Тигр в засаде

С того разговора прошел месяц, а я никак не мог смириться с тем, что останусь тут на неопределенное время. Настроение было хуже некуда. Еще новый пациент принес в корпус какую-то заразу, так что нас и вовсе закрыли на карантин не пускали посетителей. Как мне было убедить врачей в своей адекватности, если у меня на лице буквально было написано, что будь на этаже хотя бы одна незарешеченная форточка, я бы пролез в нее и сиганул вниз? Если все, что я говорил, казалось им вздором чудака? Знай я, что все это время господин Ро ищет способ мне помочь, было бы легче. Но я понятия не имел о том, что он лично вел переговоры с матерью, но убедить забрать меня не получилось. Он собирал документы, ходил по кабинетам и, наверное, пытался изменить мнение врача на мой счет на правах друга. Я так отупел и ушел в себя, что слабо отреагировал, увидев его в кабинете вместе с доктором. Меня позвали туда сразу после завтрака. Господин Ро стоял у окна, а доктор у дверей, будто хотели меня окружить. Режиссер улыбался и, видимо, ждал от меня того же. — Приду через пять минут, — задушевно сообщил врач и вышел. Режиссер обогнул стол, все еще улыбаясь, и протянул руку. — Здравствуй, Тэхён! — сказал он. — Здравствуй, — фамильярно ответил я и шлепнул по его раскрытой ладони. Вроде как дал пять из положения сбоку. Он, конечно, сразу стал не такой радостный, хоть и пытался держать лицо. — Что читаешь? В руке у меня как раз был пухлый том, заложенный пальцем где-то в начале, как всегда. — Книгу. — О чем? Господин Ро присел на край стола и картинно сложил руки на груди. — О смерти. В нашей традиции слишком глубока тема смерти, не замечали? И знаете почему? Потому что нет ничего прекрасней и значительней. — Умереть значительнее, чем жить? — Да. Пока ты живешь, этого никто не замечает. — Как же ты собираешься выписываться с такими мыслями? Я хотел было сыронизировать по своему обыкновению, только вот лицо его прямо светилось. Я плохо понимаю намеки. Это что, он? — Я же не прошел психологический тест, меня не выпустят, — произнес я не очень уверенно. — Тебя могут выпустить под чье-то поручительство. — Он слегка замялся, как человек, который не договаривает. Я такое сразу вижу. — Нет, лучше скажу прямо, чтобы между нами не было недосказанности. Тут дело сложнее. Как я говорил, тебе нужен опекун. Мы с твоими родственниками могли бы оформить опекунство на меня. Мне казалось, мы хорошо ладим. И если ты не против, то мог бы пожить у меня. Каждый месяц ты будешь приходить сюда на денек, чтобы врачи могли оценить твое состояние и восстановить тебя в правах. Я искренне считаю тебя самостоятельным и зрелым человеком, поэтому уверен, что ты быстро сможешь вернуться домой. Что скажешь? Всё, что я знал, это то, что больше и дня не выдержу в сумасшедшем доме, и что передо мной один из невероятнейших людей в моей жизни. Я просто окольцевал его за пояс и разревелся. Но мне можно, я псих.

