Все оттенки сущего

В нежной груди, колышась, боль

Шипами сердце так терзало.

Любви той обречённой топь

Паучьей тиной разум угнетало.

      В додзё как всегда просторно, шумно и весело. Кейске с остальными тренировались, обмениваясь отточенными до автоматизма ударами. Я сидела на татами, положив руки на колени, и с мягкой улыбкой наблюдала за тем, как Кейске выполнил умелый приём, повалив противника на землю. Когда очередной боец был сражен его безупречной техникой, Кейске, весело ухмыляясь, посмотрел на меня озорным взглядом, в котором горел блеск гордости.       Я похлопала в ладоши, порадовавшись быстрой победе, и не могла пропустить момент, когда Кейске дразняще подмигнул мне. От лёгкого поддразнивания я демонстративно надулась, чувствуя, как румянец обжёг щёки вместе с теплом, разлившимся по венам приятным дурманом.       Это неприятное чувство теснило грудь, и я хотела всеми силами избавиться от него. Меньше всего хотелось прятать взгляд каждый раз, когда видела зелёные, цвета насыщенной летней травки глаза. С Кейске всегда весело, это бесспорно. Но чем быстрее мы росли, тем больше я пыталась отгородиться от него, потому что дурное ощущение терзало всякий раз, как только он появлялся в поле зрения.       Влюблённость — страшное и чуждое чувство, делающее человека слабым, уязвимым. Я так боялась, что он заметит эти чувства, разглядит сквозь неумелую маску дружелюбия. Я не хотела чувствовать этого, но вытеснить тоже не получалось. Сдавливающее словно пресс чувство не уходило всякий раз, как только я встречалась с ним, не важно, видясь с глазу на глаз или как сейчас наблюдая за его тренировками с расстояния.       В Кейске было всё то, чего не было во мне: боевой дух, решимость, яркий темперамент и солнечная улыбка. Мы полярны друг другу. Он яркий словно утреннее солнышко, а я мрачная как луна, что ликом освещала мрачные своды ночи. Говорят, что противоположности притягиваются, но я в эти слова верила. Кейске вёл себя со мной как хороший товарищ, близкий по духу человек, но не больше. Пусть я всегда наблюдала за ним издалека, но никогда не замечала, чтобы он отвечал мне тем же томительным взглядом.       «Ничего такого».       Лишь первая, безответная и грустная любовь, от которой болело в груди.       — Каори-тян, ты замечталась тут? Сидишь уже минут пять и смотришь в одну точку.       Кейске присел рядом со мной, опустившись на корточки, и ласково потрепал меня по волосам. Это прикосновение вызвало во мне бурю противоречивых чувств. С одной стороны я не хотела потерять это тепло, с другой же всеми силами пыталась отстраниться, ведь прикосновения заставляли меня чувствовать себя так неловко и дурно. Дёрнув головой, я заставила его убрать руку, натянуто улыбнувшись:       — Я просто немножко задумалась. Ничего такого.       «Ничего такого».       Раз за разом я повторяла себе это, чтобы убедиться в том, во что никогда не верила.

