Братья рыцари

Альфред Дарлтон замер, беззащитный и нагой - Судьба сурово взирала на него единственным глазом, ожидая, когда он молвит своё слово. Альф не сомневался в том, что интерес, проявленный Первым рыцарем, его вопросы гластонским сиротам, глубоко неслучайны. Это - первые врата, через которые им надо пройти. Как Символ веры одновременно и толкует, объясняет, что такое - быть христианином, и даёт начало таинству крещения со следующей за ним новой жизнью, так теперь, становясь на стезю рыцарства, Альфред с братьями должен выразить своё кредо. Этим разом определится, каким окажется их путь, и будет сделан первый шаг по нему. И горе им, если выберут не мудро! Лорд Вальдштейн со своим могучим сложением, высоченным ростом, висящим на боку громадным клинком, казался воплощением Воителя, Архистратига. Да. Первый рыцарь - и Первый ангел: может ли быть надуманной такая прямая параллель? Посланник Всевышнего призовёт однажды души на Страшный суд. Лорд Вальдштейн здесь и сейчас взвесит, измерит и оценит сказанное братьями - и его вердикт, без сомнений, предопределит всю их будущность в Сандхёрсте. Задаст направление. Он будет пламенным знаком гореть над челом каждого из четвёрки: по нему их станут встречать и провожать. Впрочем, даже не в приговоре Первого рыцаря суть: Альфу класть слова на весы, ему, как и всегда, оказываться подлинным, пребывающим в божьем замысле, или ложным, отпадающим от него. Момент истины настал в тот момент, когда Альфред был меньше всего внутренне готов к нему. Хотелось прибавить «как на зло», но это значило бы удариться в тёмное невежество, или потакать своей слабости. Конечно цепь проверяют в самом слабо звене! Вот и небеса вызвали тебя на суд, когда твоя душа погрязла в беспечности. Вернее, нет, не так - ты попустил ей это! Позволил себе восторгаться суетному, позабыв о Боге, который привёл тебя сюда. Альф радовался случаю, позабыв, что его нет, но есть лишь предначертание. А ведь совсем недавно, когда вы путешествовали над водами моря, ты, дерзкий гордец, кичился своей собранностью, соединённой в то же время с твёрдой верностью воле провидения, готовностью сразу, во мгновение ока увидеть его указующий перст, только тот появится - и следовать за ним хоть в лёд, хоть в пламень! В поезде Альфред смотрел на спутников, братьев своих как на неразумных детей - всего несколько часов прошло. Вслух именовал их слепыми мышатами. Но что же в итоге, о отважный мудрец? В ослеплении ты позабыл обо всём сам! И дрожали от боязни опоздать твои поджилки, вертелась во все стороны любопытная голова, а глаза делались размером с чайные блюдца, когда глядели на пляшущие, порхающие между землёй и небом громады найтмеров... Альф сам удивился тому, как сильно его захватил прокат Рыцарей круга. Впрочем, это теперь, постфактум, со сдвинутыми бровями неудовольствия и сжатыми губами стыда оглядывая собственное недавнее прошлое. В те моменты, когда металлические колоссы быстрокрылыми птицами носились по-над полигоном, всё было естественно и просто. Ему нравилось видеть эту квинтэссенцию силы, скорости, задорного, бросающего вызов мастерства, по сравнению с которой вся приютская жизнь казалась какой-то одной длинной белёсой лентой, похожей на до дыр затасканную мокрую ветхую простынь в заплатах. Хотелось болеть, улюлюкать... Вот так, едва ли не со свистом, ты и двигался навстречу назначенному Господом, вымоленному годами ожидания избранническому будущему! Хорош, нечего сказать! Всё это светопреставление, грохот и блеск, аплодисменты - зримый образ соединённых могущества и славы - есть искус. Наваждение. Не боевая машина и не пилотаж делают рыцаря! Тем более - героя. И тебе сейчас очень ясно об этом напомнил лорд Вальдштейн. Не только вопросом, но и всем своим обличием. Он мог бы никогда не садиться за штурвал, однако же, рыцарем бы от того быть не перестал. Стоит - недвижимый, ни один мускул не дрогнет. Так безмолвно нависает утёс, гранитная скала. Без звуков, без действий - и всё-таки раздавливая, растирая во прах самим своим бытием заносчивость и гордыню в смотрящем. Чем нарушить его покой? Что сказать ему? Альфред Дарлтон возвратил себе