Братья рыцари

Какие же они смешные! Все трое – всякий на свой лад, но, вместе с тем, очень похоже. Не мудрено – на свете нет ничего более смешного, чем отчаянная, самоупоенная серьёзность. А сейчас? Сидят. Нахохлились. Носы повесили. Ууу, сычи! …Ха! А что… Дэвиду тут же захотелось сделать шарж на каждого из трёх братцев в совином обличье. Тремя поросятами они у него уже были. Тремя обезьянками – тоже (Барт прикладывал палец к губам, Альф прикрывал глаза рукой, как бы узрев некую непристойность, а Эд затыкал уши, не желая слушать возражений). …Ладно, как-нибудь потом. Успеется ещё – они явно не в последний раз вот так расселись. Тут бы этот рисунок пока закончить… Дэвид склонился над своим на скорую руку переделанным гадсденовским флагом. Так… да, жаба удалась вполне узнаваемо. Теперь подпишем… «Buforaptovipera» старательно выводила рука, пытаясь подражать старинным витиеватым шрифтам. Получилось, кажется, неплохо. Впрочем, скоро Дэвид скомкал бумажку с гербом и зашвырнул её куда-то в угол. Один на один с собой корпеть над гербом Гластонских мушкетёров (или, вроде, на рыцарях остановились?) стало неинтересно. Мммм… да. Да! Да-да-ду-ди-да-да, да-да-ду-ди-да-ди! Тьфу! Какие из них к чёрту мушкетёры!? Где лёгкость на подъём? А дух авантюры!? Вот вспомнить его с братьями морской вояж. Кто чем был занят? Эд только и делал, что зубрил чего-то, будто заучка перед уроком, а затем срыгивал, словно заботливая мамочка-горлица птичье молоко, полупереваренные куски проглоченных им самим текстов, чтобы остальные их склёвывали под его чутким присмотром. Дэвид сбежал, как только смог. И каков результат? Эдгар, положим, действительно знает теперь Устав на зубок, а уж Положение о Королевской военной академии может, наверное, исполнять не хуже романса. Дэвид – нет. Он как последний пошляк просто посмотрит в брошюру. Она же у них у каждого есть, чёрным по белому напечатанная! Альф и Барт – ну, ещё туда-сюда. А ты тем временем успел по всему кораблю пройтись, разузнать, что и как, завести знакомство со стюардом (отличный малый) и в итоге с его помощью благополучно пройти техническим коридором в салон первого класса. И даже пофлиртовать там с парочкой милых дам, показав им фокус с монеткой. Недолго, конечно. Так, минут пятнадцать поболтали. Ну да, как говорится, хорошенького понемножку. Пусть тоскуют! Ищут! Бегают с палубы на палубу и выкликают его имя! …А если на чистоту – ну куда Дэвиду было усугублять при разлюбезных братишках в анамнезе? Ну а свободные часы? Альфред Блаженный проводил их в молитве, Барт – на носу судна, что твоя резная фигура на каком-нибудь старинном галеоне. Эд себе свободное время ампутировал как вредный атавизм. А ты… Нет, идея была отличная – Дэвид и сейчас в этом убеждён, просто не повезло немного. Сложить из той части записей Эда, про которую он сам позабыл, штук двадцать самолётиков, раздобыть леску, немного сушёных кальмаров, нарезанных кольцами – и вуаля, всё готово для эксперимента! Дэвиду было досадно, что с высокого борта корабля видна одна лишь вода: серо-стальная, густо-синяя, голубовато-зеленая – и всё. Там ведь кто только ни плавает! Есть задача – найдётся и идея. Он начинял на леску маленькие кусочки кальмара, прилаживал её к килю своей бумажной птицы, а потом запускал их со шлюпочной палубы с таким расчётом, чтобы конструкция какое-то время держалась над волнами, но не слишком высоко. Вернее, пытался. Замысел был в том, что рыбы, или кто там ещё соблазнятся дармовым угощением и примутся выпрыгивать из-под поверхности, стремясь ухватить приманку. На деле… Четверть самолётиков бесславно разбилась о борт, к которому их пригоняло резким порывом ветра. Чуть меньше – три, как помнится – быстро спикировали в воду. Большинство вроде бы начинало полёт нормально, однако затем переворачивалось и шло ко дну. Может их брызгами сбивало? Только четыре штуки парили как надо, но на них никто не клюнул. …Хотя, как знать? Предпоследнюю белую птаху унесло далеко-далеко, так что Дэвид едва мог её различить. А вдруг это рыба вцепилась в добычу – и тащила за собой самолётик, будто воздушного змея!? В любом случае, вышло весело… Равно как и тот розыгрыш со мнимым кораблекрушением. Дэвид не смог удержаться, хотя и знал, что братцы – Эдгар в частности, непременно закатят скандал. Что ж, был, по крайней мере, повод поздравить себя со сбывшимся