После молнии следует гром

Не передать ту ненависть, которую он испытывал к альфам. Он ненавидел их искренней, ни с чем не сравнимой ненавистью, он желал альфам самой мучительной и болезненной смерти и желал её всем без исключения. Для него не существовало «других», теми самыми погаными альфами он считал всех. Каждая альфа, по его мнению, является потенциальным насильником и убийцей. Ведь в этом мире не существовало монстра более подлого, омерзительного, жестокого, яростного, похотливого и глупого, чем альфа. Они не заслужили ничего хорошего, не заслужили прощения и справедливости, а каждый обязан был подохнуть во благо безопасности остальных. Ни один из них не заслуживает доверия, каждый из них — явление эгоцентрического самолюбования; подлая и бессовестная дрянь, не способная ни к чему платоническому и чувственному. Всё, чего касается альфа, превращается в дерьмо, ведь это единственно верное наполнение их естества. Только в разрушении и извращении всего сущего хорош альфа, свято уверенный в своём превосходстве над всеми остальными, умеет только унижать и вожделеть плоды этого унижения. Каждой мерзкой альфе на этой земле нравится ощущать свою власть и силу над слабыми, они, не желая видеть наравне с собой омегу, сотворят такой мир, где этому не быть. Мир альф всегда был и всё ещё принадлежит им — животным, а не людям, поглощённый глупостью, агрессией и бесконтрольной похотью. Сношающие всё на своём пути — животных, детей и даже вещи, чего и говорить об омегах, на которых они помешаны и настолько боятся признать омежью власть над собою, что сотворяют мир бесконечного унижения омежьего естества. Данзо не хотел быть сексуальным объектом по той причине, что это роль слабой жертвы. Секс — это унижение. Способ в очередной раз унизить омегу, в очередной раз возвысится над ней в отвратительном желании доминирования. Ведь это альфа сверху, он контролирует и напирает, не он корчится снизу и визжит, как умирающее животное, эта поганая, жалкая роль отведена омеге. Данзо всю свою жизнь ощущает себя слабым по сравнению с ними, и это не изменить. Он никогда не будет наравне с альфой — таким же сильным и вызывающим страх и уважение. Он лишь омега, корчиться под своим мужем и носить детей — вот его «великая» привилегия. Настолько естественно и опосредованно, что не вызывает никакого уважения. Данзо живёт в мире альф, и его жизнь посвящена войне с ними, он не помнит и дня, когда не презирал их всем сердцем и не гадил каждому из них по возможности. Омеги Корня имеют больше привилегий, чем альфы, а последние часто назначаются на смертельные или неприятные миссии, но Данзо так мастерски это скрывал, что никто даже не замечал такой несправедливости. У него нет привязанности даже к тем альфам, с которыми он работает и которые ему помогали. Его личность, его мотивация, вся его жизнь — это ненависть. И, видимо, Данзо всю жизнь придётся мучиться из-за этого. Однако даже эта долгая и сильная ненависть не поможет ему бороться с чудовищем, пробудившимся от воздержания. Злосчастное имя слетело с губ. За жизнь повторял его столько раз и никогда искренне. В этот раз… всё было иначе.

***

Итачи проснулся от щекотливого ощущения на своём плече, его истощённое нервное состояние не помогло ему перетерпеть это, и он раздражённо смахивает с себя это ощущение. Точнее, пытается. Оказывается, это были волосы, тогда он в недоумении открывает глаза и удивлённо моргает. Шисуи спал рядом, уложив свою пушистую кудрявую голову ему на плечо. Он не до конца осознает его нахождение рядом, по привычке не доверяя своему паршивому зрению, поэтому он пихает его и слышит недовольный хрюк в ответ: — Ме. Отстань. Итачи сощурился: — Ты что тут забыл? Я отчётливо помню, что засыпал в одиночестве, — Шисуи не ответил и теснее зарылся лицом в одеяло, Итачи догадливо вздыхает. — Ладно, забей. Кофе будешь? — Хватит пить кофе, — ворчит Шисуи. — Нам с Саске передаётся твоя тахикардия. Ты принимаешь таблетки? — По случаю, — юноша зевает и трёт глаза. — Что с ними, что без них всё равно из-за этого каменного стояка спать не получается. Не знаю даже, что хуже, — продолжал он брюзжать. — В психозе я хотя б четыре часа мог спать без постоянных пробуждений. В таком состоянии жить ещё мучительнее. Хотя я думал, ничего хуже моей меланхолии быть не может. — Сейчас же нам лучше. — Ага, и насколько? С ним даже поговорить нельзя об этом, он неадекватен, а нам ещё всем жить так целый цикл. Это, блять, неразумно, как ни посмотри, бесит безумно, — он смотрит на друга и нервно прочищает горло, — иди поговори с ним. — Я? — громыхает Шисуи. — Сам иди, он меня ненавидит! — Меня он ненавидит ещё больше, — фыркает юноша. — И мне тяжело сдерживаться рядом с ним. Он постоянно угрожает мне Саске, жестокий старикан знает, на что мне давить, — юноша закатывает глаза. — К черту, все равно не могу на него разозлиться. Не пойду к нему. Шисуи лениво переворачивается на бок, осуждающе рассматривая своего альфу. Он не отнимался носом от простыней, только крепче стискивает ткань пальцами, этот запах не успокаивает его, наоборот, он чувствует себя более возбуждённым и раздражённым, но, как ни парадоксально, секреция омеги — единственное, что держало его сейчас в относительно здравом рассудке. В глубоком гоне он не находился со времён, как перестал жить с Данзо, уже долго принимал лекарства, и произошедшее вчера его напугало. Чувства и слова, его жуткие мысли, его желания — будто наружу всплыло нечто чудовищное, такое необъяснимо бесконтрольное и наполненное жестокой похотью. Шисуи никогда не замечал за собой подобного, он верил, что его любовь к господину чистая и искренняя, а не такая… В нём же нет желания доминировать над господином, абсолютно владеть им и никому не отдавать. Это не то, чего он хочет на самом деле. Правда? — Я тем более не пойду, — хмурится он и прячет алый взгляд. — Мне тяжело даётся связь с ним. Слишком тяжело. Я не готов… не был готов. Оказывается. — Саске сказал, ему было ещё хуже, чем нам, — Шисуи заинтересованно посмотрел на него, Итачи продолжил. — Если нам четверым тяжело, тогда какой смысл играть в эту молчанку? Чего он этим добиться хочет? Это, блять, тупо, — гаркает он. — Почему во всём, что касается альф, он настолько упрямый и тупой? Проблему можно решить без нервотрёпки, но он её искусственно создаёт, непонятно чем руководствуясь! — Ты не убедишь меня идти к нему, умник, — рычит Шисуи. — Иди сам ему это объясняй. Коль жизнь не мила. Про оскорбления ещё не забудь. — Я пошёл пить кофе! — грозно восклицает Итачи, подрываясь с места. — Ты сначала штаны надень, лорд тьмы! — Ты заебал меня так называть! Позавтракали они втроём, Фугаку учтиво это не комментировал. Он также не комментировал внезапно «изнеженное» поведение своей жены, которая забылась в материнских чувствах и воспринимала Шисуи как третьего сына. Три могущественных эпсилона живут у Фугаку дома, и помечены они одной омегой — хуже быть не может. Если со своими сыновьями справиться он мог и от них нет катастрофической опасности, то Шисуи мог вызвать течку у его жены, этого глава семейства абсолютно не хотел, но Микото, как назло, не позволяла ему выгонять Шисуи, и сам Шисуи слишком очевидно наслаждается участием в их семье. Итачи и Саске реагировали на него с такой лаской из-за метки, поэтому Фугаку не слышит постоянные ссоры, какие братья устраивали из-за доминации или борьбы из-за территории друг с другом. Он не помнит, когда в последний раз они были настолько ласковыми и спокойными. Это неправильно, он и Микото обязаны знать, кто делит с ними метку, это ведь вопиющая похабщина — носить метку до венчания. О чем подумают люди? Сыновья патриарха связались с какой-то блудливой омегой без одобрения! Фугаку смотрит, как они медленно и нехотя едят, и хмурится. Они не настроены на диалог, но очевидно, их состояние куда лучше, чем ранее. Он не хочет думать о том, что это из-за вульгарных действий его младшего сына вчера. — Итак, — грозно начал он, сощурившись, — кто эта омега? — Фугаку! — осуждающе воскликнула матушка. Шисуи и Итачи поперхнулись. Отец умеет начать диалог грубо, так что дар речи теряешь. Юноши переглянулись и резко замолчали, не зная даже, что и сказать. Каждый из них понимал, насколько Фугаку не понравится эта информация и какой скандал он устроит. Наверное, это будет ор, способный расколоть гору Наследия. Он определённо обвинит в этом Шисуи, а потом пойдёт сдирать с Данзо кожу, и тот в обиде не останется, отвечая со всей присущей ему жестокостью. Эти двое оба в карман за словом не полезут. Итачи не хочет думать, что они с братом выбрали партнёра, похожего на их отца. — Бать, — невинно улыбнулся Саске, — ты не хочешь об этом знать. Правда. Если мы тебе расскажем, ты попросишь нас стереть тебе память, чтобы ты дальше об этом не знал. — Не заговоришь, сопляк, — хмурится отец. — Вы двое прямые наследники клана Учиха, и я обязан знать будущую мать ваших детей. Вы же понимаете, что вам придётся делить её с Шисуи? Вы оба стул-то поделить не способны. Шисуи загоготал, Итачи громко и нервно закашлял. — Никаких детей! — в ужасе закричал он. — В каком это смысле? — злится отец. — Только не говори мне, что посмел вступить в обоюдную связь не с будущей матерью твоего ребёнка, — его голос повысился. — Это вопиюще непотребное поведение и позор твоего дворянского чина. Трахай кого угодно, но вступать в связь на цикл? Предки от стыда взревут! — Кроля, это правда? — неприятно сморщилась Микото. — Эта омежья метка принята без серьёзных намерений? Я же вас такими не растила. Саске неловко потёр шею. Мама выглядит расстроенной. В их обществе омежья метка считалась излишне статусной и весомой, даже новое поколение, открытое к разному сексуальному опыту, повторило мнение касательно неё старшего поколения. Омега метит только в случае искренней и глубокой любви, это выражение доверия к альфам, уверенность в своём партнёре, которая достойна восхищения. Не каждая альфа носила такое даже в браке. Фугаку носил её и относился с таким же придыханием, как относился его отец и дед, как и все благородные альфы благородных кланов. Саске понимает отвращение и злость отца, ведь он любил свою жену, чью метку носил, и понимал разочарование матери, ведь она была той, кто придавала этой метке столь же глубокое и чудесное значение. Заявление сына оскорбительно для них обоих, это значит, что они воспитали «полного мудака, не заслужившего доверия». Как жаль, что им не объяснишь, в каких диких условиях они приняли эту метку и сама омега этого не хотела. Тут вопрос не о доверии, а о несдержанности. — Не знаю, как Итачи, а я хочу детей, — выдал он с невинным тоном и откинулся на стуле под ошарашенный взгляд альф. — У меня серьёзные намерения касательно моей омеги. И я говорил ему об этом. — Совсем охренел? Ты сам ещё ребёнок, — злится Итачи. — Судя по голосу, это омикрон в возрасте, — подозрительно щурится Фугаку. — Он точно способен на потомство? — Ха-ха! Так, всё! — нервно гогочет Шисуи, подрываясь с места. — Нихера я не буду это слушать! Мне пора, я опаздываю на встречу с государем! — Стоять, — рычит Фугаку, рванув за ним. — Ты будешь делить отцовство с наследниками, а это значит нам надо серьёзно поговорить касательно твоего положения в клане. Барон остановил юношу во дворе, схватив за предплечье, Шисуи повернулся нехотя. Позади он заметил обеспокоенный взгляд Саске, он тут единственный не знал о положении дяди в клане, а тот не собирался ему об этом рассказывать, потому что не видел смысла. Ему плевать, как относится к нему патриарх и клан, он с рождения несёт знамя своего отца — свободолюбивого Учихи, кто не подчинялся раболепству рода и нашёл свой путь. — Фугаку-сама, нам не о чем разговаривать, — натянуто улыбнулся Шисуи. — Мне не нужен статус в клане и баронский чин, и я не собираюсь менять своё положение браком с его наследниками. — Хочешь не хочешь, но ты войдёшь в наследство, если омега выбрала вас троих, — грубо отвечает он, — и твой отказ от этого наследства отразится на будущем всех детей в помете. Включи мозг, не будь как твой отец, — и хмурится в довершение. — Думай о своих детях, а не только о себе самом. Твой дедушка повинен в изгнании твоей патриархальной ветки из претендентов на баронство, а у тебя есть шанс это исправить. Шисуи хотел вспыхнуть на последние слова, но его прерывает Саске. Он подкрался к отцу за спину и схватил за плечи: — Беги, дядя, мы задержим батю!

