Тигр в засаде

Сегодня, наверное, самый жаркий день в моей жизни. Если долго смотреть на соседнюю крышу, она начинает плавиться и стекать вниз. Окна раскрыты, и комната сливается с террасой, там, на верёвках, трепыхается на ветру девчачья одежда. Наша терраса не видывала таких вещей с тех времён, когда мама была маленькой. Мимо домов движутся огромные облака, на фоне яркой синевы они кажутся такими близкими, будто вот-вот вступят в комнату. — Братик, ну поиграй с нами, — канючит существо, с острыми коленками, сидящее в позе лотоса с веером из карт в руках. Напротив неё круглая бабушкина фигура. — Правда, Тэхён. Ты всё равно ничем не занят. — Я думаю. Они сидят за низким столиком и играют в карты каждый вечер, и хоть ещё далеко до темноты, я знаю, что скоро пять. Сестра накрывает карточным веером лицо, чтобы не подсматривали. Ей девять лет, последний раз, когда я её видел, ей было два. У неё волосы вечно заложены за оттопыренные уши, худая фигура, и коронная фраза «Святые угодники!», которую она выдаёт после каждого бабушкиного хода. — Откуда набралась, — ворчит бабушка. Возле бабушки лежит трость, а нога забинтована. Она сломала ногу, пока меня не было, и внучку отправили присмотреть за ней. — Ну поиграй, а то знаешь что?.. — Сестра выпрыгивает ко мне из-за стола и шепчет, накрыв моё ухо и свои губы руками: — Я расскажу бабушке, что ночью ты куришь снаружи. — Только попробуй, бабушка ведь не всегда поблизости будет. — Тэхён! — прикрикивает бабушка. Всё вокруг меняется, облака больше не лезут в комнату, наш дом, похожий на голубятню из сказки, перестаёт излучать уют. Любая мелочь может изменить реальность, и я пока не умею предугадывать, что это будет. Просто чувствую, что нужно уйти. Выбегаю, не объяснившись, на воздух, мчусь по крутой лестнице вниз, сквозь соседские террасы, чужое бельё на верёвках, по узкой пологой улице, которая не даёт остановиться, если уж взял разгон. Есть такие штуки — триггеры — так сказали бабушке. Их нужно избегать. Бабушка не знает, какие именно мои, хотя хорошо понимает это слово. У меня всё наоборот: термин чужой, больничный. А обитает он возле дома Чонгука, у школы, в заброшке, прихватив даже дороги, ведущие туда. Я не хочу триггериться нарочно. Но что поделать, если они совпадают с моими любимыми местами. По какому праву кто-то их назначил именно там! Я пока не знаю, что он уехал учиться и живёт в общежитии, поэтому тщетно топчусь под старой хурмой, пробивая взглядом его окна. Но у меня чувство, что дом опустел. Пытаюсь поговорить хотя бы с домом, раз ничего лучшего нет. И с придорожной травой, на которую мог упасть его взгляд. Тигр со мной больше не разговаривает, так что я нашёл ему замену. Тигру, а не Чонгуку. Возможно, это предательство, ведь я знал тигра с детства. Но врачи обвинили его в моей болезни, и с тех пор он ни разу не шелохнулся, глядя остановившимся взглядом в одну точку. Наблюдал ли он за мной, когда я сплю? Хорошо, что я не рассказал им про Чонгука. Его нельзя запретить. И когда я пошёл в то место, где мы укрывались от бандитов — воображаемых бандитов — а на его месте стоял экскаватор, я понял, что мой мир рушится, рушится, рушится. Если дома нет, бандитов нет, то и Чонгука нет? И не было?