предсказанием. Дэвид ясно видел, насколько сильно иногда выводит Эда из себя, и его это, в общем, забавляло, с учётом того, что он не прилагал никаких специальных усилий, не стремился задеть нарочно. Просто мелочи жизни да живость нрава, так сказать. Ой что было бы, если бы Дэвид взялся за дело – и брата – с намерением, как следует! Ха… Тот, пожалуй, просто взорвался бы не хуже морской мины. …Смешно. Вот неужели ему самому не понятно? Вроде неглупый же парень. И Альф с Бартом тоже. Они что, не догадываются, с чем столкнутся в ближайшем будущем? Да они, пожалуй, ещё благодарить его должны: если Дэвид сейчас не научит их смеяться над собой, то в Сандхёрсте им только и будут наносить удары по надутым бокам – уж больно звонко получается. Не предполагают такого расклада наши три светлые головы? Не доходит? Хотя ты уже практически прямым текстом втолковывал сейчас. Ёжиком надо, ёжиком…! Так-то, конечно, ум уму рознь. Вот есть ведь песенка про Трёх готэмских мудрецов. Забавная такая. Ну, про тех, которые «Три мудреца в одном тазу пустились по морю в грозу». Она не раз вспоминалась Дэвиду, пока судно, на котором они шли в Старую Англию, добиралось до цели. Ярко, в красках представлялась вся троица самозваных покорителей волн в их специфической посудине – и понятно с какими лицами. Но ведь за что-то же люди прозвали это упомянутое в песне трио мудрецами!? Издёвка? Нет, не похоже. Тут и порылась собака. Клинит в них что-то в этих самых мудрецах из-за постоянной серьёзной глубокомысленности. И в итоге там, где дурак бы смекнул – не, тут надо остановиться – эти будут идти до конца, выставив вперёд свои высокие лбы, как бараны рога. Вот и эти трое готемцев решили, видимо… Ааа, брось! Чего-то ты сам в какую-то заумь впал! Это же просто детский стишок! Там всё шиворот-навыворот! …А у вас разве нет? Рыцари детдомовские. Здравствуйте, господа, мы приехали! С корабля – и на найтмер. Чепуха же! Анекдот. Звучит как заготовка сценария для какого-то кино дешёвого. Дальше по сюжету должна начаться или слёзная мелодрама про сироток, которые остаются ими, куда их ни пошли. Или экшен. Чтобы… заговор какой-нибудь! Конспиративная организация, готовящая государственный переворот. А ещё лучше – секта. И вот с нею борется наша отважная юная четвёрка: умный и собранный Эдгар Дарлтон, загадочный и тонко чувствующий Бартоломью Дарлтон, чистый душой и нашедший себя в боге Альфред Дарлтон, а также гвоздь программы, главный герой… Ну, что бы такое про себя выдумать? Весёлый и неотразимый… зажигательный и остроумный… оригинальный и… Дерьмо! Да ну его к жабе! Не смешно! Не. Смешно. Всё то у тебя выходит ненастоящее! Актёрство! Шоу! Вот эти трое, которые унылые и занудные – зато они живут, а не играют. Всё взаправду. А ты? …Так, только не надо вот тут разоряться. Выбрался из индийской задницы, возможностей хоть отбавляй: хочешь - карьеру делай, хочешь – находи себе приключения на афедрон. И отец. Вот уж кто точно честен. Там – никакого фарса. Иди, действуй. Завоёвывай гластонцам доброе имя. Воплощай мечту Эндрю Дарлтона. Не надо тебе? Тогда зачем вылез? Решил, что не страшно – и этого достаточно? Карман шире держи! Тут теперь не за себя, а за других переживать надо. Это такая штука – семья называется… Хотя, чего от него ещё было ждать? Ты же ведь скользкий, как рыба, а Дэн? Возьмись за что-нибудь самое очевидное, что все о тебе знают – и хоп, облом! Ушёл! Вывернулся из рук. Уж, казалось бы – обитатель детского дома, значит, родителей нет? Хоп, опять ошибочка вышла! Фальшивый, мнимый сирота. …А может как раз наоборот? Наполовину сирота с самого рождения? Всё-то у него с нюансом, подвохом, как и положено шуту. Круть – одно, верть – другое. Понимай, как знаешь. Выбирай, что тебе ближе. А я сразу сориентируюсь, кто ты такой есть. Просеку. Сострю. Заверчу в своей игре. Мде… А мне-то самому что ближе? Своей матери Дэвид никогда не видел. Знал только, что она из нумерованных и если не прямо представительница древнейшей профессии, то просто потаскушка, которую отец посчитал достаточно миловидной, чтобы провести в её обществе пару-тройку вечеров – и не более. Наверное, к чести этой женщины, главным для неё были всё-таки не деньги, поскольку иначе невозможно объяснить, почему она сохранила плод такой мимолётной связи, а главное – отчего явилась с новорожденным ребёнком к дверям дома, в