***

      В клане Сайто были талантливые маги, но, к сожалению, он медленно вымирал из-за того, что второе поколение подряд в нём рождались девочки. К сожалению, пусть способности проявлялись у каждого, отчего-то женщины не могли полноценно контролировать свой разум, поэтому не могли нормально пользоваться техниками.       Для мага важна не только сила, но и непоколебимость, боевой дух, а так же умение себя контролировать. Во мне не было ничего из перечисленного. Я была слабовольной, ранимой и уязвимой, никогда не могла взять себя в руки и обуздать чувства. Колышась словно прибрежные волны об берег, они затапливали мой разум. Лишь изредка я приветствовала штиль во время медитаций, когда шквал мыслей пустел, очищая разум без остатка.       Прямо сейчас я слушала, как отец разговаривал с представителем высшего клана. Отец как обычно был сдержан и немногословен. Они говорили на отвлечённые темы, явно не подобравшись к основной повестке дня.       Гость внезапно остановил речь, отпив горьковатый чай на травах, то уставился на свой напиток, словно пытаясь разглядеть собственное отражение в мутно-болотной жидкости. Затем мой отец высказался, разбавив тишину:       — Вы знаете, что наш клан признателен за всё, что Вы для нас делали. И мы бы не хотели остаться в долгу.       Мужчина, пивший чай, медленно поднял на моего отца грозный, но при том серьёзный взгляд из-под подозрительного прищура.       — Неужто хотите согласиться на нашу маленькую просьбу? — поинтересовался мужчина. Тонкие губы изогнулись в насмешке, хотя холод, сквозивший от него, пробирал до костей вместе с ледяным голосом. Весь его образ так и взывал к авторитету, заставляя моего отца благоговеять скорее из статуса, чем из личного уважения.       — Что Вы, что Вы! Это предложение… Честно говоря, я должен ото всей души благодарить Вас за то, что великий клан Годжо отнесся к нам с таким доверием.       Было что-то неприятное в этом разговоре; что-то липкое, скользкое и тухлое словно натто. Вязкие слова, облечённые в лесть, должны были быть усладой для собеседника, но тот и бровью не повёл, высокомерно вздёрнув подбородок и смотря на моего отца так, словно снизошёл до разговора с ним. Высокомерие, присущее богатым аристократам и талантливым магам, так и сквозило в каждом жесте мужчины, в каждом его слове. Отец же лишь поддавался навстречу, лебезя перед ним.       — Каори-тян, сколько тебе лет? — с притворной улыбкой поинтересовался мужчина, лишь слегка размягчив природный баритон и говоря без прежнего в нём нажима. Я, положив руки на колени, ответила ему взглядом, пытаясь оставаться непоколебимой и чувствуя, как мышцы на руках натянулись подобно струне.       — Семнадцать, — кратко ответила я, на что лишь получила краткую усмешку, когда мужчина пробежался по мне неприятным оценивающим взглядом с ног до головы.       — О, Боги, какое юное и невинное дитя! — преувеличенно восхищённый голос, звучащий из уст мужчины, сочился лицемерной похвалой сродни снисхождению, смешанному с крайней степенью презрения. Взгляд, что осмотрел мою фигуру сверху донизу, был холодным словно сталь и острым как лезвие. В нём противоречиво сплелись искренняя заинтересованность и крайняя степень раздражения, которые вызывали диссонанс в моей душе.       — Не волнуйтесь. Пусть дочь моя чиста душой и помыслами, она ещё умна и развита не по годам, — отец не без гордости высказался, глядя на меня мягко, с отеческой привязанностью, свойственной любящему родителю.       — … не говори так, отец, — засмущавшись, я отвернулась, потому как оба мужчины с неприкрытой улыбкой рассматривали меня словно дорогой трофей. С разными чувствами и помыслами, один любя и восхищаясь, другой изучая и оценивая. Неприятное чувство обострилось, расползлось тяжёлой тенью, опоясав рукою сердце и сдавив его в тиски.       — Какая скромная юная особа. Думаю, она идеально вольётся в нашу семью.       После этих слов я словно перестала слышать всё, что они говорили. Гостевая комната, в которой мы мирно пили чай до чего момента, закружилась как чёртова карусель. Вместо стройных мыслей появился разорванный хаос в виде обрывков фраз, что достигали моего слуха, и монотонным ультразвуком на периферии. Стресс от услышанного выбил меня из сил, и я нарушила концентрацию. Ослабшая и выбитая из колеи, я едва ли не рухнула на татами, удерживаясь правой рукой в качестве опоры.       — Каори, тебе не здоровится? — взволнованное лицо отца появилось перед моим расфокусированным взглядом. Он твёрдо положил руку мне на плечо, интересуясь состоянием. Я слабо кивнула в ответ, не имея сил ни ответить, ни спорить, поэтому отец, позвав прислугу, попросил её увести меня в свои покои.