*

Дом господина Гиёна находился на маленьком острове недалеко от Ичхона. Я поселился там весной, и уже в это время остров цвел дикими и садовыми цветами. Небольшой особняк располагался на улице, по которой редко проезжали машины. Одной стороной он выходил к морю, с другой был разбит сад, в котором над кустами жужжали пчелы. И даже до него доносился плеск воды. На острове особо нечего было исследовать: несколько домов отдыха, магазины с сувенирами и рынок местных деликатесов. Моя комната располагалась на втором этаже, окнами в сад. В первый день я сгрузил вещи, взятые из дома, поставил тигра у постели и проторчал до вечера на берегу, собирая красивые камешки и пытаясь осознать, что теперь я на свободе. Первые дни окрыляли. Казалось, никогда больше я не стану хандрить, любые неприятности меркли в сравнении со временем, проведенным в больнице. Господин Гиён частенько уезжал в Сеул, а когда оставался дома, то по многу часов находился в кабинете и над чем-то работал. К нему я не заходил, чтобы не отвлекать. В доме была огромная библиотека, манившая тысячью книг. Я посчитал их приблизительно. Только вот чтение все еще давалось с трудом. Наверное, в тот день, когда у меня получится дочитать одну до конца, можно будет считать себя выздоровевшим. Как-то посреди дня господин Гиён вышел ко мне, держа дымящуюся кружку, а я уже успел искупаться в море и сидел на полу, обложившись книгами и сравнивая в них шрифты. — Тебе здесь не скучно? — спросил он. Я задрал голову, чтобы не смотреть в его колени и ответил: — Нет, я еще не все исследовал на острове и в доме. — Ты никогда не заходишь ко мне. Хочешь, покажу тебе кабинет и расскажу о своей работе? Я кивнул. В его рабочем пространстве тоже было много шкафов и полок, только занимали их сплошь папки, а не книги. — В разработке режиссера бывает несколько десятков пьес и рукописей, что-то из них может стать сценарием. — А почему бы сразу не определиться? — удивился я. — Ну а ты почему начинаешь столько книг и бросаешь? — Потому что они все хорошие, и они делают больно, а плохие я не люблю. Режиссёр обдумал мои слова и сказал: — Я тоже плохие не люблю, а ещё у меня слишком большой опыт, и выбрать материал, который не казался бы вторичным, тяжело. — Что интереснее, писать или снимать фильм? — И то, и другое интересно по-своему, если есть вдохновение. — А если нет, что вы делаете? — Просто жду. Хожу на рыбалку, например, и сплю. — Значит сейчас оно есть? — Сейчас есть. Спустя месяц господин Гиён отвез меня в больницу. Было неудобно отнимать у него целый день, но он, казалось, ждал результата с таким же нетерпением. Вопросы комиссии были странными. Я никак не мог понять, в чем подвох. А он был, потому что врачи не хотели позволить мне вернуться домой. Я и сам не хотел уезжать с острова, но все же расстроился. — Что со мной не так, господин Гиён? — спросил я, когда мы ехали в машине обратно. — С тобой все так, просто есть люди, которым нужно быть с кем-то. — А то что? — сказал я грубее, чем хотел. — Когда рядом нет умиротворяющего фактора, может проявляться излишняя эмоциональность. Одиночество убирает преграды перед раздумьями. Если не давать отдых мыслям ни днём, ни ночью, в конце концов ты спускаешь себя с предохранителя. — А другие почему не спускают и живут себе вольно, и надсмотрщик им не нужен? Господин Ро помолчал, явно приняв это на свой счёт. — Прости, не думал, что я для тебя надсмотрщик. — Нет, вы простите. Видимо, крючок спустился невовремя. Терпеть не могу чувствовать свою ущербность. Не понимаю, почему все могут жить одни и думать без риска слететь с катушек, а я нет. — Потому что в этой голове, — он приставил палец к моему виску, — намного больше мыслей, чем нужно для безопасного существования. — Может мне сделать лоботомию, чтобы немного высыпалось? Сейчас делают лоботомию? — Это не смешно, Тэхён. Просто тебе нужно научиться контролировать мысли, а не лишаться их. — «Просто», — хмыкнул я.