котором квартировал второй лейтенант Гарольд Хортон. Да, отец был хорош собой, умел быть весёлым и галантным с той перчинкой наглости, которая делает человека просто неотразимым для определённой категории женщин. Но, как и что она смогла прочитать, а может просто нафантазировать, чтобы питать такую глупую надежду: британский офицер вдруг возьмёт, да и примет себе на попечение бастарда, о существовании которого понятия не имел!? Так или иначе, а папа не подвёл – и, в очередной раз поразив всех окружающих, обзавёлся сынишкой. Своей же пассии он вручил пятьдесят фунтов и отослал на все четыре стороны. Дэвиду отец упорно отказывался даже имя её сообщить. А может и сам его позабыл, с него сталось бы. Дэвид не мог точно решить даже теперь, считает ли он папу хорошим, или же дурным родителем. Само решение Гарольд принял, как и всегда, спонтанно, расчувствовавшись. Он был очень добрым на самом деле, что в сочетании с вечно гулявшим у него в голове ветром и страстью демонстрировать свою удаль по поводу и без, приводило к феерическим последствиям. Отец вечно попадал в какие-то истории. Причём в основном именно потому, что из жалости к кому-нибудь несчастному или неудачливому внутренне решался снять с себя последнюю рубашку, а потом не мог от этого, пускай даже и не произнесенного вслух обязательства отступиться так, чтобы самому себе не показаться свиньёй. Бывало всякое. То второй-лейтенант Хортон прознал, что сестра его лучшего друга никак не может выйти замуж за человека, в которого всем сердцем влюблена, поскольку родители жениха слышать не желают о браке с бесприданницей. И вот уже папа, подбивая своих многочисленных знакомых и приятелей помочь девушке, во-первых сам внёс вклад, бывший ему явно не по средствам, а во-вторых заключил массу пари – в основном связанных с выдержкой. Он и не курил, хотя был большим любителем посмолить, и ел только овощи с рисом, причём два раза в день, и даже успешно выучился лежать на гвоздях у какого-то йога. Отец похудел на семь килограммов и грязно богохульствовал, мечтая о табаке. На все замечания папенька отвечал, что за свои ругательства непременно попадёт в ад, когда умрёт от истощения – и занудства окружающих, а этого-то ему и надо, ведь в преисподней, как всякому известно, полным-полно горячего дыма. На свадьбу, которая состоялась главным образом его усилиями, второй лейтенант Хортон так и не поехал – это ему было уже неинтересно. Или другая история, как папа выхаживал невесть как и откуда выскочившего на артиллерийский полигон прямо во время учебных стрельб пса, которого жестоко посекло осколками. Не будучи медиком, тем более ветеринаром, отец буквально с того света собаку вытащил, ухаживал за ней два с лишним месяца, имея дело и с кровью, и с грязью, и с зубами дурной дворняги, которая от пережитого шока очень долго не могла привыкнуть к своему спасителю и кусалась почём зря. Гарольд Хортон поставил её на ноги, дал имя Гильза, заказал для неё ошейник с гравировкой, а потом – попросту подарил уходившему в отставку сослуживцу на добрую память, не обратив никакого внимания ни на привязанность самого пса, ни на свой вложенный в него труд. Дэвид подозревал, что успей он при жизни папы дорасти до соответствующего возраста – и с ним вышло бы похоже. Отец выпустил бы птенца из гнезда легко, без сомнений, сожалений. Пожалуй, ещё и подтолкнул бы, чтоб лучше летелось. И нет, сына он любил – но на свой неповторимый манер. Сам второй лейтенант Хортон предпочитал идти по жизни налегке. И считал, что и для других тоже свобода и пространство - самые ценные вещи на свете. Когда они пересекались друг другом, папа был рад, неизменно рассказывал, или выдумывал что-то эдакое, однако в основном Дэвид был предоставлен самому себе. Чистый? Сытый? Здоровый? Чудесно! Тогда – вперёд! Твоя жизнь… В этом смысле Дэвид оказался до известной степени подготовлен к будущему сиротству. Зато имелось кое-что другое. Сама смерть отца… У Альфа история его попадания в Гластонский приют – это героическая драма, у Барта – трагедия, у Эда – ужасы – и то что-то интересное. И только у Дэвида это комедия. Вернее, в самом по себе несчастном случае ничего особенно смешного нет - он пресный, глупый, не говорящий никому и ни о чём. Разрыв орудийного ствола во время манёвров, взрыв, весь расчёт и стоявший рядом с пушкой второй лейтенант Хортон погибли. Сам