внутреннюю цельность. Отступил первый испуг, замешанный всё больше на неловкости, неудовлетворённости собой. Альф видел, как в оконце неба возле правого виска Первого рыцаря порхнула и скрылась какая-то птица - словно запуталась и пропала в чуть курчавых волосах. Теперь, когда сердце Альфреда вновь обратилось к Богу, потянулось к нему за подмогой, ему казалось, что он знает правильный ответ, готов произнести его громко и вслух: главное в рыцарстве - это конечно же вера. Только когда в церемонии посвящения, а главное - в его сути, помимо меча, появился крест, рыцари стали большим, чем просто знатные конные воины. Кавалерия, в том числе доспешная, существовала во множестве стран в самые разные эпохи. Альф был не настолько силён в истории, чтобы перечислить много примеров, однако сам факт оставался вполне очевидным. Аристократия, особым образом обставлявшая свой привилегированный статус в том числе и во время войны, была прежде рыцарства. И, если оставить за скобками традицию, возрожденную в нашу эпоху электричества, стали и сакуродайта, благополучно пережила его. Множество ненадёжных и многомятежных феодалов - по всем правилам принятых в ряды рыцарей, опытных и умелых бойцов, посвятило свою жизнь мелким мирским дрязгам за земли, доходы, или просто теша свою гордыню - и стёрлось из памяти людской. Святой Грааль, крестовые походы, военно-монашеские ордена, преданность данным обетам и защита слабых - вот образ рыцарства, прошедший сквозь века. И за каждым словом тут кроется она, вера. Истинный рыцарь не просто служит кому-то, за кого-то сражается, но воздвигает в мире при помощи своего клинка высшую справедливость, источником которой может быть один лишь Бог. Приобщается к господнему воинству и становится самым чистым и острым орудием воли Его. Альфред Дарлтон знал, что прав. Потому, что всё это было истиной для него самого. Однако продолжал молчать. Отчего? Что смежило ему уста? Робость? Нет. Альф вовсе не боялся произнести вслух всё то, что пронеслось сейчас в его мыслях. Теперь же, глядя в лицо лорду Вальдштейну. ...А верует ли Первый рыцарь? Такого ли ответа ожидает? Не важно! Если ты не сомневаешься в себе, то делай что должно! Награда за верность, страдание за правду - всё в воле провидения, а ты примешь с благодарностью любое его повеление, счастливый ощущением единодушия с божественным. Свершится только то, что необходимо. Господь не ошибается - но бойся своей ошибки! Вера. Опора людей, делающая их несокрушимыми самих по себе, безо всякой кольчуги - или найтмера. Отвращающая стрелы, укрощающая хищных зверей, позволяющая одним единственным выстрелом из пращи Давиду побороть Голиафа. Сердце Альфа всегда с ночи Откровения было полно верой, оставалось и сейчас. Но достаточно ли её одной? Пережив опыт прямого общения с небесами, Альфред никогда не придавал большого значения нюансам обрядности, борьбе вокруг них, которая вызывала его неодобрение вперемешку со смущением ещё в давнишние времена регулярного посещения воскресной школы. Разумеется, Альфу и в голову не пришло задать тогда, беседуя с Отцом, вопрос: правы ли протестанты, католики, или, быть может, восточные ортодоксы? Пожалуй, это бы было разом и кощунственно, и очень глупо. Никто не без греха! Однако же, потом, в приюте, Альфред всё-таки ознакомился с различиями в вероучительных доктринах основных деноминаций христианства - прежде всего, дабы твёрдо определиться, кто есть он сам. Быть англиканином просто в силу инерции казалось ему неправильным. В числе прочего прочитал тогда Альф о протестантской концепцииSola fide, согласно которой спасение достигалось только верой и ничем иным. В противовес ей, католики и следующие здесь за ними англикане провозглашали важность и необходимость добрых дел. Протестанты парировали: вы искажаете суть идеи. Мы не обесцениваем благие дела, но они – лишь неизбежные плоды веры. Свидетельство прощения, а не его условие. Альфред много размышлял об этом, пытаясь определиться с природой собственной избранности, вывести из неё следствия, которые могли бы стать его жизненными законами. В итоге он нашёл, что, стремясь к краткости, гонясь за чеканностью