*

Однажды вечером господин Гиён ушел в гости к знакомому критику, с наступлением лета перебравшемуся жить на дачу по соседству с нашей. До неё было минут пять езды, так что, можно сказать, на острове всё было по соседству. От скуки я решаю посидеть в кабинете и, возможно, найти то, что сумею прочесть до конца. Все рукописи и сценарии здесь содержатся в идеальном порядке, хранятся в одинаковых картонных папках с напечатанными на корешках названиями. Я завариваю чай и сажусь в кресло у стола, крутясь на нем из стороны в сторону и рискуя ошпарить себе колени. Потом выбираю с полки шесть папок, у которых название начинается на одну из букв: ч, о, н, г, у, к. Раскладывая их перед собой, я замечаю в углу одной написанные карандашом иероглифы. Я не спец в китайском, но своё-то имя узнать могу. Первую страницу открывает карандашный набросок. Это довольно точно исполненный портрет. «Довольно точно» — не придирка. Рисунок льстит своему прототипу. Я не такой красивый. На нём есть дата. Нарисован он в феврале. Текст начинается на следующей странице. «Эту сцену не вымарать из моей памяти, наверное, уже никогда. Среди круга бессловесных статистов я мгновенно выделяю одно лицо. Оно оригинально во всем: никакого благоговения от имени и наград — в отличие от остальных. Никакого интереса к моему, возможно, несколько высокопарному вступлению. С нетерпеливым предчувствием ожидаю увидеть его в движении. И вот он встает, раскрывая еще одну тайну — мой незнакомец высок и хорошо сложен, несмотря на помеху в виде больничной пижамы. Вопреки внешнему сходству с херувимом, у него бархатный баритон и пугающее чувство юмора, а имя — словно перехватило дыхание посреди слова — Тэ-хён. Прости, я воспользовался своим положением: мой друг всё рассказал о тебе, от имени до истории болезни.» Дальше вся страница густо замазана чёрным маркером. «Я всё пытаюсь понять, о чем же ты тогда не солгал, на нашей первой терапии. О том, что тебе нравился мальчик из школы? О том, что между вами случилась близость? Быть может, ты до сих пор чувствуешь себя брошенным из-за матери, и её отказ от тебя — это аллегорическое отторжение от груди. Возможно ли когда-нибудь закрыть эту пустоту в тебе? Возможно ли, чтобы этим щитом был я? Позволишь ли…» Зачёркнуто, зачёркнуто, зачёркнуто. Что там, за проклятым чёрным маркером? Я ещё надеюсь, что это всего лишь литературный стиль. Глаза скачут по строчкам, боясь встретить этому опровержение. «Стоишь на залитой солнцем площадке и смотришь на море. Тон твоей кожи идеально гармонирует с кобальтовой синевой и белой пеной волн, вполне заменяя песок.» «Когда обнаженной по локоть рукой режешь фрукты на нашей кухне, мне рисуются движения иного толка, и приходится украдкой досматривать как брызжет и течет с губ апельсин, искаженно отражаясь в моем пищеводе порочным вкусом.» — Писатель?! — ору я. — Графоман паршивый! Папка летит через комнату, рассыпая по дороге листы. — Излишняя эмоциональность! — за ней летит кружка. — Сдерживающий… ф-фактор! — и кресло. Я вихрем влетаю в свою комнату и хватаю сумку, второпях кидая туда вещи. Сейчас я бешеный и практически не могу соображать, но у меня есть внутренний аналитик, который знает: не нужно бояться своей злости. А вот то, что придёт за ней, будет очень страшно. Дохожу до паромного причала и резко останавливаюсь. Дальше что? Уже перевалило за двенадцать ночи, с острова ни уехать, ни уплыть. Делать нечего, сажусь прямо на пристани, а сам весь бурлю внутри и терзаю свой мозг, или он меня. Тёплая ночь, напитанная испарениями воды, обволакивает влажными объятиями. Время течет довольно быстро, когда в голове туча мыслей, а в душе ярость. Примерно в два я слышу, как глохнет мотор машины поблизости, и чирканье подошв, удвоенное эхом. Оборачиваюсь и вижу его. Веду его взглядом, даже не пытаясь скрыть эмоции. Он останавливается возле меня, сидящего над водой со свисающими ногами, и вздыхает. Потом садится точно так же по левую руку. — Ты куда? — тихо произносит он наконец. — Домой, блядь! — Можно мне объяснить? — он повёрнут ко мне, но вынужден смотреть на мою шею, потому что я