папа и допустил фатальную ошибку: в очередной раз решив отличиться, он что-то там напутал с пороховым зарядом в картузе, так что вместо максимальной дальности полёта снаряда получился большой бум. Именно второй лейтенант на правах офицера потребовал от командира расчёта выполнять его приказ – это слышали и подтверждали другие артиллеристы со смежных орудий. Что до юмора, то вот он, анекдот, пожалуйста: в числе прочих на учениях присутствовал полковник Чинтон, который якобы именно в это время приударил за супругой графа М. Когда случился взрыв, то оторванная от тела рука отца отлетела точнёхонько начальству по лицу, да так, что у полковника потом ещё две недели на щеке и около глаз был виден отчётливый красный след от пятерни. В такое вот совпадение верилось с трудом, так что всё общество Бомбея было убеждено: Чинтона застал в самый ответственный момент ухаживаний и отхлестал по физиономии без пяти минут несостоявшийся граф-рогоносец. Все находили очень пикантной и саму эту ситуацию, и «нелепые» полковничьи оправдания. Эти подробности Дэвид узнал от отцовых сослуживцев. Собственно, саму новость о папиной гибели ему в тот же день рассказал штаб-сержант Корбетт, который ради этого оббегал половину Бомбея – найти оторву-сына Гарольда Хортона было не так-то просто. Дэвид хорошо запомнил тот летний день, хотя в общем до этого самого момента ничего необычного в нём не было. Он тогда потратил накопленную мелочь на фруктовый лёд – очень уж сильная стояла жара, хотя как раз думал, что неплохо бы ему какое-то время поэкономить. Папа давал Дэвиду деньги на карманные расходы, однако их было явно недостаточно, чтобы позволить себе по-настоящему стоящие вещи. Билли Робинс, чей отец и дед работали в автомастерской, с их помощью соорудил не какую-то там рогатку, а настоящую пневматическую пушку, на фоне которой всё “вооружение” Дэвида разом стало смотреться несерьёзно. Заветное чудо можно было взять на время, но только за надлежащую компенсацию. А Мюррей с Круглого квартала, который был высоким, крепким и с точки зрения торгующих вразнос коробейников вполне мог сойти за взрослого белого сахиба, пользуясь этим, покупал для “желторотых” нюхательный табак. Строго за предоплату. Около лавки с галантереей Дэвиду удалось прикормить обезьяну, и он надеялся, что сумеет обучить её кое-каким трюкам. Но нет. В тот самый день, как он ни цокал и ни присвистывал, подзывая Читу, та почему-то упорно подходить не желала… Дэвида разыскали на пустыре, где он давно облюбовал под своё “логово” остов автобуса. Солнце уже клонилось к закату… На импровизированном совещании, которое устроили однополчане после трагического происшествия на учениях, выяснилось, что из четырёх погибших дети есть только у Хортона. Почему-то сразу возобладала мысль: будет неправильно, если Дэвидом придётся заниматься полиции. Капитан Харви тогда ещё предполагал лично принять участие в судьбе сироты, как-то помочь сыну сослуживца устроиться – и ему было неловко оставлять самую важную и страшную часть на откуп официальным лицам, посторонним с их казённым сочувствием. Вообще все были шокированы, суетливы, действовали так, будто у них в запасе очень мало времени, хотя с точки зрения Дэвида спешить им сразу же стало бесполезно и некуда. Штаб-сержант, человек простой, изначально воспринял своё щекотливое поручение как своего рода боевую задачу. Не имея понятия, куда идти и с чего начинать, он потратил добрых шесть часов, обследуя улицы одну за другой. За целый день розысков всё свелось для штаб-сержанта к одной цели – обнаружить как сквозь землю провалившегося мальчишку. Все прочие мысли под напором основной куда-то в нём улетучились. Наконец обнаружив Дэвида, Корбетт явно не знал, как себя надо вести и что делать. Сказал коротко: твой отец погиб на службе. И потом затих, вероятно, обдумывая: как теперь поступить? Дэвид тоже молчал. Он… непросто это: что-то подсказывать и как-то помогать человеку выйти из положения, когда сам узнаёшь такое. Даже для взрослых, состоявшихся людей. И тем более, когда тебе всего восемь лет от роду. Пауза затягивалась – и тогда, как порой случается с людьми, штаб-сержант стал не то чтобы говорить с Дэвидом, а просто озвучивать вслух мысли, проносившиеся в его голове: - Хорошо, что я тебя отыскал. Слава богу. Это было важно – мы не хотели вмешивать полицейских. Потом были и другие