***

      Я лежала на футоне, глядя в потолок и прислушиваясь к мерному тиканью настенных часов. Лишь назойливый стрекот цикад и изредка слышимое пение птиц нарушали безмолвие. Расслабляющая обстановка, тишина и покой, в которую погружалось наше додзе по ночам, сейчас же напротив лишали меня сил, заставляя мучиться от мыслей, всё кружащих в голове.       Я уткнулась носом в подушку, шмыгая и пытаясь сдерживать слёзы от обиды и разочарования. Будучи дочерью монаха и помогая ему всю сознательную жизнь, я никогда не нуждалась во внешнем мире, абстрагируясь от него и чувствуя себя в безопасности здесь, в родной гавани.       При мысли о том, когда меня, словно заточённую по собственной воле пташку, вырвут отсюда, моя душа ломалась от тревоги предвкушения и внутреннего недовольства. Я никогда не ценила того, что имела, лишь наслаждаясь комфортом родного дома. И теперь, когда я узнала эту новость, чувствовала себя преданной, ничтожной, ненужной не отцу, но и другим тоже. Словно бы все эти годы я была лишь бременем, висящим на плечах, бесполезным дармоедом, прожигающим жизнь впустую.       Услышав стук в дверь, я наскоро вытерла слёзы с щёк, пытаясь напустить на себя вид, что всё в порядке. Открыв сёдзи, в проёме появился Кейске. На родном лице, контуры которого были едва видны в бледном свете луны, не было ни следа той улыбки, которую я так любила.       — Каори-тян, ты не спишь?       Он видел, как я поднялась с татами, поэтому и задал этот риторический вопрос, чтобы разбавить неловкую тишину, повисшую между нами. Лишь по голосу, полному неуверенности, и сквозящей в нём жалости ко мне, я поняла, что отец уже донёс до всех новость.       Руки невольно задрожали при этой мысли. Я заставила себя успокоиться, чувствуя сердце, бешенно бьющееся в груди и стискивая белые простыни в качестве мнимой опоры.       Пройдя вглубь комнаты, Кейске едва не приблизился ко мне, замерев на месте в трёх метрах от постели, и затравленно опустил взгляд вниз, не зная, что сказать. Я сдавленно улыбнулась и испустила вздох, пытаясь собраться с мыслями и не заплакать.       — Похоже, в скором времени мы уже не сможем так поговорить друг с другом, верно, Кейске?       — Каори-тян… — он прервался. Тишина напрягала. Тиканье часов так надоело, стрекот цикад тоже угнетал. Я сидела в постели, вперившись ногтями в простынь и прикусив губу, и всё думала, зачем же он пришёл.       Кейске прошёл чуть дальше, присел у моей постели, подогнув ноги под себя и, мягко улыбнувшись, провёл рукой по моей щеке, собирая росинки выступившихся слёз с лица. Это утешение было актом жалости, вызывая во мне бурные штормы самоуничижения.       Не выдержав, я плакала от досады, всё ещё не до конца приняв реальность. Кейске же, чуть растерявшись, обнял меня, прижав к своей груди, и ласково гладил по голове, как нерадивого ребёнка или младшую сестрёнку. Ассоциации вызвали во мне невольную усмешку, потому как я всегда знала, что привязанность Кейске ко мне кардинально отличалась от тех пылких чувств, что я питала к нему.       — Каори-тян, всё будет хорошо.       Столь неубедительно, столь громко прозвучали эти лживые, пропитанные приторным мёдом слова. Я хотела поверить в них, хотела кивнуть и вычеркнуть сегодняшний вечер из своей памяти.       Принять эту новость было равносильно тому, чтобв лишиться почвы под ногами. Мой хрупкий мирок, выстроенный годами, рушился карта за картой, а я могла лишь безвольно наблюдать за этим, смирившись и плача в подушку. Жестоко было убеждать меня в том, что все обнадёжится, вернётся на круги своя. Жизнь никогда больше не станет такой, как прежде, хотя я и понимала, что Кейске подразумевал вовсе не это.       — Не говори этого… не говори, если не знаешь, почему я так себя чувствую. Ты ничего не знаешь, Кейске… Ничего… ни обо мне, ни о моих чувствах…       Слова отравленным потоком высыпались изо рта против воли. Кипящая буря чувств охватила тело жутким отчаяньем, из-за чего я даже вцепилась в плечи Кейске. Нижняя губа подрагивала, когда я увидела, что он всматривался в моё лицо, пытаясь увидеть хоть что-то сквозь ночную мглу.       — Каори-тян, ты не…       Его голос, прозвучавший уязвимо, осёкся в конце фразы. Я поёрзала на футоне, убрав руки с его плеч и ощутив, как напряглись мышцы.       Словно заворожённый, Кейске подлез чуть ближе, уронив меня обратно на футон и нависнув сверху. Я ощущала тепло его дыхания. Он немигающе замер на одном месте, а я вцепилась в рукав его белой хлопковой рубашки, ощущая её рыхлую текстуру. Кейске же, не разбавляя тишину словами, нагнулся ко мне так, что нас разделяли несколько жалких сантиметров. Я чувствовала его сбивчивое, поверхностное дыхание, жар от которого чуть обдал мою кожу, когда он приоткрыл рот. Инстинктивно подняв руки, я опешила, уперевшись ладонями ему в плечи, и пыталась отстранить Кейске от себя.       — …не надо, Кейске… Мы не должны…       Я не могла нормально сопротивляться, и его рука мягко проскользила по шелковистой ткани моей пижаме. Кейске нагнулся ещё ближе, и я поскорее закрыла глаза. То, что то, что мы делали, было совсем неправильно, но я очень нуждалась в том, чтобы почувствовать, каково это.       Когда я прикрыла веки, отрезая себя от визуальных образов, то почувствовала лёгкое как пёрышко касание к губам. Близость к Кейске была такой желанной. Я представляла этот момент все прошедшие годы, изображая, в каких обстоятельствах произойдёт наш первый поцелуй, как я вознесусь на пик блаженства, потерявшись в его объятиях.       Но реальность показалась мне слишком жестокой. Вместо эйфории — неприятие и ощущение, будто мы пересекли черту. Отклонив его ухаживания и резко оттолкнув от себя, я мгновенно отпрянула прочь. Сев, я отползла от него подальше, потому как рядом больше не была в безопасности.       Границы, которые мы выстраивали эти годы, рухнули под одним неосторожным движением, и я думала о том, как чужд и неправилен, но столь желанен был этот поцелуй. Противоречие то убивало, било в солнечное сплетение ничуть не хуже, чем осознание, что мой маленький мирок вот-вот мог рухнуть навсегда.       — Извини, — Кейске, повесив голову, отошёл от меня. Поднявшись, он откашлялся в кулак, пытаясь найти нужные слова, но было заметно, что и сам растерян тем, почему это сделал. — Каори-тян… Могу я попросить тебя никому не говорить о том, что только что произошло? Особенно твоему отцу.       Разочарование клокотало в солнечном сплетении. Горькая усмешка непроизвольно вырвалась наружу.       Кейске поддался сиюминутному порыву, догадавшись о моих чувствах, и поступил необдуманно, решившись на этот поцелуй. Он не задумывался ни о моих чувствах, ни о последствиях, если бы кто-то узнал о его поступке. Нет, всё это не волновало его, как и то, что он сейчас просил меня молчать, признаваясь в том, что поцелуй был всего лишь ошибкой, а не искренними чувствами.       — Хорошо, Кейске. Я никому ничего не скажу. А потому… не мог бы ты оставить меня одну? Я хочу спать.       Не обронив больше ни слова, Кейске развернулся, выйдя из моей комнаты и прикрыв за собой сёдзи. Я осталась наедине с собой, и предательские слёзы вновь обожгли щёки. Уткнувшись к колени, я позволила себе плакать, пытаясь заглушить всхлипы.

