и алкоголя здесь проливалось, сколько людей запинались на прямой поверхности, ведь от усталости заплетались ноги и они уже засыпали на ходу. Их приходилось оттаскивать в комнаты отдыха. Приятно вспомнить. Воспоминания часто наваливают перед уходом, будто сознание уговаривает остаться — торги, но они бессмысленные, так решил Государь. Кабинет ему приводить в порядок не надо, это сделают сами, никаких личных вещей АНБУ в своих кабинетах не хранят, обязывает работа. Данзо знал, где ждут его люди, не собраться они вместе не могли. Шимура заходит в тёмные покои, под прозрачным светом лампад покорно ожидали тёмные силуэты. Они вышли ему навстречу, стоило ему встать посреди комнаты. В их глазах — взгляд странного нетерпения; в его глазах — как всегда отстранённая холодность. — Добрый вечер, товарищи, — начал он спокойно. — Приказ Государя обязывает меня сообщить вам, что… — Мы знаем, Данзо-сама, — прервал его один из подчинённых. — Мы всё знаем, — Данзо напряжённо замолчал, и соратник продолжил. — Вас лишили чина и должности за Ваш благородный поступок, и мы видим это недостойным, ведь видели всё то же, что и вы. Хоть мы и воины, служащие государю, но мы так же и отцы и матери. Мы поклялись служить родине, и родина тогда звала нас. Мы считаем этот поступок истинно верным, именно это мы, как служители порядка, должны исполнять. Вне зависимости от приказа Государя. И пятнадцать человек склонили колено перед своим капитаном. Этому нельзя было не удивиться, поэтому Данзо поражённо отступил на шаг. — Мы обсудили это со всеми. Ваш отряд АНБУ не будет расформирован, и мы останемся Вам преданы, Данзо-сама. Мы принимаем Ваше видение политики. Законы не должны стоять на пути справедливости. Ух ты. А вот и первые проблески новой власти. Данзо порой забывает, что в политике благородство иногда может склонить перед тобой миллионы, так редко это бывает в этой крысиной норе. Прошлый путь ему закрыт, но открылся новый, и он невообразим настолько, насколько невообразимо предать Государя ради своего капитана. Этот поступок стоит многого. Это первая ощутимая благодарность Шимуре за долгие годы службы. Такое не может не тронуть сердце. — Тогда мы уйдём в подполье, — сдержав чувства внутри, но всё же придал свою голосу благодарную внушительность. — Государь Тобирама не приемлет оппозицию, значит, мы должны защищать нашу страну из самых её корней, из-за тени. Поддерживая граждан и любое инакомыслие, во благо развития города. В этот день был создан Корень — первая в истории Огня оппозиция действующей власти находящихся на государственной службе.

***

Проходил мимо, будто находил повод всякий раз пройти мимо. Только заходить не решался. Здание больницы, как колосс, возвышалось над ним и каждый раз давило какой-то загадочной силой чувств. Иногда Данзо слышал там детский смех, и он поворачивался всякий раз, не признавая в себе чувство, которое заставило его это сделать, но среди всех этих детей, играющих во дворе, одного конкретного мальчика он ни разу не видел. Окна палаты этого мальчика выходили на дорогу, по которой Шимура постоянно прохаживался и мельком смотрел туда. Только мальчика он всё равно не видел. Зайти спросить персонал о его состоянии он боялся. Ведь он нёс туда полумёртвое тело, и надеяться, что с такими ранами малютка выживет, кажется глупым. Жестокая очевидность, к которой Данзо вечно склонял себя и остальных, сейчас приносила боль. Даже уходя на тяжёлые и смертельные в чём-то миссии, он не испытывал столь ощутимого мандража, как сейчас. Не испытывал страха, подобного тому, который сейчас колышет его сердце. Казалось бы, кто этот мальчик для него? Лишь один из многих пострадавших гражданских на множестве его миссий. Почему он так переживает за него? Почему так не хочет узнать о его гибели? Он сам себя не понимает. Всё кончилось, Данзо выполнил свой гражданский долг и понёс за него наказание, пора бы забыть об этом чудовищном кошмаре и жить дальше. Однако ему всё снился этот ребёнок, каждую ночь Шимура видел эти кошмары, раз за разом спасал его из лап чудовищ, но мальчик всё равно не выживал. Он всё равно страдал, и все усилия Данзо оборачивались бессмысленным мучением. Данзо не чувствовал удовлетворения от произошедшего, не хватало одного назойливого кусочка, конца пазла, который бы завершил этот поступок, и он наконец успокоился. Понять бы, что именно. Понять бы, что ещё должен сделать Данзо, лишь бы избавиться от этого чувства. Завершить его. Очередной раз он остановился напротив, очередной взгляд брошен в открытые окна, но в очередной раз ребёнка там не увидел. Неделя прошла. Вечерами Данзо понуро сидел на террасе и наблюдал за улицами, раздумывая о чём-то. Кагами чувствовал его тоску через метку от этих дум. Очевидно, прошедшее подавило его, и сейчас он вновь и вновь переживал эти воспоминания, не находя покоя. Это не излечить. Кагами хотел поднять ему настроение, напоминал о скорой свадьбе Хирузена и Бивако, и осталось до неё совсем немного, рассказывал о здоровье Масами и что её сын скоро пойдёт в школу, рассказывал, как Мито впервые встретилась с отцом своего ребёнка спустя много лет, — многое произошло за это время, но всё это не волновало душу его любимого. Всё такая же пустота, тоска и боль. Бессилие разрывает душу Кагами на части. Разве есть что-то в этом мире, способное перекрыть увиденное? Снова подарить надежду? Кагами копается в шкафах в гостиной, сегодня решил немного убраться, ведь в последнее время у Данзо не было сил на уборку. Ему попалась книга, где перечислялся список имён, какое можно выбрать для ребёнка, и в голове Учихи что-то щёлкнуло. Ребёнок. Он вспомнил, что его друг хотел ребёнка, и это толкнуло его на мысль, что если он сейчас напомнит ему об этом, то любимый хотя бы на мгновение прекратит думать об этом кошмаре. Он берёт её в руки и тихо подходит к террасе, оглядывая спину друга. Вся уверенность куда-то исчезла. Однако натягивает улыбку и подходит к Данзо, тот поднимает на него свой взгляд. — Угадай что я нашёл, — ласково улыбнулся он. — Тут осталась книга от моих родителей, и я увидел столько прекрасных имён для дитя, — он открыл книгу и пролистнул несколько страниц. — Агния, Каори, даже из других стран есть, как Вальд… Интересно, как думаешь? Ха-ха, Вальд, какое забавное имя. Данзо уныло посмотрел на эту книгу и отвернулся со странным выражением на лице. Неприятная пульсация в загривке и натянутая улыбка друга взволновали Кагами. — Что-то случилось? — обеспокоенно интересуется он и откладывает книгу на пол. В горле вяжет болью, Данзо тяжело сглатывает. Он стыдится за свои слова, которые ещё даже не сказал. Он очень скорбит о решении, к которому пришёл за всё это время, и что это решение отдалит от него Кагами. Он не поймёт его. Никто его не поймёт. Но он обязан это сказать. — …я больше не хочу, — тоскливо пробормотал он, тихо-тихо, будто признавался чём-то ужасном. — Что? — переспросил Кагами. — Я не хочу детей. Он хотел привязать Кагами к себе общим дитя, но теперь не может заставить себя на это пойти. Просто не может. Ведь теперь он боится не того что родится альфа, а что родится омега. Это опять отдалит Кагами от него, он вновь начнёт говорить про свою дурацкую «лучшую жизнь», и от осознания, чем это в итоге обернётся, у Данзо капают слёзы с глаз. Опять останется дефективным. И в этот раз даже не страшно, если Кагами уйдёт от него — он заслужил это. Ничего Кагами не дал, только мучил его своими неудобными чувствами и своими постоянными всплесками эмоций. — …но, — дрожит Учиха голосом. — Как же так? Почему? — только Данзо не отвечает, минута, две, он молча смотрит вдаль, считая, будто его слова не требуют объяснений. Будто Кагами их не достоин и обязан беспрекословно принять его решение. Кагами видит его слёзы, чувствует боль через метку, но не слышит никаких пояснений. Он поражён такому решению, ведь знает, как друг хотел детей, а теперь он говорит такое и даже не объясняет, почему. Ну как можно не сказать своему близкому члену семьи причину такого решения? Почему он опять молчит? — Да за что же ты так со мной? — скорбно и обиженно бормочет он. — Ну почему ты опять принимаешь решения и не говоришь мне о них? Поговори же со мной. Скажи мне, что мучает твою душу. Хватит страдать в одиночестве, это разрывает мне сердце. И опять не получил ответа. Данзо не будет оправдывать своё решение, зачем, если оно такое жестокое по отношению к тому, кто его любит? Объяснения лишь заставят его страдать. Они эгоистичны, трусливы, они покажут Кагами, насколько никчёмен его партнёр. Если Данзо в себе разочарован, если он считает своё решение оскорбительным, значит, так считают все. Кагами поджал губы и громко покинул комнату, не сказав ни слова. Они были ни к чему, Данзо всё ощутил через метку. После того случая Кагами не разговаривал с Данзо, и спал он в одной из комнат поместья. Шимура считал это заслуженно, но по причинам лишь своего самобичевания, а не по тем, из-за которых Кагами и правда был обижен. Скоро свадьба Хирузена, и Данзо уже готовился туда не идти. Да, Сару страшно обидится на него, но Данзо не хотел показывать их в ссоре, не хотел портить великий день друга своим ужасным настроением. Всё в его жизни сейчас было настолько плохо, что казалось, это решит только самоубийство. Всё так плохо. Ему так плохо, и ничего это не исправляет, что бы он ни делал, становится только хуже. Спрятаться на работе тоже не получалось, дел поубавилось, в совете косились на него с подозрением, некоторые важные дела поручать перестали, а каждый раз, как он видел лицо Государя, у него сводило челюсть от злости — за понижение чина и за защиту им ублюдка. Информацию о делах советника убирали, Кагами ещё в начале предложил выложить всё на всеобщее обозрение, но Данзо осёк его, сказав, что это ухудшит их положение и вызовет ещё больше подозрений Государя. Ведь Тобирама просто так это не оставит, это информация против царской четы, и она настроит и без того напряжённый народ против государства, а очередного погрома суфражисток и прочей недо-оппозиции, предателей государства и дезертиров Сенджу не потерпит. Последняя чистка крыс достаточно испугала людей, но страдание детей и по вине высшего чина может подтолкнуть народ на новые волнения. Тобираму и правда не волновала справедливость в данном случае, если эта справедливость навредит государству, неизменно спустя годы правления в нём остаётся идеология «всё ради прогресса». Данзо придётся смириться с этим и думать… Вновь думать о ком-то. После работы он неизменно проходил один путь, и пролегал он мимо больницы. Ничего не менялось, но каждый раз он хотел хоть каких-то изменений. Сейчас ему было так плохо, что идея зайти внутрь и узнать что-либо о бледном мальчике не казалась дурной. Потому что хуже уже ему не станет. Он находит в себе силы войти и под обеспокоенный взгляд медсестёр спросить о нём. Вздох облегчения покинул его лёгкие, когда они согласились отвести его в палату. Это значит, он жив. И пока Данзо поднимался наверх, в нём остро шевелились невнятные чувства. Это был первый раз, когда он подошёл к его палате и посмотрел на него сквозь прозрачные окна, выводящие на палату. Ребёнок лежал на кровати и, не двигаясь, смотрел в окно. Медсестры сказали, он не поднимался с неё с тех пор, как попал сюда. Сказали также, что мальчик ничего не говорит, ни с кем не общается и не обращает внимания ни на одни попытки персонала взаимодействия с ним. — Он лежит, будто сломанная кукла, — печально добавила медсестра. — И смотрит мёртвым взглядом в окно, будто кого-то ждёт. Бедный мальчик. После этого случая Данзо возвращался к нему каждый раз после работы. И вновь. И вновь он возвращался к бледному мальчику с холодной кожей, кто лежал в просторной пустой палате и безжизненно смотрел в окно. Сам не понимает почему, но судьба этого ребёнка ему казалась важнее всех его дел вместе взятых. Не решался заходить, боялся вновь расплакаться, боялся вновь увидеть его мёртвые глаза, в которых нет никакой надежды. Он здесь один, всеми брошенный, измождённый, не осталось в этом мире человека, кому бы он был нужен. Однако так ли это? Сердце волнительно заходится от этой мысли. В самом деле никому? Это тёплое чувство мягко разливалось по телу и со всей любовью пыталось восполнить пустоту на сердце, оно толкало Данзо, казалось бы, на глупости, на какие-то инфантильные мечты. Ведь разве он достоин? Разве ему позволительно желать этого? Можно ли спасти душу этого мальчика или уже поздно? И с чего он решил, что именно он способен её спасти? В это так хотелось верить. Ему казалось это божественным провидением, будто вся его жизнь своими страданиями готовила его к тому, чтобы со всей имеющейся у него любовью — спасти этого маленького ангела. Он казался особенным для него. Он казался тем, кто способен унять его бесконечную боль и подарить надежду. Однако Данзо не даёт себе думать эти мысли. Их приятная иллюзия причиняет боль. Ведь найдутся родители лучше, чем он, более полноценные, не изломанные, не пропитанные ненавистью. Что он даст ему? Одни лишь страхи, ведь сам скован ими по рукам и ногам. Только больно смотреть, как ребёнок не реагирует ни на какие уколы, ему проверяют язык, глаза на реакцию, заходят, убеждаясь раз за разом, что он не мёртв. Медсестры мажут его кремами, обрабатывают раны, снимают швы — и даже боли на лице у мальчика не было. Лишь один раз он вздрогнул, когда в палату зашёл доктор. Пол у него был альфачий, и феромона он очевидно не прятал. Стоящие рядом с мальчиком медсестры в замешательстве уточнили о чём-то, Данзо расслышал только то, что он выступает сейчас на замену другого. Пришла пора стандартных процедур, обследования и корректировки его лечения. Ему важно собрать изменения в его теле, и это будет трудно, ведь мальчик ничего не говорил. Однако они не учли, что прошлым доктором ребёнка была омега, а не альфа. Стоило врачу приблизиться, мальчик крупно вздрогнул и попятился к спинке своей кровати, его пытались успокоить, но отчаяние и ужас на его лице показывали бессмысленность их потуг. Каждый шаг