***

Дети… Способен ли он? В школе им рассказывали, что рожать может омега, у которой идёт течка, а значит, продолжается фертильность, но речь никогда не шла о пожилых. Данзо в принципе не объяснял школьной теорий по биологии, Шисуи и в жизни не встречал пожилых людей с подобными жалобами. Только теперь, будучи повязанным с господином Шимурой, он прочувствовал, какой сексуальный голод мучил его всё это время, и не мог полноценно это осознать. Такое нельзя принять лишь за неделю, ему сложно даже поверить, что эти безумные сигналы исходят от него. В таком почтенном возрасте и непонятно какого звена. Саске называл его высшим звеном, но Шисуи жил с ним всё это время и не видел даже призрачного намёка на это. Он знал запах его феромона, ведь Данзо не скрывал его до определённого возраста, но никогда не чуял звена и не интересовался им. Сейчас жалеет. Его любимый полон тайн, и никто в этом мире не поможет ему их раскрыть. Шисуи остановился. Так ли никто? В резиденции хокаге сегодня тихо, в выходные здесь работали только самые важные лица государства и некоторые члены патриархального сената. Государь Сарутоби на посту постоянно, работал он почти без выходных, и, ранее жалея его из-за этого, сегодня Шисуи был рад. Он поднимается в кабинет, кротко стучит в дверь и, услышав безрадостный отклик, входит внутрь. Хирузен не обернулся, сидел на своём кресле и курил в окно трубку табака, уложив ноги на подоконник. Шисуи аккуратно приблизился к столу, минуло мгновение, прежде чем он услышал тихий голос хокаге. — А я всё гадал, когда же ты придёшь… — усмехнулся он. — Хочешь поговорить о нём? Государь Сарутоби — близкий друг Данзо, Шисуи помнит это ещё со времён, когда папа его был жив. Хирузен часто навещал Данзо после смерти отца, и именно от него Шисуи знает о Данзо больше, чем тот ему рассказывал. Хирузен может знать, почему всё это произошло с ними. Он может знать причину, по которой Данзо так подло с ним поступил. Он может ответить на те вопросы, на какие никто более в этом мире ответа не даст. Шисуи успокоился, он готов к этому диалогу. — Вы знаете его дольше чем я. Почему он скрывал свой пол? Почему он так поступил со всеми? — Я знаю не больше твоего, — усмехнулся Хирузен и наконец повернулся к юноше, он струсил табак в табакерку и набрал нового, чтобы закурить. — Ты, быть может, понял, если увидел ту эпоху, в которую мы жили. Я всегда считал Данзо последователем Тобирамы, но теперь, зная, что он омега… Его связь с моей женой выглядит иначе. Думаю, именно правление Тобирамы так сильно повлияло на него. Думаю, из-за положения омег, которое он наблюдал почти всё отрочество, он навсегда решил прятать свой пол. На нас всех отразилась эта безумная эпоха, но, видимо, на нём особенно глубоко. Хирузен даже представить не мог, что Данзо чувствовал. Быть омегой, но притворяться альфой и много лет наблюдать за страданиями тех, кто делит с ним истинный пол. Наверное, он чувствовал себя предателем и трусом, чувствовал себя чужим среди своих и среди чужих, человеком, которому нигде не было места, ведь он не мог никому доверять. Эпоха их молодости полна презрения, при Сенджу Данзо бы выдали замуж, как всякую дворянскую омегу, при Тобираме на себе его мог женить любой альфа, ведь государь позволял во благо развития демографии. Хирузен с детства запомнил его честолюбие и амбиции, это был не тот мир, где он способен был существовать, поэтому он и спрятался. Шисуи не поймёт этого, потому что родился в мирное время, и этого так же не способен понять Хирузен, ведь, будучи правильного пола, не встречался с подобными трудностями. Хирузен никогда не спрашивал себя: «Кто я такой?», он не жил чужой жизнью в страхе её раскрытия. Хирузен долго думал над этим, и в конце концов он простил Данзо, как всегда прощал. Его оскорбило недоверие, глубоко оскорбили долгие года обмана, но пытался понять, и он понял. Тот, на кого он злился, уже давно обижен самой жизнью и никогда не был по-настоящему кем-то понят, поэтому Хирузен попытается. — У него не было выбора, — пасмурно продолжил он. — Или я хочу в это верить. Мне всегда было с ним тяжело. У него тяжёлый характер, с ним трудно работать и я уже не говорю про личное общение. Раньше я списывал это на его ужасный нрав, а сейчас… Многое объясняется, действительно многое, в самом деле. — Если Вам с ним так тяжело почему Вы не уволите его? — …не могу я без него. Шисуи не ожидал это услышать. — Понимаю, — улыбнулся хокаге. — Только я не политик. Я не хотел никогда править, нрав у меня неподходящий, мне бы семью, деток нянчить. Не выношу вершить чьи-то судьбы, не могу жертвовать человеческими жизнями. Данзо так легко на это решается, вот даже Куму подозревает, а я так не могу. До сих пор не понимаю, почему Тобирама меня выбрал, а не его. Это даже раздражает. Как будто нутром чуял в Данзо омегу и не выбрал именно поэтому. Возможно, он действительно подозревал об этом. Такое иногда думалось, глядя на их с Кагами отношения. Сложно было понять, кто в них «главный», но Данзо всегда выглядел слишком довольным рядом с ним. Это Кагами его защищал, это Кагами не позволял альфам лезть к нему, и именно Кагами решал, кто будет общаться с Данзо, а кто нет. Казалось, последнего это устраивало, а это противоречило характеру альфы. В конце концов каждый стал думать о нём как об альфе низшего звена. Видимо, Тобирама был проницательнее всех. — А почему сейчас не сделаете его Хокаге? — После смерти Кагами он стал… — Хирузен досадно вздохнул. — Помешанным. Мне страшно в таком состоянии отдавать ему страну, боюсь, его правление будет страшнее, чем у Тобирамы. Ему нехорошо. За эти пятнадцать лет он сильно изменился. Не был ведь таким категоричным, таким безжалостным, настолько скрытным и истеричным. С каждым годом только сильнее сходит с ума, а когда вы с ним поссорились, ему только хуже стало. Правда? Шисуи не заметил перемен. Это, конечно, приятно, но слышать подобное неловко. Он все равно в это не поверит. Данзо излишне давил на него чувством вины и последний месяц вёл себя не как тот, кто по-настоящему его любит и скучает по нему. Данзо его постоянно отталкивает, и Шисуи не устраивает объяснение «у него не было выбора», ведь Шисуи особенный для него, он обязан был знать, а Данзо обязан был рассказать. — Он же всегда был таким, — хмурится Шисуи. — Нет, он таким не был. Ты его другим не знаешь. Данзо был совершенно другим человеком, когда Кагами был жив. Тебе досталось… — Хирузен нервно тарабанит пальцами по столу. — Не то, что ты заслуживал. Он такой весёлый ходил с ним в обнимку постоянно, пел, танцевал, смеялся. Мне даже бремя царствования не было столь невыносимым, когда они мне и Бивако втроём по вечерам пели. Тоска зелёная. Чем дольше это продолжается, тем сильнее он на меня давит. Я знаю, он до сих пор винит меня за смерть Кагами. Наверное, он всех винит за его смерть. Будто возненавидел саму жизнь за то, что та позволила ему умереть. Он упирается лбом в кулак и протяжно выдыхает. Все эти манипуляции, его планы и законы, всё это нервное уговаривание — его ненависть к Куме и частые упрёки в бесхребетности нынешнего государя. Его острое желание вторжения в Куму, его категоричный взгляд на независимость их республик. Хирузен видел в этом сохранение наследия сильнейшего государя Огня, а Данзо попросту мстил и государство превращал в орудие своей мести. Хирузен никогда полностью не осознает, какое значение имел Кагами в его жизни и насколько тот был ему дорог. И пока Данзо жив, он не позволит Хирузену установить мир с Кумой, не позволит дружить с теми, кто отнял у него Кагами. — Помирись с ним, Шисуи, который раз прошу, — серьёзным тоном начал Сару. — Ты единственный, на кого ему не наплевать. Я его выносить мог, пока вы вместе жили, а сейчас ещё хуже стало. Я избавиться от него не могу и работать вместе с ним тоже не могу. — Достопоч… — Хирузен нахмурился и Шисуи вздохнул. — Сарутоби-сама, я пытался и много раз. Он не хочет со мной сближаться. Я ведь альфа, а он альф ненавидит, — и обречённо понурил голову. — И меня он тоже ненавидит. — Нет, Шисуи, — строго хмурится Хирузен. — Ты для него правда особенный, я же видел, как он на тебя смотрел все эти четыре года, я же тебе говорил, а ты меня не слушал, потому что на страдании своём помешался. Упрямый баран признаться в своих чувствах не может. Будь настойчивее, не он должен быть главным в этих отношениях, а ты. Хватит под него подстраиваться, иначе из-за его нерешимости вы никогда не помиритесь. Быть главным в этих отношениях? Он впервые такое услышал. Он даже не думал об этом. Быть главным? С ним? Возможно ли такое? Данзо позволит ему такое? Ведь он никогда не позволял Шисуи управлять собой, любую такую попытку он пресекал, и, чувствуя хоть малейшую власть над собой, искоренял её. Шисуи даже не знал, но догадывался, что именно с ним Данзо вёл себя осторожнее, будто подозревая, чем обернётся ему раскрытие пола. Хирузен прав, но не в том смысле, какой вкладывал свои слова. Нерешимость Данзо — это выдуманная им альфа-привилегия, он и не мог быть с ним, потому что на пути его стояло неопределимое количество препятствий, созданных им же. Ссора с Шисуи — это его уверенность в том, что он останется альфой. Шисуи сглатывает, не отводя от государя взгляда. Данзо не даст ему быть главным в этих отношениях, пока думает о себе как об альфе, не принимая омегу внутри. Ведь уже сам давно понял: он сможет остаться с Шисуи только как омега. Скорее всего, именно поэтому он и бросил Шисуи, ведь не хотел этого. — А ты уверен, что Данзо не твой отец? — на вопрос Хирузена Шисуи нахмурился и, прерывая его, засуетился. — Подожди, не вспыхивай. Я просто не понимаю. Кагами был альфой, а ты и представить не можешь, насколько они с Данзо были близки. Они пропали на несколько месяцев, а потом будто из неоткуда появился ты. Кагами никогда не говорил о твоём втором родителе. Мы, конечно, шутили, что они оба твоих отца, но теперь я уже не знаю… Это невозможно. Если бы Данзо был его отцом, то Шисуи к нему такого не испытывал. На него бы не действовал его феромон. Он не знал, кто второй родитель, но это точно не Данзо, и это порождало ещё больше вопросов. Если они были разнополыми и так близки, то почему не имели общего ребёнка? Какие у них были отношения? Всё это Шисуи обязан был знать, но ему ничего не рассказывали, оказывается, он знает не больше Хирузена, а это оскорбительно. Шисуи странно покосился — а какого же пола был папа? Воспоминания спутанные, пятнадцать лет прошло. Данзо всегда называл отца альфой, но, принимая во внимание всю ложь, его слова более не достойны доверия. Шисуи был слишком мал, чтобы по феромону понять пол своего отца, и не может вспомнить точнее всё, связанное с этим. Сейчас он напряжённо подумал, что вообще почти не помнит свои девять лет. В особенности последние несколько недель после похорон отца Шисуи начисто забыл. Будто произошло что-то плохое. Всё вновь возвращается к Кагами, его отец был единственным, кто мог ответить на все вопросы, но его нет, и из-за этого Данзо стал таким. Шисуи неприятно об этом думать, будто он потерял что-то безвозвратно, невероятно важную деталь. Будто без этой детали Данзо был неполноценен и именно поэтому так страдает. Хирузен не может знать то, что Шисуи по-настоящему хотел знать. Что Данзо на самом деле испытывает к нему? Без игр, манипуляций и обмана. Кто он для него? Любит ли он его? Шисуи так часто задавал эти вопросы и более не надеялся на ответы. Он сошёл с ума от этих вопросов. Внезапно Шисуи неприятно передёрнуло, Хирузен осмотрел его с беспокойством. — Что-то не так, — Учиха потёр метку и пробормотал. — Итачи зовёт, извините, мне надо идти. Странное чувство. Казалось бы, альфы не метили друг друга, но ему передавались эмоции его альф, и за это время он приноровился различать, чьи конкретно эмоции он чувствовал. Саске сказал, что давно уже знал интенсивность эмоций своего брата, и разобрать их ему не составляло труда. И тем не менее, они трое чувствовали друг друга по-особенному. Шисуи даже не представлял, что метка омеги способна на такое. Эмоции Итачи холодные и короткие, он ощущал его приглушенными всполохами тлеющего угля, казалось, большую часть его эмоций опустошали носителя, забирая всякий цвет, не позволяли окрашивать себя хоть какой-то радостью. Саске согласился с ним — сосущая пустота, как описал он. К его тоскливым эмоциям привыкнуть сложно, но привыкая, личность Итачи становится не такой невнятной. Шисуи и без того понимал, что его лучший друг болен и психически нестабилен, но сейчас он хотя бы понимает, почему на лице Итачи вечно угрюмое выражение. Сейчас он почувствовал импульс, распознанный им как зов, и не смог бы объяснить, почему так его воспринял. Это было нечто из подсознания, ответ, полноценно не воспринимаемый человеческим сознанием, а только звериным — как когда чувствуешь, что сзади кто-то есть. Он поспешил в резиденцию Учих, но встретил только Саске, который так же не понимал, где находится его брат. В комнате они нашли записку и, недолго думая, отправились туда, куда их приглашал незнакомый почерк на листе пергамента. За границами города, на юго-западе, в месте, обозначенном как берёзовая роща. Это недалеко от города, но достаточно, чтобы скрыться от всех глаз. Шисуи увидел вдалеке знакомые очертания и, ощутив неприятное покалывание на загривке, понял, что они пришли на место. Итачи стоял и курил, уставшими глазами встречая своих альф, и рядом с ним стоял тот, кого Шисуи желал видеть в последнюю очередь. — Добрый вечер, ёбанные ублюдки, — улыбнулся он. Орочимару. Его вид представлял угрозу и холодную ярость, он смотрел на них прищуром хищных глаз и скалился, выдавая это за улыбку. Шисуи напрягся и остановился в паре метров от них, потянув за собой Саске. Орочимару надменно поднял подбородок. Саске неловко стушевался: — Это было обоюдно. — Да неужели? — холодно прошипел санин. — Обоюдно? С ним? Слабо веритс-с-са. Я разочарован в тебе малыш-ш С-саске, в отличии от твоего жес-с-стокого брата в тебе есть сос-страдание, но его не хватило чтобы это предотвратить, — он тяжело усмехнулся и посмотрел на Итачи. — Я предупреждал тебя. — Ты не был там и ничего не знаешь, — хмурится Итачи. — Не драматизируй. Давай обойдёмся без драк и лишних проблем, ты нас выслушаешь, и мы мирно разойдёмся. — Я не с-собираюс-сь выс-с-слушивать оправдания нас-сильников, — злобно шипит Орочимару. — Очевидна здес-сь только ваш-ша вина. Вина, — акцентировал он внимание на слове и взглянул на Шисуи жестоким взором. — В ос-собенности твоя. Шисуи ощетинился, принимая оборонительную