формулировок, обе стороны упускают самое важное. Да, Всевышний не оставит на погибель, не обречёт на вечную муку искренне и горячо на него уповающего. Никогда не поздно раскаяться. Одной минуты на смертном одре может быть достаточно для преображения души, пусть никаких земных дел человек совершить уже не успеет. Но это обязательно должна быть чистая, беспримесная надежда, где в центре - Бог, его милосердие, а не ты и твоя вера. Недостойно мыслить: «я верую, а потому обязан спастись». Требовать от Господа дать по вере, коснея при этом во грехе. Не тянясь всем своим существом к праведности. Это не «только вера», а вера, преступно смешанная с гордыней и праздностью. И нет, она не спасает. Для Альфа всё это было особенно очевидно, поскольку он как раз не верил, а знал доподлинно. Но одного этого мало. Ты уже давно понимал... Но неужели Альфред опять вернулся назад, на старую хоженую тропу, ведущую в тупик, теперь, когда началось время чудес? Ты не готов провозгласить веру источником и сущностью рыцарства, поскольку ощущаешь - это сродни лютеровскому «Sola fide»? То, что вроде бы возвеличивает суть, а не деле скорее портит, компрометирует её, уводя в тень нюансы.Это останавливает тебя? Нет. Другое. То - пройденный этап. Да и тебе самому ведома тонкая разница, ты не ступишь в эту канаву, отринешь ложь. …А! Ну конечно же! Заносчивый - опять всё ищешь в себе. Барт, Дэвид и Эдгар! Вот в чём дело. Скажешь «вера» - дальше иди один! Ведь никто из них... Но разве они недостойны даже попытки? Неужели ты готов предречь им сейчас, до всех событий и дней в Сандхёрсте, неудачу на том основании, что они и так обделены и не имеют того счастья, мира и покоя, которые тебе доступны!? Судить - и отрезать: вы не рыцари. И, если всё так и сбудется по словам… А они - твои, Альфред. Слепые мышата, заблудшие овцы. Твоя ответственность, твои ближние, твои братья.... Стоп! Ну конечно же! Как называли себя воины-монахи, носившие крест на груди? Кто мы все перед лицом Бога, кем каждый человек является для подлинно верующего? Да! Он скажет...

***

Дэвиду отчаянно, до чесотки хотелось пошутить. Остроумно надерзить этому здоровенному, упакованному с головы до пят в белое с галунами да выточками, уверенному в своей непогрешимости, как папа Римский, одноглазому засранцу! Странные у вас представления о времени, мистер: экзамены принято сдавать в конце учёбы, а не в её начале. Какое качество, да есть ли в вас...Дэн не так хорош в переваривании гор бумаги при помощи мозговых соков, как старина Эд, но всё равно готов поклясться - ни в долбанном Уставе, ни каком-нибудь ещё документе, который должны заучить и усвоить кадеты, однозначных ответов на вопросы Вальдшейнта не содержится! А значит, они не обязаны этого знать! Да и не нужен его милости рыцарю без страха и упрёка на самом деле никакой ответ. Это же очевидно! Он просто хочет на виду у всех окунуть братцев-гластонцев физиономиями в дерьмо. Указать их место. И любое сказанное ими слово способен по щелчку пальцев отмести, как неверное. Безапелляционно. Потому что! Безо всяких пояснений. Просто я - новый Ланселот Озёрный, а вы - шваль и отребье. Гммм, так что же главное в нынешнем рыцарстве? Может быть, черт тебя дери, это найтмер!? Могучая суперсовременная машина для убийства промышленной сборки, способная даже громадного, как горилла, лорда Напружиненная задница заставить порхать в своём бронированном чреве, словно птичка колибри? Нет!? А, ну да, конечно! Честь (подразумевается - которой у вас, щенки, нет)! Отвага (которой тоже нет)! Благородство (а это вы вообще не знаете, что такое)... Из чего же, из чего же, из чего же, сделан наш замечательный рыцарь? Пучок сантиментов старых дев, щепотка кряхтения пехотинцев, которые делают всю грязную работу, здоровенная куча денег, золотым дождём проливающихся на всю эту исключительную братию. И не забыть про три ведра снобизма - надо думать, им его наливают в особые дни, как грог морякам, и они им упиваются вусмерть. Вот и готово! Вы не ждали нас - мы это поняли. Только вот к вам тоже никто не прорывался, толкаясь локтями и ставя подножки! Вы верно заметили, лорд Подозрительно длинный