***

      Поутру я поднялась к шести утра. Привычно подметая двор, я завороженно наблюдала за тем, как ветер, колыша кроны клёна, ронял на землю листья, покрывая её оранжево-красным одеялом. Была бы моя воля, и я позволила бы этим листьям укрыть так весь двор, столь красиво они разбавляли тоскливую каменную дорожку, ведущую к додзё.       Закончив подметать двор, я пошла к маленькому прудику. Усевшись на большой валун, я, предварительно набрав маленьких гравийных камешков в кулачок, стала кидать их в воду, отстранённо задумавшись о том, что так волновало душу всю прошедшую ночь.       Скоро мне придётся покинуть отчий дом, забыть про мирок, все эти годы скрывающий меня от жестокого мира. Это было сродни тому, чтобы выйти в дикие джунгли, будучи неподготовленной к жизни ланью, которую выкинули из зоопарка. Так жестоко и одновременно с тем справедливо. Никто не обещал мне вечного безмятежного комфорта, я просто принимала это как данность.       Но терзало меня не только это дурное чувство тревоги. Одновременно с этим сколь глупой, бесполезной и слабой я почувствовала себя, когда поняла, что строила свою реальность лишь по чужому навету.       Хотела стать магом, но родилась бесхребетной, бесталанной наследницей, которая даже не могла взять под контроль свою проклятую энергию.       Хотела жить в додзё и помогать отцу по жизни, но вынуждена покинуть это место, чтобы стать частью другого клана.       Хотела ощутить трепет первой любви и красоту ответных чувств, но испытала лишь боль от разочарования и отныне должна жить с вердиктом, что выйду за нелюбимого человека.       Возможно, я просто родилась не под счастливой звездой. Наверное, это просто судьба, от которой нельзя уйти, с ней нужно смириться.       Быть может… Наверное… Возможно…       Всё это так и осталось догадками, пока я смотрела, как камешки, которые я бросала в пруд, с характерным звуком создавали рябь на воде.

***

             — Каори, дорогая! Не хочешь поужинать?       Отец зашёл в мою комнату с подносом в руках, потому что я сослалась на плохое самочувствие и не выходила из своих покоев почти весь день. Я тихонько кивнула, и он поставил поднос на маленький столик. В качестве ужина был рис с тофу, рядом в пиале стоял чай, издающий благоухающий аромат трав по всей комнате.       — Отец, тот мужчина вчера… то, о чём вы с ним договорились… я же правильно всё поняла?       В ответ он нахмурился, сведя густые брови к переносице. Суровый взгляд чуть размягчился, когда он приметил тень тревоги на моём лице. Затем отец глубоко вздохнул, скрестив руки на груди.       — У нас нет другого выхода, Каори. Ты же знаешь, клан Сайто многим им обязан. Нам больше нечем отплатить за эту милость.       «Серьёзно? И потому ли ты отдаёшь меня в залог этим людям?!»       В мыслях я хотела возмутиться, но воспитание не позволило открыть рта, потому я вымученно отвела взгляд, словно молча подтверждая то, что обречена.       — И не только, Каори. Ты не сможешь быть магом, и я не хочу, чтобы ты провела всю сознательную жизнь в стенах этого храма, умирая в одиночестве. Я пошёл по пути отшельничества, но ни за что не дам своей дочери прожигать жизнь так же. Ты молода, красива, умна и добра ко всем. Каори, тебе так много предстоит познать в этом мире.       «Лжец».       Наша семья была обязана этому клану. Не раз и не два их клан выступал в качестве протектора для семьи Сайто. То, что мы не оказались выкинуты на свалку истории и всё ещё сохранили статус в магических кругах, всё это было лишь благодаря влиянию клана Годжо.       Мы были словно прислуга, рок которой — беспрекословно выполнять прихоти хозяев.       — Я понимаю, отец. Не волнуйся, я не подведу тебя и буду стараться понравиться им.       Вопреки облегчению, написаному на лице отца, когда он тяжело вздохнул, я видела в нём и терзающее чувство вины, ведь он упрямо избегал моего взгляда, обронив напоследок пустое:       — Я верю в тебя, Каори. Ты же моя дочка.