позу, Орочимару широко раскрывает рот и проникает в горло рукой, нащупывая там что-то. Мгновение, и Учихи видят блеск лезвия меча, он достал его из своего горла и на целил в грудь юноши. — Мерзкое и отвратительное ты чудовищ-ще, всё-таки сделал, чего так хотел, — грозно шипит он. — Чем так долго его мучил. Ты мне омерзителен, эгоис-ст. Не ос-становился, не ос-ставил, замучил. Всё это произош-шло по твоей вине. Из-за тебя. — О чём… — недоумевает Саске. Он не успел закончить, Орочимару бросился на Учиху, замахнувшись мечом. Шисуи увернулся и, попытавшись выхватить меч, столкнулся с ногой санина, отлетая в ближайшее дерево. Орочимару рванул к нему и обрушил серию быстрых и тяжёлых ударов, вынуждая обороняться ножом. Итачи не знает, что ему делать, эта битва казалась особенно личной, их связывает куда больше, чем они показывают, и его смятение оправдано страхом неуместности его помощи. Итачи знал, что Шисуи относится к Орочимару с отвращением, но тот никогда не объяснял подробно. Очевидно, его неприязнь исходила из прошлого. Некая тайна его отношений с Данзо. Саске посмотрел на брата, не понимал, стоит ли вмешиваться, тот стоял на месте и, не двигаясь, внимательно наблюдал за боем. Его пальцы дрожали над рукояткой ножа, а глаза окрасились алым, будто он только и ждал повода прервать драку, но не видел приглашения. Шисуи, казалось, забыл об их присутствии и зверел каждый раз, как ему приходилось отбивать удары Орочимару. О силах легендарного санина, одного из трёх генерал-ветеранов прошедшей гражданской войны в республике Дождя, ходили легенды. Шисуи не боялся его, потому что общение с Данзо дало ему понять образ этого человека. Орочимару — гений, но не боевого ремесла, он искусен во владении мечом, и его клинок Кусанаги покорнейше служит ему, только его омежье тело не научилось тайдзюцу, и мог он похвастаться лишь невероятной гибкостью суставов. Шисуи быстрее его, у Орочимару нет преимущества над этой скоростью, так он думал, часто страдал самоуверенностью, ведь не предполагал, что будет, если санин пожелает драться всерьёз. А именно к этому он готовился, подстраиваясь под движения Шисуи и наконец призывая себе на помощь неисчислимое количество змей. Он извергал их из своего рта и, не прекращая атаковать юношу, вынуждал его убегать и уворачиваться не только от своих атак, но и от укусов змей, окружающих его с опасным шипением. Шисуи набрал в лёгкие воздуха и, выдыхая объёмный столп огня, вынудил Итачи схватить брата и подняться на безопасное расстояние от них. Он понимал, если они не вмешаются, здесь начнётся сущий кошмар, но не знал, какие слова заставят их остановиться. Хотя знал, кто мог бы, только звать его сейчас — сумасшествие. — Братан, — отвлёк его от нервных размышлений Саске, — а ну-ка отвечай. Какие отношения у нашей омеги с этим доктором? Разве он не его лечащий врач? Почему он так реагирует? Итачи иронично кривит брови. «У нашей омеги» — брат нашёл новый способ выпендриваться, определённо он чувствует себя нереально крутым называя Данзо-саму «своей омегой» — Спроси что полегче, — хмурится Итачи. — Не знаю, Шисуи о нём говорил редко и только в негативном ключе, не помню даже… что-то вроде омеги его господина и что он безумно ревнует. — Орочимару-сан омега?! — ошарашено воскликнул мальчик. — Вообще не похож! — Данзо окружают странные люди, — криво усмехается старший брат. — Уже второй раз за неделю нас пытается кто-то убить. От него всегда одни неприятности. Бог проклял меня связью с ним, это наказание за мои проступки в прошлом. — Да харе уже ныть, — гаркает Саске. — Мы должны помочь дяде! Однако в чём-то Итачи прав. После встречи с Данзо-самой жизнь Саске превратилась в восточный сериал (какие он часто смотрел по телевизору), а он стал его главным героем. Мало того, что он помирился с братом, заставил его пойти на лечение, подал документы в давно желанное учебное заведение, увеличил свою физическую силу, так и ещё обзавёлся парой, которая ему в дедушки годится. И как раз-таки эта пара, их с Орочимару камень преткновения, только вот от чего? Саске видел Орочимару два раза, перед приёмом брата и после, в остром желании узнать его диагноз, который доктор ему не рассказал. Саске тяжело давалось понять этого человека, быть может, из-за его причудливой манеры общения или театрального поведения, иногда ему думалось, будто он с ним флиртует, но обстановка так не располагала к этому, что Саске не решился уточнять. Орочимару не казался таким человеком, то есть тем, у кого есть такие острые привязанности, и даже Итачи, увидев их общение лишь один раз, глубоко не понимал реакцию доктора. В тот день, когда они узнали пол Данзо, тот с ним разговаривал небрежно, несколько раздражённо и формально. Разумеется, Итачи не достаточно эмпатичный, чтобы что-то увидеть, но даже Шисуи с его глубоким пониманием людских отношений никогда не мог объяснить, что связывает этих двоих. Если бы они знали это, быть может, сумели его остановить. Орочимару, очевидно, не желал их слушать, хотя ситуация как раз такая, какая обязывала объяснений. Всё произошло не так, как думал Орочимару, и Итачи обязан был это объяснить, но из-за его давешнего поступка доктор и его на ремни порежет, исполнив ранее брошенные угрозы. Учиха слишком держал себя в руках, чтобы принимать этот бой, и жертвовать рассудком не хочет. Саске наблюдает некоторое время, его вдруг передёрнуло, и он прищурился, будто присматриваясь к чему-то. Его поразило странное чувство дежавю. Стойка Орочимару. Он знает эту стойку и эту манеру держать меч. Саске спрыгивает с дерева, и, как только доктор замахнулся мечом, юноша встал перед Шисуи и грозно посмотрел ему в глаза. Итачи моментально обнажил ножны и оказался рядом. Его выражение ведает о том, что если Орочимару хоть кончиком меча коснётся Саске — тот без промедлений убьёт его всей имеющейся у него силой, а у Итачи её в избытке. Орочимару знает какой он серьёзный противник, поэтому старается лишний раз не дергаться в сторону Саске. — Орочимару-сан, я кажется понимаю, — говорит он серьёзно. — Может и не полностью, у меня проблемы с эмпатией, но выражение уважения я знаю, как выглядит. Кажется, он вам дорог. Но, — он обернулся на Шисуи и пробормотал, — он ведь не просил Вас об этом. Доктор сощурился и не ответил. — Шисуи ему дорог, — очевидно поясняет Саске. — Вы же так с ним не поступите. Если правда его уважаете. — Эта любовь обернулась ему злос-стным предательс-ством, — гневно щурится Орочимару и вновь бросает жестокий взгляд на юношу. — Ты, с-сволочь, я знаю что всё это произош-шло по твоей вине. Это из-за тебя он с-страдает — Нет, Орочимару-сан. Это сделал я, — признался мальчик. — Я это начал. Пришёл к нему в гон и спровоцировал других альф. Шисуи тут не причем. Орочимару внимательно осмотрел юного Учиху и добродушно усмехнулся. — Ах, малыш-ш, как благородно, — широко улыбнулся он белоснежными зубами, — но ты лиш-шь пос-следс-ствие. Очаровательное юнош-шеское недоразумение. Сделал он. И давно. Ты, — и вновь поднял взгляд на Шисуи нацелив меч следом, — причина всех его с-страданий. Уж лучше бы Хирузен не ос-становил тебя тогда, и ты бы разбил голову о землю. Ты зас-служиваешь учас-сти куда худш-шей, чем с-самоубийство. Шисуи до этого действовал молча, будто одно только общение с доктором было ему противно. Он смотрел на него с труднообъяснимым выражением на лице — холодная улыбка, жестокий взгляд, клыки, блестевшие в свете луны. Его глаза алые, как две спелые вишни, купающиеся в чаше, наполненной кровью. Итачи видел его таким один раз, в день, когда тот узнал о поле своего господина — какое-то жуткое чудовище, без капли человечности в образе, его внутренний альфа-зверь. Орочимару провоцирует в нём эмоции гнева и собственничества, а это такие чувства, какие Итачи старался никогда в нём не тревожить. Ведь то, как они проявляются в нём, пугает до чёртиков. — Да что ты понимаешь, — криво улыбнулся Шисуи. — Вечно вьёшься вокруг него, долбанный вертихвост, какого черта тебе вообще от нас надо? Ты ему никто, но ведёшь себя так, будто он тебе принадлежит. Ты не имеешь права читать мне нотации, потому что тебя вообще не касаются наши отношения. — Вот и твоя поганая с-с-суть вылезла, — в надменном омерзении скривился доктор. — Избалованный, жес-стокий ребёнок, отравляющ-щий жизнь тому, кто тебя вос-спитал из-за доброты душевной. Само твоё с-существование — это ошибка. Шисуи раздражённо вздохнул, в позе принимая небрежный и усталый вид, будто спорил с ребёнком, не выказывал ни жестом своим уважение. Казалось, он относится к Орочимару как к самой ничтожной низости, и общение с ним глубоко его оскорбляет. Итачи никогда не видел в нём настолько пластичные эмоции, он менялся за мгновения, и взгляд у него убийственный, Данзо передал это ему как будто по наследству. — Я всё ещё не убил тебя, блядь, только потому что он просил к тебе не лезть, но ты берега путаешь, — звучно фыркнул он, скрестив руки на груди. — Тебя не учили, что трогать чужое нельзя? Кем ты себя возомнил? Он любит меня, но тебя это так раздражает, что ты пытаешься всячески это испортить. Ты вечно влезал в наши отношения и под руку ему говорил. Я знаю, что это из-за тебя, паскуда, он бросил меня. Это ты его подговорил, потому что вынести не мог, что он любит меня. Только. Ты жалкая омега, а не альфа, поэтому ты ему не интересен. И все эти четыре года он думал только обо мне, — его улыбка стала ещё более жестокой и неприятной, — а ты так, запасной вариант. Когда же ты с этим смиришься? Саске ошарашенно рассматривал альфу: — … дядя? — Так, блять, Шисуи, а ну охлади голову, — гаркает Итачи. — Без гона. Здесь Саске, твою мать. Старший брат, приложив силу, оттаскивает Саске подальше от друга и нервно сглатывает. Феромон Шисуи потяжелел, оброс цианистыми резкими парами, кровь его бурлила тестостероном, и он воплощал его вокруг себя, выражая непоколебимую мощь. Это альфа высшего звена, и она в гоне. Итачи чувствует зов его партнёра через метку, и зов этот хочет вскипятить его кровь, зовёт за собой устраивать зверства. Гон одной альфы передаётся всем. Учиха чертыхается, они только успокоились, только пришли в себя, и их вновь утягивает в это гормональное болото. Им нужно срочно уводить Шисуи от Орочимару, иначе тот его доведёт. Однако доктор считает иначе, и весь ощетинившись, смотрит на альфу, не уступая в жестокости взгляда. — Среди всего того, что я наблюдал, ты… — рычит он сквозь зубы. — Худшее, что когда-либо с ним происходило. Думал только о себе любимом, только о своих страданиях, жалостью всех брал, но не проникся к нему сочувствием. В тебе нет благодарности, выблядок, за годы, что он потратил на тебя, а только постоянные выкрики «хочу», ведь тебе, сука, всегда мало и плевать ты хотел на его желания. Ты даже не пытался его понять. Ты всегда думаешь только о себе. Эгоист. Твой приёмный отец страдает, а ты этому только радуешься, ведь появился повод воплотить свои подлые эгоистичные желания и навязать ему вину за все его поступки. Только виноват ты. И причина, по которой он бросил тебя… — он усмехнулся и всплеснул руками так, будто это было очевидно. — Это была полностью и абсолютно твоя вина. Ты испортил ваши отношения. Ты не довольствовался тем, что есть. Ты не уважал его желания и его труд. — Ты видишь только то, что хочешь видеть, — рычит в ответ Шисуи. — Как ребёнок воплощаешь во мне все проблемы, так ты и сделал, чтобы убрать меня из его жизни. Ты только мешаешь. Я тебя всегда недолюбливал. Неужели у меня есть шанс наконец убрать тебя из нашей с ним жизни. Подойди сюда, — альфа твёрдо шагает вперёд, но доктор не идёт навстречу, напротив, он пятится, и юноша злорадно улыбается. — Не подходишь, потому что боишься моего феромона. Ещё помнишь прошлый раз. Правильно. Вспомни ещё. — Я убью тебя, мелкий паскудник, — рычит Орочимару. — Сделай это, — не унимается Шисуи, — дай мне повод, сука, и у него больше не останется никого кроме меня. Итачи чувствует, как повышается температура его тела, чешутся клыки и потеют ладони, он оглядывается на брата, и тот кивает ему, будто понимая, что от него хотят услышать. Гон Шисуи передался им, и юноша готов был кричать от досады. И сдерживать себя он не хочет. — Орочимару, ты провоцируешь его гон! — выкликнул он. — Хватит вам обоим, блять! — Не лезь, Итачи, — хмурится Шисуи. Итачи игнорирует друга и вновь обращается к Орочимару, взывая к его здравомыслию: — Включи голову. Ты омега, окружённая тремя высшими альфами, у которых вот-вот наступит гон. Ты вообще думаешь, что сейчас произойдёт? — Вы помечены. Вы не накинетесь на меня, — надменно бросил доктор. Однако Учиха услышал колебание в его голосе, очевидно, он не знает как работает феромон Данзо связавшись с ними тремя. — Скажи это уверенно! Как будто не знаешь, на что способен этот феромон, сам ведь его изучал. Ну ёбанный ты в рот, ну за что мне всё это? Шисуи, мы уходим! — он хватает друга за руку и грубо встряхивает, юноша противится и рычит в ответ. — Приди в себя, черт возьми. Из-за тебя у него опять начнётся течка. Я не вынесу этого ещё раз! Орочимару замолчал, некоторое время рассматривая юношей напротив. Слова Итачи удивительно звучали убедительно, он забыл об их связи и что они носят общий феромон, поглощённый своей злостью. Он в самом деле не знал, на что они способны, ведь из-за состояния Данзо не мог детально его обследовать. Орочимару незаметно поджимает губы, ему сейчас подумалось, что он ухудшил и без того поганое состояние Данзо, разозлив Шисуи и тем самым спровоцировав его гон. Он пока не знал, помог ли господину его метод, ждал, когда тот сам придёт к нему. Не дождался. Не смог больше стоять в стороне и делать вид, будто всё нормально. Его злит эта ситуация и проблемы, которые эти глупые дети ему создают, и легче было бы убить их к чёртовой матери. Однако что же ему сейчас мешает? Саске сказал, что Данзо не просил его об этом, но тот о таком не попросит, даже если это тот самый единственный выход, который он искал. Способ вернуть всё как было раньше. Орочимару цокает языком и, бросив на юношей последний презрительный взгляд, теряется в глубинах леса. Итачи смотрит ему вслед, взбешённый, удерживая буйного друга в руках, пытается сделать из этой поганой ситуации хоть что-то приличное. Куда его нести? Где им проводить очередной гон? Они опасны для окружающих, даже для собственных родителей, — стоит ли вернуться домой или переждать тяжёлый цикл у Шисуи дома? Итачи не знает, что им делать, он взглянул на Саске обеспокоенно, будто ожидая от него простого решения, но младший брат сам не знал, как им поступить.