меч: воспитанники Гластонского приюта очутились в Сандхёрсте потому, что Корнелия Британская благоволит нашему отцу. Мы здесь, поскольку стали сыновьями Эндрю Дарлтона. А почему поступили так, а не иначе - наше дело, от которого хоть Первому рыцарю, хоть последнему лучше держать подальше свой любопытный нос! Вы в нас не верите? Дайте нам немного времени, а потом - пусть даже придирчиво, пристрастно, оцените умения и достижения. Вас раздражают наши слишком юные рожи, вся связанная с нами внезапная суета, наглое вторжение высших сил в лице принцессы в вашу епархию? Отыщите какую-нибудь оплошность и пропесочьте нас за неё! Ворчите, повышайте голос. Всё нормально - это вооруженные силы! Да! Это вымотанные мужики, у которых, возможно, именно сегодня заныли старые раны, полученные в бою с какими-нибудь бешеными фуззи-вуззи, живущими в самом диком углу наиболее удаленной от цивилизации колонии. Или просто голова болит как с бодуна из-за того, что на неё непрерывно давит столб ответственности размером и весом с колонну Нельсона. Дэвид мог понять и оправдать капитана Литтлфингера, или даже генерала Марстона. Но лорд Вальдштейн.... Знаете, возможно, я видал всё ваше рыцарство в гробу! Конечно, это мои, Дэна Дарлтона, проблемы. Я всё понимаю - и по свободному выбору натягиваю на себя униформу. Принимаю обязательства. Я готов выполнять приказы, салютовать, втягивая живот и выдвигая вперёд подбородок. Стрелять во врагов, если вдруг-таки придётся. Я не струшу, не увильну в сторону, проявлю, когда будет надо, инициативу. По своим причинам, ага, но не всё ли равно? Я готов быть хорошим бойцом Королевской армии. Но не отыгрывать записного болвана в чужой пьесе! Нету у меня такой роли в амплуа - и не предвидится! Так что пошли вы все! Хотите знать моё мнение, господин Первый индюк? Правда? Извольте, предъявляю! Рыцарство отличает от простых смертных твёрдый и прямой кол, вставленный точнёхонько в задний проход! И да, мы - скромные сироты, пока таким замечательным причинадалом не обладаем, ваша милость... А вообще без обид, лорд Вальдштейн, ведь мы из одной колоды, я и вы. Все свои. Нет, не рыцари и, конечно, не приближенные к Его Величеству персоны. Артисты. Именно так! Дэн может и не сильно разбирался в том, что отличает рыцарство (впрочем, не особенно переживая из-за этого упущения), но зато он отлично знал, какого это - быть актёром. Что нужно делать, как себя подавать, на какие нюансы обращать внимание. И вот сейчас он видел перед собой целую труппу отменных специалистов. Какие эффекты! Огонь! Гром! Клубы дыма и пыли! И оттуда, из центра бури - неуязвимые герои в плащах, на которых - ни соринки. Потрясающее шоу! Только вот даже дэновых познаний о современной войне хватало, чтобы сообразить, освободившись от морока завораживающего зрелища, что там так не бывает. Эти прокаты один за другим... Живой, деятельный, настоящий враг давно бы уже среагировал, вызвал удар артиллерии, налёт авиации. Да и просто ждал бы в готовности появления господ-рыцарей. Одновременная атака общим фронтом? Тоже свои издержки. Не от великой меткости, но просто по закону больших чисел непременно в кого-то что-нибудь неприятное прилетит. Все эти «одно нефатальное попадание... семь... восемнадцать...» - конечно, здесь, стреляя краской, вы можете говорить уверенно. А как на фронте? Взрывная волна способна опрокинуть маневрирующую машину, или так её тряхнуть, что там чего-нибудь забарахлит из хитрой внутренней начинки найтмера. Либо контузить одного из наших непобедимых геркулесов. В конце концов, элементарно напугать и дезориентировать его, когда вдруг разом замигают все индикаторы со своими разноцветными лампочками, заверещат сирены и зуммеры. Здесь же - мир и покой. Нервы у рыцарей Круга напряжены не больше, чем у титулованных спортсменов, выполняющих отработанное на сотнях тренировок упражнение перед жадными до впечатлений салагами. Всё предсказуемо, привычно. Сколько раз уже они вот так открывают в Сандхёрсте учебный год? Пять лет кряду? Десять? Того больше? В самом по себе постановочном характере проката не было ничего плохого. Дэвид, если б ему пришлось, сам организовал