врача вызывал в нём ужас, и надрывные хрипы звучали в его горле. Доктор попросил держать его, пока он введёт лекарство в кровь, и, на удивление остальных, он заплакал, начал кричать и вырываться. Мальчик не хотел, чтобы его трогал этот альфа, но медсестры не понимали этого, думая, что он проявил свой страх перед уколами. Взгляд мальчика метался из стороны в сторону в поисках спасения, и тогда он увидел Данзо за стеклом, отделяющим палату. Глаза его расширились, и в них сверкнула яркая звезда, ослепляя своим живительным сиянием. — Мама? — закричал он и потянул к нему свои ручки. — Мама! Увидев испуганное замешательство омеги, мальчик заревел ещё громче: — Мама-а! Мамочка! Трогают! Трогаю-ю-ют! Трогают! Вновь это омежье — рефлекс, яростный порыв, не поддающийся контролю. Он врывается в комнату и вырывает мальчика из рук доктора, глаза его были широко распахнуты, в них можно увидеть каждый алый капилляр, и они источали звериную угрозу. — Не трогай его… — безумно зарычал он на доктора, крепко сжимая ребёнка в объятиях. Сам не ожидал от себя такого. Что это с ним? Как так получилось? Почему он сделал это? Сердце колотится как бешеное, руки дрожат, чешутся клыки и выпущены когти. Ощущает себя зверем, будто эта ситуация пробудила в нём сигналы древних инстинктов, позывы рептильного мозга, и он, опьянённый исконными, истинно звериными рефлексами, стоял напротив доктора, готовый наброситься и перегрызть глотку любому, кто сейчас дотронется до дитя, которое он охраняет. Увидев его настрой, медсестры отстранились, доктору достаточно было краткого взгляда, чтобы понять очевидные причины такого поведения. Врач недоволен тем, что ему не сообщили о родителе этого ребёнка, ведь все говорили, он сирота. — Понимаю, я всё понимаю, — сочувственно продемонстрировал доктор ладони, — но мне нужно сделать укол. Мне нужно чтобы вы успокоились сами и успокоили мальчика. Это ему не навредит, я обещаю. Всё теперь иначе, теперь не получится оставаться в стороне, и он не знает, что чувствует от этого. Данзо сидел с ним, чувствовал, как крепко сжимал мальчик его руку, и сжимал её в ответ. Видел, как он смотрит на него, и смотрел в ответ. Ребёнок наконец спокойно принимал все процедуры, но в глазах его теперь есть лёгкий, почти прозрачный блеск. Он перестал смотреть в окно. Он смотрел теперь только на него. Может… пускай эта мысль глупая, но может, он ждал его всё это время? Тяжело даются мысли. Он уходит из больницы нехотя, только когда ребёнок уснул, ведь тот не отпускал его руку. На сердце тяжело, так много всего произошло. Будто вся жизнь перевернулась с ног на голову. Не знает даже, какую мысль обдумать первой. Мальчик тянулся к нему ручками, звал маму. Кого он зовёт? Где эта мама, какую маму? Так тяжело желать, что это предназначается ему. Хочется думать, что он ждал его так же, как Данзо ждал увидеть его в окне. Всё возвращается к нему — мучительные полмесяца скрежещут его сердце днями, когда он проходил мимо в надежде его увидеть. Он наконец взял в ладонь его ладошку, и она всё такая же холодная, как и прежде. Ему плохо в этой палате, но ему некуда идти. Опять желания, как же они сладостны и мучительны. Они разрывают его на части. Данзо пришёл к Кагами после этого случая. Тот не поздоровался, лишь горестно отвернулся к стене. Он тоже сегодня ощутил этот омежий порыв и так же его не понял, но из-за него в животе так же нечто зашевелилось. Этот день и правда что-то изменил, но Кагами не знал и даже не надеялся узнать, ведь его партнёр всегда молчит. Он даже не понимает, зачем Данзо пришёл к нему сейчас. Что он хочет ему сказать? И скажет ли что-нибудь, упросив только прощения? Шимура уложил свой подбородок на простыни и закрыл лицо руками. Некоторое молчание, оно всегда следует чему-то серьёзному. Кагами чувствует, как натягивается его кожа. — Потому что я боюсь, — раздался подавленный голос. — Мне страшно. И этот страх меня мучает, и я злюсь в бессилии, потому что не могу с ним бороться. Я боюсь тебя потерять, я боюсь остаться один, я боюсь обрекать кого-то на страдания и вновь и вновь наблюдать их перед собой, боюсь, что меня раскроют и все усилия обратятся прахом, боюсь судьбы своей матери, боюсь оказаться слабее альфы, боюсь тебя отягощать из-за мысли, будто ты бросишь меня, — он надрывисто вздохнул, удерживая слёзы. — Быть может, я считаю себя недостойным тебя. Быть может, я считаю себя недостойным стать матерью. Потому что не способен бороться со страхом. Потому что я трус. Кагами повернулся к нему. — Мне не нужен Хирузен и никто либо ещё. Я хочу быть особенным только для тебя одного. Потому что нас связывает что-то величественное, что-то невообразимое и чистейшее, а не просто поганое влечение, — признается он стыдливо. — Потому что я вновь и вновь приму твою метку на шею, чтобы продолжать ощущать тебя с собой. Я не хочу другой жизни. Но пожалуйста… Кулаки стискивают простыни, тело задрожало, а голос содрогают слёзы печали и боли, которые он так долго в себе утаивал, но более не может их прятать. — …не осуждай меня. Я пытаюсь измениться. Ради тебя. И скрываю эти усилия, потому что не хочу похвалы, ведь хвалить меня не за что. Не понимаю, почему так упрямо решил полагаться только на себя одного, — и, сглатывая колючий ком в горле, жмурится, будто стыдясь, — будто из-за этого страха готовлюсь остаться без тебя. Потому что искренне этого не переживу. Я не представляю свою жизнь без тебя, и я так эгоистично хочу, чтобы ты испытывал то же ко мне. Непозволительное, незрелое желание. Никак не могу убедиться, твоей любви всегда мало. Все вокруг пытаются забрать тебя у меня. Своей идеологией, своим отношением к остальным. Кажется, в конце концов ты устанешь от моей нескончаемой ненависти, уйдёшь к ним, к тем, кто простил… И я молчу, лишь бы этого не случилось. Я постоянно всё усложняю и… Нет. Не даст договорить. Достаточно. Кагами спешно приближается к нему и вылавливает лицо друга, оно полно скорби и боли, оно влажное от слёз, и от его вида Кагами сам хочет плакать. — Не надо, — нежно и печально шепчет он. — Не надо так мучиться. Я ведь тоже хочу быть для тебя особенным, и твоё молчание бьёт меня в это слабое место. Я же уже говорил, ты мне важнее любой идеологии, нашей организации, я готов бросить смертельные миссии ради тебя, но ты забыл об этом. Ни Бивако, ни Масами не заставят меня презирать твою ненависть, ведь я всецело её чувствую и понимаю, — и трепетно вздыхает. — Я не считаю тебя дефективным и никчёмным, я не буду принуждать тебя к материнству. То, что ты не избрал путь большинства, не делает тебя никчёмным; ведь ты избрал свой особенный путь, и тем, что он так непохож на все остальные, он и предстаёт тяжким бременем. Но я пройду с тобой этот путь до самого конца. — Неужели я не испортил тебе жизнь своим решением? Каждыми своими глупыми решениями? — Даночка, но это же всё-таки моя жизнь, мои решения, и таков был именно мой выбор. Не надо заранее решать за меня, надумывая себе всякие гадости, будто моё решение связать свою жизнь с твоей — портит её, — он гладит его по голове и прикрывает глаза. — Просто поговори со мной, всякий раз, как тебе плохо, говори со мной. Скажи мне. Я всегда буду и был рядом с тобой, и я всегда тебя выслушаю. На сердце отлегло. Кагами всегда найдет способ его успокоить. Сейчас кажется, будто всё это решить просто, но нет, для Данзо это не было простым. Решиться признаться в такой слабости, в этих стыдливых желаниях, в страхах, в причине его невнятных решений — было тяжело, не хотел показывать Кагами, насколько же он слаб и беспомощен. Не хотел показывать Кагами свою острую нужду в нём, ведь паранойя и комплексы уверяли его, что это не обоюдно. Слова любимого, как лечебная мазь, ложатся на его раны и шрамы, но, к сожалению, они не способны искоренить заразу, которая их порождает. Они не избавят его от комплексов, от страхов, от боли и ненависти, но они способны контролировать их, успокаивать. Кагами всегда был сильнее его, и его великодушие всегда дарит Данзо надежды. Спасает от отчаяния. Как он мог не зависеть от него? Маленькая омега, которая сегодня сжимала его руку, заставила Данзо признаться себе во многих постыдных чувствах. Необычный поступок заставил Данзо по-иному взглянуть на себя и на своё острое желание увидеть этого мальчика в окне, на его желание вновь и вновь возвращаться к этой палате и смотреть, как он тоскливо смотрит в окно. Что-то шевелилось внутри, новые чувства, новые желания. Он не мог понять их, но зато понял одно — состояние его значительно улучшилось. — …я быть может нашёл того самого особенного, — взволнованно бормочет Данзо. — Быть может если ты поддержишь меня… быть может я осмелюсь… — Мы особенная семья, — улыбнулся Кагами. — Кем бы «тот самый» не был он прекрасно впишется, ха-ха.

***

День свадьбы наступил, и гости потихоньку съезжались в выбранное имение, и оно поражало всех своей красотой. Кагами провёл изумительную работу — превратив здание в благоухающий сад, подобно обители Семирамиды. Бивако очень понравилось, как тонко он использовал цвета — соединив пастельные тона с яркими, как будто демонстрируя гармоничное сочетание характера молодожёнов. Её и саму было не узнать. Она носила на себе свадебный костюм так, будто всегда готовилась его надеть. Белые пышные ленты, алый пояс, тесьма её родового дома, но теперь уже и дома клана Сарутоби. Её распущенные волосы покрывал шёлковый платок, глаза подведены углём. Они избавились от унизительной традиции алой ленты на шее, и взамен украшало её ожерелье матушки Бивако. Необычным же в её образе остался военный камзол отца, какой она надевала неизменно на важные мероприятия. В действительности необычный образ, Данзо понравилось. Мельком он поглядывал на Хирузена, с возрастом черты его лица источились чертами твёрдыми и мужественными, очаровательные юношеские щёки пропали. Глаза сузились, волосы потемнели, и подбородок его украшала аккуратная бородка. Алые и оливковые цвета его костюма гармонично сочетались с белой блузой, множество золотых нитей рисовали узоры родового дома, и Данзо не мог не восхититься, как шла ему богатая и торжественная одежда. Как подчёркивала она его стан. Хирузен никогда не носил подобные вещи, но воспитание научило его это носить. Разумеется, он не сказал об этом Хирузену, но тот сам заметил его взгляд и понял всё без слов. Однако в кротком комплименте Бивако он не отказал, подруга только засмеялась на его смущение. Данзо заранее согласился стать свидетелем, хотя для него было удивлением, что Хирузен выбрал именно его. Свидетельницей Бивако стала Масами, Мито галантно отказалась, ведь Масами на эту роль подходила лучше — именно она глубоко воцерковлена и понимала в тонкостях венчания лучше, и ей куда больше нравилось выбирать платья, кольца и прочую свадебную атрибутику. Как Мито говорила, «омежьи слабости». Бивако это заметила, когда к подготовке к свадьбе Масами была куда серьёзнее, чем сама невеста. Было в этом нечто особенное. Данзо помог Хирузену в чём-то, но был далёк от такого, помог сопроводить его в дом невесты, следил за организацией, за подачей всех обусловленных ранее блюд, и пускай отшучивался перед другом, что на эту важную роль не подходил, Хирузен выбрал его за ответственность и за любовь к организации порядка. Кагами всё равно над ним подшучивал, называл «важным», ведь радовался, что на эту роль его не выбрали и он будет веселиться весь вечер, а не следить за гостями. Когда собрались все гости, пошёл процесс венчания. В самом деле красивая церемония, и что на свадьбе Масами, что сейчас, она не может не вызвать тёплой улыбки. Данзо даже возгордился ими, они и правда хорошая пара. Бивако прошла множество трудностей, и сердце её сгорало от ненависти и горя, но в её непростой жизни появился человек, который подарил надежду и сумел излечить её душу. Как Кагами для Данзо. Быть может, они тоже когда-нибудь повенчаются, дав Господу слово любить друг друга до конца жизни, но вряд ли они позовут хоть кого-либо на эту процессию. Их любовь только для них двоих. Бивако и Хирузен поклялись, сказав «да», и кольца аккуратно сели на их пальцы, Данзо и Кагами, не стесняясь в эмоциях, первыми крикнули поздравления, хотя это дурной тон, молодожёны только поддержали их озорной настрой. Пошли пляски, игры, лилось много вина и хохота. Данзо и Кагами украли невесту прямо из-под носа Хирузена. Бивако десять минут смеялась над ним, сидя под арочными сводами на балках, пока он испуганно пытался её найти. Произошла и знаменитая история, которую Сару припоминали ещё много лет — как сильно он разозлился на человека, укравшего туфлю его жены, и бегал потом за ним по всему залу, чтобы отметелить по голове этой же туфлей. Данзо его никогда ещё не видел таким злым, и ему понравилась эта недовольная моська. И, разумеется, на свадьбе играл панк-рок, который был так популярен в эпоху правления Второго Сенджу — песни свободы, бунта и огня в глазах. Любимый жанр этой группки подруг-суфражисток. Они уселись за стол ближе к ночи, соединённые своими небольшими группками гости болтали о том о сём, создавая весёлый гул в зале. Самые близкие друзья сидели подле молодожёнов, и речи их заняты всякими безобидными темами. Болтали, как нервно Масами выбирала между двумя парами колец, не зная, какое лучше выбрать, и проверяла чуть не до граммовки. Кагами рассказывал, что дизайн его цветочных украшений явился ему во снах. Данзо и Кохару по обычаю кричали друг на друга, ведь опять что-то не поделили между собой, и Митокадо аккуратно пытался успокоить свою пассию, пока она не решила переключиться с Данзо на него. Кагами ехидно подшучивал над ними прямо на ухо друга, пока тот не захлебнулся вином от его шуток. Приятная идиллия, далёкая от их непростой мирской суеты. Они решили забыться в этот день от всяких войн, от работы, от общественных волнений, от обязанностей и трудностей и наслаждались компанией друг друга, как когда ещё не выросли, и что за костром, как эскорт Тобирамы, пели песни и шутили шутки, как и в гостиной Бивако, когда политический тон их беседы переходил