фразы, но Дэвид окончательно утратил способность что-либо понимать. Он плакал, а Корбетт тащил его. При этом, сам не до конца уверенный в том, что поступает правильно, штаб-сержант периодически останавливался, пытался быть – насколько мог при своих медвежьих повадках – поделикатнее с мальцом. Наконец, вместо того, чтобы волочить его за собою, он взвалил Дэвида на плечо – по-военному, как удобнее распределять нагрузку на тело. Так и шёл. А Дэвид икал, ему давило на диафрагму. И была только одна мысль, которая пробивалась чрез всё: как бы я смеялся, если бы сам увидел со стороны, что кого-то вот эдак несут. Ох! Как бы смеялся… Из-за той фразы про полицию, лаконизма Корбетта, его решительности, ну и просто потому, что он был тогда ребенком – нормальным, обычным – Дэвид решил, что его отца убили. Кто-то злонамеренный и опасный напал на второго лейтенанта Хортона при исполнении. Может быть, отец даже дрался с ним. Дэвид так и говорил чиновникам, которые всё-таки отобрали его у Харви с парнями-артиллеристами, уже почти готовых сделать мальчишку сыном полка. Бюрократы сухо кивали, занятые своими делами. Дэвид настаивал. Пусть знают, что папа погиб на службе! Это не оправдывало для Дэвида, конечно, самого факта отцовой смерти, но… Тем временем, параллельно всем этим формальным процедурам, шло расследование инцидента со взрывом, и стало очевидно, что вина целиком и полностью лежит на покойном Гарольде Хортоне. Капитан Харви резко поостыл со своим сочувствием. Он вроде бы не переносил на сына родительской вины, жалел мальчика, с которым стряслась такая беда. Но несчастных детей на свете много. Дэвид перестал быть особенным в этом ряду. Капитан без напора поговорил о возможности усыновления со своей супругой, а убедившись, что она смотрит на это, мягко говоря, без восторга, умыл руки. Родни по отцовой линии у отпрыска второго лейтенанта Хортона не осталось. По материнской… кто бы их знал! Вот так Дэвид и сделался гластонцем. Его какое-то время ещё навещали, носили разные мелочи в качестве гостинцев. Капитан, который, в отличие от Корбетта, не был косноязычен, порой пускался в воспоминания и что-то такое рассказывал Дэвиду об отце – конечно, всегда в позитивном ключе. Только вот он уже знал, как всё было на самом деле. Об этом позаботился капрал Бёрнс. Тоже, надо сказать, из лучших побуждений. Он вообще был неплохим, и Дэвид даже немного жалел, что их разговор прошёл именно так, а не иначе. Кроме тех, кто умер прямо на месте катастрофы, имелось ещё три человека, получивших травмы разной степени тяжести. Сержанта Гранта комиссовали после ампутации правой ноги. Операция вроде бы прошла успешно, но, видимо от тоски и неприятия себя-инвалида, неудачливый артиллерист удивительно быстро сошёл в могилу, оставив после себя девочку. Бёрнс не знал наверняка, но что-то там сталось и с её матерью. Одним словом, дочь Гранта тоже сделалась сиротой без родителей. И капрал очень боялся, что она так же, как и Дэвид, окажется в итоге в Гластонском приюте, встретится с ним – и первой скажет правду ему в глаза. Как обвинение. Бёрнс решил упредить такое развитие событий. Он удивительно долго мялся, ходил вокруг и около, а потом, отважившись, стал выдавать информацию быстро, глотая буквы и одновременно стараясь не выказывать при этом никаких эмоций. Может капрал так понимал уважение к памяти покойного? Или, допустим, считал, что если сделать рассказ монотонным, это не так сильно затронет душу Дэвида, не столь болезненно ранит его? А может он просто сам боялся вдруг рассмеяться? Пощёчина, отвешенная с того света полковнику Чинтону, вошла в солдатский фольклор, уверенно оторвалась от корней и превратилась в байку, которую на все лады пересказывали, попутно совершенствуя и досочиняя, все кому не лень в расквартированных возле Бомбея воинских частях. Чёрт его знает, каковы были причины! Но только смотрелся в итоге Бёрнс совершенно уморительно. Дэвида добило окончание рассказа. С исключительно серьёзным выражением лица, Бёрнс поинтересовался у собеседника – ребёнка, не был ли он в своём повествовании… какое ж там слово капрал подобрал… да, слишком развязным? При этом ещё и краснея. Тут поневоле продавит, прорвёт. Дэвид хихикнул, глядя на собеседника: как назло, лопоухого - это при форме головы, напоминающей картофелину. А потом оно пошло само. Неудержимо. Наверное, это случилось из-за нервного напряжения. Тяжкие мысли по поводу отца, которые сразу, минуя сознание, как бы проскакивая через эту стадию, превращались в чистую психическую энергию, переполняли Дэвида и выходили смехом. Рокочущим хохотом. С переливами, обертонами. Со слезами. С восклицаниями, вроде “Рука!? Ха! Рука полетела!? А-ха-ха-ха!!!”