***

Данзо продумывал каждое слово, которое хотел высказать Хирузену в предстоящем скандале. Он вновь прокручивает в голове всевозможные течения диалога, думает, как выкрутиться из всех возможных ловушек, какие могут поставить обстоятельства их непростых отношений. В этом споре за ним будет очевидное преимущество — Данзо сам решает все вопросы касательно своей жизни или тела, и никто не имеет права нарушать это, врываясь в его личную жизнь. Хирузен не сможет более корчить из себя бедного несчастного страдальца, брошенного друга, которому якобы не рассказали такую важную новость. Разумеется, кем же ещё будет считать себя Хирузен, эгоцентричная долбанная альфа, кроме как жертвой в этой ситуации? Хотя это он ответственен за слежку! Чем чаще Данзо думал об этом, тем злостнее сводило его челюсть. Он простоял в душе уже второй час, отчаянно пытаясь отмыть губкой запах феромона со своей кожи, он тёр её до красных пятен, скрипел зубами и злился. Потому что пахнет своими альфами, мёдом, вишней, сандалом и дождём, он пахнет, как должна пахнуть омега, желающая секса со своими партнёрами, и он ненавидит этот запах. Как же он придёт к Хирузену, пока источает подобный аромат? Он покажется перед ним жалкой и слабой омегой в течке. Нет, он этого не допустит, он же сильнее, и только сильным обязан показываться перед ним. Однако запах не стирался. — Я должен спрятать его, — злостно цедит он сквозь зубы. — Любым способом. Ему нельзя его учуять. Советник спешно выходит из душа, не одевшись. Принюхивается к своей коже, но уже не может понять, пахнет он или нет, вскружив себе голову душевыми маслами. Судорожно спрашивал себя из раза в раз: «Я пахну? Запах остался или нет?». Диалог не будет продуктивным, если он предстанет перед ним как омега, он должен подавить его, вывернуть очевидность его вины и ткнуть носом. Чтобы этот поганый Сарутоби слез со своего трона праведника и получил по заслугам. Данзо нервно облачается в тонкий шёлковый халат, старательно игнорируя вещи своих альф в шкафу. Он подходит к зеркалу и завязывает бинтом правый глаз. — Я ткну тебя в твои же поступки, — рычит он сквозь зубы, руки дрожат, и он небрежно наматывает бинт на голову и, чертыхаясь, переделывает. — Я не боюсь, — уверяет он себя и встряхивает руками. — Я не боюсь. Ничего не произойдёт. Он… он не сделает этого. Кто угодно, но не он… Дрожь его рук — это не следствие страха, будто Хирузен не воспримет его как равного себе воина, а как омегу. Это не страх, будто спустя десятилетия борьбы с Хирузеном, тот всё же обыграет его, потому что Данзо омега. И думает он так, потому что… — Я этого не хочу, — болезненно жмурится он. — Это неправда. Неправда-а-а-а-ах! Острая резь прошлась по его лобку, и, не выдержав её, он падает на пол, схватившись за живот. Внезапно его кожу будто опалил огонь, он вскрикивает ещё раз, чувствуя спазм внутри влагалища, и, не зная, как остановить это, прижимает к промежности руки, крепко сжимая их ногами. Крупные капли пота проступают на лбу, он выворачивается на спину, глубоко набирая воздуха в лёгкие, но голова кружится, не внимая на его попытки прийти в себя. — Н-нет… — потерянно бормочет он. — Как же это… опять?! Но.! У него же недавно была интимная связь с малышом-Учихой! Почему у них снова гон?! Нет-нет-нет, он же не виноват в этом, он же ничего не сделал, он всё это время стоял под холодным душем! Почему они снова возбудились? Нет, он еле пережил прошлый раз, у него больше нет никаких сил сопротивляться. Данзо встряхивает головой, пытаясь придумать хоть что-нибудь умное. Он сможет дойти до Орочимару? Данзо пытается встать на ноги, но очередная ощутимая резь, и он со стоном падает обратно. — О боже… Стало ещё хуже, чем было до этого. О боже… — он стискивает зубы и бьётся лбом о пол. — Я не вытерплю… Не могу… Не могу больше… Сопротивляться… А-а-а-ах… Наверное, он выглядит жалко — как слабое, зависимое ничтожество. Хирузен бы от души посмеялся над ним, вот оно, венец его работы над собой — лежит весь красный и потный на полу и сдерживает свои дрожащие руки от ласки. Позорище! Позорище, поднимайся, черт тебя дери, ты уважаемый политический деятель! Ты будущий хокаге! — Когда же это кончится… Долбанный учиховский выродок… У тебя такой… мучительный гон… А-ах! — и не может больше сопротивляться, ласкает себя, крупно содрогаясь. — Ах! М-м-м-м! Ни черта это не поможет! Данзо знает, что не поможет, ведь до этого он много раз пытался, и это не помогло ему успокоиться. Данзо знает, что только секс с любым из своих альф ему поможет. Ведь именно так всё и произошло в прошлый раз. Ему попросту бессмысленно врать и что-то придумывать, это изводящая нервы очевидность, иного выхода нет. Он смотрит на шкаф, где лежали вещи с запахом его альф. Понимает, что это смягчит симптомы, но не избавит от мучения. Сама мысль, что он сейчас самолично возьмёт их из шкафа ради самоудовлетворения, встречается бурным омерзением. Его принуждают к выбору, участвовать в котором он не хочет. Его заставляют совершать поступки, на которые он никогда бы не пошёл. Всё это ломает его с чудовищной силой, и, пытаясь с ней бороться, только быстрее изводит себя. — А-а-а-ах… Н-нет… Я убью их… Я отрублю им голову! — чуть ли не хныкая воет он — Н-нет… неужели у меня нет выбора? — и страдальчески бормочет. — Совсем нет выбора? Я не хочу…