в шуточный и игривый. Кагами наслаждался этим праздником, он всегда любил застолья и торжества, это напоминало ему о семье, которой он лишился, о том, как весело они собирались всей семьёй и что-то отмечали. Когда матушка разрешала есть более двух кусков яблочного пирога, когда ему не нужно было учиться и он мог весь день играть с Данзо во дворе, и, разумеется, он надевал свои красивые одежды, которым так гордился и которым красовался всем на обозрение. Когда Данзо выпил вина достаточно для грустных размышлений, он затих, вновь о чем-то думая. Застолье наконец перешло в стадию «коллективных песен», и Кагами пел красивым голосом душевные песни из их юности. У свадебных музыкантов отобрали гитару, аккордеон, барабаны и флейты. Живая музыка уже исходила от стола пирующих, а не от персонала. Данзо умел петь, но сейчас ему этого не хотелось. От выпитого кружилась голова, и этот шум только усиливал это. Он хочет немного прийти в себя, чтобы не портить окружающим настроение своим кислым видом, и, извинившись, уходит из-за стола. Он проследовал на террасу и, вдохнув немного аромата цветов, успокоился. Облокотился на перила и глубоко дышал приятным тёплым воздухом. Ночью он особенно насыщенный и свежий. Особенно здесь, за городом, где нет нечистот, пыли от повозок и дыма от индустриальных производств. Он вдыхает ещё и ещё, пока не слышит безумно знакомый аромат. От него бешено заколотилось сердце и вспотели ладони. Шёлковый мускус, пушистая трава, влажное переплетение тел. Он оборачивается и видит владельца этого запаха. Хирузен стоял, оперевшись об арочные своды, и слегка улыбался. Данзо сглатывает. В прошлый раз, когда они оказались наедине в алкогольном опьянении, не произошло ничего хорошего. Однако этот феромон так пленителен, что хочется остаться и вдыхать ещё, пока это окончательно не вскружит ему голову. — Извини, — бормочет Шимура. — Я сейчас вернусь за стол. — Я не поэтому, — ласково отвечает Сару. Разумеется, Данзо не удивлён. Он не может не поднять некоторый разговор сейчас, ведь сегодня очень важный день, и то, что он хочет сказать ему, не менее важно. Сару подходит ближе, Данзо пятится, пока не оказывается прижатым к мраморным балкам, стиснутый жаром могучего тела напротив. — Данзо… Шимура не ответил, только злее нахмурился, но выглядел всё таким же потерянным и испуганным. Хирузен сглатывает, ощущение, будто он поймал животное в угол и оно пытается защищаться. Ну почему опять это чувство? Почему каждый раз Хирузен чувствует себя охотником, от которого обязательно нужно защищаться? — Сегодня последний день, — странным тоном бормочет Хирузен. Хочет прижать его к стене и поцеловать. Хочет снова скользить ладонями по его гладкому телу, слышать его судорожные и страстные вздохи, усердно скрываемые стоны. Хочет прижаться к нему всем телом и глубоко вдохнуть обожаемый запах кожи. Ощутить его дрожащее тепло. Слышать своё имя, срывающееся с его губ. Всё это — снова испытать. Только более это не зависит от него. — Скажи мне, — волнительно просит он. — Лишь единственный раз будь честным со мной. Мы так давно играем в эту игру, и кажется, будто у неё нет конца. Ты всегда убегал, поэтому… — Замолчи, — задрожал голосом Данзо и спрятал взгляд. — Я делал шаг за шагом, но ни к чему не пришёл. Ты так и не позволил мне… — он приблизился и выловил полный смущения взгляд друга, притянув его рукой за подбородок. — Ты и сейчас убежишь? Или ты всё же позволишь сдвинуть это с мёртвой точки? Его губы так близко, что лихорадочное дыхание обжигает кожу. Хирузен слышит, как бешено стучит его сердце. Но в этот раз первый шаг он оставляет за Данзо, лишь коснувшись кончиком своего носа его, не настаивает на таком желанном поцелуе, лишь ожидает решения. Последний день, очевидный разговор, Хирузен сказал то, чего Данзо ожидал услышать. Игра в молчанку, где Хирузен вновь и вновь пытается подступиться к ледяному сердцу друга, а тот принимает за должное и молчит, будто ничего не произошло. И, казалось бы, чувства так очевидны, но никто здесь не уверен в них. Хирузен не понимает, что чувствует к нему Данзо, а сам Данзо не понимает поступков Хирузена, вечно игнорируя их. Как будто они были слишком не уверены друг в друге, хотя столько лет прошли рука об руку. Хирузен оставил выбор Данзо, и это испугало его. От его ответа зависит — станет ли эта долгая юношеская игра чем-то серьёзным или нет. И Данзо так хочет согласиться. Очень хочет быть с ним как омега. Однако это непростительные мысли. Ведь потянувшись к нему ладонью, голову его наводнили омерзительные и жуткие воспоминания. Перед глазами — альфы, они тяжело дышат, у них алый взгляд и с клыков капает слюна. Эти альфы терзают детские тела. Терзают множество омег. Терзают его мать. Эти альфы причиняют ему боль, рычат и скалятся. Эти альфы защищают подонков, не заботясь о безопасности омег. Человек напротив него — альфа. Он так же смотрел на него. И когда он вспоминает об этом, рука его содрогается и в горле встаёт болезненный ком. Его смущают большие лунные глаза, оттенённые нежным вельветом. Бледная, как фарфор, кожа. Длинные шёлковые волосы, ниспадающие на круглое лицо. Не было ни дня, чтобы он не думал об этом мальчике. Мысль, что он сейчас лежит на больничной кровати совершенно один, всеми покинутый и никому не нужный, — режет его сердце, и даже находясь на свадьбе, где он должен радоваться счастливому итогу отношений его близких друзей, Данзо не было места из-за этого. Этот мальчик, эта крохотная омега, пережившая ад, — она изменила всё. Данзо вспоминает его изломанные руки, множество побоев, ссадин и порезов на его крохотном тельце, его безжизненные глаза и страшные хрипы лёгких, и это ставит жирную окончательную точку на его отношении к альфам. Никогда больше.

«Нет, Хирузен.»

Данзо хмурится, и спрятав взгляд, молча уходит в сторону, чтобы покинуть террасу. Снова молчание. Очередное бегство. — …это твой ответ? — Данзо не видит его лица, но тон казался горьким и тоскливым. Он не ничего не ответил и вернулся на празднество. Видимо это всё.

***

Жизнь текла размеренно, так легко ускользала из виду, что дни сменялись порой не замечено. Немного отойдя от прошедшей тяжёлой миссии, Кагами вновь принялся за слежку высокопоставленных людей, однако старался больше не оставлять Данзо одного, хотя бы более двух недель, чем грешил ранее. Шимура в свою очередь продолжал захаживать к мальчику и проверять, всё ли с ним в порядке. Ребёнок иногда махал ему, иногда звал, но Данзо лишь иногда решался зайти, однако прежде приносил ему что-нибудь вкусное. Оказывается, омеге не нравится сладкое. Казалось, это будет продолжаться вечно: он будет приходить к нему, ни на что не решаясь, наблюдать, стоять в стороне. Только вечно так продолжаться не могло. Разумеется, он больше не мог играть в этот трусливый спектакль и тянуть решение. Он же не навсегда останется здесь, чтобы Данзо смотрел на него из-за окна и ничего не предпринимал. Ведь, когда он вернулся в очередной раз, в палате он мальчика не обнаружил. Сердце зашлось ужасливыми ударами, и спёрло дыхание. Где он? Куда он пропал? Ему не говорили об этом, да и не то чтобы он часто взаимодействовал с персоналом. Он врывается в палату, осматривается, мальчик не играет в прятки, не моется, его и правда нигде нет. Тогда Данзо бежит в справочную и выцепляет первую попавшуюся медсестру. Она не поняла, о ком речь, поэтому он ищет тех, чьи лица видел до этого. Другая медсестра сначала испугалась его реакции, но в конце концов поняла из его невнятных объяснений, о ком шла речь. — Так, а что мы с ним делать будем? Жить его оставить тут не можем, и родителей у него нет, — она устало вздохнула. — Мы его отправим в посольство. Там и решат, что с ним делать дальше. Либо в приют, либо обратно на родину. Как это? Снова в приют? Но он же только вернулся из приюта, и снова обратно? Где его опять будут бить и насиловать? Где он не познает родительской любви? Где он останется изломанным и несчастным на всю оставшуюся жизнь? Нет! Нет! Этого больше не повторится! Данзо решился, он его не оставит, он не бросит его! Шимура сотрясается всем телом и вцепившись в медсестру руками грозно рычит: — Где он?! Медсестра пугливо сказала, что его собирают к выписке, и, не дослушав, Данзо бежит в регистратуру, там опять не понимают, о ком речь, и направили его в палату, он вновь возвращается туда и, даже осмотрев все палаты на этаже, его не находит. Уже отчаявшись, он бежит во двор и, когда увидел чёрную макушку, чуть не задохнулся от волнения. Мальчика одели в одежды, какие у них были, и фиолетовый халат был слегка ему велик, в руках он держал небольшую котомку — там лежали некоторые игрушки, какие ему подарили доктора и Данзо. Шимура бежит к нему, и мальчик сначала испуганно дёрнулся, а потом охнул, когда увидел, как большая омега, вся взволнованная и испуганная, смотрит на него. Мальчик видит, как часто он дышит, как руки его дрожат и губы поджаты, будто он сейчас заплачет. Ребёнку дали наказ пойти в какое-то большое здание, но его медовое золотко стояло сейчас рядом с ним и хотела сказать что-то важное, только не решалась. Данзо аккуратно садится на корточки и, взглянув в глаза ребёнка, он слегка касается его плеч ладонями. Они слегка потные от волнения. У мальчика заинтересованный и полный предвкушения вид, и это тянет Данзо из его пучины страха, в который он ввергнул себя. Он хочет лишь, чтобы эти постыдные желания оказались достижимыми, ведь ранее уверял себя, что это невозможно. — Т-ты, — слова встали в горле, Данзо дрожит так, будто в первые в жизни признаётся в любви. — Ты хочешь… жить со мной? Мальчик кротко вздохнул и лунные глаза его широко округлились. — Я-я знаю, быть может, — голос дрожит, но заставляет себя говорить через силу, лишь бы его не потерять. — Мы с Кагами не самая обычная семья, и я… многое тебе не дам, что могла бы дать твоя настоящая мать, но… — его пальцы теснее сжимают детские плечи, и он вновь сглатывает колючий ком в горле. — Но я постарался бы дать тебе всё и… я бы сделал всё, чтобы ты был счастлив. Я постараюсь любить тебя так, как ты того заслуживаешь. Ты хочешь стать частью моей семьи? Ребёнок улыбается и кидается в его объятия: — Мамочка! — восклицает он. — С мамочкой! Сердце в пятки ушло. Всё произошло так быстро, и вот уже этот желаемый всей душой мальчик лежит в его объятиях и зовёт мамой. Он же всегда так его звал, и Данзо наконец поверил, что эти волшебные слова предназначаются ему. Так сложно поверить в происходящее. Такое важное событие в его жизни, оказывается, так легко ему далось. Ему оставалось лишь решиться, избавить себя от страха и совершить свой первый шаг навстречу. Принять привязанность. И вроде бы его желание подарить этому ребёнку любовь необъяснима, в чём-то загадочная, но, как и думал, что это божий умысел, так и решился принять. Жизнь этого ребёнка тесно переплелась с его жизнью в ту судьбоносную ночь. Мальчик отнялся от Данзо и посмотрел в его полные слёз, зелёные глаза. — Миня завут Аратимарю, — улыбнулся он. — Миня папа назвал. Папа сказал, потому что я змейка. — Ах, — волнительно вздохнул Данзо. — Ты заговорил, — и обнял его снова крепко. — Какое чудесное имя! Им обоим больше не перед кем отчитываться, ни в какое посольство он не пойдёт. Данзо берёт его на руки и спешно, полный торжественного нетерпения, направляется домой. Наконец-то домой. Кагами встретил их на террасе, почувствовал ошеломляющий поток чувств через метку, и теперь испуганно ждал своего друга, в надежде выяснить, что же произошло. И обомлел, когда увидел Данзо с худеньким мальчиком на руках. Никогда прежде Учиха не видел на лице любимого такого необычного выражения, и он не опишет его, как бы ни пытался. Данзо приблизился к нему. Кагами осмотрел их волнительно, но усердно пытался это спрятать. — Это он? — задрожал он голосом. — Да. Его зовут Орочимару, — улыбнулся Данзо, и обратился к мальчику. — А это Кагами. Он тоже будет тебя любить, кормить и обожать, как самого прелестного ангела на свете. Орочимару смущённо хрюкнул и заёрзал в объятиях мужчины, пытаясь спрятать алое личико от Кагами, но тот увидел, как заблестели его красивые глазки, и вмиг стал очарован. Какое чудесное дитя, Данзо и половины не рассказал, как тот был прелестен. Ребёнок восточных островов. Первое время Орочимару говорил мало и заикался. Данзо искал причину этого во всех возможных книгах и учебниках. Информации было недостаточно для того времени, чтобы стать идеальным родителем, каким Данзо так хотел стать. Кагами не читал никаких книг. Так и бывает. У кого-то талант к воспитанию, а кому-то нужно этому учиться. С мальчиком было тяжело, он часто кричал, не хотел выходить из дома, не хотел оставаться один, и доходило это до такой степени, что он не оставлял родителей даже в туалете. Данзо часто приходилось брать отпуска, чтобы сидеть с ним дома и учить его выходить на улицу, привыкать к громким шумам, искоренять в нём страх темноты, страх острых предметов, не реагировать слишком остро на феромоны альф, которые он, бывало, слышал во дворике и в ужасе убегал внутрь дома. Орочимару и правда очень плохо разговаривал, плохо владел ложкой и вилкой. Иногда в его руке стреляло болью, он плакал и не мог объяснить, из-за чего, и родители отводили его к доктору. Тот объяснял, что не все косточки в его теле полностью восстановились и такие боли объяснимы. К основному уходу добавились натирания мазями и стандартные походы к шиноби-лекарям. Кагами и Данзо много с ним намучились, но с каждым месяцем наблюдали результат своего упорного труда и искренне радовались, когда Орочимару уже говорил более осмысленные слова в длинных предложениях, прекратил заикаться и мог оставаться один чуть дольше, чем ранее. Конечно, ночью ему неизменно пели колыбельные и сказки и не выключали свет. Сначала он мог спать только в присутствии кого-то и обязательно с выпущенным феромоном, со временем он научился спать один. Иногда он плакал от горя. Но бывало, он плакал… от радости. Потому что не мог поверить, в каком чудесном месте оказался. Как будто