. Это разом было правдой и неправдой – то, что Дэвиду ужасно, до колик весело. Он раздвоился. Рот был раскрыт до ушей, руки опустились куда-то в область между пупком и пахом. А глаза – они не смеялись. Смотрели внимательно на Джона Бёрнса, пытаясь ухватиться за него и так вернуться к действительности: вот я, веду разговор с гостем, серьёзным человеком намного меня старше. Но видно для капрала это выглядело по-другому. Дэвид отлично помнил, как буквально, физически зашевелились волосы на голове его собеседника. Как застучали у Бёрнса зубы. А потом капрал вскочил, громко крикнул “Извините меня!”, и ушёл. Дэвид же всё никак не мог даже попрощаться с ним как следует - ему не подчинялся собственный язык. Вот после этого случая он и уверился окончательно в могуществе и силе смеха. Дэвид успел многое пережить за минувший к тому моменту без малого год в стенах сиротского дома, сильно изменился внутренне. Когда он оказался среди других гластонцев: ярко рыжий, смуглый, наполовину нумерованный - просто лисёнок на псарне... Дэвид не дал себя разорвать, но довольно долго ему приходилось тяжко. Он не был домашним ребенком, рано оказался сам по себе на улицах Бомбея, а потому уже довольно много знал о теневой стороне жизни. И всё-таки нельзя заранее подготовиться к тому, что унижать, или даже поколачивать могут вовсе без причины, просто так. Невозможно спокойно и взвешенно принять роль изгоя, всегда крайнего мальчика для битья. Дэвид уже не мог припомнить, кто именно запустил это прозвище, но за смуглую кожу его все называли не иначе, как «Горелой гренкой». И, конечно, хотя так-то подумать, откуда бы они могли это вызнать, шлюшкиным сынком. Ему пришлось испытать на своей шкуре, каково это, когда на тебя нападают разом четверо: двое заламывают руки, один держит голову, чтобы не укусил и не боднул, а главарь «работает». От него требовалось особое искусство: воспитатели приюта всегда усиленно пытались дознаться до истины, если замечали у своих воспитанников кровоподтёки, гематомы, или, тем более, телесные повреждения ещё серьёзнее. Соответственно бить нужно было, оставляя поменьше следов. Тодд Фридберг по кличке Жаба достиг в этом большого мастерства. От «слуги-нумерованного» требовали делать всякую мелкую работу, или просто лакействовать подле господ – подносить им разные предметы. Нет, Дэвид не был трусом: он смертным боем сражался с Жабой и остальными, однажды вылил Тодду прямо на макушку, благо тот был малый коренастый (за что, наряду с созвучным именем, и получил прозвание), стакан воды, который Фридберг приказал себе подать. Но за каждую попытку воспротивиться диктату следовало немедленное и жестокое наказание. Вот так и вышло, что Дэвид ещё очень маленьким по необходимости обрёл глубокую жизненную мудрость. Сначала он смекнул, что невозможно одержать победу в войне, проигрывая каждое сражение. Ему хватит терпения и сил бороться ещё полгода, много год. А потом? Ты неизменно в меньшинстве, всегда обороняешься. Можно давать отпор немного лучше, либо чуть хуже, чем в прошлый раз, однако общая картина не меняется никогда. Ты не в состоянии повернуть игру в свою пользу. Защитить Дэвида могли бы друзья, но никто не хотел иметь дела с наполовину нумерованным, из-за которого можно повздорить с компанией Жабы. Впрочем… Он честно признался себе – и это стало вторым шагом – что сам на месте других парней не захотел бы себя в приятели. Почему? А что Дэвид Хортон мог бы предложить им, кроме проблем и жалоб? Нарываться на конфликт с Тоддом ради нытья? Спасибо, не надо. Чего-чего хватало всем гластонским сиротам, так это собственных поводов для уныния. Дэвиду и самому не нравилось ходить вечно пасмурным, напряженно-осторожным – как бы не случилось худого. Фридберг умудрялся портить ему жизнь даже тогда, когда его не было рядом! Как-то Дэвид из любопытства решил прикинуть, сколько времени в день он тратит на мысли о своём враге и его подручных. Вышло очень много - до жгучей досады, шевелящейся в груди противным мохноногим пауком. Вот тогда-то