Хочу.

— Н-нет. Я больше не буду.

Очень-очень хочу.

— Я сказал… ни за что более это не повторю. Это унизительно.

Лишь один раз. Последний раз. Чтобы не было так плохо.

— Я перетерплю. Не позволю снова… этому произойти. Я сильнее.

Лишь один последний раз. Станет лучше, и у меня будут силы с этим бороться. Это ведь не считается, я попросту использую их…

— Нет…

Это как принять лекарство. Всего лишь инструмент. Я сделаю это, чтобы легче перенести эту борьбу, а потом не буду.

— Ни за что… ты не убедишь меня!

Это ведь ничего не значит, это не делает меня омегой, я ведь только рационально распределяю свои возможности. Один последний раз…чтобы были силы.

— Н-нет…

Я очень хочу! Хочу-хочу-хочу-хочу-хочу-хочу!

— Я обещал! Где твоя сила воли?!

А потом их можно убить… сделаю это и убью. И всё закончится. Всё закончится. Мне надо только… один последний раз… всего разочек…больше не повторю…

— …может… в этом есть смысл. Этот голос так красноречив и убедителен, Данзо не может не согласиться. Бороться с этой похотью гораздо легче, когда есть силы и сняты основные симптомы. Так он даст себе фору привыкнуть, сможет обойтись без этого унизительного мучения гораздо дольше, чем если он сейчас будет терпеть. Если сейчас будет терпеть, непременно сорвётся, а потом нет! Вся эта изумительная ложь так складно ложится на оскорблённое самолюбие, уверяет Данзо в правильности этих решений, убеждает в том, на что он никогда бы не согласился. Только сейчас он согласился, потому что утерял главное преимущество — Данзо раньше не знал, что это мучительное состояние, которое истязает его всю сознательную жизнь, можно так легко исправить. Теперь, когда мозг знает это, Данзо не найдёт ни одного убедительного аргумента этого не делать. Зачем мучиться и терпеть ради невнятно чего, когда в его подчинении три альфы, которые с радостью исполнят любое его пожелание? Советник вздрагивает и заряжает себе хлёсткой пощёчиной. Ему нельзя думать об этом. Ему нельзя проиграть этому, иначе всё бессмысленно. Однако страшная мысль прячется за занавесом самообмана — а разве больше не бессмысленно? Он стискивает зубы до скрежета, дрожит и шепчет себе: «Нет». Всё это имеет смысл. Имеет. Всё это не бессмысленно! Это жертва во благо своей гордости! Он мучается не зря. И тем не менее, он встаёт на дрожащие ноги и, увидев себя в зеркале, — не узнаёт. Это не статусная альфа, которой он был всю свою жизнь. Статусная альфа не выглядит так, как омега: взъерошены волосы, влажная кожа, горячие красные щёки и взгляд томных зелёных глаз, полных ненасытного голода и желания. Он стискивает ноги вместе, лишь бы не наблюдать смазку, капающую на пол, глубоко и прерывисто вздыхает, трёт глаза, приминает волосы, но вид его остался неизменен. Какая же это альфа? Государственный военный советник, генерал-прокурор, единственный наследник благородного клана. Нет. Это омега тяжело дышит и дрожит от предвкушения, это омежьи бедра испачканы смазкой, это омежьи глаза, глубокие и тёмные, смотрят с жадностью, и это омежьи губы сладко приоткрыты. — …я не омега, — он хмурится, хочет звучать уверенно и грозно, но голос дрожит, перебивается тяжёлым дыханием, он звучит сладостно и нетерпеливо. — Это не делает меня омегой… я же не такой. Он правда собирается пойти к альфе? К «своей альфе» ради этого? Это унизительно, кто он после этого? Ему страшно. Ему страшно, потому что он боится растерять всю свою гордость из-за этого поступка, на который он вроде идёт сознательно. И как будто бы на это легче решиться, когда уверен в полном контроле над ситуацией, но Данзо не хочет это контролировать. Какая разница, что он имеет в этой поганой ситуации какие-то крохи контроля, когда его буквально принуждают обстоятельства? Иллюзия выбора. Он вновь массирует лоб и вздыхает. Тяжело решиться на это, это неправильно, но по-особенному правильно, и это раздражает. Он ведь идёт ради того, чтобы его вновь… Тело крупно передёргивает от этой мысли. Выбора нет. Или ему легче думать так.

***

Люди пугливо озирались в их сторону, Итачи тревожно стискивал зубы, будто бы пытаясь спрятаться от взглядов, он сгорбился и закрыл лицо волосами. Озирались они, потому что впервые в жизни видели три могущественные альфы в гоне одновременно. Феромон от них исходит убийственный, законом запрещено расхаживать со столь провоцирующим запахом по городу, но у Итачи и Саске не было выбора, ведь они вынуждены были тащить Шисуи до его дома. Итачи решил переждать гон там, ведь таскать друга, альфу высшего звена в гоне, в место, где сейчас сидит его матушка среднего звена, — идея ужасная. К тому же его пугало поведение Шисуи. Он бормотал что-то невнятное, рычал и улыбался. Он отвечал на все вопросы, оставаясь в сознании, но отвечал он излишне резко. Альфы в пике гона не могут разговаривать, только рычать и выть, ведь рассудок отшибает начисто, а Шисуи отвечает ему вполне осмысленно. Итачи слышал о таком явлении, оно называется «сознательный гон». Невероятно мрачная штука. Он еле себя удерживает, чтобы не смотреть в его страшные звериные глаза. Это будто инстинкт, который умеет разговаривать, зверь, обрётший разум, голос самых порочных и жестоких желаний, истинное воплощение альфы как пола. Ему не хочется сталкиваться с этим напрямую, но он вынужден, волоча сейчас тело своего друга к дому. Саске, завидев имение, спешно открывает дверь, и старший брат чуть ли не вваливается внутрь, с усилием, мальчик моментально закрывает за ними. — Так, — Итачи тяжело массирует лоб и вздыхает, — нам нужны наручи или верёвки. Вода с лимоном, йод, уксусная кислота и перекись водорода. Что ещё? Не могу нормально думать. Ужасный звон в ушах. — Я сомневаюсь, что у дяди есть заглушки для когтей и клыков, — тяжко отвечает Саске. — Похуй. Вряд ли драться будем. — У меня их нет, малыш, — рычит он с улыбкой. — Я же не «домашний» и не прирученный. — Пиздец дядя жуткий. Давай его сначала привяжем. — Шисуи, — недовольно гаркает Итачи, — раз можешь сам ходить пиздуй в комнату и привяжи себя от греха подальше. — Зачем? — он снова улыбнулся и зарычал. — У нас есть омега. Мы не должны себя привязывать. Идём к ней. — Эта омега тебе голову снесёт, если ты сейчас к ней подойдёшь, — хмурится Итачи. — Не правда, — усмехнулся Шисуи. В глубоком гоне и ведь понимает, что говорит, будто обладает какими-то загадочными знаниями о либидо своего господина. Будто знает, насколько велико желание их омеги, и злорадствует над этим. Саске никогда не наблюдал сознательного гона и как реагировать на это не знал, старший брат тоже не давал никаких инструкций. Он смотрел на него в напряжении, ему плохо, голова кружится и температура тела поднимается, но сознательности пока хватало для оценки обстановки вокруг. Альфы в гоне не разговаривают, они рычат, а дядя сейчас смотрел на него с холодной улыбкой и понимал всё, что ему говорят. Саске неприятно зачесался и отошёл на кухню, ему некомфортно видеть дядю таким. Итачи поднимает его за плечи и тащит в комнату, сопротивления не было, Шисуи ведёт себя удивительно спокойно. Он уложил его на кровать и осмотрелся, искал в ящиках наручи, их часто покупали альфы и омеги высшего звена, поэтому он предполагал, Шисуи тоже их имел, но не нашёл. Он нервно заламывает пальцы и пытается придумать альтернативу, и эта альтернатива зашла сейчас в комнату. — Сгоняй за наручами домой, — окликает брата Итачи. — У меня их несколько пар. Я их в шкафу храню. — Сам иди, — гаркает Саске. Итачи хмурится: — Тебе легче, чем мне. Я с отцом подерусь, если туда пойду, как будто не знаешь. Не будь задницей. Саске вздохнул глубоко, громко и театрально — Итачи прав, но мальчик в том не признается. В отличие от старшего брата, Саске гон переживал нормально, с омегой, и ни на кого не бросался, а Итачи грыз всех, кто был рядом. Только исполняет он поручение с максимально присущей ему подростковой раздражительностью. Хотя самому Итачи не хотелось находиться рядом с другом, пока он в таком состоянии, но оставить одного его не мог, ведь тот непременно кинется к Данзо, а это надо предотвратить. Он лёг рядом с ним и наблюдал прямым, почти не моргающим взглядом за ним. Шисуи лёг следом и ответил тем же заинтересованным наблюдением. Он сильнее его и если бы захотел, то убежал, тем более в гоне, но он ничего не предпринимает, и это удивительно. Итачи на его месте уже давно бы набросился с кулаками. Это и отличает их — они разные альфы по темпераменту, но оба представляют серьёзную угрозу в гоне, только Итачи бессознательную, а Шисуи… — Ты не говорил, что у тебя сознательный гон, — бормочет он, не отнимая взгляда. — Мы с Саске думали, ты в этот цикл собираешь цветы и отдаёшь их на благотворительность. Хотя о чём-то я стал подозревать после того твоего нервного срыва. Шисуи улыбнулся: — Пойдём к омеге. Она нас зовёт. — Тебе память отшибло? Сдохнуть, что ли, хочешь? Шисуи не ответил, он замурчал и уложился головой на грудь друга. Итачи сейчас так нервно подумал, что говорит буквально с инстинктом. Спрашивать его про особенность гона и как в целом функционирует его сознание в этот цикл — бессмысленное занятие. Итачи дурно помнит свои циклы, но конкретно в последний он помнит, что мысли были заняты о кое-чьей очень «недоступной пиздёнке» и о запахе медового фужера. Он помнит, что мог думать только о нём и как только оказался рядом, то набросился, чудом себя остановив. У него никогда не было ничего подобного, как и у его альф. Каждый из них пробовал себя в отношениях. Болезненный разрыв с учительницей по музыке сильно повлиял на желание Итачи заводить отношения с кем-либо, он смутно помнит подвиги младшего брата на том поприще, казалось бы, Саске не имел длительных серьёзных отношений, предпочитая беспорядочные связи, и это либо Итачи не слушал, либо Саске не рассказывал. Итачи знал, что Шисуи ни с кем не встречался дольше месяца и метил всего два раза, о чём потом сильно жалел, ведь Итачи сам выслушивал последствия этого сожаления несколько недель подряд. Потерянный случай, ему никто не интересен, кроме его воспитателя. Юноша утирает пот со лба. В глазах уже мутит и сводит челюсть, он нервно водит плечами и глубоко выдыхает. У Данзо однозначно началась течка, поэтому симптомы гона так быстро наступают, и часа не прошло, а ему плохо и он вот-вот потеряет сознание. Лобок тянет болезненной истомой, руки так и тянутся вниз, чтобы избавить себя от тесных брюк, но он терпит. Видимо, Шисуи лёг на него, чтобы охладиться, ведь Итачи всегда холодный, но скоро он сравняется с ним по температуре. Поганое чувство, Итачи ненавидит гон, не просто так он всё это время подавлял его всевозможными методами. Саске вернулся через двадцать минут, так как не хотел попадаться на глаза своим родителям во избежание лишних вопросов. Войдя в комнату, он столкнулся с тяжёлым и ярким запахом и понял, чей он. Саске увидел своего старшего брата в очень тяжёлом состоянии, тот буквально задыхается. Мальчик вспомнил, как в первый раз увидел гон Итачи, и сглатывает, нервно убавляя шаг. Его инстинкты сейчас на пределе, малейшее движение брата, и его резко отбрасывает в сторону. Он последний, кто сдерживается, его это не удивляет, ведь в отличие от этих двоих он никогда не брезговал естественно избавлять себя от последствий гона, однако и ему уже тяжело дышать. Итачи увидев брата, приоткрывает рот и иссушенными губами хрипит: — Чёрт побери… Саске… Привяжи меня к кровати… Я сейчас озверею… — Охренеть у тебя глаза краснющие, — удивляется мальчик. — Даже белок покраснел. Как будто сейчас кровь пойдёт. — Блять, быстрее, — уже цедит он сквозь зубы, брат спешно приковывает его запястье к кроватной раме, пока тот жалобно ворчал. — Чёрт возьми, я так жалею об этой метке. Как же я жалею. Нахрен мы это сделали? Зачем полезли к нему? Нахрен я вообще к нему приставал? Этого бы не случилось, я бы не мучился, я бы так не страдал. Из-за этого блядского цирка всё лечение Орочимару по пизде пошло. — Хватит скулить как маленький, — гаркнул Саске, — терпи, сам об этом говорил. Ну что ты так смотришь? Совсем паршиво? — Я готов убить себя, лишь бы не испытывать эту нескончаемую муку, — рычит он и жмурится. — Я готов его убить. Либо запереть и насиловать днями на пролёт. Я так сильно хочу его выебать. Неужели вся связь с омегами такая? — Нет, брат. Это нам досталась, — он горестно вздохнул, — такая омега. Даже не знаю, долго ли мы так протянем. И никого ведь не спросишь, вряд ли кто-то такое испытывал. Саске сел рядом с кроватью и уложил подбородок на простыни. Он смотрел, как его старший брат массирует свободной рукой глаза, будто мыслить ему сейчас и разговаривать невероятно тяжело. Он пытается вспомнить, как к этому пришел, но не видел в своих действиях ничего предосудительного и не жалел о своих поступках. Ему нравилась связь с господином, правда, он не задумывался о том, чтобы превратить их отношения во что-то серьёзное. Он был бы не против тренироваться у него и трахать после каждого занятия, на метку он не рассчитывал, но даже такой поворот его устроит, если Данзо-сама подарит ему детей. Учитывая его возраст, такой исход невозможен, и поэтому юноша не знает, к чему приведут эти отношения и что он сам от них хочет. Не было времени основательно подумать об этом за эти мучительные дни метки. Он и не задумывался никогда серьёзно об отношениях, через несколько месяцев ему исполнится семнадцать, и все его мысли были о великих политических свершениях. Ничего, кроме удовлетворения честолюбия, его не волновало, омегу он всегда найдёт. Правда, такую же… — …на самом деле, — неохотно признается Итачи, — мне нравится. — Саске удивлённо уставился на него, и тот усмехнулся. — Впервые за жизнь чувствую такое спокойствие. Наверное, это то самое чувство, которое я хотел получить, кусая тебя. Чувство «дома», заполнение пустоты, любовь. Я буквально чувствую тебя и Шисуи, чувствую, что вы испытываете ко мне. И это мучение не кажется столь невыносимым, когда я ощущаю это приятное тепло внутри. Я бы даже… снова пометился им. Вместе с вами. — Ха-ха, на сантименты пробило, — тяжело усмехается юноша. — Тебе и правда хреново, — он недолго помолчал и потом вздохнул, будто решился на нечто смущающее. — …ты спрашивал. Как я его не любить могу, когда он нас с тобой помирил? Я рад вновь обрести брата. Мы так долго не ладили, и я даже не понимал, как мне не хватает этой связи. — Так и знал, что он тебе о чём-то рассказал, — устало усмехнулся Итачи. — Думаю и отец понял, поэтому так разозлился. Не бери в голову. Я был против твоего общения с Данзо только из-за его пола. — Батя ещё так странно отреагировал на нашу омегу, — задумчиво бормочет мальчик. — О детях говорил. Что он имел в виду, когда сказал Шисуи о наследстве? — Это тяжёлая тема, — устало вздыхает старший брат, но выжидающий взгляд Саске принуждает его говорить. — Есть прямая линия наследования, и это мы с тобой. Любой из клана, кто вступит с нами в брак становится частью баронской семьи и получает такие же привилегии. Ему не придётся повышать чин, вступать в совет и просить одобрения отца. Однако Шисуи является патриархом изгнанной ветви, которая не имеет права на баронство и только наш отец имеет полномочия восстановить его статус в клане. И если бы Данзо мог родить, то эти дети сделали бы Шисуи вероятным будущим бароном, это моментально исправляет три поколения изгнания. — Почему? — не понимает младший брат. — Потому что так решила омега, — отвечает Итачи. — Омега выбирает наследников, так было ещё со времен первого Сенджу. Шисуи не имеет права отказываться от наследства, когда делит омегу с наследниками баронской ветви и тем более детей. Наш отец ему задницу надерёт за такое. — Наш отец не только дяде задницу надерёт, когда узнает кто наша омега, — оскалился юноша. Не поспоришь, однако Фугаку придётся признать Данзо как омегу своих сыновей, ведь таковы традиции. Он даже права не имеет отказываться, потому что таков был выбор омеги — она пометила троих альф клана, и двое из них прямые наследники, тем самым у Данзо появилось весомое влияние на барона. Господин Шимура определённо хотел бы об этом знать, но такое у Итачи чувство, что ему сейчас не до политических игр.