остался в одном из прелестнейших своих снов, какие видел в особо тяжёлые дни. Наконец убежал в них… но по-настоящему. — Ты мой особенный мальчик, — Данзо всегда лепетал это, когда расчёсывал его густые волосы. — Самый необыкновенный и прелестный ангел на земле. Тебя ждёт великое будущее. — Мамя, — а Орочимару всегда довольно мурчал в ответ. Он пока не понимал всех слов, произнесённых его матушкой, но чувствовал в них особенную к нему любовь. Мамочка его любит, и он доволен. Самое лучшее чувство на свете. Маленькому Орочимару был очень интересен мир вокруг. Он почти не видел его, прошлая матушка постоянно прятала сына от погромов, крысиной чистки, проводящихся по всем подпольным борделям страны, от Учиховской полиции и никуда его не выпускала, боясь, что с такой необычной внешностью его точно поймают. Иногда он мельком, из окошка, видел повозки и цокающих мимо лошадей и людей и постоянно спрашивал матушку об этом. Она отвечала кратко, иногда скомкано, еле находя в себе силы на ответ. Она всегда была так измождена из-за «работы», на которую обрекло её это государство, и почти не занималась его воспитанием. Мама часто колола себе опиум, чтобы хотя бы в дурмане забыться от своей нелёгкой жизни, и Орочимару называл её «смешной» в эти моменты. Однажды из-за любопытства он лизнул немного с ложки, и мама сильно его отругала, сказав никогда так больше не делать, даже если будет очень плохо. Это учение осталось с ним до конца жизни. Об отце Орочимару знал немного и видел его лишь несколько раз. Он был каким-то чиновником, дворянином, и иногда он захаживал к ним и приносил конфеты, а маме деньги, тогда мама покупала мальчику новую кофточку. Жаль, он не мог ни перед кем ею покрасоваться. Отец назвал его так, потому что его кожа была бледная, как чешуя королевской кобры, какую увидеть можно на родине, из которой забрали его маму. Мама его так и звала «Орочи» и лепетала потом «большая змейка», потому что он вырастет и тоже будет большим-большим, как воины её родного племени. Мама говорила, что яд этой кобры смертелен, но и приносит великое лечение, и как почитают её во многих племенах, ведь она царица мудрости, знания и бессмертия. Многие из них набивали её на свои руки, чтобы представить свою силу и стойкость. Матушке искренне нравилось это имя, ведь оно сулит мальчику прекрасное будущее. Орочимару с возрастом принял своё имя буквально и связал свою жизнь со змеями — заключил договор с королевой змей Манду и научил создавать их из энергии своего тела. Символизм этого животного был ему по нраву. Они не были плохими родителями. Да, мама иногда срывалась на него в порыве усталости и своих нелёгких чувств, а папа мог захаживать и почаще, но в силах этих непростых обстоятельств, повзрослев, Орочимару прекратил их винить. Быть может, они и правда делали всё, что было в их силах. И точно они не заслужили тот жестокий итог каким оборвалась их жизнь. Даже не до конца понимая что с ними произошло, стоя тогда на центральной площади и наблюдая их бледные лица, Орочимару заплакал. Без того опустошенного смертью своей семьи, его тогда похитили. Более он никогда их не видел и больше не вспоминал. Слишком больно. — Подними подбородок, держи спину ровной, ты не дворянских корней, но я обучу тебя так, что никто даже не усомнится в твоём благородном происхождении, — он трепетно вздохнул. — Каждый будет восхищаться тобой, ведь только восхищения ты и достоин. Неизменно. Всегда. Он говорил эти слова. Данзо внемлял мальчику гордость, учил демонстрировать свой стан и манеры. Не было в их отношениях ни одного случая, чтобы Данзо хотя бы коротким словом подавлял его или оскорблял. Не навязывал выбор, прислушивался к каждому увлечению своего ребёнка и поддерживал даже тогда, когда Орочимару терял интерес. Он так старался не повторить воспитание своих родителей, он так боялся сделать из него свою копию, что всегда поступал ровно наоборот. Орочимару рос в любви, в такой, которая многим детям показалась бы сказкой. Только Кагами выказывал строгость и дисциплинировал мальчика, он был той самой золотой серединой, которая не позволяла воспитанию Данзо избаловать его. Родители заметили, как с возрастом он проявлял большой интерес к миру вокруг, и покупали ему энциклопедии и учебники, ведь ребёнок почти потерял страх перед большими пространствами. Орочимару сначала с упоением разглядывал сложные картинки, а потом принялся читать, не без помощи взрослых, но начав — остановить не мог. Он хотел прочитать про каждый цветочек, про каждый камушек, про каждую птичку и кошечку, каких он видел на улице, и с придыханием узнавал об их особенностях. К сожалению, с возрастом в нём проявились и некоторые… последствия его тяжёлого прошлого. Кагами иногда замечал распотрошённых птиц на задних двориках и думал сначала на кошек. Потом замечал жаб. Со временем эти трупы становились покрупнее прошлых, и Кагами выказал своё беспокойство по этому поводу, намекая на мальчика. В какой-то момент они застали его за этим делом. Орочимару стащил с кухни нож и снова поймал лягушку. Он сначала колол её лапы, потом потыкал кончиком ножа в шею. Визгливое кваканье только его подбадривало. Кагами нервно выдохнул и уже было хотел подойти ему и сказать так не делать, но любимый осёк его. Такое лучше не лечить строгостью, пускай и благородной. Орочимару не повернулся, когда Данзо к нему подошёл, и взглянул только когда рука ласково потрепала его плечо. Данзо увидел мёртвый, стеклянный взгляд, точь-в-точь какой наблюдал в день их первой встречи. Бедный мальчик переживает последствия своего прошлого. — Зачем ты это делаешь, Орочи? — со всей лаской на какую он только был способен спросил он. — Мамочка, — печально пробормотал мальчик в ответ. — Я хотел, чтобы она плакала. Я хотел сделать ей больно. Хотел, но не понимал почему. Что-то это должно дать, но что именно, Орочимару не понимал. Из раза в раз их резал и слушал их писки и визги, и чуть-чуть становилось легче. А почему — не знает. Казалось бы, режет и режет, смотрит, слушает, каждый раз в нём что-то шевелилось, и это «что-то» дарило ему спокойствие. — Не держи это в себе. Только не таким способом. Тебе не станет легче. Пойдём. Я кое-что тебе покажу. Он берёт лягушку в руки и намекающе кивает Кагами в гостиную. Орочимару шёл подле мамы, виновато понурив голову. Ему было стыдно перед Кагами, ведь видел в его глазах укор, он не хотел его расстраивать, просто сам себя не понимал в силу возраста. Данзо усадил его за стол и быстро нашёл все нужные книги, попросил Кагами помочь и лишить лягушки жизни, потом плотно пригвоздить лапки к жестяной тарелке. Данзо звучно шлёпает рядом с Орочимару учебником по биологии, разворачивает и спешно находит строение лягушки. Кагами заинтересованно замурчал. Ему нравится эта идея, поэтому он метнулся за пергаментом и тушью. — Орочи, мы даём тебе очень важное поручение. Найди каждый орган какой показан в этой книге. Опиши его. Опиши для чего он нужен, а потом, — он погладил его по головке. — Ты расскажешь нам с Кагами что узнал. Проведи усердную работу. Мы тебя послушаем как важного доктора, так что ты отнесись к этому серьёзно. У мальчика загорелись глаза. Он так и вопрошал своим видом: «Правда можно?», смотрел на обоих своих родителей в нетерпении, и они оба ему кивнули. Он глубоко вздохнул и схватился за учебник, жадно поглощая каждую памятку и заметку. Данзо по-теплому ухмыльнулся и подошёл к Кагами. Позволил себе небольшое озорство и пощупал его за живот, он рад, что мальчик согласился. — Ты умница, — улыбнулся Кагами и поцеловал его в лоб. — Надеюсь это поможет. Данзо никогда до самой зрелости своего ребёнка не спрашивал того, что с ним делали. Он делал вид, будто ничего не произошло, никогда не упоминал тот приют, ни людей, ни альф, ни чиновников, и всякий намёк на какое-либо насилие над детьми он прятал от Орочимару. Не позволял читать газет, в книгах, где это упоминалось, он вырезал целые куски с их описанием. Лишь бы всё забыть, лишь бы не помнить, и это помогло мальчику не видеть кошмаров. Он не спрашивал, думал ли мальчик об этом и часто ли думал, Орочимару мог сказать об этом сам. «Скорбный взгляд», о котором говорил Орочимару, был несознательным, ведь он был создан таким в день их первой встречи, и Данзо никогда не мог забыть, сколько ужаса пережил этот ребёнок. Каждый раз, когда они встречались в процедурной и взгляд матери резал Орочимару душу, он в конце концов предложил ему играть в игру. Формальная и официозная игра «доктора и пациента», чтобы Данзо хотя бы на мгновение забыл, кто перед ним, и прекратил так тоскливо на него смотреть. «Я буду обращаться к тебе на «Вы». Я твой лечащий доктор, а ты мой пациент, чувства излишни, не думай о них, лишь о своём здоровье». С годами частично искоренить этот взгляд получилось, но после смерти Кагами он вернулся опять. Ведь теперь Орочимару напоминал ему о почившей любви, с кем он воспитывал это чудесное дитя. Данзо очень им гордился, с возрастом Орочимару проявлял свои врождённые таланты, свой острый ум и наблюдательность. Он просил покупать ему учебники уровня значительно выше, чем он читал до этого. Он вскрывал множество животных, и его презентации родителям становились щедры на детали и описания. Кагами учил его стойке, владению мечом, Данзо учил его выносливости. К сожалению, из-за множества переломов, пережитых в детстве, Орочимару не мог освоить тайдзюцу на высшем уровне, и Данзо лишь гонял его кардио и укреплял связки, повышал выносливость, он и Кагами решили основной упор в обучении сделать на печати и владение мечом. Орочимару учился быстро, и казалось, ему всё мало. К сожалению, из-за работы родители не могли посвятить ему много времени на обучение, но и зарывать его талант не хотели. Кагами в поисках компромисса ходил некоторое время по знакомым и всяким военным, чтобы выяснить, кто достоин учить их мальчика, и когда услышал знакомое имя, волнительно предложил этого человека Данзо. — Хирузен сейчас набирает учеников, — Кагами вывалил это в лоб, только зайдя за порог. — Осталось одно место. Наш друг с радостью его возьмёт. — Не хочу отдавать его Хирузену, — фыркнул Данзо и увидев, как Кагами нахмурился, засмеялся. — Не хмурься, я пошутил, любовь моя. Сару искусный воин, полный чести и добродетели. Он подходит для нашего ангела. До сего момента они не светились своим ребёнком среди друзей и знакомых на военных постах, опасаясь, что из-за восточной внешности у мальчика возникнут проблемы. В государстве Огня подобная восточная внешность после войны не удивляла граждан. Однако и связали людей восточного происхождения со всякими тёмными делами, как проституция и наркоторговля. Неудивительно, ведь большинство похищенных иностранцев попросту бросили на улицы, и знаменитое решение Тобирамы дать каждому, кто рожал ребёнка, — гражданство, затрагивало не всех. Если первое время этим действительно занимались, то по правилам человеческого фактора забросили это из-за лишней бумажной работы и трудностей, связанных с выдачей места жительства. Всё как всегда, Тобирама поглощён внешней политикой, а внутренней занимаются бездари. Куда идти одиноким матерям без должного образования и без знания языка, как не в проституцию? Их спасали суфражистки, но не могли найти и спасти их всех, ведь многие из них уже похищены богатыми землевладельцами и борделями, которые так тяжело найти. Кто-то продавал себя буквально в рабство и шёл на изнурительные сельскохозяйственные работы или на заводы, и то если их брали по доброте душевной, ведь обучать без знания языка — тяжкий труд. Кагами и Данзо не хотели, чтобы с ребёнком что-то случилось или о нём узнал государь, поэтому Хирузен сильно удивился, когда ему привели этого необычного мальчика, ведь он прежде не видел своих друзей с ним. Они не стали говорить ему, что усыновили Орочимару, на этом настоял Данзо, просто потому что у Хирузена слишком длинный язык. Кагами согласился. Орочимару не выглядел взволнованным, держа руки своих родителей, с интересом разглядывал всех, кого видел перед собой. Большой альфа напротив казался ему хорошим, потому что у него добрые глаза, но его смущал мускус в феромоне. Он не любил мускус. Они поздоровались, познакомились, Кагами рассказал об особенностях силы мальчика, о подходе к его тренировкам, что можно делать, а что нельзя, во избежание травм. Хирузен слушал очень внимательно и уточнял, Данзо это понравилось, значит, Сару серьёзно относится к тренировкам, а не пинает балду, как привык делать со всеми остальными важными делами. Хирузен будет хорошим отцом, так он подумал. Ребёнка отпустили знакомиться со своими новыми товарищами, взрослые продолжали диалог. Хирузен аккуратно пытался поинтересоваться о его происхождении или хотя бы кем он приходится этой паре, но Данзо ловко уводил его от этих вопросов. Однако не сказать о чём-то важном он не мог. — Хирузен, — Данзо приблизился и хлопнул друга по плечу, взгляд его стался серьёзным. — Запомни. Это очень особенный ребёнок. Проявляй к нему терпение, отнесись со всей любовью, на которую только способен. Он обязан расти в любви. Хирузен тоскливо поджал губы и тихо спросил: — Он пережил что-то ужасное? Кагами молча отвернулся, а Данзо нахмурился: — …никогда его об этом не спрашивай, и меня не спрашивай. Я хочу забыть день нашей встречи. Навсегда. На какие-то злостные крики Данзо обратил внимание мгновенно. Какой-то мальчик, которого он не знал, задирался и подшучивал над Орочимару. Дети часто пугались бледной кожи у аборигенов восточных островов, и не было то удивлением, что они шутили и задирали не понимаемое ими. Рядом стояла девочка, узнанная мгновенно — внучатая племянница государя Тобирамы, маленькая Тсунаде, единственная наследница от их дворянской ветви. Данзо удивился этому, прежде никому не было ведано о её местонахождении, Тобирама скрыл о ней всю информацию, и в столице вместе с родителями она не жила. Прежде её мельком видели только приближенные Хокаге и только в его резиденции. Что изменилось, и какая причина заставила параноидального и осторожного Государя