Дэвид и понял, что у него есть выбор. Простой на самом деле, как яйцо. Плюнуть на себя, или плюнуть на всё остальное. В первом случае Дэвиду надлежало капитулировать перед Жабой, сделаться шестёркой у него на побегушках. Терпеть пару раз в сутки дежурные издевательства – вряд ли их будет так уж много, когда жертва перестанет сопротивляться, распаляя задор мучителей, а в остальном жить спокойно. Только с вечным ощущением позора, отсутствующей, ампутированной гордостью, будто кастрату. А во втором… Стать не просто храбрым – по-настоящему бесстрашным. Тут есть большая разница, которую Дэвид почувствовал уже тогда. Отвага – это тяжело. Иначе не бывает. Это испытание, напряженно сжатые губы. Броня, которую приходится носить на себе. Храбрец боится, но преодолевает, превозмогает усилием воли. А бесстрашному не надо – ему просто всё равно. Когда махнул рукой, начхал, то страху взяться неоткуда. И ничего здесь сложного нет. Нужно просто всё правильно понимать. Вот Тодд с дружками. Они в любом случае станут тебя задирать, ты знаешь это – и ждёшь со страхом. Боишься, печалишься. А на самом деле это значит: Дэвиду можно делать с врагами что угодно! Вот просто какая каверза тебе в голову взбредёт. Ведь наплевать же! Так и так взгреют! Но можно таскать всю их братию у себя на горбу каждый час и минуту, вздрагивать, горевать и погружаться с головой в тоску зеленую. Или повеселиться от души! Пускай не задаром отвешивают тебе тумаки, а под расчёт за твою радость! Атакуй! Поддевай их сам! Четверо? Да тьфу! Ну и чего, что четверо!? Их будет столько же, как ни крути. Вдобавок не всегда ведь они вместе ходят: подлавливать, хитрить, оставлять в дураках! А главное – редко когда в драке твой кулак доберётся до наглой морды Жабы, значит надо его язвить по-другому. Насмехаться, шутить! От остроты не закроешься плечом, ей не важно, один ты, или с приятелями. Смейся последним. Это можно делать хоть битым, хоть небитым. Пускай знают это: что, как бы Дэвиду ни доставалось, Тодд и его банда останутся в его глазах крысами. Попробуют шутить в ответ? Опять-таки смейся! Ты можешь себе позволить. Потешайся! Ведь ты же уверен, что лучше их, сколько бы они ни наставили тебе синяков. Тебя так часто бесит довольная рожа Фридберга – это как же он станет недоумевать и звереть от злости, когда улыбка «Горелой гренки» начнёт мозолить ему глаза? Пусть почувствует себя тупым! Другим гластонцам сейчас до тебя и дела нет? Заинтересуй их. Пускай тоже смеются. Один раз – над тобой. Четыре – над Жабой. Вот и победа. И ещё одно отличие отваги от бесстрашия. Храбрец – он почти герой. Ему нельзя быть смешным. Бесстрашному – пожалуйста. Он… Про такого скажут: ну это ж надо так – во дурак! И покажут большой палец. Не то чтобы Дэвиду так уж хотелось превращаться в объект шуток, предмет всяких весёлых историй. Просто ему мало было отделаться от Тодда. Вернее, даже так: он не верил, что справится, если его единственной целью станет избавиться от Жабы с подручными. Дэвиду хотелось сделаться интересным. А ещё... Он не мог сформулировать до конца суть своей догадки, но ощущал: бесстрашие живёт и летит тогда, когда оно публично. На виду. Уже потом Дэн понял, что да, так и есть: если один, то нет того куража, который занимает всё место внутри, увлекает, спешит – и страху уже негде и некогда укорениться. Когда сам по себе, то надо бороться, обдумывать, отталкивать то, чего боишься, с пути. А прилюдно можно как-бы просто через него перепрыгнуть! Свидетель – почти помощник. Чей-то интерес – сродни награде. Не сдрейфил перед лицом толпы – сразу сорвал джек-пот одобрения. Если не на виду, то другие как-бы и не при чем. Не боишься Жабы? Ну и молодец. Нет, правда… Всё, бывай. Вовлечь других гластонцев, значит получить право и дальше их ангажировать. Причём как вольная птица – вот я какой. Всё могу! Ничто меня не сдерживает! Как раз на это и будут смотреть. И позволять ради зрелища многое. Понятно, Дэвид так стройно сформулировал своё кредо не сразу. Поначалу было всё больше предчувствия, интуиция. Впрочем, имелось и кое-что, существенно подстегнувшее его размышления, давшее ему возможность куда чётче понять немало вещей. Даже нечто вроде образца для подражания подарившее. В Гластонском приюте, хотя он и старался походить на классическую гимназию, не преподавали древних языков – не было отставников-специалистов. А