***

На улице слегка потемнело, пошли сумерки. Кое-кто не мог решиться выйти из дома при дневном свете, и пускай было тяжело выносить эти несколько часов, он вытерпел и вышел из дома только когда солнце село за горизонт. Инстинкт вёл его, и когда рычание перестало сотрясать стёкла, а альфы, измученные, сомкнули глаза, во мгле появился тёмный силуэт. Он двигался осторожно и бесшумно. В комнате стоит тяжёлый запах, труднообъяснимая многоуровневая композиция, и это та тяжёлая часть феромона, который носил сам Данзо и которую сострадательно узнал. Они постигают те страдания, какие испытывал он на протяжении последних лет, пока носил этот феромон и пока его тело алчно жаждало альфу. Теперь этот феромон звал омегу. Теперь этот зверь звал омегу, и омега пришла. И самое худшее для самолюбия господина, что это более не было состоянием бесконтрольной овуляции, ложной или ещё какой-нибудь, на которую он мог спихнуть всю ответственность. Это более не зверь управлял им. Теперь это он — всецело он решился на этот поступок. Потому что искренне хотел. На теле его тонкий шёлковый халат, бинты ниспадали с головы, небрежно намотанные, и аккуратные его пяточки обуты в лёгкие сандалии, так что не слышно шага. Он скользил по тени, осматриваясь, и, наконец остановившись, стеклянным взглядом окидывает лежащих на кровати людей. Их тут трое… Внутри что-то испуганно содрогнулось, но это чувство вскоре теряется за гигантами ощущений, куда более могущественных. Его тянет вперёд, и он аккуратно опирается коленями о кровать. Итачи в этом мучительном приступе даже не почувствовал руки на своей груди. Господин наклоняется, легко касаясь кончика носа своим, и прерывисто вздыхает. Так ярко пахнет… Жар и феромон обжигают ноздри, внизу всё сводит от предвкушения, но Данзо нерешительно тянет это мгновение. Его будто пробирает до костей это несносное желание, и когда он оказался рядом с ними, игнорировать его стало ещё более невозможно. Все ранее проговорённые принципы посылаются далеко и надолго, и только требование утолить свой чувственный голод грохочет в голове навязчиво и беспощадно. Данзо сжимает простыни до белых костяшек кулаков и стискивает зубы, понурив голову. Их тут трое, он не рассчитывал на это, он не хотел повторять тот мучительный первый раз, когда его лишили девственности. Только бы вытерпеть. Ничего страшного, он сделает это, чтобы состояние стабилизировалось, это ничего не значит, у него попросту нет выбора.

Мне лишь нужно вытерпеть.

— У меня нет выбора, — задыхаясь шепчет он.

Я это делаю не по своему желанию, меня принудили обстоятельства.

Сам бы я никогда на это не пошёл.

Он слышит активный шорох справа, но не поворачивается, ведь и так прекрасно знает, кто это. Он не хочет видеть его глаза, его улыбку, он не хочет вдыхать сладостные вишнёво-цианистые пары разврата, он не хочет показывать ему своё лицо. Тот, кто сейчас очнулся, а быть может, не спал, — знал, что Данзо придёт к ним, и дожидался момента погримасничать. Тот, от кого господин Шимура сбежал… четыре года назад. — Это из-за тебя… — растерянно бормочет он и жмурится. — Ты можешь молчать, как и в прошлый раз. — Даночка, — сухой рык над самым ухом заставил его вздрогнуть. — Ничего не изменилось и никогда не изменится. В своей комнате… Я всегда тебя жду. Жду, когда ты придёшь… — он облизнул раковину уха, заставляя советника съёжиться, и крепче обнял. — И ты снова пришёл. Потому что любишь меня. Шисуи. Данзо задыхается, содрогаясь. Снова встретился с его чудовищным гоном, снова оказался с ним один на один, абсолютно уязвлённый и слабый, вновь не может дать отпор, потому что не хочет, не хватает сил. Даже тот неловкий и травмирующий прошлый раз — когда Шисуи выказал своё осведомление о поле советника, тогда он вёл себя жестоко, потому что вот-вот бы провалился в это жуткое бессознательное состояние, и Данзо от ужаса растерялся, не зная, как поступить. И сейчас не знает. Только хочет и всё. Его хочет. Тёплые крепкие руки тесно проводят по разгорячённой коже, оглаживают груди, живот, и его чувствительное тело дрожит от каждого касания. Пальцы плотно обводят силуэт мокрых набухших губ, и Данзо хочется кричать от того, как ярко он это чувствует. Он позволяет ему трогать себя везде и не признаётся в этом желании ощущать везде его руки, только принуждает себя молчать. Для альфы в гоне он как на ладони, и Шисуи непременно воспользуется его нетерпением. — Давай повторим то, чего ты так боялся, но искренне хотел. Нашу с тобой шалость. О которой я никогда не догадывался, — он промурчал это в самое ухо и вскоре провёл плотно носом по загривку. — Причина, почему так увлажняется твоя похотливая сладкая пиздёнка от моего феромона. — Н-не смей…. Т-так со мной раз…говаривать… ах! — очередная попытка сохранить гордость и его грубо переворачивают на спину, нещадно быстро массируя вульву пальцами. — П-п-п…подожди-и! А-ах! Ах! А-а-а-ах! Играет в недотрогу, как всегда делал, а у Шисуи живот сводит от похоти, когда он видит его таким измученным и задыхающимся. Еле дышит и только кричит от его лёгких толчков, и при этом ему хватает наглости просить остановиться. Данзо измотан, он проиграл, но всё равно продолжает бороться, и эта борьба невероятно возбуждает. Шисуи хочет увидеть, с какой радостью эта надменная омега примет в себя два члена и потянется за третьим. — Я их разбужу, — жестоко ухмыляется он. Раздался щелчок наручников. Мгновение, и он чувствует резкий запах сандала и белого перца, его передёргивает от осознания, но он не бежит прочь. Итачи приподнимается на руках и хрустит шеей, разминая мышцы, взгляд обоих братьев туманный и алый, как у хищников. Они не торопятся, они будто знают, что их жертва никуда не сбежит, а покорно примет все их жестокие ласки. Шисуи отстраняется, позволяя другу приблизиться и провести по груди советника ладонью. Он крепко обнимает его поперёк тела и ложится на спину, укладывая омегу на свой живот. Данзо чувствует, как внутрь него проникает крупная головка, он кричит, набирая в лёгкие воздуха, и смыкает вместе ноги. Бедра широко расставляются в сторону руками Шисуи, и член проталкивается ещё глубже, вырывая очередной крик. Он слишком интенсивно всё чувствует, чтобы не кричать, слишком ярко его изводят ощущения, и будто в наказание за строптивость, Шисуи и Саске облизнули его половые губы, посасывая изнеженную кожу. Альфы облюбовали пылающие душистые лепестки настойчивыми поцелуями и жаркими ласками, и без того изводясь от тянущего экстаза, Данзо чувствовал, как крупная плоть нежила чувствительное преддверие. Итачи наконец ритмичнее входил в него, и господин с криком забился ногами. — Н-не-а-а-ах! — он вырывается и тем крепче сжимают его руки. — Ах! Ах! Мф-ф! Н-не-е-ет! А-а-ах! Хва-а-а! Слишком! Перебор! Он сейчас с ума сойдёт! Это чувственная пытка: его пухлые губы терзают языками, один обводит клитор и слегка посасывает, второй зарывается губами в малые губы, интенсивно стимулируя их дыханием и языком, и все эти ласки проникают глубоко внутрь, отбиваясь от страстных толчков Итачи. Ощущение, будто его таз — это мягкое сдобное тесто, и его разминают со всех сторон, с ощутимым усердием продевают пальцами, доставая до самой середины. Его тело обмякло, покрылось душистым мягким звоном, он грациозно выгибает тело и громко стонет, запрокинув голову. Его ноги дрожат в крепкой хватке Шисуи, и он рефлекторно разводит их шире, тем не менее не переставая уводить лобок от настойчивых ласк, только тем охотнее провоцировал своих альф. Лёгкие тяжело щекочет, и множество мелких вспышек проносится под кожей, собираясь вокруг его влагалища. Он выворачивается со сладостным глубоким криком, ощущая, как мокрые стенки обдаёт обжигающим семенем. Позволив ему кончить, альфы остановились. Господин Шимура чувствует, как его отпускают, и пытается перевернуться на живот, чтобы хоть немного контролировать процесс — Итачи помогает ему, но не чтобы отпустить. Когда Данзо опёрся о простыни, его вновь крепко стискивают поперёк тела, и вот уже не одна, он чувствует, как две головки трутся о его преддверие, и вскрикивает, вновь вырываясь. Влагалище податливо принимает их, и советник задыхается, еле заставляя себя дышать. Он чувствует, как растягиваются его слизистые, и обширный жар опаляет его изнутри, это невероятное ощущение заполнения ни с чем не сравнимо. Будто бы утоление нескончаемого голода. Ощущая каждую неровность и складку на членах своих альф, его тело дрожит от экстаза, они пульсируют внутри него и это громыхание проникает в самую глубь его нервных окончаний. Так тесно и хорошо, выбивает весь воздух из лёгких, само его естество обволакивает это ощущение, заставляя искренне это полюбить. Альфы толкнулись внутрь, и он кричит, уводя бёдра, они пробуждают все его сокрытые нервные окончания за складками трубчатой ткани, влекут за собой, нежат и тешат чувствительные фасции своими движениями, и у омеги кружится голова от резкости этих ощущений. Он никогда не испытывал ничего подобного. Саске гладит его по щеке, поднимая голову за подбородок и зарываясь языком в рот, одновременно ласкал себя ладонью. Целовал мочки его ушей, его губы, гладил нёбо языком, и от его сладкого дыхания сознание окончательно помутилось. Такое ощущение, будто он сейчас обмочится. Данзо так хорошо, он так этого хочет, и он так счастлив это получить. Его нетерпимый зуд унимает их звериная похоть, удовлетворяет голод, он физически ощущает, как улучшается его состояние, и это пугает.

…хочу ещё! Ещё! Да! Ещё!

Его губы тронула бессознательная развратная улыбка.

Внутрь! Глубже! Да! Да! Внутрь! Внутрь!