представить её в свет? Однако очередные насмешки отвлекают его от раздумий, и он мгновенно бросается к мальчикам. Ребёнок, его звали Джирайя, негодник с белоснежными, как облака, волосами, увидел, как сзади его новоиспечённого товарища появился жуткий высокий силуэт. Джирайя нахмурился, он же просто играл, что это за жуткий взгляд? Орочимару никак не отреагировал на появление мамы позади себя, он знал, что мамочка пришла, чтобы его не обижали. Данзо садится рядом с ребёнком на корточки и нежно обнимает его плечо ладонью. — Орочимару, — мрачно пробормотал он рядом с его лицом. — Ты помнишь, что надо делать с альфами-задирами, которые смеют подавлять и обижать тебя? — Убивать, — безвинно отвечает мальчик. — Всё правильно. Ты гений. Не позволяй никому сомневаться в этом, — и ядовито кривится. — Особенно таким грязным простолюдинам. — Данзо! — грозно рыкнул Сару и подбежал к ним. — Не смей запугивать моих учеников! — Ты скоро сам убедишься… — будто бы надменно и с придыханием ухмыляется Данзо. — Насколько же он превосходит всех остальных. Хирузен испытал от этого странное чувство. Как-то ему… некомфортно. Это была угроза? В самом деле, Хирузен убедился в способностях своего ученика на первом же уроке. Орочимару искусно выполнял все задания, понимал учителя с полуслова, исполнял такие техники и проявлял такие знания, какие способны были исполнить только ребята рангом повыше. Как Данзо и говорил, у Орочимару был врождённый талант. Единственное, в чем он был плох, так это социальные взаимодействия — ему тяжело давалось общение со сверстниками, и Джирайя с Тсунаде нехотя принимали его в свою маленькую группку. Всё потому, что не понимали, о чем тот говорит. Тсунаде была дворянкой, но в силу возраста ей было тяжело понимать подобное формальное общение, как она говорила, «стариковское», ведь так сухо и официально говорит её дядюшка Тобирама. Джирайя также был сиротой, но его учили улицы, поэтому от любой этики он был далёк. А Орочимару вёл себя как благородно воспитанный дворянин. Хирузен был приятно удивлён, как элегантно мальчик вёл себя, но не мог не отметить, что такое дворянское тщеславие ограждало его от общения со сверстниками. По виду Орочимару не скажешь, что его это заботило. Он всегда был, как говорил Хирузен, «себе на уме». Как правило, ему не были интересны поднятые его друзьями темы, и он волнительно наблюдал, как шелестела листва от колыхания ветра. Он искренне наслаждался миром, в котором жил, и он был ему куда интереснее, чем драмы и визги своих сверстников. Иногда он отвлекался от миссий и мог остановиться на месте, чтобы аккуратно извлечь цветок с корнями, как учил его Кагами, и положить в колбу с раствором для дальнейших изучений. Всегда ставил на первое место знания, бывало, наплевав на миссию. Его знания множество раз помогли Джирайе не отравиться, когда он вырывал из его рук ядовитые грибы или ягоды. Хирузену очень нравился этот ребёнок, он был необычным, таких он ещё не встречал. И с сожалением предрекал ему путь изгоя, непонятного обществом из-за своих талантов, но, видимо, Орочимару было и будет на это всё равно. Он опьянён своими открытиями и видит только их перед своими глазами. Однако со своими товарищами спустя время он подружился. Орочимару научился находить с ними общий язык, пускай и не мог говорить про свои интересы. Ребята многому его научили, но самое важное — он постиг умение подстраиваться под других людей и искать в этом выгоду. Воспитание Кагами и Данзо сделало его характер двойственным, в нём сочеталось несочетаемое, а таким людям свойственно стать лицемерами. Орочимару в этом проблемы не видел. Со временем он очень сблизился с Хирузеном. В этом альфе было нечто особенное, какое нельзя выразить простыми словами, лишь чувствовать. В конце концов даже его мускус прекратил пугать Орочимару, он увидел в том мягкое тепло, пушистый и бархатный, как весенний пух. Они много разговаривали, пока остальные спали: об этике, о религии, о моральных принципах — у его родителей были другие представления о подобном, и Орочимару приятно удивился, ведь впервые в жизни встретил человека, неосознанно соблюдающего почти все христианские догматы. Таких обычно называют «блаженными», общество внутренне презирает их духовную чистоту, ведь сами к подобному благородству не способны, но Хирузен обладал обаянием и харизмой, чтобы выцеживать из своего окружения таких людей или хотя бы держать их в узде. Однако он признался ученику, что пускай у него и был большой круг знакомых, они называли себя друзьями, Хирузен не отрицал, но и не утверждал этого, на самом деле в сердце своё он впускал малое количество людей, и назвал три имени. Орочимару искренне этому удивился. Его мама была близка учителю. Иногда Орочимару видел их вместе, но Данзо моментально менял поведение, стоило хоть кому-то увидеть их общение. Это выглядело странно, но по-своему очаровательно. Мама с ним вела себя не так, как со всеми. Он назвал Кагами, и они правда виделись достаточно часто, хотя после таких встреч Кагами бывало приходил поддатым домой, и мама обещала выпороть Хирузена за развращение пьянством своего любимого. Хирузен назвал Бивако, и её Орочимару тоже часто видел у своих родителей, она ему запомнилась громким голосом и тем, что учила его материться. Кагами театрально её журил за это. Орочимару понравились имена, которые он назвал, поэтому он почувствовал близость с учителем. Он никогда и никому не рассказывал о своём прошлом, родители никогда его не спрашивали, а он не хотел об этом говорить, но с учителем он впервые пожелал обсудить это. Ни подробностей, ни деталей он не упомянул, сделал вид, что говорил о друге, и примерно описал ситуацию и некоторые чувства, например, как глубокую и не подавляемую ненависть. Сару поддержал его игру. Учитель предлагал ему сложный путь, но этот путь должен был избавить его от ненависти — принятие, прощение, смирение. Сару рассказывал о своём опыте, и этот опыт вселил в Орочимару надежду, что горькая боль, разъедающая его сердце, всё-таки может уйти. Боль вновь явится ему, но она исцелит, и за тем последует облегчение. Он долго думал над этим, а потом слегка намекнул об этом матушке, хотел услышать мнение от близкого человека. Тогда он пожалел о том, что решил поднять эту тему с Данзо, и понял, почему эта тема никогда дома не поднималась. — Хирузен сказал я должен отпу… — Хирузен не омега! — гневно перебил он. — Он ёбанная альфа! Кагами не было дома, чтобы его утихомирить, и Орочимару впервые предстал гнев его матери во всей красе. Он никогда прежде не видел его столь разъярённым. Казалось, ещё мгновение, и он пойдёт к Хирузену за разъяснениями, какого чёрта тот лезет в их семью и что-то смеет навязывать его сыну, но объяснений не дождётся и порвёт его в клочья. Его возмутила сама идея применить к подобной травме хоть какие-то добродетели. Смирение? Прощение? Принятие? Его сейчас на части от эмоций порвёт! Да как он посмел сказать эти слова, да как у него язык повернулся! — Только тот, кто не понимает твоей боли, может просить тебя простить! — кричит он. — За такое нельзя прощать! Хирузен не видел то, что видел я, не видел! — и задохнулся, чтобы гневно сжать кулаки и понурить взгляд, голос его стал мрачным и холодным. — …А я видел. Это был высший акт надругательства над самой жизнью, это было опротивевшее явление всей мразотной и отвратительной сущности альф. Их нельзя любить и прощать после этого зверства! — Хирузен говорил каждый заслуживает право на прощение, — бормочет юноша в ответ. — Я не дал им этого права, — рычит Данзо в ответ, — я не дал им возможности думать о послаблении последствий их злодеяний. Я убил твоих мучителей, я пытал их долго, пока они не помолились всем богам этого мира, и я сделаю это столько раз, сколько потребуется. И ты примешь в этом участие! — Но… — Ты увидишь гнилое нутро этого проклятого богом и дьяволом пола. Не смей проявлять к ним сочувствие, только трус имеет наглости просить тебя прощать их! Прощать — это значит понимать, а понимать — это значит дать им оправдание! Никаких оправданий они не заслуживают! Наверное, в тот вечер последний уголёк надежды в юной душе Орочимару потух. От вида изуверских пыток альф, каких поймали на подобном преступлении, взамен внутри зашевелилось нечто мрачное и жестокое. В этом весьма юном возрасте он и вступил в Корень.

***

— Как это ты не сделаешь его государем? — грозно и злобно вопросил Данзо. Когда в государственной чете поднялся вопрос о новом наследнике престола, Данзо не удивился, ведь язык Хирузена болтлив настолько, что о предстоящих мероприятиях он узнавал за две недели до этого. Однако всё это время, пока происходили политические метаморфозы, Данзо готовился к предстоящему решению совета тщательнее, чем к первому дню поступления в школу. В первый раз он проиграл, когда у него не получилось вернуть преемственность по дворянскому происхождению из-за неудачного расхождения голосов совета, так же не получилось и удержать метод престолонаследия Тобирамы. Был выбран Минато, чему Данзо в самом деле не мог помешать, ведь выбирался он по методу демократии. Не стоит и повторять, какая это была паршивая попытка, и Данзо, не переставая, раздувал её, агрессивно настраивая всех против демократического настроя Хирузена. У Сару попросту не было выбора в следующий раз, когда он вновь поднял вопрос о передаче наследства. Из-за прошлого проигрыша, в этот раз Данзо использовал весьма неэтичные методы для победы. Доходило до шантажа и угроз. Не просто так его не любили коллеги. Делал всё, лишь бы совет не одобрил потенциальных преемников Хирузена, которых он выбрал, не ясно на чём основываясь. Ведь если бы он выбирал конкретно из своих учеников, то предложил бы Орочимару, однако его имя не прозвучало в этом списке. Как-будто он знал, как сильно жаждал Данзо поставить его на пост. Не обозначил он и своего военного советника, который так же жаждал этой власти, Данзо этому даже не удивился, даже темы этой не поднял. По «поганому жалостливому взгляду Хирузена» (как выражался Данзо) всё было понятно — он думает, что господин Шимура не в состоянии к адекватному правлению. Смерть Кагами, сделавшая его помешанным, с годами только сильнее его ломала, и ссора с Шисуи, и его ссора с Фугаку, из-за которой он потерял Итачи из ряда Корня, и частые отгулы по работе по неясным причинам — этот год оказался для него тяжёлым и сильно его надломил. Данзо, как обычно, делал вид, будто ничего не произошло, а Хирузен, как исключительный эмпат, видел печальные перемены в его характере. Советник только и говорил: «Эмоции в политике неуместны», и верил в это, считал, они ему не помешают, всегда был в себе уверен. Даже когда всё валится из его рук. Надо быть непоколебимым и стойким, как скала. И всё же этот день, как будто последняя капля, окончательно его добил. — Есть определённые качества в характеристике Государя, которые я желаю видеть, и они не применимы к нему, — храбро выстоял Хирузен. — К моему Орочимару? — слово «моему» было произнесено случайно, но ему уже поздно увиливать, Хирузен знает, какой большой личный мотив Данзо во всем этом имеет; советник задыхается от возмущения. — Значит, ты смеешь смотреть на пост других своих никчёмных учеников… Ах, дай вспомнить, — криво и едко усмехнулся он, — что-то вроде игроманки и пьяницы с нулевым опытом руководительства и этого глупого вульгарного повесы, у которого одни девки на уме, а Орочимару не достоин? Он безжалостно давит насколько его воспитанник превосходит учеников Хирузена. Какое ребячество. — О Боже, Данзо… — Идеальный пример дисциплины и собранности! — грозно рявкнул он. — Гений своего поколения, с обширным опытом военного дела, которого… — …которого обучал лично ты, — нахмурился Сару. — Которого обучал лично я! — ничуть не смутившись довершил советник грозно. — Или это проблема для тебя? — Да, — твёрдо отрезал государь. — Для меня проблема. Я наслышан о твоих методах обучения и я знаю твои методы ведения политики. Человек, взращённый худшими твоими качествами в политической деятельности не будет хорошим правителем. С каждым годом зло в его душе только росло и… — Зло? Что за выдумки и сказки, что за детский лепет! Зачем ты ставишь это в один ряд? Как твои эфемерные понятия морали оценивают его качества как правителя? Ты ученик Тобирамы, но ты не впитал ни единого его политического таланта, и именно эта твоя бездарность не даёт тебе увидеть этот талант в Орочимару! — Данзо, угомонись, — рявкает Митокадо. — Ты превышаешь субординацию! Не забывай, что он твой Государь! — Рот свой закрой, шавка! — взбешённый его вмешательством кричит Данзо. Хирузен раздражённо массирует лоб. Он не остановится, пока не получит что хочет, или хотя бы каждого здесь не доведёт до нервного срыва. Очевидно, из-за своего нестабильного психического состояния в этом году он среагировал на эту новость куда ярче и агрессивнее, чем Сару ожидал. По юности Орочимару ещё тянулся к каким-то добродетели, какие пытался в нём взрастить учитель, но резко, как по мановению руки, в нём что-то надломилось, и он изменился. Его более не волновало ни прощение, ни милосердие, ни смирение — только беспощадная жестокость к врагам. Хирузен увидел в нём Данзо, в худших проявлениях характера. Только в этот раз ужас был тихим, холодным и осторожным, а такие даже опаснее. Как бы он ни потешался над Тсунаде и Джирайей, они хотя бы честные и никогда не вели всяких хитростных и вертлявых игр. В Конохе уже давно, с некоторой периодичностью, пропадают люди. Орочимару иногда видели в неприглядном образе, из-за усталости он забывал смыть с лица капли крови, он покупал у поставщиков из других стран химические компоненты, большинство его ассигнаций велись в чёрную. Хирузен уверен, что Данзо об этом знает и имеет ещё наглости спорить с ним по этому поводу. Сару это не любит, но придётся его приструнить. Он давно знал о расследовании Фугаку по этому поводу, и пора о нём уже торжественно заявить. — Ты так уверен в своём воспитаннике, Данзо? — тяжёлым голосом отозвался Хирузен и взглянул на советника