*

До осени я пролежал в больнице, становясь нормальным человеком. За полтора месяца моё сумасшествие переквалифицировалось в нервный срыв. Лекарства напрочь отбили желание фантазировать, а без фантазий я оказался пуст. Пока меня не было, мама забрала бабушку и сестру к себе. Но я продолжил жить так, будто всегда был один. Прежний я переживал бы предательство бабушки, нелюбовь матери, неопределённость будущего, отчаяние от потери любви — своей первой любви, от её неразделённости, в конце концов. Я же был равнодушен. Кто-то назвал бы это смирением, но это не так. Смирение чувств означает, что они есть, заперты в чулане черепной коробки. Сидят, дрожат, ждут лучших времён. Так я начал существовать, став центром рукотворного хаоса, разрастающегося вокруг с каждым новым днём и неделей. На столе копились разномастные чашки и тарелки, которые потом начали занимать все горизонтальные поверхности. Одежда лежала там, где мне хватало сил её оставить. Ту, в которую я одевался, совершая редкие вылазки наружу, я хранил под подушкой, чтобы она не потонула в залежах хлама. Чтобы поесть, нужно было найти чистую посуду, поэтому от идеи готовить я отказался. Бабушка присылала мне деньги, и раз в несколько дней я покупал что-нибудь в ближайшем магазине. Остальное время пытался забыть о существовании мира за моими стенами. И о себе. Уходя, не запирал дверь, потому что не хотелось; приходя, не снимал обувь, потому что не хотелось. Я потерял счёт времени, а оно хорошо обходилось без меня. Тихо пришла зима, а у меня не оказалось тёплой куртки. Из прошлогодней я вырос, или разбух, пожирая фастфуд на кровати, втыкая в телефон и обрастая упаковкой от еды, копившейся вокруг моего лежбища. Вместе с зимой пришли рабочие, чтобы отключить свет за долги. За их спинами маячила фигура матери, кутавшейся в пальто, модное и оттого холодное. Она молча вошла в дом, брезгливо озираясь. На мгновение подумалось, что вот сейчас она влепит мне пощёчину. Но было бы нелогично, если бы она прервала многолетний игнор таким способом общения, правда, мама? Видишь, Чонгук, как я пал? Хорошо, что не видишь. И я паду ещё ниже. Такое у меня предчувствие. Потому что взлетать нет ни одной причины. Очень хотелось сказать что-нибудь раздражающее женщине, родившей зачем-то меня и зачем-то меня оставившей. А затем ещё родившей детей, которые почему-то жили с ней. Видимо, дети бывают первого и второго сорта. Так почему же ты удивляешься, мама? Или я оправдал твои ожидания? — Мы оставили дом на тебя, и вот во что ты его превратил?! Всё-таки она решила пообщаться. — Вы оставили меня, а не дом. Присядь, — я показал на опрокинутый стул. Она проигнорировала приглашение, наконец, посмотрев мне в лицо. Наверное, заметила, что я вырос? — Я не хочу с тобой разговаривать. — Почему? Неужели это так сложно, поговорить с сыном? — Надо будет вызвать службу, чтобы они тут всё убрали. — И меня? Она медленно поворачивалась, оценивая масштабы будущих работ и величину чека, а я двигался, чтобы встать перед ней и снова оказаться в поле её внимания. Так мы кружили, продвигаясь к выходу, и когда она потянулась к дверной ручке, я первый взялся за неё, преградив ей путь. — Почему ты не хочешь со мной разговаривать? Она смотрела куда угодно, кроме меня. Будто легче было пойти напролом, на воздух, чем ответить на вопрос. — Мама, почему ты не хочешь… — Прекрати, — вдруг закричала она, — Ты меня пугаешь! — Но я ничего не сделал… — Ты… «Что я? Неормальный?» — дал я мысленную подсказку. — Я не знаю, — выдохнула, будто загнанная. — Я твой неудачный ребёнок? — Ты не умеешь себя вести! — Теперь поздно, чтобы ты меня любила? — Дай выйти! — А когда было не поздно? Когда ты отдала меня бабушке, уже было поздно? — Стало, когда забеременела, — звучало бездушно, но её трясло. — Но в этом ты виновата, а не я! — Я протянул к ней руки, сам не знаю, что собирался сделать, но заставил их замереть возле её шеи. Она, воспользовавшись моментом, выбежала за дверь. Я остался стоять, всё ещё видя её образ перед собой сквозь пелену, а затем распахнул дверь настежь и побежал на террасу. Она показалась на несколько этажей ниже, набирая в телефоне какой-то номер, я видел её сквозь решётчатые ступени прямо под собой. — Сука! — закричал я, то ли ей, то ли вообще, срывая заиндевевшие простыни с верёвок. Я разметал их вокруг, всё ещё надсаживая глотку. Один из электриков окликнул мать, решив, что я буяню из-за света. Она даже не оглянулась, просто сбежала от него, от меня, от любопытных соседей. — Мам, мама, ну куда ты, мы ведь даже кофе не выпили. — Я перегнулся через перила, давясь истеричным смехом. — Только его у меня нет, я его НЕНАВИЖУ! Всё это происходило будто не со мной. Отчужденным наблюдателем я видел со стороны и себя, и дом, и улицу с припорошенной снегом обочиной, и удаляющееся вдоль неё серое пальто. Я видел, как медленно падает снег мне прямо за шиворот. И потом как подъезжает машина, а я всё стою и мне совсем не холодно. Меня увозят в больницу третий раз за этот год. А снег всё падает, отделяя меня от прошлой жизни. Домой я и правда вернулся, только чтобы забрать вещи, но об этом позже.