— А-а-а-ах! Нья-а! М-м-м! — он грациозно выгибается и запрокидывает голову, с глубокими стонами. — Ах! Ах! Ах! Голос в голове могущественно доминирует, принуждает Данзо к подчинению. Образуя новые нейронные связи, учит, что повиновение его наказам подарит Данзо благоговейное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Сознание убеждает его сравнением бесполезности мастурбации и пользы секса со своими партнёрами, показывает, как просто ему это получить и каким экстазом оборачивается это отсутствие усилий. Это ведь так легко — поддаться своим низменным желаниям. Сдаться проще всего, особенно когда борьба так мучительна и бесполезна. Только лишь позволить себе уловить порыв и наслаждаться своими желаниями, порочными, грязными, но такими удовлетворительными. Его голод так мучителен и велик, а утолять его так приятно. Этот раз даже лучше, чем прошлый, ведь он чувствует всё гораздо ярче благодаря осознанности. Данзо уже и не знает, в какой момент этого процесса прекратил думать, а превратился в голый инстинкт, действующий сигналами мозга. В тот момент, когда двинулся бёдрами навстречу, или когда вообще сюда пришёл. Да и разве это важно, когда так хорошо? Катись оно всё к чёрту, он будет делать что хочет! Господин притягивает Саске ближе к себе и опускается ниже, аккуратно обхватывая крепкий член пальцами. Он облизывает головку языком и, обводя коронку кончиком, заглатывает его в рот. Этот член так приятно ложится в горло, и ему так нравится этот жар. Он щекочет его до самых кончиков пальцев, изнутри так и рвётся горячий порыв, и он заглатывает его ещё глубже, доходя губами до самого лобка и вычерчивая носом узоры на коже. Альфа рычит от удовольствия, зарываясь пальцами в волосы, и Данзо отстраняется, чтобы с чувством посасывать дрожащую головку. Поочерёдными сжимающими движениями ладоней он массировал основание ствола члена, одновременно подсасывая губами купол головки, языком задевая уздечку. Затем он неожиданно резко отстранился с плотным чмокающим звуком, непрерывно сжимая каменный ствол интенсивными движениями. Господин Шимура сосал ученику с усердием, явно испытывая удовольствие от этого процесса. Только позволял себе не думать об этом. Не думал, насколько же ему это нравится. Насаживался он на члены альф сам, двигал бёдрами он сам, заглатывал член Саске сам и сам энергично двигал ладонями, массируя окаменевший ствол, — он делал всё это абсолютно осознанно, по своему желанию. И с большим удовольствием. Толчки ускорились, выталкивая брызги мокрой смазки из влагалища, они скользили внутри с лёгкостью, доводя господина до крупной дрожи. Он так и истекал соками, кричал и дрожал от их толчков, и в порыве этой животной страсти особенно усердно сосал юноше, будто это поможет ему смягчить эти сладостно-мучительные ощущения. С громким рыком альфы кончили в него, а Саске спустил семя ему на лицо. Не отойдя от оргазма, Данзо слизывает сперму со своих губ и поднимает голову, раболепно разглядывая своего альфу. Его член всё ещё стоял и до мурашек поражал омегу, так и желавшую его оседлать. Господин нетерпеливо опрокидывает юношу спиной на простыни и насаживается на разгорячённую плоть, запрокинув голову в экстазе. Саске покрывает его шею горячими поцелуями, и советник крепко прижимает его к себе, активнее насаживаясь на член. Хочет получить внутрь его семя, хочет быть покрытым всеми своими страстными альфами. Так приятно, так приятно... Тёплый запах их волос, их горячие большие ладони, их сладкое дыхание, и невероятно возбуждающее рычание, которое означает лишь одно - нетерпение. Данзо ощущает руки на своих плечах, его просят слезть, и он покоряется, однако тянет Саске за собой. Он поднялся с кровати и опустился на колени, в нетерпении разглядывая альф. Они сели на край, но омега не дожидается и, ощутимо обхватив члены Итачи и Шисуи, принялся посасывать один из них губами, ритмично массируя в такт своих ласк. Сделал это абсолютно покорно, нагнулся сам, сам массировал оба члена и сам ласкал один из них языком. Саске поднял его бедра и потёрся головкой о мокрое преддверие, господин вздрагивает и тянется к нему сам, пачкая ствол густыми любовными соками. Альфа рычит и резко входит внутрь, вырывая удивлённый крик. Тяжело сосредоточиться, когда альфа так жадно и страстно трахает его сзади, но он пытается устоять хотя бы на ногах. Шисуи проводит по его щеке и ухмыляется, аккуратно притягивая его подбородок к члену, и омега понимает намёк, заглатывая его в горло. Его стоны теряются в тонкой коже, руки увлажнились смазкой и слюной, и он движется навстречу энергичным толчкам, продолжая страстно сосать то одному, то другому. В голове столько мыслей и все они наполнены такой похотью, что если бы он попытался анализировать хоть одно - сгорел со стыда. Он так много хочет... Он хочет чтобы они трое в него вошли, чтобы несчадно трахали во все щели, чтобы он кричал и умолял их остановиться, но чтобы они не останавливались, чтобы искусали его от шеи до бёдер, чтобы...

Во что ты превратился?

Эта мысль раздалась болезненно и громко. Щелчок, приведший его в чувство. Он остановился, его руки задрожали, и он еле удерживает себя от порыва вырвать прямо на колени Итачи. Он стоит некоторое время молча, абсолютно поражённый, не позволяя мыслям заполнять его голову. Ведь если мыслям сейчас дать возможность обдумываться, он закричит от стыда и боли. На протяжении вечера он ни разу не пытался себя остановить, он на всё решился сам, и ему даже некого винить, если только в очередной раз не разрывать себя на куски из-за досады и ненависти. Ошибка за ошибкой уже который раз, он поддаётся чувствам, несознательно, но отказывается больше быть один, и Данзо стыдит себя за это. Его внутренняя борьба принимает иные окрасы — да, стыдит, но почему? Как это почему? Потому что он не такой! Однако противостоять радости и удовольствию невероятно тяжело. Его жизнь до этой метки была полна боли и одиночества, он страдал цикл за циклом, не зная, как избавить себя от этих мучений, и наконец, когда нашёл этот способ, яростно отказывается его принять. И теперь уже его аргументы кажутся не такими убедительными. Ведь если Данзо прав и его аргументы истинные, почему ему так плохо живётся, когда он их соблюдает? Он встряхивает головой, не позволяя поганому желанию радости манипулировать им, хочет быть выше своих инстинктов и слабостей, но теперь и они не кажутся настолько оскорбительными. Чем желание избавить себя от боли оскорбительно? Данзо кривится — хитрое сознание подменяет факты. Оскорбителен процесс, к которому стремится его тело, ведь это унижение его достоинства и чести, и не ради избавления боли зверь внутри хочет этого, а из-за своих отвратительных срамных побуждений. Господин Шимура имеет уважаемый статус, и этот статус — вся его жизнь. Заниматься подобным — порочить этот статус, который он заработал себе спустя десятилетия упорной работы. Он не какая-то поганая жалкая омега, которая не может жить без альф, ему плевать на них, он сильнее и могущественнее каждого из них. Ему никто не нужен. Он справится сам. Он всегда полагался только на себя и будет придерживаться этого, пока не помрёт. Рассчитывать на кого-то — это слабость, это значит, что сил недостаточно для борьбы, а у него силы есть. Он сжимает костяшки до хруста и быстро убегает через окно обратно к себе. Вторит ему громкое рычание. Он знает, что они не удовлетворены, ведь не удовлетворился сам, он испытал ничтожно мало оргазма, чтобы утолить свой голод. Но он больше не может выносить этот стыд и самобичевание. *** Данзо успел только принять душ, прежде чем побежать к Орочимару. Единственное его желание сейчас — это остановить это болезненное возбуждение. Ему казалось, ничего страшного не произойдёт, если он сбежит, но ему стало значительно хуже, ещё хуже, чем было до этого. Он подозревал, что это из-за неудовлетворённости троих партнёров, но ему сейчас плевать на причины этого состояния, он ни о чём больше не хотел думать, голова раскалывалась и опухала от боли. Он всё спрашивал себя: «Когда же это кончится?», жмурился, глубоко дышал, но тошнота все равно подступала к горлу из-за головной боли. Суставы ломило, и скрежет в мышцах не давал ему двигаться быстро. Он шёл на дрожащих ногах и, не пытаясь даже играть в скрытность, попал в комнату Орочимару через окно, попросту оттолкнувшись от земли изо всех сил, что у него остались. Он и не припомнит, когда в последний раз ему было так паршиво из-за овуляции. Доктор мгновенно обернулся. Сначала его вид был обеспокоенный, даже пугливый, он услышал феромон Данзо раньше, и его концентрация поразила доктора. С их прошлой встречи его состояние значительно ухудшилось, и его всего передёргивает из-за контраста эмоций — злость сменялась испугом, беспокойство и любопытство и, разумеется, досада. Досада, потому что его действия всё-таки заставили друга страдать. — Данзо, — поражённо бормочет он. — Я пришёл к тебе домой, а тебя нигде не… Чёрт возьми, — лицо друга исказилось страдальческой гримасой, Данзо оперся о балки кровати и понурил голову, тяжело выдыхая. Он трясётся, как будто с холода, и дыхание у него лихорадочное, будто он испытывает страшную боль. Вероятно всего, так и есть. Данзо снова мучает себя в угоду принципов. — Да чёрт побери, Данзо, блять! — разразился криком Орочимару и подлетел к нему. — Я говорил тебе не сопротивляться этому! Почему ты меня не слушаешь?! Господин Шимура отстраняется от друга и отмахивается от его руки. Он хмурится будто только что услышал оскорбление, но вскоре опять горбится, сжимая живот. — Я н-не буду больше этим заниматься! — злостно кричит он. — Ни за что! Это унижение! Я ломаюсь! — Ты, блять, себя до смерти доводишь из-за этих уже бесполезных принципов! — взрывается доктор. — Я не омега! — яростно вопит он. — Ты омега, Данзо! Да прими ты это уже наконец! — Н-нет… — он схватился за голову, крепко стискивая волосы. — Не смей так говорить. Ты не прав. Всё это неправда. Какой-то болезненный сумасшедший спектакль. Он не знает, что ему делать, не понимает, чего хочет и чему обязан. Кагами… Что же это происходит со мной? Пожалуйста. Помоги… Он падает на колени и стонет от боли, смыкая челюсти. Нельзя показывать слабость, он сильнее, ему нужно побороть это, иначе вся его жизнь превратится в бессмысленную и жестокую шутку. Если он признается, если он примет, если согласится — то эти мучительные шестьдесят лет были прожиты зря. Он от столького отказывался, столького лишал себя, и напрасно, ничего в итоге за это не получив. Раньше он хоть мог обманывать себя, будто это ему только на пользу, он уважал себя за сохранённую честь, за сильную выдержку и стойкость, это уважение и бессмысленная борьба — были единственные награды, которыми он себя успокаивал. Эта боль — благородная боль, и только великий духом способен её нести. Однако себе он так ничего и не доказал. Его принципы оказались призрачны и не выдерживающие критики, стоило только слегка их пошатнуть, они падают и разбиваются, и теперь Данзо прикладывает непосильные усилия, чтобы вернуть их обратно. Уже не получится, авторитет этих принципов разбит, он понимает, но не принимает этого. Не прекращает бормотать, напоминая о великих целях, к которым он идёт — всё меркнет. Данзо лишился Кагами, единственного, кто делал его счастливым, и потерял смысл жизни, пытая себя последние пятнадцать лет одиночеством. Он не хотел, всем сердцем не желал быть одиноким, но заставлял себя, думая, будто это делает его лучшим, будто только страдая он заслуживает уважения. Отталкивает от себя любовь и себя от любви и до сих пор не объяснил себе, в чем истинная причина такого поведения. Кагами… быть может я не заслуживаю любви? Иногда ему казалось, будто бог проклял его, ведь не считал свои принципы вредными, думал, только они помогут ему выжить в этом жестоком мире. Ведь он не омега, он даже не альфа — он выше этого, он сильнее и могущественнее всех, ведь способен управлять своими инстинктами. И это самолюбование, единственное выражение любви, которое помогало ему жить дальше. Сейчас он начинает замечать, насколько же эта ядовитая эгоцентричная иллюзия отравляла ему жизнь. Слишком велик, чтобы быть любимым, быть тем, кем он по-настоящему желал быть. Только же почему признаться в этом так тяжело? — Ложись, — Орочимару кладёт ладони на дрожащие плечи и аккуратно отводит друга к кровати. — Я сделаю всё, что в моих силах. Опять. Рядом с Данзо очень тяжело дышать. Воздух будто уплотнился и стал желе, Орочимару прилагает усилия, чтобы не задохнуться. Кожа друга обжигающе горячая, он только прикоснулся ко лбу и уже одёрнул руку от испуга, будто дотронулся до кипящего чайника. Даже осматривать Данзо не надо, чтобы понять, как тому паршиво, он лихорадочно и тяжело дышит, дрожит, каждое касание вызывает острую реакцию. Он сдерживает тошноту, но рот всё равно наполнялся слюной, и, не способный её проглотить, она проливалась на подушку. Орочимару нужно срочно сбить температуру, он уже хочет рвануть к двери, но лёгкое касание пальцев по его запястью останавливает его. — Я понял, что произошло… — тяжело хрипит Данзо. — То, что внутри меня… Она специально это сделала… — То, что внутри тебя? — доктор серьёзно нахмурился, не станет уточнять. — Что она сделала? — Она специально пометила их… она создала взаимную связь с высшим звеном… Чтобы сломать меня… — советник морщится от боли и прерывисто стонет. — Она знала… что я не смогу сопротивляться… Но я ей не дамся. Слышишь? Я не позволю… Ей выиграть. Я сильнее её. «Она», то, что Данзо называет «чудовищем». Орочимару — доктор многих наук, и самыми любимыми у него являлись науки познания человека. Он изучал психиатрию, поэтому прописывать седативные и психотропы мог благодаря своей высокой квалификации. Для него этот «монстр» не более чем подавленное подсознательное, оно не могло не появиться в жизни, подобной Данзо — полной лишений и самообмана. Он никогда не видел полноценную овуляцию друга и не знал, как тот ведёт себя, когда теряет контроль над своим телом, но подозревал. У него был целый день, чтобы обдумать, почему его желание убить этих троих было столь неоднозначным. Доктор имел полное право подозревать, что Данзо сделал всё сам, пускай и бессознательно, но это бессознательное исполняет только то, чего хочет сам носитель. Данзо в этом никогда не признается, это слишком болезненно для его гордости. Скорее всего, как раз-таки из-за этого непризнания он и заставляет себя проходить через это мучение. Орочимару никак не может ему помочь, ведь сам не способен справиться со своей ненавистью. Отличие между ними — Орочимару хватило мужества признать потребность в любви. Данзо всегда считал это слабостью и всё равно несознательно стремился к ней. Орочимару ведь понимал, что Данзо опасался Саске, но он сам позволил им сблизиться, а себе не обращать на это внимание. Ему нравилось проводить с ним время, потому что он скучал по обычным человеческим отношениям. Орочимару понимал, что Данзо очень скучает по Шисуи, и, быть может, согласился бы быть с ним как омега, только бы его не потерять, но ужас, комплексы и эгоцентричные иллюзии не позволили ему остаться. Он усложняет себе жизнь, потому что не привык жить легче и видит в этой сложности смысл своего существования. Орочимару всегда восхищался его борьбой, хотел помочь ему дойти до конца, но теперь уже не знает, ведь у него и в мыслях не было такого исхода их долгого сражения с природой. Всё теперь иначе, и он смог принять это, а Данзо нет. Не бывает иначе, его никто никогда не понимал, кроме Кагами. Внезапно Данзо тянется к нему рукой, взгляд его стеклянный и лихорадочный, как у животного. Только касание доктора, и его передёргивает, он сам ластится щекой к ладони и мурчит. Доктор пытается её убрать, но пальцы омеги крепче впиваются в его кожу, и он с лёгкой улыбкой поднимает свой хищный взгляд на омикрона напротив. Орочимару не нравится этот взгляд, он знает, что он подразумевает, но никогда не видел его у Данзо. Санин отстраняется, но господин Шимура уже на нём повис, приложив щёку к его шее. Он пробормотал невнятно: — …какой холодный, — и обхватил его ногами и руками, зарывшись пальцами в волосы. Орочимару показалось, у него сгорели ноздри, будто этот феромон прошёлся с кончика носа до самых его лёгких поражающей огненной волной. В глазах помутилось моментально, и доктор задыхается, попятившись назад. Данзо вновь что-то пробормотал, но из-за шума в ушах он не расслышал чётко. Пытался прийти в себя, комната поплыла в неразборчивых пятнах. Орочимару лишь раз ощущал на себе действие могущественного феромона, но это не идёт ни в какое сравнение. Доктор почувствовал влагу на своих губах — омега его облизала и прижалась после теснее, будто желала дышать его дыханием. Он вновь выбрасывает в воздух феромон и проникает языком в рот, вырывая в Орочимару удивлённый стон. Что-то не так. Не так. Данзо… растворил его метку. Он вызвал его течку! Как это вообще возможно?! Всё тело крупно сотрясло, он отнимается от губ и глубоко, почти отчаянно вздыхает, но ему не становится лучше. Жарко, голова кружится, он вот-вот потеряет сознание, и, будто учуяв его отчаяние, господин Шимура резко пятится назад, схватившись за живот. Сдержал её в последний раз, прежде чем вновь впасть в своё гормональное безумие. Дал ему сбежать. Орочимару бежит прочь к двери, и, выбежав в коридор, из-за невыносимой агонии его вырвало на пол. Тело дрожит, спирает дыхание. Что только произошло? Что это было? Как омега в связке способна вызвать течку у другой повязанной омеги? Орочимару никогда не встречал ничего подобного. Это поражает и ужасает одновременно, в очередной раз осознаёт, как же мало он знает об этом причудливом организме. — Орочимару-сан! — слышится голос вдалеке. — У Вас овуляция? Каким образом? Это Кабуто, его ординат и по совместительству пара. Он почувствовал через метку сигнал к спариванию, прежде чем та растворилась. Доктор ошарашенно смотрит на него и подрывается к двери, хлопая ею. Он сглотнул и закрыл её своим телом. — …не ходи туда. Кабуто молча кивает. Орочимару должен сохранять хладнокровие. В первую очередь он врач и только потом омега, ему нужно срочно придумать, как поступить. Изначально он планировал держать его тело в вегетативном состоянии, но сейчас его организм переживает жуткий стресс, и он не сможет успокоиться своими силами. Его половая и нервная система на пределе, Орочимару не знает, что тот натворил, чтобы довести себя до подобного, но, очевидно, ничего умного. От этих мыслей в голове сплошная злость и досада, но он вновь призывает себя к хладнокровию и массирует виски, сосредоточено думая. У него есть идея, но он в очередной раз спрашивает себя: «Для его возраста такое позволительно?» — Так. Так. Сейчас. Чёрт возьми, думай! — доктор резко посмотрел на альфу. — Кабуто. Иди в подвал, принеси мне шприц и морфий, ещё принеси раствор деалатимина. Вытяжку доминантной секреции, она лежит в холодильнике на третьей полке. И транквилизатор, — он нахмурился, — презисин пятипроцентной концентрации… Нет, лучше десяти. И скальпель на пять миллиметров. Бегом! Как будто у него есть выбор, Данзо никогда его не даёт, лишь приходит и ставит перед фактом — либо думай, либо я умру. Орочимару со злости стучит кулаком по стене и рычит. Эмоции обостряются в течку, а он не любит им поддаваться, тем более сейчас, когда в очередной раз ему приходится совершать невозможное. Испытание его как профессионала, его нервов и знаний, логики и удачи. Кабуто вернулся быстро, Орочимару быстро схватил нужный шприц и вколол в свою руку. Это поможет ему остаться в сознании. — Не заходи туда, понял? — хмуро наказал он, открывая дверь. — Это приказ. Стой тут и жди моих указаний. В комнату зайти оказалось тяжело, атмосфера и запах здесь убийственный. Ощущение, будто он идёт в логово хищного и голодного зверя. Данзо громко мурчал. За время, пока доктора не было, он вытащил из шкафов и тумб множество одежды и белья, уложив на кровати кругом, так он и лежал, окружив себя горой мокрого белья. Он гнездился. Орочимару в испуганном удивлении останавливается. Есть только несколько причин, по которым омега в овуляцию гнездится, и ни одна из этих причин ничего хорошего не предвещает. Как правило, это обозначение омегой места, где он будет проводить свою беременность, но в его случае ни о какой беременности речи и быть не может. Вернее, это наибольший процент вероятности, Орочимару прекратил упоминать в сторону Данзо слово «невозможно». Как имеющий специализацию психиатрии, он видит в этом выражение подсознательного. У человека с «ложной» овуляцией вполне может быть и «ложная» беременность. Скорее всего, процент гормонов в его крови настолько высок, что сознание восприняло его состояние за беременность. Орочимару хмурится. Это… печально. По-жестокому печально. Он подходит ближе и, увидев еле открытые глаза, облегчённо вздыхает. Не умер. — Ещё в сознании… Это хорошо, — он сжал его руку и строго проговорил. — Данзо, слушай меня. Я сейчас вколю тебе высокую дозу паралептиков и вырублю всю твою нервную систему, ты впадёшь в искусственную кому. Потом я введу тебя в искусственный климакс, заморозив твою половую систему, и вытяну весь феромон, насколько это возможно. Я буду держать тебя в этом вегетативном состоянии до тех пор, пока концентрация феромона в крови не опустится до самого минимума. Альфы успокоятся, я дам им несколько дней и выведу тебя из комы. Данзо ничего ему не ответил, лишь медленно моргнул. — …чёртов эгоистичный упрямый старик, — Орочимару стиснул зубы и понурил голову. — Вечно заставляешь за себя переживать. Искусственный климакс проводится тремя способами, Орочимару выбрал самый щадящий из них. Он введёт в кровь препараты, которые подавляют выработку гипофизом гормонов, стимулирующих деятельность яичников, а также применит гестагены, которые содержат синтетические аналоги гормона жёлтого тела прогестерона. Это похоже на «перезапуск» цикла, но не настолько вредно для гормональной системы. Метка никуда не уйдёт, цикл продолжит идти по плану, только на время прекратит выделять в кровь гормоны. Даже это чересчур, но иного выбора не было. Либо перезапускать цикл, либо вырезать яичники, и то и то может закончиться летально. Упрямый глупый старикан доводит свой организм до состояния трупа. Как бы Орочимару ненавидел этих троих (двоих, Саске всё ещё ему нравится), и как бы не одобрял воздержание и борьбу в целом, больше не мог встать на сторону друга. Только не знает, как переубедить этого упрямого старика, в этом помешательстве его не пугает даже смерть, только бы доказать свою правоту. Состояние его половой системы критическое, и Орочимару не знает, переживёт ли он подобное ещё один раз. Руки слегка дрожат от осознания, при взгляде на его слизистую — если бы Данзо не пришёл к нему, то сердце бы просто не выдержало. Это злит до безумия, ему хочется надавать этому кретину по голове за такое пренебрежение своим здоровьем. Бессилие всегда оборачивается агонией, когда ситуация касается близких.