хмурыми глазами из-под навеса шляпы. — Никаких противоправных и криминальных дел он не совершал? Его действия никогда не нарушали законы государства и этики? Данзо только злее щурится, но пока молчит, скрестив руки на груди. Выжидает больше информации для своих игр с подменой фактов и прочей манипуляцией, — Хирузен на это щурится так же грозно. — Митокадо, позови сюда пожалуйста Фугаку Учиху, — не отнимая прямо взгляда, велит государь. — Предполагаю, нашему генерал-прокурору будет интересно послушать его доклад, — на лёгкий отступ назад Шимуры, Хирузен рявкнул. — Стой на месте. Данзо внутренне кипел от гнева, но не выказывал это. Хирузен что-то пронюхал благодаря своей учиховской собачонке и теперь возвращает себе рычаги давления. В этой ситуации он в выигрыше, ведь Данзо понятия не имел, где мог просчитаться Орочимару, только догадываться. В голове ворохом строятся пути контратаки, что он мог сказать и как противостоять. В конце концов, всех жертв Орочимару он мог наречь предателями и шпионами, статус лидера Корня это позволяет. Хирузену не нравится любое насилие, но Данзо всегда уверял его в пользе этих методов, всегда просил полагаться на него, давил-давил на его чувственность. И убеждал. — Вы звали, достопочтенный государь? — грубый голос раздаётся из-за спины, Данзо только кривит губы, Фугаку не к месту пунктуален. — Покажите уважаемому генерал-прокурору достижения Ваших долгих расследований, — ответил он важно, забивая в трубку табак. — Ему не терпится это увидеть. Они вышли к выходу из резиденции, где уже стоял отряд капитана, и как неприятно увидеть там Итачи. Полицейская форма ему шла, но она его недостойна, Итачи читает это в глазах бывшего начальника и отводит взгляд. Данзо кривится на этот немой официоз: отряды, форма, сопровождение, ему даже интересно, репетировали ли они эту сцену, лишь бы обескуражить его? Он не проявит ни единой эмоции им на потеху, и ранее пылая гневом, смиряет себя, не спеша следуя за государем. Ему не нравится, куда они идут, путь этот он хорошо знает, и удивительно, как о нём прознали они. Здание было самое непримечательное, в не самом благополучном районе, и так как давно заброшено, было занято Корнем. То, что они тут следили, — нарушение договора с Хирузеном, он законодательно не имел права влезать в его дела. Особенно Фугаку не имел права лезть сюда. Но они влезли. И такое грозит Хирузену долгими подлянками и издевательствами. На вопросительный намёк о том, кому принадлежит эта территория, Сару иронизировал, что государству. Отряд отвёл его внутрь, и Данзо с неприязнью вздохнул, если они сейчас спустятся в подвалы, значит, уже знают всё. Это они и сделали. В подвалах было множество комнат, но Орочимару не занимал их всех, а соорудил там ловушки для особо любопытных людей. Ещё ниже подвала располагались темницы с пленными. Всё здесь спроектировано максимально аккуратно и дотошно, но Фугаку каким-то образом всё равно всё вынюхал. Данзо всегда думал о нём как о ничтожестве, получившем пост только по праву наследования, несознательно отметая его положительные качества, как обычно делал. Учихи не просто так несут долг исполнительной власти, как и Фугаку не просто так известен одним из лучших руководителей в государственных органах. Капитан полиции явно указал на нужную дверь, внутри советника закипает гнев, не хочет, чтобы они туда входили, только сделать ничего не может. Двери распахиваются, и встретил их удивлённый взгляд Орочимару. Он не успел долить в колбу реагент, сразу же взглянув в глаза Данзо, тот морганием объяснил ему ситуацию: «Бери важное. Беги. Разберусь». Орочимару едко и широко улыбнулся, сощурившись. — Добрый вечер, гос-спода, — раздался его холодный голос, он говорил громко, чтобы они не услышали выпущенных из-под сарафана змей. — Как внезапно. Что же привело вас-с в столь поздний час-с? Чай не предложу, право, не ожидал гос-стей. — Внизу ещё есть живые люди, — сухо дополнил Фугаку, проигнорировав усмешку доктора. — Незаконно пленённые. Хирузен окинул взглядом процедурную — множество химических реагентов, заспиртованных органов, стеклянных тар с разлитой по ним кровью, разложенных карт строения человека, и едкий запах спирта приглушал смрад гниения, резкого мускуса и «феромона агонии». Хотя запах кофе чувствовался особенно явно. Множество химических веществ здесь — незаконно приобретённые, также у стран, с которыми торговля запрещена законодательно ещё с правления Тобирамы. Ему хватило вида человеческих органов, чтобы устроить Орочимару взбучку. Виновник всего этого спектакля думал лишь о том, что ему здесь особенно важно. — И какие же добрые дела ты тут творишь, Орочимару, — нахмурился государь. — Твой учитель не соврал, в самом деле достойно потенциального наследника на престол, — и поднял ладонь, поочерёдно загибая пальцы. — Мародёрство, соответственно, осквернение могил. Похищение наших граждан и граждан других стран. Пытки. Неэтичные эксперименты. Убийства. Незаконная торговля. Уход от налогов. Что же ещё дополнит список качеств хорошего правителя? Данзо криво улыбнулся, закрывая глаза: — Ах, — едко усмехнулся он. — Значит, ты решил ткнуть меня в мою неправоту, Хирузен? Вижу, клыки прорезались у старого дурня, — он встал напротив Хирузена и Фугаку, позади них стоял отряд, готовый к штурму, и вперился ледяным взглядом в глаза Сару. — Паразит. Ты об этом сейчас пожалеешь. Он занёс ногу и сокрушительной силой ударил ею о пол, так, что пошатнулось здание, расходясь трещинами, а от вибрации удара разбились некоторые стеклянные колбы. Данзо нужно защитить образцы Орочимару, конфиденциальность его исследований, не дать Хирузену прямые доказательства их сотрудничества и, разумеется, надрать ему зад… Да и что тут лукавить. Мама защищала свою детку. Удар дал Орочимару фору во мгновение, и он воспользовался этим, хватая самое нужное. Это был знак саннину бежать, однако он сделает это со скрипом, посмотреть на представление ему очень хотелось. Никогда не видел таких последствий их ссоры. Хирузен его сильно разозлил. — Он убегает! Немедленно схватить его. Черта с два Данзо это позволит. Стоит двум полицейским поравняться с ним, он хватает их за шкирки и бросает обратно, вынуждая Хирузена и Фугаку отпрыгнуть в сторону. Побежали другие, активизируя свой взгляд. Итачи выжидал в стороне, наблюдая за этим. Использовать додзюцу против Данзо бессмысленно, он закрывал глаза не только из-за навязанного кланом воспитания, но из-за бдительности, не давая шанса вменить себе иллюзию даже на гражданке. Мощные удары бросают всех по углам, только сильнее шатая здание. Данзо бросился к Хирузену, обрушая на него шквал ударов, вынуждая отступать. Не жалея, сокрушал стены и несущие балки, разрезал потоками воздуха полки и столы, калеча всех поблизости. Хирузен такой реакции не ожидал, как и Фугаку, бросившийся на его защиту и приказывая немедленно прекратить это несуразное покушение на государя. Он тоже получил по голове. Выждав достаточно, Итачи проскользнул мимо их взглядов и отправился за целью. Если бы Данзо не увлёкся своей яростью на Сару, он, быть может, заметил его, но поглощён сейчас разрушением всего поблизости, в особенности желанными увечьями тому, кто посмел вынюхивать про его дела и так нагло об этом заявлять. Кто посмел не слушать его гениальные решения и упрямиться, при этом ни в чём не разбираясь! Кто посмел угрожать его мальчику! Государя отбросило мощным ударом ноги, с такой силой, что он пробил собой стену и вылетел на улицу. Здание разрушается, поднимаются клубы пыли, за которыми теряются образы. Но даже так, Данзо вновь бросился к Хирузену, занося ногу. Сару отпрыгнул на значительное расстояние и, переведя дух, утерев кровь с носа, в ожидании наблюдал, как из тумана поднявшейся ярости на него надвигается грозный силуэт. На шум собрался народ и волнительно охал: «Что происходит? На государя напали?», «Почему полиция бездействует?», но сейчас Данзо не волновало общественное мнение. Резкий рывок вперёд, и Хирузен вновь уклоняется. Ещё раз и ещё раз, пока Данзо не схватил его за ворот рубахи и не перекинул через спину, ударяя о землю. На мгновение сбилось дыхание. Но он переворачивается от следующего, содрогаясь от вибрации рядом. Встаёт на ноги, но слегка заплетаясь, принимает следующий, смягчив удар локтями. Отлетает в магазин и разбивает фасад в щепки. Он успел извиниться, прежде чем снова броситься в сторону от удара. Ему это уже надоело, но Данзо не остановится просто так. Нужны другие методы для успокоения. И в очередной раз уклоняясь, но теперь уже от воздушных лезвий, грозно кричит: — Не устраивай мне здесь истерики, только потому, что я в очередной раз не поступил как ты хочешь! Данзо задыхается от возмущения, но бить не прекращает: — Поступай ты как я хочу, Хирузен, наша страна давно бы пришла к величию! А ты упрямый… — он уже пыхтит от недовольства. — Упрямый… Дегенерат! Полоумная старая перечница! Тебе на пенсию пора, катись уже с трона, надоел мне! Хирузен хватает его за ногу, и Данзо удивлённо пятится назад, чуть не упав на землю. Сару тянет его на себя, чтобы крепко схватить поперёк тела. Господин Шимура вырывается, но сила печати сковывает его, лишая возможности выбраться. Ему остаётся только в гневе кричать: — Как смеешь ты! Отпусти меня! Трус! Мерзавец! Дерись со мной! Были у сурового военного советника некоторые слабости, они остались в нём ещё с юности. Хирузен их хорошо помнил — нелюбовь Данзо к тесным соприкосновениям, к оголениям, к пошлым шуткам. Он всегда нервно сбегал, стоило кому-то в компании поднять такие скабрёзности, и даже в уважаемом возрасте Данзо от этого не избавился. Порой это даже смешило. Что может побороть злость, как не смущение? По части обольщения Хирузен в навыках не жаловался. Противный советник сам напросился, сейчас как получит. — Тихо, — прошёлся по шее его глубокий голос. — Не злись. Ты привлекаешь слишком много внимания. Дрожь проходится по телу, как только Данзо учуял феромон, и внутренне чертыхается. Сару выпустил его для успокоения, и для успешного воздействия пол не важен, ведь в кровь поступают нейтральные гормоны. Однако именно для этой омеги именно этот чёртов феромон по-особенному действенен. Только он никогда этого не показывал и всё равно не позволял себе много им дышать, тем более в последнее время, когда у него развилась какая-то жуткая дрянь, названная Орочимару «ложной овуляцией». Данзо понурил голову, спрятав лицо. — … т-ты не успокоишь меня своими домогательствами, — голос задрожал, и он на полуслове превращает его в тихое бормотание. — Прежде именно так и происходило, — улыбнулся он жаром в его ухо, чувственный шёпот снова заставляет нутро содрогаться. — Или мне продолжить, чтобы в этом убедиться? Он специально это делает, чтобы Данзо смутился, чтобы не захотел оставаться с ним дольше, и у него это получилось. Хитрая старая перечница. Только ниже опуская голову, злостно бормочет: — К чёрту катись, старый пошляк, со своими шутками… Я тебя всё равно убью, помяни моё слово. Живых пленных отряд полиции не нашёл, змеи, выпущенные Орочимару во время их пустой болтовни, убили всех до единого. Данзо разрушил здание, и под его обломками похоронено множество упоминаний и доказательств экспериментов Орочимару, из подвала успели вынести людей, пока они также не обвалились. Однако у Хирузена имелось достаточно, чтобы привлечь доктора к ответственности. Данзо сильно удивился, что у полиции получилось задержать Орочимару, и когда он узнал, кто именно это сделал, желал сжечь его заживо. Итачи всегда изумительно выполнял свою работу, раньше его восхищало это, сейчас же за такое вместо благодарности он великодушно снесёт ему голову. В резиденции во время решения участи его мальчика он не находился, выведав нужную информацию от своих шпионов. При Данзо государь бы ничего не сказал. Он отправился в место заключения моментально, как всё узнал, удушая всех охранников на своём пути, гневно топал в нужное место, и от вида Орочимару, спокойно сидящего на лежанке, у него порвалось сердце. Ему не место в тюремной камере! Он яростно вырвал прутья в тюремной решётке и уверенно вступил внутрь. — Ты в международном розыске, — не здороваясь, громко рычит он. — Хирузен лишил тебя всех чинов и поручил прокурорам составить судебный акт твоей вины. Они хотят судить тебя. — Ха-ха, — ядовито посмеялся доктор. — Я настолько для него опасен? Как очаровательно. — Я не могу тебя защитить, — признается Данзо с яростной досадой. — Они нашли в твоей лаборатории множество трупов. Твоих подопытных. Это прямой приказ Государя, мой чин не перекроет это. Данзо нервно наворачивал круги по камере и массировал болеющий лоб. Как это исправить? Что он мог сделать? Неужели это он виноват, что Хирузен арестовал его, ведь хотел ему подгадить в предстоящих выборах? Народ его не выберет, ведь информация о его преступлениях всплывёт в средствах массовой информации, не выберет ни совет, ни Хирузен. Чины имел право понижать только государь, и Данзо мог это обжаловать, но это бесполезно. Заставить его поверить, что убиты только предатели и шпионы? Хирузен уже знает больше положенного. Всё бесполезно. Всё так бесполезно! Орочимару усмехнулся на его нервные расхаживания по камере. Он как всегда слишком много беспокоится, хочет помочь, а делает только хуже. У него тяжёлый год, Орочимару всё понимает, единственный кто понимает по-настоящему. Он встал и с мягкой улыбкой стукнулся лбом о его висок, выпустив свой очаровательный феромон. Успокойся, мама, всё хорошо… — Тс-с-с… Угомонись, — успокаивающе бормочет он. — Не переживай так, я давно уже не ребёнок и могу справиться сам, — и улыбнулся. — Быть может это к лучшему. Властвовать в тени, вот моё призвание. Не забывай, у нас с тобой планы куда величественнее, чем какое-то правление. От этих слов Данзо почувствовал облегчение и мгновенно упал на пол. Пережив излишнее нервное напряжение, только сейчас позволил себе расслабиться и осознал, как сильно был измождён. Главное, Орочимару сейчас ничего не угрожает, только это имеет для него смысл.