бы всё примерно так же. Чтобы перед начинающими пилотами разом распахивалась эдакая волшебная пещера Алибабы, и они мнили, что однажды станут такими же всемогущими полубогами. Но Дэвиду было обидно. Не за себя - за остальных. Он видел умелого фокусника, изображающего великого чародея, который теперь, в точно рассчитанный кульминационный момент, вышел в зрительный зал, чтобы там грозно потребовать ответа у подвернувшихся ему людей из публики: что же те думают о тайнах его магии? Их смущение, робость кролика перед удавом и неизбежная ошибка - необходимые элементы представления. Они должны глупо опростоволоситься. Их слова обязаны прозвучать как избитая тривиальность, или очевидная глупость. Но люди, идущие в цирк, в комнату иллюзий, вместе с деньгами за билет отдают также и часть своих прав. Они желают оказаться обманутыми, быть может даже поднятыми на смех. Это встряска - бередящая нервы, повышающая тонус, заставляющая больше ценить свою размеренную обыденность. Шоу оканчивается - всё возвращается на круги своя. Но только не здесь, не в Королевской военной академии Сандхёрст. Первый рыцарь уедет, позабудет о ничего ему не стоившем поступке. А гластонский квартет останется со своей новой ролью. Высочайше утверждённым объектом для насмешек. Профанами, сунувшимися куда не надо, попытавшимися прыгнуть выше головы. Даже хуже - подкинутыми чужою рукой, да попавшими в итоге как петух в суп. Быть может им придётся носить шутовской колпак до самого выпуска. Дэн Масала выдержит. Ему плевать на мнение здешних обитателей также, как некогда - большинства сирот в приюте. Он постоит за себя. Отыщет лазейку. Или, если совсем прижмёт, начнёт забавляться направо и налево. Вылетать вон - так уж как пробка из бутылки шампанского, с весёлым хлопком! А скандального бывшего кадета-арлекина авось ещё и приметят любители эпатажа и провокаций из заветного мира кино... Ему не привыкать. А вот Альф, Барт, Эдгар (уже начавший отращивать себе тот самый рыцарский штырь, не дающий ему ни согнуться, ни разогнуться) - их может взаправду задеть и пронять. Они-то не ёжики. У них свои, открытые лица, а не маски. Дэвид смотрел на считающегося выдающимся, знаменитого по всей империи человека. И видел Тодда Фридберга, святого уверенного в своей исключительной крутизне и полагающего её достаточным основанием, чтобы унижать других, посторонних людей, о которых он даже толком-то раньше не слышал - так, слухи, обрывки. Не сделавших Жабе ничего плохого. Нарастающий гнев, как вода на получившем пробоину судне - где проламывая герметичные двери, где тихо просачиваясь - обходил все преграды, которые Дэн выставлял в своём разуме на его пути. Собственное поведение в обществе таких персонажей, как Тодд, давно стало для Масалы не просто обыкновением, осознанной реакцией, а рефлексом. Хлёсткие фразы-бичи уже вертелись на языке. Конечно, не про кол - что-то более тонкое, а потому ненаказуемое. Дэвид Дарлтон был готов применить свой излюбленный приём: перехватить занесённую для удара руку и её же вывернуть. Например, вот так: главное в рыцаре - постоянная готовность действовать и неусыпное рвение, умение ммм... смотреть в оба. И да, нам, конечно, ещё расти и расти тут до вас, лорд Вальдштейн. И всё! Дэн по всем статьям слабее Первого рыцаря - их авторитет, возможности, даже физические кондиции не идут ни в какое сравнение. Но лорду Вальдштейну не с мальчишкой-кадетом придётся бороться. Единожды сказанное и услышанное другими уже не запихнёшь говорившему в глотку, как невозможно вынудить окружающих забыть то, что долетело до их ушей. Смех - как вирус. Невидим, неосязаем, заразен, мгновенно распространяется по воздуху и заставляет людей делать то, чего они вовсе не желают. Он сильнее страха, угодливости, не замечает чинов и званий. Хохочут хоть над королём, главное - начать. А если после «смотреть в оба» хихикнет кто-то из соседей гластонцев в строю? Ну как он окажется не один? Вдруг сам генерал Марстон надует щёки и покраснеет? Реакция на раздражитель непредсказуема, и порой столь же неудержима, как чихание. Да эта история может ещё в Пендрагон с вами отправится, милорд, зазвучит в дворцовых