видеть его не могу и развернулся в другую сторону настолько, насколько смог. — Не уверен, что меня не стошнит от этих объяснений, — говорю сквозь зубы. — Я бы никогда не сказал тебе. И ничего не предпринял. Это правда. — Но вот я узнал, что дальше? — Что ты будешь делать? — Как я и сказал, — с нажимом на каждое слово, — я еду домой. — Из дома тебя отправят в больницу. И тут я поворачиваюсь, чувствуя, как злая улыбка растягивает мне губы. — Как удобно, правда? Или в дурдом, или к вам в постель. — Нет, Тэхён, нет, — его голос вибрирует от волнения. — Я ведь люблю тебя. Не в том роде, что ты сейчас наверняка подумал, не только в том. Я безумно волнуюсь за тебя, и несу ответственность… теперь вдвойне. — Вы просто слабак, который прячет комплексы за высокой моралью. Я хлещу его словами и вижу раны от кнута. Но мне не жаль. — Это не комплексы, Тэхён. Я отдаю себе отчет в том, что можно, а чего нельзя. Не моя вина, что у меня появились чувства к человеку почти втрое моложе. Я виноват только в том, что не спрятал рукопись лучше. — Мне отвратительны ваши излияния. — Хорошо, это твоё право. — Нравятся мальчики, да? Старички приелись? Как рассчитывали меня дожать? Договориться с врачом навсегда оставить в дебилах? — Перестань, это не так. — Я же за отца вас считал! Подумать только, стеснялся даже передёрнуть в вашем доме! — Замолчи. — Почему? Вас это возбуждает? Он поднимается, тяжело дыша. — Подожди, дай пять минут. — Мне отвернуться? — криво усмехаюсь я. Режиссёр не отвечает и отходит на несколько шагов. Я некоторое время наблюдаю за его сгорбленной фигурой, опирающейся руками на ограждение. Когда собираюсь уже окликнуть его, он выпрямляется и говорит с того места: — Я переночую в гостинице, можешь дождаться парома дома. — Нет, — спокойно и упрямо. — У меня в Сеуле квартира. Ключи твои. Я не приезжаю к тебе. Мы видимся раз в месяц у врача. Он не поймёт, если ты будешь один. — Нет. Он долго-долго смотрит на меня. Рассматривает всего по кусочкам. — Я буду ждать, когда ты передумаешь, — выговаривает он надтреснуто. — Вы столько не протянете, — бросаю в ответ. — Тэхён, отбрось сейчас свою обиду. Мне важно знать: ты не передумаешь? Ненавижу отвечать дважды на один вопрос, поэтому молчу. — Я люблю тебя. Я, наверное, сентиментальный, но не могу послать человека в ответ на такое. Он уходит к машине. Уже светает и видно, как она удаляется в сторону жилых домов. Ночь проходит долго. Ничего не нарушает её, кроме голоса какой-то птицы. Когда, наконец, кассир открывает киоск, я спохватываюсь, что оставил тигра в особняке. Если бы я забыл сумку — чёрт бы с ней. Но его я заберу, даже если придётся вытерпеть ещё две сцены и три акта. Поднимаюсь по асфальтированной дороге быстрым шагом, в надежде успеть на первый паром. Веет свежестью, палисадники у домов по обе стороны вываливают на меня пышные соцветия кустов. Захожу в дом и прислушиваюсь. Тишина — это хорошо. Когда направляюсь к лестнице, моё внимание привлекает какое-то движение в кабинете. Всматриваюсь в полумрак и не могу понять: на уровне, где должна находиться голова стоящего человека, толкают воздух ноги. Мозг срабатывает чётко. В одно мгновение бросаю сумку, во второе — я уже в комнате, хватаю ноги и толкаю их наверх. Глуша панику, нахожу глазами отброшенное кресло и подтягиваю ногой к себе. Проклятье, кресло елозит колёсиками, грозя опрокинуть меня и хрипящего господина Ро. — Сейчас, сейчас, — уговариваю я неизвестно кого. Адски трудно держать одной рукой человека выше ростом и тяжелее, а другой распутывать затянутую верёвку. Кажется, я так стискиваю зубы, что они крошатся. Вечность спустя верёвка поддаётся. Укладываю ношу на ковёр. Живой? Кажется, дыхание есть. Нашарить телефон. Нажать на кнопки. — Заче-е-ем? — скулю как собака, ощущая вдоль носа мокрые дорожки. Скорая приезжает быстро. Пока врачи укладывают на носилки господина Гиёна, сижу в стороне на коленях, безотчетно раскачиваясь. Сквозь окно по глазам бьет свет невыключенной сирены скорой, стоящей на дороге перед домом. Люди один за одним покидают кабинет. Всё. Кажется, обошлось. Теперь всё в порядке. Дыши.