***

Орочимару путешествовал по миру некоторое время, жил в резиденции Шимур, когда придётся, пока не отстроил свою резиденцию. У него с Данзо произошло много споров насчёт его вычурной архитектуры, и, не сумев переубедить это упрямое дитя, Данзо сдался. Хотя эта красота по-настоящему его восхищала. Ему передался вкус к прекрасному и любовь к любому искусству, какое он возымел, посетив вместе с матерью множество музеев и выставок, с присущей ему любознательностью слушал тогда описания этих картин и поглощал это. Данзо, правда, сетовал на то, что теперь посещать его процедуры стало затруднительнее из-за расстояния, но Орочимару отсмеивался, что это только оправдания его «стариковскими проблемами», и ловил справедливую оплеуху. Удивительно, но Данзо начал навещать его вне процедур гораздо чаще, чем когда тот жил в городе, в этом было своё очарование, будто господин тосковал из-за большого расстояния между ними. Орочимару бы радушнее к этому отнёсся, если бы Данзо посещал процедуры так же часто, а не игнорировал их из раза в раз. Загнать его в злосчастный кабинет было той ещё пыткой. Ребёнок в теле старика. Они нечасто разговаривали о течке Орочимару, ведь он сам не желал поднимать эту тему. Особенности его цикла до сорока лет представали неописуемым мучением, и каждому из них было больно это обсуждать. Не имея почти никаких привязанностей, далёкий от любви Орочимару течку переживал неэтично и жестоко. Так же, как он готовил для Данзо лекарства, так же он принуждал альф к эрекции, фиксировал их на месте и, не испытывая никакого удовольствия, просто ликвидировал все негативные последствия. Всегда с закрытыми глазами и зажав нос. Этими лекарствами пользовался не только Данзо. Орочимару никогда не позволял себе терять контроль, всё происходило под его дотошным контролем. Всё из-за особенности его состояния — если бы он допустил максимальный выброс гормонов в кровь, то сильно бы мучился. Только не так, как остальные омеги. Данзо даже не раздумывал, как бывает, думают некоторые родители, о его браке или партнёре-альфе, ведь Орочимару своими действиями убедил и успокоил его, что подобного не произойдёт. Родители по обычаю негативно относятся к новым или потенциальным партнёрам своих детей, и все эти долгие годы Данзо не переживал по поводу этого. Пока не появился этот поганый Кабуто. В резиденции Орочимару он появился ещё юношей, его продала собственная мать, не заботясь о его дальнейшей судьбе. Это была альфа среднего звена, лицо его круглое украшали острые чёрные глаза, спрятанные под оправой круглых очков, а свои серебристые волосы он завязывал в хвост. Альфа с поразительным талантом к биологии и лечению, такой же помешанный на жажде к знаниям, но хитрый, как лиса. Орочимару он нравился, и относился он к нему по-особенному, что было не свойственно жестокому и холодному нраву доктора. Данзо в этом интересе не видел ничего хорошего, ведь как же так, тот, кто никогда не вёл себя как омега, начал так себя вести. Он заинтересовался альфой! Поганой, омерзительной тварью, в которой нет ничего хорошего по факту его существования, ведь он проклят нести этот дьявольский пол! Не хотел отдавать его альфе, боялся повторения его страданий, очень за него переживал. Не было ни дня, чтобы он не наседал этим ему на уши, но смущённый ребёнок отмахивался и бежал от этих разговоров. Маме такое рассказывать очень неловко, особенно когда это его первый опыт. Поэтому Данзо о развитии их отношений не знал, думал, даже это к лучшему, иначе бы мальчика убил. Потом, после долгих размышлений, вспоминая слова матери и Кагами, он склонялся к варианту одобрения, только признать это было тяжело. Если Кагами, это чистейшее и чудесное существо, считал, что любовь способна исцелить даже самые глубокие раны, быть может, у Орочимару ещё есть шанс изменить свою жизнь и избавиться от боли и ненависти. Если такой вариант окажется действенным, он не будет против. Не знал о чувствах этого мальчика к своему Орочимару, не знал, на что тот готов ради него, но избавил себя от предвзятого отношения (ненамного), отстал от ребёнка с назойливыми наказами, только ожидая поступков этого новоиспечённого кавалера. Если малолетний сопляк, эта альфачья гнида, оступится хоть на шаг… Была уже ночь. Данзо не спалось из-за нервного напряжения, появившегося из неоткуда. Ему иногда помогало распитие зелёного чая с ромашкой и наблюдением за движением ветра. Ему нравилось смотреть на ветер, чувствовать его, и иногда повелевал им, чтобы колыхать цветы и доносить до себя их аромат. От медитации его отвлекла поступь ног, тихая и усердно скрываемая. Данзо выталкивает нож из рукава и укрыл его под ладонью. Стоит ему почувствовать присутствие наглеца, кто посмел вступить в его имение, он мгновенно бросает нож в цель и прыгает на безопасное расстояние, выслеживая обстановку. Знакомый человек с пробитой рукой смотрел на него ошарашенно. — …это ты, — презрительно сощурился Данзо. — Резко же Вы реагируете на гостей, — в обиженном недоумении ответил Кабуто. Любит строить из себя беззащитного и наверняка сам под нож бросился, лишь бы бдительность ослабить и заслужить доверие, но Данзо его насквозь видит. К чёрту пусть катится (и это не потому, что он совратил его ангела). В лицемерии ему не уступать своему господину, господин Шимура даже уверен, что сам Орочимару научил его этим манипуляциям. Альфа поганая, какого чёрта он заявился к нему? — Так я реагирую на тех, кто посмел проникнуть в мой дом, не обозначив своё присутствие рядом, — он осанится и слегка поднимает подбородок. — Зачем пришёл? Кабуто неловко потёр шею и позволил себе нервно выдохнуть, очередное подозрительное поведение, но в этот раз оно вызвало беспокойство. Что-то плохое случилось? Если сам Орочимару не послал ему весточку и не навестил — значит, это «плохое» случилось с ним. Внутри всё напряглось от этих мыслей. — Данзо-сама, я не знаю, к кому ещё обратиться, — нервно пробормотал он и неловко отвернулся. — Господину Орочимару очень плохо, он кричит, говорит, ему больно, не подпускает никого к себе, двоих человек уже убил. Он зовёт маму, и я не понимаю, кого ему привести. Вы единственный, кто тесно с ним общается, поэтому я и пришёл к Вам. Этого давно не было, и поэтому Данзо боялся это услышать. Это ужасные новости. Именно этого он боялся. Он резко пригвождает Кабуто к стене, глаза его округлились незыблемой злобой и угрозой. Если он сейчас надавит посильнее, то запросто сломает его шею, поэтому юноша не дёргается. — Что ты ему сделал? – на взгляд недопонимания, Данзо теснее придавил его к стене и только злостнее зарычал. — У него не было этого очень давно, но появился ты и приступы возобновились опять. Что ты сделал, мелкий паскудник? Отвечай! — Я… — ему в чём-то неловко признаться, взгляд так и бегал. — Это была просьба господина. Провести цикл со мной… — Ах, — волнительно выдохнул Данзо и отпрянул назад. — …так значит, вот почему. Он попытался провести овуляцию с альфой, без лекарств, по «нормальному» чего никогда не делал, вот почему случился приступ. Он хотел снять с себя проклятие своего кошмарного прошлого. — …мой бедный ребёнок, — еле слышно бормочет он. — Ты вновь пытаешься жить как нормальный человек и это вновь обжигает тебя, — и взглянув на альфу мрачно и холодно пояснил. — Это из-за овуляции. — Такое? Да как это связано? — поражается Кабуто. Данзо не ответил, а только молча побежал в резиденцию. Кабуто даже его догнать не мог, только оскорбиться, насколько этот старик его быстрее. Господин Шимура врывается в резиденцию и бежит в сторону его комнаты, и, услышав там крики, выбивает дверь ногой. Кабуто не успел даже добежать до двери как услышал яростное и громкое рычание: — Убрали руки, не трогайте его! — резкий взмах двумя руками и воздушные лезвия рассекают всех на пополам. Никому не позволено видеть его в этом состоянии. Орочимару весь сжался, страдал крупной дрожью, всё скользил ногами по полу, упираясь в стену, и кричал. Хватался за волосы и жмурился. Он в помешательстве, и все эти слуги, что облепили его давеча, только усиливали его приступ. Потому что мутный взгляд видел множество теней, их феромоны ужасали его, они тянули руки, и они являлись когтистыми большими лапами. Их голоса скрежетали, как ножи. Но знакомый голос возвращает ему крохи сознания. — Матушка! — раздался надрывистый и страдающий плач, но головы он не поднял, вцепившись в свой живот. — Мне так больно! Как мне больно, матушка! Прекрати это! Фантомные боли, как объяснял сам Орочимару. Страшные воспоминания возвращают ощущения, какие он переживал в эти дни цикла, и тело поражала боль, хотя всё уже давно зажило. Снова ломают кости, снова выбивают глаза, лопается кожа, снова режут ножами и когтями. Кусают. Лижут шершавыми языками. Калечат. Насилуют. И феромон их омерзительный обжигает ноздри, остаётся в лёгких копотью. Даже умение описать обширные биологические ощущения не помогло, это — описать не мог. Данзо бросается к нему, и тянется за ним теперь медовая вуаль, а от поступи расцветал папоротник. Он крепко прижимает Орочимару к себе, обхватив ласково голову ладонью, и прижался губами к макушке. Удерживает его от истерических порывов и криков. Лицо Данзо скорбное выражало собою неописуемую душевную боль. Сам задрожал и всё теснее обнимал доктора, пусть слышит феромон, пусть он его успокоит, пусть избавит от боли. Скорее… скорее, скорее. — …так это Вы его матушка? — ошарашенно бормочет юноша, еле переводя дух. — Ничего не понимаю. Данзо не ответил, только бормочет как заклинание, слова успокоения: — Всё хорошо. Я рядом. Они тебя не обидят. Тебя никто не тронет. Горе ты моё луковое, не надо плакать. Всё давно позади. Ты стал таким сильным, ты дашь отпор каждому. Дрожь прекратилась, и Орочимару замолчал. Стеклянными глазами разглядывал пол, бездумно наблюдал, как лужи крови разливаются по полу. Да. Точно. Их всех ждёт такой итог. Как итог его мучителей. Как итог всех, кто посмеет его обидеть. Все они закончили и закончат также. А он окажется в медовых садах эдема. Мама рядом, мама его защитит. Он спрятал лицо за густыми волосами, надрывисто вздыхает, спрятал слёзы и сжал рукав белого халата. …И вновь ласкал пушистый папоротник, и медовая роса оседала на его веках, и ощущение такое, будто он оказался в благоговейном лесу, полном тепла и божественного умиротворения. И горьковатая, душистая полынь, чьи жёлтые цветочки он выдавливал пальчиками, оставалась на ладонях звучным благоуханием. Он улыбался и нюхал потом свои ручки, это будоражащее летнее звучание щекочет нос. Здесь тепло и спокойно. Как же давно он не слышал его феромон. Как же он по нему соскучился. Данзо облегчённо выдохнул, когда его ребёнок успокоился. Он гладил его, раздумывая, как же ему поступить. Выбор, который он предоставил себе, был трудным и рискованным. Он посмотрел на Кабуто, тот выглядел взволнованным и потерянным, будто он в самом деле переживал за своего господина и ему больно смотреть на его страдания. Только насколько эти чувства честные и искренние? Где гарантия, что эта маленькая поганая альфа имеет хоть что-то человеческое, что она умеет любить кого-то, кроме себя, и не относится к Орочимару как к жалкой омеге, желая лишь подавить? Данзо искренне не понимает, за какие качества Орочимару его выбрал, почему именно он, чем он отличается от всех поганых альф. Но выбрал. Поэтому его надо поддержать. — Чёрт возьми… — рычит он и жмурится; выждав время он всё же решается, вперившись в юношу строгим взглядом. — Раз уж он выбрал тебя, раз уж он решил излечить свои раны, возыметь мужества познать любовь; в попытке принять его выбор, я скажу очень важные слова, которые никому ранее не говорил. Кабуто нервно завёл руки за спину. — Слушай меня очень внимательно, мальчик. Он очень хрупкий. Душа у него прозрачная и чистая, как у ребёнка. Ты не должен его обижать. Будь с ним аккуратным и нежным, будь с ним ласковым, как с младенцем. Люби и цени его как самое дорогое существо. Относись к нему особенно, как к самому особенному ребёнку в мире. Будь с ним терпелив, прояви к нему заботу, как мать к своему дитя. Тогда, быть может, ты его исцелишь. А потом гневный, жестокий и ледяной рык доносится следом: — Но, если ты обидишь его… — взгляд его явился смертоносным. — Предашь его доверие. Разобьёшь ему сердце. Посмеешь сделать хоть что-то вопреки его желаниям. Не услышишь слова «нет»… Я тебя запытаю. И убью. Он не альфа, Кабуто убедился в этом после сказанных слов. Видимо, Данзо готов был подвергнуть свой секрет опасности, лишь бы убедиться в осведомлённости последствий при неаккуратном обращении с его ребёнком. Этот голос звучал воистину ужасающе. Глубокое, сокрытое от глаз разумного, ощущение голого инстинкта — голос и глаза зверя, защищающего своё дитя. От альфы, в котором он видел агрессора, зло и никого более. И он поручал его в эти руки неохотно, через силу, и только из-за уважения к выбору своего ребёнка, но остался так осторожен, будто одно неловкое движение Кабуто, и его голова тотчас слетит с плеч. У господина Шимуры получилось укоренить в нём животный ужас пред его яростью. Кабуто даже не думал услышать подобные слова о своём господине. Он не видел его хрупким и беззащитным, эта омега поражала своей внутренней, умственной и физической силой и никогда не казалась слабой. Сколько его пыток и экспериментов наблюдал, на скольких вскрытиях присутствовал, осознал его как лишённого всякой жалости человека. Высеченная едкая ухмылка всегда украшала его лицо, казалось, чужие страдания его только забавляли, он неизменно стремился к открытиям и получал от этого удовольствие, но было ощущение, будто боль его подопытных представала приятным дополнением. Презирал глупость, она могла довести его до гнева, и кто-то лишался головы. Он усмешливо комментировал это тем, что эта голова оказалась носителю бесполезной, а «рудименты мы удаляем». Кабуто в нем восхищала как раз эта внутренняя сила. Орочимару считал себя настолько возвышенным над всеми остальными, что в какой-то момент, жизни других людей утратили для него значение. Ходячие образцы, не более. Подобострастный характер Кабуто не мог не восхититься этим. Орочимару казался ангелом, царящим в аду, — властителем знаний и карателем невежества, заполучив право судить людей, ни на мгновение не сомневаясь в этом праве. И когда это могущественное существо признало в Кабуто преемника, это не оставило никаких сомнений и принудило юного альфу влюбиться в него без остатка. Однако как столь могущественный человек, знающий цену и себе, и своим знаниям, может быть ранимым? Чистая душа, невинное сердце, он правда такой? Быть может, иногда он видел его таким, когда господин полным трепета взглядом смотрел на мир вокруг себя, этот тёплый блеск в глазах был похож на детский. Только называть его ребёнком язык не поворачивался. Его мама так считает, и это важно запомнить. Это сейчас главное. На кону стоит его жизнь и его отношения с тем, кого он осмелился полюбить, — и сейчас всё это решает его мать. — Я постараюсь, — напряжённо пробормотал он. — «Постараюсь» меня не удовлетворяет, мальчик. Ты клянёшься мне и никак иначе. — Да. Хорошо. Клянусь. — Ты слышал? — обратился он к Орочимару. — Он поклялся. Одного шанса он заслуживает. Попробуем увидеть сколько же стоит никчёмное обещание альфы. Орочимару тяжко усмехается, а потом жмурится от боли: — …не надо было делать это в овуляцию, — болезненно пробормотал доктор. — Я сглупил. Думал это прошло. Думал смогу искоренить этот страх, побороть его. Не получилось. Видимо я всё ещё слаб. — Когда-нибудь, моё прелестное дитя… — он огладил его плечо и нежно прислонился лбом к макушке. — Этот страх, эта боль, они уйдут. В этом мире нет человека сильнее тебя, я горжусь твоей попыткой. Орочимару слабо улыбнулся и накрыл его пальцы ладонью. — Феромон надо убрать. Спровоцирует ложную. И Кабуто ещё тут. — Плевать, не думай об этом. Просто дыши, — Данзо бросил взгляд в сторону альфы. — А ты уходи. Твоё присутствие нервирует меня. Кабуто фыркнул надменно, но всё же поспешил выйти из комнаты.