коридорах! Кто знает – вдруг она достигнет ушей Его Величества Чарльза Британского..? Ну а в Сандхёрсте и через год, и чрез два - при каждом очередном визите рыцарей Круга, объявлении результатов заездов на полигоне, кадеты старших возрастов станут рассказывать юнцам с видом бывалым и немного покровительственным «Вот однажды лорд Вальдштейн решил уесть таких же, как вы, салаг. Хуже - детдомовских заморышей. Но вышел номер...». Дэвид Масала Дарлтон уже открыл было рот. В нём жарким огнём горело предвкушение дальнейших событий. Он хотел увидеть, как перекосит физиономию Первого рыцаря, приготовился запомнить это во всех деталях и... ничего не произнёс! Потому, что понял вдруг - это будет мощный, высокий, залихватский, но всё же прыжок назад, в старое знакомое болото. Да, именно так! Отказ от всего того, что Дэн выбрал для себя тогда, ночью в приюте, обмеряя образы возможного будущего на весах сердца. На границе новой жизни, перед самым важным первым шагом, пересекающим черту, старые привычки пытались взять реванш, не пустить Дэвида вперёд. Причём тихой сапой, исподволь. Не ставя перед явственной моральной дилеммой, а предлагая просто поступить так, как и всегда, сделать то, что кажется естественным и правильным. Подчеркнуть и потешить собственное главное достоинство, самую сильную черту характера. Бесстрашно отбрить Первого рыцаря империи. Не боясь последствий. Забыв, что у тебя теперь есть за кого волноваться... Маска шута стремилась одержать над ним верх, завоевать Дэна раз и навсегда. Стать единственным ликом, под которым мир будет знать его, потому что он вновь лишиться близких. Перестанет быть Дарлтоном. Нет, отец едва ли откажется от него, да только внутренне, по существу, в самом себе, Дэн всё равно перечеркнёт, отбросит в сторону... Как потом писать Эндрю Дарлтону? Что ему говорить при встрече, если сейчас он подкинет отцову мечту на ладонях, кинет её, как мячик, в нос лорду Вальдштейну? Поймает ли назад? Может да, а может и нет. Не исключено, что Дэн даже доучится благополучно до самого выпуска. Не карьера в Маневренном бронекорпусе рухнет - пёс бы с нею, а отношения в семье. Братья - они ведь тоже не поймут. Хотя злился Дэвид именно за их возможную обиду. Опять судьба тренирует на нём своё чувство юмора... На самом деле он не был так уж задет. Мало ли, кто его знает, чего хочет странный двухметровый мужчина в сияющем белизной мундире? Вдруг и правда услышать их - молодых, новых, в чём-то случайных в той сфере, которой он посвятил жизнь - ответ на свой необычный вопрос? Любопытство очень даже бывает свойственно и суровым, бородатым мужикам, вооруженным клинком размером с железнодорожный рельс... Но что тогда сказать то!? Время идёт. Что определяет рыцаря? Ну! ....Ничего. Не знаю я... Что, получается только и можешь зубоскалить, острить, а как доходит до высокого, так всё, пуста твоя голова? Шуту серьёзно о рыцарях рассуждать не положено? Не Вальдштейну – тут-то выкрутишься как-нибудь, помянешь ту же честь, или там воинскую доблесть - себе честно скажи: какого дьявола ты здесь забыл? Как фальшивая нота в красивом и гордом марше... Лишний. Признай, Дэн, у тебя нет причин находиться в Сандхёрсте. И ни одного основания, чтобы считать себя рыцарем - ты просто не знаешь, что это такое. Ну, кроме всякого пустого старья, реквизита исторической постановки: кони, шлемы, щиты и засушенная роза от Прекрасной дамы. Ты тут, потому что братья... Нет, не так... Поскольку отец... Так, подожди! А если честно, напрямик!? Это и есть ведь твоя воля! Суть. Дэвид Дарлтон пошёл бы в моряки, лётчики, пожарники или почтальоны, если бы это был путь, по которому надо двигаться, чтобы оставаться вместе с семьёй. Вот чем он обладает. Что для него - суть рыцарства. Ха! И не рыцарства тоже, если бы расклад отличался. Ты это понял, знаешь, видишь отчётливо. Так скажи правду! Позволь, в конце концов себе быть подлинным. Без масок. Совсем. Не лорды и не найтмеры, не военная наука, а они, отец и братья, делают постепенно Дэвида Дарлтона другим человеком. Уже не бесстрашным - есть чем дорожить. Но всё-таки храбрым. Достаточно, чтобы заявить в полный голос...