***

Резко, как в прошлый раз, их состояние не улучшилось, то было постепенно и аккуратно. Что раньше явилось огненной бурей, угасало и уносилось вслед за ветром, оставляя после себя лишь тлеющие угли. На второй день альфы почувствовали себя так хорошо, будто этой проклятой метки у них никогда не было. Они уже и забыли, каково это — не находиться в постоянном гоне. Итачи, разумеется, сразу пошёл спать, Саске пошёл кушать, а Шисуи заволновался. Он переживал о состоянии господина, ведь гон у него был безумный, и он даже не знал, как чувствовал себя в это время Данзо. Винил себя за всплеск эмоций из-за несправедливых обвинений Орочимару, подозревал именно себя в ухудшении состояния всех четверых. Если он впервые за много лет испытал глубокий бессознательный гон без вмешательства феромона советника, значит, Данзо впал в это состояние тоже. Они трое подозревали, что секс вновь произошёл, но учтиво это не комментировали, ведь омегу рядом не обнаружили и удовлетворёнными себя не чувствовали. Неприятно не ведать, что опять произошло, неприятно в эти важные моменты впадать в бессознательность, ему надоело это назойливое и тревожное чувство неведения. Как это возможно, чтобы они вышли из столь мучительного состояния в спокойствие, если не было нормального контакта с омегой? Ребята уселись в гостиной, развалившись на диване. Саске бездумно щёлкал кнопкой телевизора, всё никак не находя интересной передачи. Настроение в комнате напряжённое, Итачи нервно чесал щёку, будто не решался сказать что-то. Ему казалось обсуждение этого бессмысленным, ведь они не ответят друг другу ни на какие вопросы, но не спросить не мог. — Помер что ли? — бормочет он озадачено. Шисуи нахмурился: — Тьфу на тебя, думай, что говоришь, — и рявкнул. — Если бы помер, мы бы это почувствовали. — Смерть при связи? — откликнулся Саске. — Мне чел со школы рассказывал, что он от боли сознание потерял, а потом в больничке откисал неделю, — он вздохнул на подозрительный взгляд брата и уточнил. — Друзья метились. Альфы. Один из них откинулся от передоза. — Мне не нравится круг твоих знакомых, — щурится Итачи. — Как будто ты сам их не знаешь, с их старшими сёстрами учился, — небрежно отвечает мальчик. — Я так-то не выбирал своих одноклассников. Чё доебался? — Это не отменяет того факта, что ты якшаешься с наркоманами, — надменно морщится Итачи. — Ты дворянин, а не какое-то отребье. Не опускайся до их уровня. Мне хватает и того, что эта дрянь дошла до нашего клана. — Если ты думаешь меня заставят попробовать, то удивлю тебя сейчас, я не пробовал. Прикинь, у меня есть мозг и личное мнение чтобы не поддаваться чужому влиянию. — Он тебя не оскорбить пытается, — вмешался Шисуи с широкой улыбкой. — Лорд тьмы просто не умеет показывать беспокойство иначе, чем чтением нотаций. Ласка сделает его некрутым. Итачи злобно сощурился на ненавистное прозвище, под злорадный хохот друга и младшего брата. — А тебе больше всех надо, задница? Ты мне пиво должен, за то, как я тебя вчера в гоне удерживал. — Ты знал, что у тебя осознанный гон, дядя? — Какой гон? — Осознанный. Боже. Да ты пугал похлеще чем баба Тая с соседней улицы, а у неё чердак напрочь слетел, — Шисуи с беззаботной улыбкой пожал плечами, показывая свою неосведомлённость во всем о чем они говорят. — Бессознательная, заблокированная или игнорируемая часть индивидуальности. В школе рассказывали, что этим заболевают альфы с высоким уровнем гормонов. — Не только, — вмешивается Саске. — Это же психосоматика, — и поворачивается к дяде. — Осознанность в гон обретают альфы, у которых так же есть проблемы со психикой. Это личность, которую подавляет подсознание. — Я не понимаю, что вы имеете в виду под словом «осознанность», — нервно хмурится Шисуи. — Ты разговаривал, — мрачно отвечает Итачи. — Не рычал, не выл, не скалился, а разговаривал. Давал осмысленные ответы. Ты не набрасывался на всех выпустив когти, не убегал, а вёл себя пугающе спокойно. Это был ты, только не ты. С лица юноши пропала улыбка, и мрачное выражение осело на нём. Брови задрожали, и он отвернулся, в замешательстве бормоча: — …не помню. Осознанность. Господин Шимура выразил ужас перед новостью о его гоне. Значит причина, по которой он бросил его… Шисуи крепко обнимает ноги, глаза слегка увлажняются. Братья почувствовали влажную холодную резь на сердце. — Не смей расстраиваться из-за этого, — насупился Итачи. — Даже не вздумай. Чтобы ты не подумал, виноват не только ты один. Только Шисуи его уже не слушал и глубоко погрузился в самобичевание. Иногда он и правда винил Данзо за произошедшее, что тот бросил его, не объяснив причины, и даже не позволил помириться, заставляя юношу мучиться четыре года. Иногда он винил его за пренебрежение, за навязывание вины и стыда за свой пол. Иногда он винил его за паранойю и недоверие, винил за жестокие игры с чувствами. Данзо не святой, Шисуи знает это и без гневных тирад Итачи, но не уничтожать себя за вину он не мог, потому что всегда был виноват больше. За то, что пользовался им в гипнозе, пока тот спал. За то, что закатывал ему громкие сцены ревности. За своё жестокое решение обращаться к нему на «Вы». За то, что когда Хирузен передал Данзо новость о неудавшемся самоубийстве, Корень не видел своего предводителя полмесяца, и Шисуи, абсолютно обиженный, всё равно осознавал, по какой причине тот не выходит из дома. Сердце болью крутит. Не помнит, что говорил ему Орочимару, помнит, это было обидно, и не хочет соглашаться с этим ублюдком, но вновь ищет поводы себя презирать. Его гон осознанный? Шисуи не знал об этом, Данзо никогда не говорил ему про гон. И вот снова повод злиться на Данзо за то, что он так жестоко всё усложнил, но и себя не винить он не может. Потому что вспомнил взгляд, полный ужаса. Данзо знал об этом, а Шисуи что-то ему сделал. Быть может, и делал все эти одиннадцать лет, и этот «ёбанный осознанный» гон и есть причина их разлуки. Самое паршивое, что Шисуи даже не знает, на какие поступки пошёл, — это пугает. Сколько же он натворил, пока ходил в этом пугающем состоянии? Он не хочет думать об этом. Итачи внезапно лёг на него, давя своим весом и угрюмо заворчал: — Хватит ныть. Ничего не изменится. — Дядя не хмурься! — присоединился Саске и с разбегу прыгнул на них. Он сидел под грудой тел двух альф, с которыми связан меткой, и прозрачно улыбнулся. Странное чувство. Тепла? Будто бы никогда такого было, чтобы кто-то был рядом в эти моменты самобичевания, будто он всегда был один в своей мучительной тоске, и никто в этом мире не мог понять его. Ему всегда казалось, если Данзо согласится вступить с ним в отношения, он наконец обретёт подобное чувство семейного тепла. Значит, угадал. Метка омеги сделала их намного ближе, чем раньше, ведь теперь, ощущая эмоции друг друга и разделяя одну омегу, одну боль, одно желание, понимать особенности характера друг друга стало проще. Ему нравится это — быть рядом с близкими в моменты тоски и чувствовать себя любимым и понятым. Как когда-то давно приходил со школы домой, опечаленный плохой оценкой, и клал свою голову на коленки Данзо, и он его гладил, успокаивая. Даже став взрослым, ему не хватает подобного. Шисуи закрывает глаза и мурчит, от альф приятно пахнет домом, они тёплые — вся печаль куда-то исчезает, и приятное сладостное ощущение заполняет средостение взамен. Альфам стало легче, потому что Орочимару вытянул весь секрет из организма Данзо. На данный момент его тело находится в состоянии предменструального синдрома, вегетативное состояние поддерживает низкий уровень половых гормонов и не даёт вырабатывать их в кровь. Запах почти пропал, Данзо вернулся в то состояние, которое у него было до произошедшего, но Орочимару не спешил выводить его из комы, он хотел дать его телу время восстановиться. Пока Данзо не мешает ему своим упрямством, он вводит концентраты витаминов и аминокислот ему в кровь, чтобы реабилитация прошла скорее и с большей пользой. Ничего больше он сделать не мог, только ждать, и всю неделю он ждал, аккуратно и постепенно выводя из медикаментозной комы. Сидя рядом с кроватью, смотрел на безмятежное лицо того, кто ему дорог, и молча моргал, не зная, что сказать. Он о многом хотел поговорить, но последние пятнадцать лет они всё никак не находили повода. Ни он, ни Данзо не привыкли открывать кому-то душу, не находили оправдания проявить слабость в демонстрации обыкновенных человеческих чувств. В процедурном кабинете они общаются формально и на «Вы», потому что так хочет Орочимару. Он хочет поддерживать образ при других, играет, как театральный артист, роль ядовитого и крайне скверно-характерного доктора. Он демонстрирует высокомерие открыто, не страшась обидеть, ведь и правда считал себя незаурядным гением своих лет. Все люди вокруг для него не более чем мясо для экспериментов. Ему не стыдно быть таким. Только разве это работает в сторону Данзо? Разумеется, нет. Кабуто он мог измучить до белого каления ради долгожданной реакции, но с Данзо ссориться никогда не хотел. И всё равно… Их столько связывает, и всё равно ощущение такое, будто Данзо отталкивает его, как остальных, не позволяя открывать душу и помогать себе. Очередной раз заставил его переживать. — Ты никогда не спрашивал о том, что они со мной делали, — бормочет он мрачно. — Да только взгляд твой по-прежнему режет меня напоминанием. Ты никогда не смотрел на меня иначе, чем со скорбью, болезненно вспоминая случившееся. Столько лет прошло, а ты всё ещё боишься заводить детей из-за меня. Это угнетает и злит. Ты ни мне не даёшь забыть, ни себе, — он хмуро ухмыляется. — Пятнадцать лет живёшь так. Взращиваешь в себе и в других ненависть и скорбь. Не даёшь себе отпустить и простить, не даёшь понять. Я выбрал твою сторону, отказавшись от великодушия Хирузена, и порой жалею, глядя, как ты с каждым годом сходишь с ума. Только Кагами мог тебя сдерживать, но когда его нет, ты мучаешь всех остальных. Он глубоко вздыхает и понурив голову, цедит сквозь зубы: — Держишь меня на расстоянии. Как и других. Ненавижу это. Он встаёт со стула и, не отнимая жуткого тёмного взгляда с его лица, приподнимает подбородок. Глубокий вздох, полный стольких сожалений, сколько ему не выразить сейчас, даже если он постарается. Это было сорок лет назад, и Данзо помнит всё в мельчайших подробностях, не забывая, не давая себе забыть, и Орочимару знает это, ведь таков его взгляд. Как он смотрит на него? Никто никогда не увидит того, что видит в нём Орочимару. С каким глубоким подозрением Данзо смотрит на Кабуто, и его альфа, чувствуя это, старается лишний раз с ним не пересекаться. Как дрожит его взгляд, когда Орочимару пытается ему улыбнуться. Только Данзо никогда, за все сорок лет, не спрашивал, что произошло. — Знаешь, что они со мной сделали, ты хочешь знать? — грозно вопрошает он. — Я сам зашивал себе все разрывы. Он поднял полы чёрного халата, обнажая жемчужную нежную кожу, и указал длинным ногтем на пухлую точку рядом с большими половыми губами. — Здесь в меня засунули острую проволоку, — его палец указывает на рубцы на вульве. — Здесь, здесь, некоторые шрамы остались. Я зашивал небрежно, портняжной иглой. Был слишком мал. Разумеется, использовать такую иглу неразумно, но боли я не чувствовал. Они делали куда больнее. «Они». Данзо не спрашивает, он итак знает. Они — это альфы. — Это мой шрам от дефлорации, — указал он на жирный рубец у преддверия влагалища, а потом переместил палец наверх. — А это… Мне пытались отрезать клитор, чтобы я никогда не смог передать свои зиготы. Он опускает полы халата и улыбается, горькой, почти болезненной улыбкой, опосля довершая это таким же безумным и вымученным смехом. — Кому нужен был сын прокажённой сифилитичной шлюхи и дворянина-предателя? — с широкой улыбкой спрашивает он. — Их повесили на главной площади, как бешеных собак. Я даже не знаю, кто из всех этих повешенных шлюх был моей настоящей матерью, так были изуродованы их лица. Ты думал, я стану Хокаге с таким прошлым? Хотел, чтобы народ принял меня как государя, когда моя мать болталась в позорной верёвке? Всё, что ты делал ради меня, причиняет боль, Данзо, — хмурится он. — Только напоминает мне о прошлом. Потому что ты не умеешь жить по-другому. Ты причиняешь мне боль, раз за разом, когда приходишь ко мне. Каждый раз тебе всё хуже и хуже, но ты только усугубляешь своё состояние и не заботишься об этом. Улыбка исчезла с его лица и он вновь понурил голову. — Не хочу больше тебя терять, — мрачно бормочет он. — Почему ты так себя не бережёшь? Почему никогда меня не слушаешь? Неужели твои принципы дороже твоей собственной жизни? Почему ты никогда не думаешь о чувствах других людей, почему ты считаешь себя лишним везде, где находишься? Я постоянно переживаю о тебе. Каждую процедуру. Каждый раз, когда ты приходишь в агонии и умоляешь мне тебе помочь… — и его голос задрожал, когда он попытался вздохнуть, — а я из раза в раз не знаю, как. Как мне тебе помочь? Ты просишь невозможного, и я опять в отчаянии. Как тебе помочь? Что я ещё могу для тебя сделать, если ты сам уже и не пытаешься бороться за жизнь? Ты плюнул на неё после смерти Кагами. Не может не замечать более тяжесть на сердце, которую он доселе игнорировал, ведь они привыкли так любить друг друга — пытаясь что-то забыть и игнорировать. Он и не помнит, когда в последний раз они разговаривали друг с другом честно и открыто. По сути своей личности они оба не привыкли к таким разговорам, хоть и понимали, как они необходимы. Орочимару сдаётся первым. — Почему же ты постоянно так меня мучаешь? — вновь дрожит он голосом. — Хочешь помощи? Скажи. Не хочешь быть один? Скажи. Почему же ты всегда молчишь, я же всегда готов быть рядом с тобой, но ты сам обрекаешь себя на одиночество и отталкиваешь меня, как и всех прочих, но я же не они. Нас связывает куда большее, чем эти мучительные пятнадцать лет. Зачем же ты пытаешься доказать, будто это не так? Он сел на стул рядом, и поник взглядом, бездумно рассматривая пол. — Ты сказал мне: «Если не можешь без альф — используй их. Заставь их увидеть твоё могущество, подчиняй их себе, заставь их делать то, что хочешь ты. Никогда не показывай им слабости». Я поглотил это. Ты сказал мне, что если без чего-то не можешь, возьми это сам, возьми это силой, но никогда не выпрашивай. Я послушал тебя. Орочимару скрежещет зубами и стискивает кулаки, в немой злобе он вновь подрывается с места, и голос его повышается. — Но я всё ещё ненавижу заниматься сексом, — грозно рявкает он. — Я ненавижу это грязное, порочное, отвратительное соитие, полное унижения моего достоинства. Я бы никогда не хотел заниматься им снова, — и замолкает на мгновение, — но не могу противостоять природе. За все те унижения и страдания, что я переживал каждый свой цикл, Господь послал мне тебя. Когда я смотрел, как ты мучаешься в борьбе с природой, я сам преисполнялся силой. Меня всегда вдохновляла твоя борьба. Всё будет по-другому… — и с сожалением выдавливает из себя. — Мама. С помощью тебя я могу изучить столько непознанного, столько ещё могу узнать. Я создам лекарство от нашего с тобой безумия и создам яд, чтобы заставить мучиться всех этих мерзких альф. Ты это понимаешь? Я отомщу. Я буду мстить до последнего вздоха. Оставайся в живых, пока я не отомщу. Живи, пока я не заставлю всех их мучиться так же, как мучились я и ты. Я хочу, чтобы ты увидел это. Я хочу отомстить им вместе с тобой. Живи. Пожалуйста, — он увидел, как Данзо открыл глаза и печально бормочет: — …ты не спал. Советник аккуратно протягивает дрожащую руку и шепчет: — Иди ко мне, — Орочимару покорно укладывает голову на его плечо, и Данзо гладит его по макушке. — Ты всё ещё такой ребёнок. Ты так… — и горестно вздыхает. — Быстро вырос. Я помню тебя маленьким мальчиком с большими глазами. Несмотря на весь пережитый ужас, ты не утратил жизнелюбия и любознательности, и я всегда гордился тобой. Мой особенный-особенный мальчик, — и, спустя продолжительное, но удивительно красноречивое молчание, он грустно бормочет. — Я и тебе жизнь испортил. — Ты не испортил мне жизнь, — хмурится Орочимару. Господин Шимура вздыхает: — Я навязал тебе свой взгляд на мир, навязал тебе ненависть и жестокость. Иного я в тебе не воспитывал. Так был зол на твоих истязателей, не способен был их простить и не позволил тебе. Копил в себе ненависть и копил её в тебе. Я сожалею. Обо всём. Я ни тебе не подарил хорошей жизни, ни Шисуи. Никому… Не подарил счастья. Я никогда не заслуживал иметь детей. Разумеется, он так считает, наверное, ещё с первой их встречи считал так. Искреннее и глубокое желание иметь детей подавлено стольким количеством боли, ужасов и комплексов, что сам он ни за что не справится с этим. Данзо постоянно просил его вырезать матку, просил избавить его от мучений, не позволяя себе сожалеть о таком желании. Вечная мама чужих детей, но никогда своих, - воспитывал Орочимару, Шисуи, воспитал почти весь Корень, но собственных детей не достоин. Его сердце отравлено ненавистью и ужасом, и Орочимару до сих пор сожалеет, что большей частью его нежелания стать кому-то мамой виноват он и его гнетущее прошлое. Омега, которая сейчас лежит на его груди и чувствует ласковые поглаживания по голове, стала причиной одного из самых травматических воспоминаний в его жизни. И ему нести это всю жизнь. — …ты до сих боишься заводить детей из-за меня, — подавленно бормочет он. — Не начинай эту тему, — хмурится Данзо. — Я всегда был против чтобы ты называл меня матерью. — Ты и Кагами заменили мне родителей. Я никогда не прекращу считать тебя свой матерью. Никто кроме тебя… — он резко замолкает, не решаясь договорить, а потом прозрачно усмехается. — хочешь выпить? — Я пятнадцать лет не пил. Орочимару поднимается, упираясь ладонями о кровать и оглядывает друга. — Думаю самое время. Я тебя с того света достал, это надо отметить. Пойдём, проведём эту ночь вместе, — и подавленно, печально пробормотал. — …пока у нас есть время быть вместе. Только перед этим он хотел показать ему нечто очень важное. Орочимару помог Данзо подняться и надеть свой халат. Он шёл не спеша, дрожащим шагом, опираясь на трость, но по запаху доктор определил, что ему намного лучше, уже завтра он полностью оправится. Они спустились на первый этаж, минуя прислугу, вышли во двор, следуя к землянке. Орочимару вёл его по давно уже знакомым коридорам, но в этот раз они не заходили в процедурные, а спустились вниз. Данзо редко бывал в подземельях доктора, всё не находилось причины присутствовать здесь, ведь тут Орочимару держал подопытных для своих не совсем этичных исследований. Он изучал самое разнообразное применение человеческого организма. Искал методы продления молодости, клонирования, развития плода вне омежьего тела, воссоздания донорских органов без их изъятия и многое другое. Он изучал человеческое ДНК, разбирая подопытных на молекулы, хотел узнать, возможно ли искусственное создание наилучшего генетического набора. Весь "материал", как он называл этих живых людей, он хранил тут. Данзо осматривается, это место, пожалуй, единственное, которое Орочимару лишил своего дизайнерского вкуса. Это было место со множеством клеток, почти не освещённое факелами. Кто-то здесь спал, кто-то смотрел на них стеклянным полуразумным взглядом, кто-то плакал и просил выпустить их отсюда. Данзо никогда не волновали эти люди. Хотя бы по той причине, что большая часть из них альфы, и похищены они лично Корнем из вражеских государств. — Ну и запах, — отмечает Данзо. Гнилостно-горький и резко-приторный одновременно, будто гниющая кровь и фрукты. Как же давно он не чувствовал подобной вони, ещё с тех пор, когда лично пытал врагов государства. — Это феромон смерти, — поясняет доктор. — Только страшная агония способна так пахнуть. Безумное количество кортизола, адреналина и, разумеется, путсерин. Всё вместе это пахнет неприятно, — он наконец подходит к нужной клетке и поворачивается к другу с улыбкой. — Ты не поверишь, что я вывел из собранной недавно секреции. Из кармана халата он достаёт пузырёк, наполненный тягучей карамельной жидкостью, и весело трясёт в руках. Заходя внутрь клетки, он выпускает из рук змей, и уже готового к бегству заключенного они крепко связывают на месте. Альфа кричит, вырывается, но стоит Орочимару злобно взглянуть на него — затыкается моментально. Он вбирает в шприц секрецию из пузырька и резко вкалывает в загривок подопытного. Немного погодя, доктор спешит покинуть клетку и запирает её. На взгляд замешательства Данзо, он вновь улыбается, и эта его улыбка была по-настоящему удовлетворительной и широкой, в особенности когда альфа громко закричал от боли. Данзо осматривает его, но не понимает, что с ним происходит, ведь буквально минуту назад он так не корчился. Его взгляд замешательства просит у Орочимару объяснений. — Спустя столько лет я смог вывести вытяжку твоей секреции, — выдыхает он в предвкушении. — Это самый чистый концентрат, который только можно создать. В одной капле этого вещества свыше миллиона патенинов. Мне было интересно, возможно ли с помощью твоих клеток сделать из обычного феромона могущественный, — он усмешливо поджал губы. — Что ж… Первые блины всегда комками. Данзо заинтересованно нахмурился: — Говоришь это действие чистого концентрата моей секреции? — Да, — улыбнулся доктор. — Правда, фантастика? Сколько новых граней для исследований. Наконец-то я создал яд. Этот человек испытывает ровно то же, что и ты, каждый цикл, месяц за месяцем, год за годом. Посмотри внимательно, насколько уникально твоё состояние. Разве не приятно делиться своим страданием с окружающими? Данзо молча смотрит на подопытного. Альфа истошно кричит. У него покраснела кожа и хлынула кровь из носа, давление в его артериях сейчас свыше двухсот двадцати, Орочимару уже успел его измерить. Сейчас он кричит от невероятной головной боли, его тошнит, всё тело его сотрясает крупной дрожью, и он держится за голову, будто страшась, что она сейчас разорвётся. На самом деле, он страдал от такого разнообразия ощущений, что не смог бы описать их, даже если бы ему дали на это год. Данзо понимает, ведь он тоже ощущал боль в сердце, в суставах, в костях, он страдал от жара, его скручивало судорогами так же, как и этого пленника напротив. Его рвало, его голову разрывали на части страшные боли, терялось и зрение, и способность дышать, и в мыслях лишь один лихорадочный бред и усердные мольбы это прекратить. И, разумеется, сексуальное возбуждение, которое настолько велико, что легче будет умереть, чем удовлетворить его. Всё это Данзо уже проходил, сейчас он лишь смотрит, как от подобного страдает кто-то другой. Орочимару не соврал, в этом действительно можно найти удовольствие, да, неэтичное и жестокое, но Данзо чувствовал это удовлетворение, когда видел, как альфа не справляется с тем, от чего страдал он сам. Вся его боль длиною в долгие года жизни отразилась на измученном лице пленника в виде слёз и выражения агонии, его боль слышится в умоляющих криках, его боль скрежещет кости и суставы, выворачивая их в судорогах, заставляя эту альфу истошно вопить. Мысль сверкнула в голове. Быть может, он и не настолько слаб, как думал. И ему впервые за долгое время, стало легче на душе. — Это действие твоей секреции, — доктор широко и безумно улыбнулся, прямо искрился какой-то больной радостью. — Яд, медленно убивающий твоё тело и разум, что мы так долго изучали, — и усмехается. — Он умрёт от отёка мозга или разрыва сердца, это уже не важно, однако, и это уже важно, эту смерть невозможно будет опознать как неестественную. Организм Данзо привык к подобному концентрату гормонов в своей крови, а вот остальные… Орочимару улыбается от этой мысли. Их долгие эксперименты подарили долгожданные чудесные открытия. Как змея владеет иммунитетом к своему яду, так и Данзо не восприимчив к этому мучительному нектару, который течёт в его венах, но всех остальных он изведёт до смерти. Это настоящий природный яд, созданный его долгой агонией и половой системой. Это возможность эту агонию подарить. — Ты прав, — холодно проговаривает господин Шимура, наблюдая за пленником. — Это и правда хорошие новости, — и поворачивается к другу с мрачной ухмылкой. — Первые за два месяца. Орочимару смеётся и, похлопав Данзо по плечу, торжественно объявляет о своём желании выпить вина.