***

Всё, как и сказал Орочимару, — их связывает куда больше, чем эти мучительные пятнадцать лет. Они семья. У них обоих специфический характер, и их отношения столь же необычны, они играли в игры, рычали друг на друга порой, всё потому, что нрав их обоих тяжёлый и язвительный, в чём-то не пересекается. Однако неизменно заботились друг о друге и глубоко любили. Орочимару думал, разорвёт этих альф на части за него, он преисполнился таким гневом, что не мог успокоиться. Потом оглаживал рубины на своих пальцах. Потом успокоился. А потом открыл шкаф и достал все записи, где зафиксировано состояние его матери за последние годы. Каждый год всё хуже и хуже, нестабильные гормоны, нестабильные нервы. Не только смерть Кагами так сильно повлияла на его психическое состояние, это гормоны сводили его с ума. Качали на эмоциональных качелях, превращали его в параноика, и он так усердно боролся с этим, что развил дисморфофобию — отрицание своего тела и пола. Заставил себя жить в иллюзиях. Принудил себя к одиночеству. Даже от Орочимару отдалился. Заперся в коконе. Глаза доктора бегали по очеркам — постоянные воспаления матки, лечения щитовидной железы, стабилизация работы гипофиза. Гормональные всплески отразились на работе сердца, развилась тревожность, бессонница, приступы тахикардии и удушья; иногда пропадала менструация, аменорея из-за бесконечных течек. Всё, что он тогда читал — поэтапная гибель организма. Тогда ненависть пропала. Он, разумеется, не отказал себе в удовольствии напасть на них и высказать Шисуи всё то, что давно крутилось на языке. Почему не убил… Потому что они его лекарство. Потому что это те самые альфы, к которым он не испытывал ненависти, а они те, кто захотели его как омегу. Они дадут свою полезную секрецию, все нужные белки, все нужные ферменты, которые требует его нервно-гормональная система, они могут оплодотворить его — и тогда, по вероятности вычислений Орочимару, цикл перезапустится, гормональная система вернётся в первоначальное состояние. Это должно излечить его. Только прогнозы всё равно неутешительные при любых раскладах. Данзо обрёк своего ребёнка на мучительные поиски лекарства от его смерти. Побочные результаты его поисков поразительны, если бы он обнародовал свои знания, то записал бы своё имя в историю. Однако все эти почести не волновали его так сильно, как помешанный поиск истины. Панацеи от страданий омежьего рода. И создание яда для мучения альфачьего. Как он всегда говорил: «Aut viam inveniam, aut faciam» Да, сейчас господина Шимуру ждёт невероятный половой голод, всё произошло слишком резко, и разум не поспевает за нуждой организма. Это похоже на ситуацию, что после резкого похудения человек неизменно наберёт вес обратно и даже больше, чем было до этого, — так и здесь. Организм жадно потребует желаемого много, в излишке, опасаясь, как бы эти дурные времена дефицита не произошли опять. Ничего страшного, потерпит. Орочимару будет строгим, не даст решать это безрассудному старику, сам за всем проследит. Они сидели в гостиной недалеко от его комнаты и пили вино. Пластинка с задорными народными песнями, сочинёнными ещё во времена, когда Орочимару не было и десяти лет, лечила душу, подбадривала на хохот и шутки. В погребе Орочимару было множество вин — шампанское, произведённое на родине его рождения; игристые, красные, белые вина, имелись и ботритизированные вина, разлитые из виноградной плесени. Он их коллекционировал, когда путешествовал по миру, у каждого народа свой любимый сорт, свой метод изготовления и хранения — хороший вкус Орочимару различал эти малейшие подтоны, преиспытываясь новым опытом. Пожалуй, помимо коллекции биологических образцов, его виноградный погреб был вторым по шкале его гордости. В гостиной тёплый, слегка тусклый свет, они сидели без каких-либо официальных облачений, в лёгких халатах, ничего в тот вечер не отягощало их тело и душу. Данзо не скрывал перед Орочимару Кагами, его эта в чём-то пугающая помешанность заставила его думать, будто «Кагами хотел на него посмотреть». Орочимару лестно, потому что Данзо никому его не показывает. Всё как и во времена его воспитания, любовь его родителей никому не дозволено видеть. Непривычно было так вместе сидеть друг с другом, без всяких официозов и врачебных формальностей. Самый обычный честный разговор, который им обоим трудно давался. Сначала было неловко, засудачили, поверхностно прошлись по быту, а потом принялись спорить. Спорили, пока не засмеялись, и разговор их обернулся этическими и социальными наблюдениями. Это было приятно — человеческие отношения. Данзо по ним страшно соскучился и сейчас не понимал даже, почему сам же отстранился от своего ребёнка. Ах да… Ребёнок его любви к Кагами. Сейчас он осознал, что его поступок был неправилен и труслив, эти тяжёлые пятнадцать лет он обязан был быть рядом с Орочимару, а не сгорать в своей скорби в одиночестве. Ведь быть рядом с ним — снова стать мамой. Доброй, заботливой, полной хоть каких-то положительных и нежных чувств. Сейчас он более не позволяет себе такое. Почему? Он сидит рядом со своим сыном и другом, и ему действительно, за долгое время, хорошо и спокойно на душе. Он в правильном месте и с правильным человеком, он там, где нужен. Комплексы не противостоят поступкам его дитя — Орочимару снова спас его жизнь. Какое ещё доказательство любви ему нужно, чтобы поверить, насколько они дороги друг другу? Орочимару вновь заговорил о своих увлечениях, и Данзо снова его внимательно слушал, понимая только половину, но слегка улыбался. Весёлый настрой доктора его раззадорил. — Исследования неполноценны, а я, как ты знаешь, разбрасываться не подтверждёнными предположениями не люблю, — Орочимару аккуратно ставит бокал на стол и театрально откидывается на диване. — Половой контакт нужен для впитывания в слизистые фермента. Предположительно, он находится в секреции альф и омег, тебе-то и секс с ними не обязателен, только обычная дефлорация. Хотя нет, вру, фрикции же могут поднять складки фасций и способствовать лучшему впитыванию. Я думаю, этот фермент успокаивает раздражение нервной системы, он отвечает за удовлетворение. — Что это за фермент? Его можно использовать просто так? — Тс-с-с, природа его мало изучена. Моё предположение — это чтобы определённо произошёл половой акт, для оплодотворения. Проблема, он живёт только при определённой температуре и в определённых условиях. Его изучение проблематично, потому что он умирает, стоит убрать его из зоны обитания. Я работаю над этим. Один из предполагаемых вариантов панацеи для омег, — доктор пожимает плечами. — А быть может, этот фермент за это не отвечает. Говорю же, только предположения. Данзо отвернулся и прикрыл глаза, водя пальцами по каёмке бокала. Его рассказы часто непонятны, но слушал его всегда с интересом, надеясь разделить увлечения своего ребёнка. Быть может, он слушал из-за гордости, ведь всегда был уверен в его исключительных способностях. Может, потому что нравилось слушать и не понимать это и видеть в нём важного доктора. Быть может, из-за трепета и любви. Мальчик хочет отплатить долг — подарить жизнь, как когда-то её подарили ему. Он поворачивается к нему, прикрывая глаза, в них виден тёплый медовый свет, то гордость. Орочимару улыбнулся ему. — Есть ли в этом мире человек умнее и великодушнее тебя? — бормочет он, устало уложив щёку на спинку дивана. Орочимару усмехается и театрально вскидывает ладонью: — Ах, твоё обожание! В лести ты бесспорно хорош. Быть может из-за неё я стал столь высокомерным. — Имеешь право. — Разумеется ты так скажешь, — наклонил голову доктор радушно. — Ты никогда не говорил иначе. — Не подумаю, — нахмурился Данзо. — Ты достоин только восхищения. Навсегда был и останешься умнейшим из всех, кого я знал. Благородное существо, — и немного медлит, прежде чем окончательно скривиться. — Они никогда не говорят, сколько людей ты вылечил, сколько жизней спас и за скольких боролся. Скольким подарил надежду, сколько волшебных лекарств изобрёл. Да, ты где-то неэтичен и жесток, но я всегда говорил: «Лес рубят — щепки летят». Этим глупым свиньям плевать на твои добродетели, они зацепились лишь за твои грехи и терзают их, возводя их как основу твоей личности. Как они могут ненавидеть тебя, когда множество твоих лекарств спасают их жизни? Снова ему открывается, наконец проявляет чувства. Как давно он не видел его таким. — Ты знаешь, — холодно улыбнулся Орочимару. — Я это делаю не ради других людей. — И всё равно делишься, — напоминает советник. — А ведь мог не делиться. Ты продаёшь их врачам и аптечникам, не упоминая своё имя, оставаясь в тени. Что это как не великодушие? — Хах, — он вновь театрально вздохнул с улыбкой. — Кагами говорил делиться, ты говорил проводить выгодный обмен, видимо, я впитал оба этих ваших качества. В тени мне куда приятнее находиться. Корень разве не из тени помогает людям, не надеясь на благодарность? — Всё правильно, — улыбнулся господин Шимура и мечтательно вздохнул. — Ты стал бы хорошим Государем. — Не таким хорошим как ты. Данзо засмеялся, смущённо спрятав лицо. — Я бы помогал. Я бы не бросил тебя. Данзо задумчиво перебирал пальцы. Эти последние месяцы — столько чувств, нервов, происшествий. Столько изменилось, и это трудно принять. Сейчас ему впервые хорошо за последнее время, Орочимару всегда дарил ему спокойствие, потому что Данзо ему искренне доверял, как никому более в этом мире. Не ждал от него никакой подлости, зла, а ведь к такому Данзо особенно чувствителен, ведь его доверие тяжело заслужить и легко навсегда потерять. Это человеческое, это попросту приятно — доверять кому-то. Не нервничать, не дотошно за всем следить, на какую жизнь себя обрёк лидер Корня. Сейчас он мог наконец-то подумать о работе, теперь ему придётся основательно изменить всё, что её касается. Хирузен и Шисуи тесно связаны с его деятельностью. Как с ними дальше работать? Не знает. Любовные придыхания, обиды — всё это неуместно в политике. Он не умеет с этим работать, потому что не знает, как манипулировать, как избавить их от этих чувств, ведь они куда величественнее, чем недопонимания, упрямство, гордыня, алчность, с чем он привык сталкиваться обычно. Хотя, может, он смотрит на это только под одним углом? Если бы он только мог понять, почему Хирузен обижается, и почему эти трое не могут от него отстать, почему Шисуи не хочет оставить их отношения на удобоваримом для Данзо нейтралитете, — ведь это он так и не смог искоренить. — Что ты нашёл в нём? — Орочимару заинтересованно повернулся. — Этот поганый альфа-сопляк. Я пытался тебя понять, но так и не смог. Несомненно, он полезен для тебя, как ординат. Но разве есть в альфе хоть что-то хорошее, за что его можно полюбить? Почему обязательно нужно сношение? Я, — он немного потупил взгляд, — всегда считал, что в истинной любви не может быть никакого влечения. По Кагами судит, но такие отношения бывают один раз на миллиард, настолько редки, что никто в них не верит. Потому что это явление истинной платонической любви. Она неестественна для людей. К сожалению, ему придётся признать, что чувства, которые испытывают к нему некоторые из его альф, это в самом деле любовь. Орочимару усмехается. — А что ты нашёл в этом избалованном, эгоцентричном, помешанном маленьком поганце, который готов геноцид устроить, лишь бы тобой обладать? И я имею в виду не быть с тобой, а обладать тобой, что диаметрально противоположные вещи, — и рявкает презрительно. — …какая же гадина. — …Шисуи не такой, — нахмурился Данзо. — И я к нему так не отношусь. — Тебе свойственно идеализировать своих детей, — усмехнулся доктор. — Тебе бы строгости как у Кагами. Да. Орочимару воспитан ими двоими, поэтому таких незрелых качеств в себе не нёс, а Шисуи избалован Данзо, так что это свело мальчика с ума. Данзо давно признал свою вину, свою страшную ошибку, и, услышав эти слова, горестно понурил голову. Орочимару внутренне чертыхнулся, зря он об этом сказал, бередит его старую рану. — Быть может… — внезапно серьёзно начал он. — В какой-то момент жизни я очень устал. Мне всё вспоминались слова Хирузена. Быть может, не о прощении тех, кто делал это со мной, быть может, о том, чтобы суметь простить весь альфачий пол и судьбу, обрёкшую меня на это. Может, он именно это имел в виду, но в силу возраста я это не понял. Всё же потом мне подарили любовь, и я рос в ней, — он печально опускает взгляд. — Мою душу вырвали из глубин ада и излечили её. Судьба извинилась передо мной. Он немного помолчал, воспоминания проносились перед его глазами. — Тот раз… Да, я думал, умру от ужаса, стоило Кабуто меня коснуться. Иногда я просыпаюсь весь в поту, будто этот кошмар не закончился. Я не отпустил ненависть, но иногда она исчезает. И ощущение, будто все наконец окончилось. Оно мне нравится. Этот парниша добр ко мне, и этого достаточно, — а потом голова его ещё более печально понурилась. — Видимо, мои наказы про альф тебе, те, что оскорбляли тебя… Может, я думал, что любовь поможет и тебе. Но сейчас, глядя на твои страдания, я больше не понимаю, что тебе поможет, — и, глубоко вздохнув, спрятал глаза за ладонью. — Ты сделал меня безоружным и беспомощным. Я больше не знаю, как тебе помочь. Я просто не знаю. Сердце сжалось, когда Данзо это услышал. Вспомнил его печальные слова, его горестный взгляд, пока он говорил всё, что накипело в его душе. Данзо несправедливо и жестоко обошёлся с ним. Из-за своего упрямства повесил на него свои проблемы и заставил страдать. Был эгоистичен и не рационален, думал лишь о принципах и о своей внутренней силе, принимал за должное его помощь, так хотел ни от кого не зависеть, не впускать никого более в своё сердце, и в итоге выгнал оттуда единственного, кому там самое место. — Ты сказал, я причиняю тебе боль, — грустно пробормотал Данзо и уложил свою голову на его плечо. — Прости меня. Верно, это моё проклятие — причинять боль всем, кого я люблю. Может… — и нерешительно молчит. — Я действительно хочу измениться. Лишь бы не делать тебе больно, не делать больно Шисуи и тем, кто решился попробовать меня любить. Этого упрямого эгоистичного старика, — а после прикрыл глаза. — Но попросту не знаю, как. Короткое молчание. Сейчас оно красноречиво как никогда. Больше никаких масок, замалчивания, игр и отрешённости. Наконец-то долгие годы скрываемая честность. — Когда всё стало так невыносимо и сложно? — задумчиво пробормотал Данзо. — Наверное, после смерти Кагами, — Орочимару молчит немного, а потом тоскливо усмехается, так, будто у него сейчас свело горло. — Что шепчет тебе Кагами, когда ты прикасаешься к нему? Говорит ли он тебе хоть что-нибудь? Господин Шимура прикрыл глаз ладонью. Чувствует тёплую пульсацию. Чувствует любовь и спокойствие. Часть Кагами оберегаемая им как самое драгоценное сокровище на свете. — Сейчас он говорит, что сильно тебя любит и тобой гордится, — отвечает он ласково, — и он очень благодарен. Что ты вновь спас мою жизнь. Орочимару засмеялся, и спрятал за ладонью слёзы. Ах, ну разумеется, он так скажет.