***

Барт знал, понимал умом, что должен сейчас испытывать трепет: грозный и видом, и чином лорд Вальдштейн, всеобщее внимание, важный, ответственный и нелёгкий вопрос. Однако же он оставался удивительно спокоен. Весь этот день был для него - одно большое Впечатление. Бартоломью Дарлтон наблюдал, пропускал через себя и осмысливал всё новые и новые вещи с самозабвением ребёнка. Маленького мальчика, оказавшегося прямо посреди удивительного места, о котором раньше можно было только несмело фантазировать - на работе у отца, на крыше, или в большом заброшенном доме с тёмными провалами окон. Сырое утро Старого Лондона с рассветом, размытым, как на акварели, где художник переборщил с водой. Кинолента со множеством сменяющих друг друга кадров разных оттенков зелёного: этот фильм о пасторальной сельской жизни, простую - и гениальную картину Барт наблюдал в окне поезда. Беседы с братьями и с собственными думами. Пеший марш в обнимку с саквояжами вплоть до самого скромного заборчика крупнейшей и старейшей военной академии империи. Бравый Мизинец-великан с его добрыми советами. Бег! Страх! Радость! Трубно-медная и барабанно-гордая мелодия гимна! Сокрушительный вихрь победного праздника - найтмеры, рыцари Круга, состязания! Всё это вместе! Мультифруктовый сок! Огненный букет салюта всех цветов и оттенков! Витраж-трансформер, волшебный калейдоскоп! Разом - залило по самую макушку. И одновременно каждое событий - первая строчка в повести. Ненаписанной, неоконченной, но начатой Бартом у себя в голове. Бартоломью «фотографировал» окружающее, намертво фиксируя его, чтобы после собирать, как головоломку, выдвигая на передний план те грани, которые имели потенциал развития, шлейф истории за спиной. Барт привычно распускал гобелен события, а потом вновь соединял его, но уже с вплетёнными нитями собственных чувств и переживаний. Но то, что обычно делало объёмными плоские, двух, а то и одномерные дни тогда ещё Бартоломью Уэбби, проживавшего в Гластонском сиротском приюте, превратило сегодняшние сутки в затяжной марафон. Барт словно бы очутился за столом на грандиозном пиршестве с частой и ужасно быстрой переменой блюд. Желая попробовать как можно больше и зная, что яства вот-вот унесут твёрдые и не знающие ни заминок, ни сантиментов руки времени, он накладывал себе того и этого, пытался пересилить свои гурманские привычки, не смаковать, а сразу выхватывать главный оттенок вкуса. Бартоломью ни в коем случае не пресытился, нет, но отяжелел и как бы немного захмелел. Поражаясь всему разом, он уже не удивлялся ничему в отдельности. Его ждущий, подготовленный дух больше не подскакивал и не хлопал в ладоши, когда в зале трапезы появлялся новый шедевр кулинарии. Пусть ставят! Он восхвалит свою удачу, поблагодарит повара и отведает - в какой-то момент. Но всего одновременно не испытать: будет муть, тошнота, маета и досада. Когда на человека падает гора, пускай даже золота, самое мудрое, что он может сделать, это спрятать до поры часть, как делают в природе запасы белки, суслики, или бурундуки. Только не в нору, не в заначку в дупле, а под тем удивительным мостом, перекинутым между прошлым и будущим, где левые перила - память, а правые - фантазия. Конечно же Барт будет вспоминать этот день. Много-много раз! Прокручивать в уме, ахать, вздыхать, с удовольствием возвращаться к лучшим моментам, регулярно своим вниманием отряхивая их от пыли уходящих часов и минут, как протирают стоящие на каминной полке любимые фотографии. Но сейчас... Внимательный взгляд широко раскрытых глаз - вот разом тот минимум и максимум, который Бартоломью способен дать. Даже Первому рыцарю. С другой стороны, Барт, конечно же, знал ответ на прозвучавший вопрос. Разумеется, это любовь. Она вообще оказывалась самым лучшим ответом практически на все вопросы, которые Бартоломью себе задавал. Но здесь, как ни начни разматывать клубок - в конце обнаружишь её, придёшь к ней по любому пути рассуждений. Ведь каждый из них ведёт именно к любви, как все дороги - к Риму в известной максиме. Рыцарство легенд, баллад, трубадуров и миннезингеров боготворило Прекрасную даму. За благосклонное внимание горячащей кровь красавицы оно дралось на турнирах. С её именем на устах и платочком, спрятанным в подшитый к рубахе изнутри, возле сердца, потайной кармашек, отправлялось в поход. По слову желанной совершались подвиги и преодолевались испытания, чтобы стать достойным изумительной награды - руки и сердца. Поэзия, проза, детские сказки и взрослые драмы о рыцарстве пронизаны любовными переживаниями, романтикой. Из всех персонажей Артуровского цикла, среди дюжины, заслужившей место за Круглым столом, центральное место занимает Ланселот. Он - самый знаменитый, первый среди равных. Потому, что любит Гвиневру. И пускай его чувство в итоге приводит королевство к гибели - оно двигает сюжет, в нём интерес, суть и смысл. Любовь делает сэра Ланселота образцовым рыцарем. А Мордред, разоблачивший связь пары - злодей, подлец и предатель. Что касается подлинных рыцарей, населявших не страницы книг, а замки, разбросанные по долинам, холмам и островам Европы, то они были тем достойнее, чем больше понимали своё воинское ремесло как задачу охраны, защиты. На самом деле все люди на свете, когда-либо сражавшиеся с оружием в руках, делятся всего на два типа - Бартоломью был твёрдо уверен в этом. Тех, кто стремится вкусить от плодов войны, приобрести на ней - не важно, что конкретно: земли, деньги, иные богатства, титулы, влияние, известность. Ну, или просто кормится, продавая себя вместе с мечом тому, кто даст больше. И тех, кто что-нибудь пытается отстоять, оборонить от крови, гари, гибели. Современные армии состоят из вторых. На словах. Реальность, конечно, сложнее, неоднозначнее. Есть карьеристы в погонах, воры-интенданты, мародёры. Но, однако, все они - парии, преступники, вынужденные таиться. Либо, как минимум, лицемерить. А когда в самом деле грянет гром, если возникнет подлинный риск гибели, все они отпадут, словно сухие листья от ветки. Останутся рисковать собой и глядеть в глаза смерти именно те, кто с винтовкой в руке, или за штурвалом найтмера отстаивает то, что им дорого. Но, понятно, что сражаются не за пинту холодного пива, не за послеобеденный отдых, или занимательную телепередачу, ни одного выпуска которой отважный герой старался не пропустить во времена мирной гражданской жизни. Нужно нечто большее. Не удовольствие, не комфорт, а... да, она - любовь! К женщине, к своим близким, к стране, вбирающей в себя разом множество самых разных вещей. Барт вспомнил дорогу от ворот Сандхёрста к корпусам академии, размышления, которые его там посетили. Те, кто некогда вознамерились готовить здесь британскую военную элиту, тоже отлично всё понимали. Современный рыцарь - он, часть армии. Солдат. Для него верно то же самое, что и для любого другого из них. В конце концов, кто сейчас, в нашем столетии, клянётся в верности? Бойцы вооруженных сил Его Величества - и любовники. В иной момент Бартоломью, быть может, пошёл бы от собеседника. Попытался бы разобраться, чего именно тому не хватает, что он желает узнать, или просто услышать из уст другого, задавая свой вопрос, если тот прозвучал искренне. Или, возможно, наоборот, о чём ему хотелось бы высказаться самому, ведь так часто вопрос на самом деле - лишь ширма, за которой скрывается утверждение. Барт изучил бы внутренний мир и цели стоящего напротив человека, постарался бы сперва понять его. Тем более, что тут перед ним - не один из гластонских детишек, у которых - практически у каждого - похожий взгляд на мир, потребности и чувственная жизнь, ведь все они стартовали из общей точки сиротства, учились у одних и тех де людей, обитали в одинаковых комнатах. Нет. Здесь – удивительная, редкая личность с необычной биографией, до отказу набитая уникальными переживаниями. В иное время Бартоломью Дарлтону был бы очень интересен лорд Генрих Вальдштейн. Нюансы его поведения. Реплики в диалоге, где огромная разница в статусе позволяет ему совершенно себя не стеснять, и нет какой-то казённой задачи, а есть один лишь личный интерес, в котором, как в зеркале, отражается индивидуальность. Но только не теперь! Нынешний Барт был готов просто сказать своё. Понимая, что такое нелюбопытство практически равнозначно неучтивости. Ответить - и только. Честно, но не создавая поводов для шума и суматохи. Происшествия, впечатления от которого, фигурально выражаясь, окончательно опрокинут его под стол, доведут до апатии. Благо любовь исключительно широка и многогранна. На её волнах плывёт человечество, а, пожалуй, и в принципе всё живое. При таком разнообразии не отыскать подходящей формулировки? Любовь к отечеству и своему народу - почему бы нет... Но другая часть вопроса Первого рыцаря смущала, цепляла Бартоломью за руку. Есть ли у вас...? Не для проформы, не чтобы козырнуть, подать получше собственную персону на виду у сослуживцев, и вовсе не ради лорда Вальдштейна - для себя Барт задумался над этим всерьёз. Она есть, конечно. Любовь к отцу. Она привела их сюда из детского дома в далёкой Индии. Но уже здесь, в Старой Англии, в Сандхёрсте – ведь эта любовь станет проявлять себя иначе! Двояко. Как помогать справляться с трудностями, так и тянуть назад, заставлять тосковать. Есть ли действительно что-то, в чём они, Гластонцы, сильнее новых однокашников, имеют преимущество перед ними? У него? Эда? Дэвида? У Ала? Каждый обладает чем-то своим. Любовью в Богу, например. Но... Конечно же! Как всё просто! Их четвёрка. Семья – здесь, где обычно всякий предоставлен самому себе. Ещё один сорт любви. Узы, обычно существующие с малолетства, кровные - но, как доказывает пример квартета Дарлтонов, это всё-таки не обязательно. Ощущение выше факта. Люди глубже обстоятельств. Между столь разными парнями, непохожими цветом волос, разрезом глаз, телосложением, а главное – строем мысли, возникла и крепнет теперь она: братская любовь!