нанимать целенаправленно знающего человека – нужно платить хорошие деньги, иначе кто захочет работать с сиротами, у которых давно уже сложилась репутация трудных детей? Таких средств у приюта отродясь не имелось, так что о латыни и древнегреческом можно было забыть. Пытаясь отчасти компенсировать это упущение, гластонцев вовсю пичкали античной историей. По большей части Дэвид скучал, слушая обо всех этих великих римлянах с их длинными именами и покрытыми пылью и паутиной деяниями. Но иногда вслушивался. Ему запомнилась история о философе Диогене. Ну, та, где он в ответ на пафосное предложение Александра Македонского просить у него что угодно, сказал, чтобы тот сдвинулся и не заслонял солнце. Дэвид легко приложил её к себе, своему образу жизни и взглядам. По существу, философ посмеялся над грозным царем-воителем – и ровно никак не пострадал за это. Он подшучивал также и над согражданами в Афинах, другими философами и кем только ни ещё. Всё сходило Диогену с рук. В определённый момент на него, конечно, стала работать его слава, но ведь не родился же он с ней! Происхождение, если Дэвид всё правильно понял, у Диогена было весьма простое. Так в чём же секрет? Преподаватель, понятно, делал акцент на глубокой мудрости философа – и дальше начиналось дежурное словоблудие. Между тем с точки зрения Дэвида самым важным у Диогена было то же, что и у него – бесстрашие, а в том числе готовность смеяться над самими собой. Ему дали прозвище «Собака» - он его охотно принял. С любым упрёком, всяким едким словом, обращенным в его адрес, Диоген запросто соглашался – чтобы тут же повернуть, отразить в обидчика. Как-то в роскошном жилище философу сказали, чтобы он не смел плевать на пол, намекая на его грубые, неотесанные манеры. Недолго думая, Диоген плюнул в лицо хозяину, заявив, что хуже места не увидел. Дэвид понимал, что ему, конечно, далеко до Диогена. Он не готов превращать всю свою жизнь, каждый её аспект в один сплошной ироничный афоризм. Однако на античном примере Дэвид утвердился в мысли, что лёгкость, бесстрашие и смех побеждают всё! Кто был свободнее всех в Средние века и мог позволить себе спорить с королём? Его шут. И недаром именно джокер – сильнейшая карта в колоде. Если ты кругом несерьёзен, то у тебя нет болевых точек, нет слабостей. Тебя нельзя ни прочитать, ни предсказать. Если ты представишь свои поступки как розыгрыш, шутку, и другие станут смеяться – то тебе можно делать что угодно! Будь заранее готов встретить любые последствия с веселым хохотом – и никто не назовёт тебя неудачником, не заметит проигрыша. Ко временам древнегреческих штудий Жаба уже остался всего-то эпизодом в прошлом Дэвида Хортона. Дэну удалось воплотить задуманное на практике. Не сразу, разумеется. Тяжелее всего, конечно, было начать. Тем более, что сделать это требовалось как бы просто, вдруг. Без разгона, без конкретной обиды, из-за которой, выматывая – и в то же время, укрепляя душу, в ней огнём разгорится желание отомстить, без обвинений, бросаемых в лицо противнику. Вообще безо всякого события, от которого можно потом отталкиваться, вести счёт в плюс или хоть бы даже в минус. Дэвид никак не прокомментировал для Тодда свой новый образ действий. Не озвучил никаких требований, или ультиматумов. Так было надо! Только это задавало верное направление. Дэн так решил – и держался своего. Всё, что происходит – это про Дэвида Хортона, а не Тодда Фридберга: оно не из-за него рождается, не с ним кончится и вообще само по себе, а Жаба… а что Жаба? Много ему чести! Всего-то статист на фоне. Дэн не новое наступление в затянувшейся войне задумал, которое, как всякая боевая операция, может закончиться победой, а может и поражением. Нет. Просто он теперь так живёт. Вот и всё. Он такой есть, а Тодд с дружками может хоть до костей кулаки стесать. Ну и ещё ногти сгрызть со злости... И Дэвид обрёл то, что искал. Стал бесстрашным. Оглядываясь теперь назад, Дэн видел в себе тогдашнем массу нелепого, неумелого, неудачного. Ему нынешнему хватило бы, наверное, буквально нескольких суток, чтобы раз навсегда поставить на место Жабу – того ещё недотёпу, будто срисованного со сказочного огра-людоеда: у тех тоже всегда преимущество в грубой силе с лихвой нивелируется тупоумием, из-за которого как хочешь, так и крути их вокруг пальца. Только начинавшему Дэвиду былых времён потребовалось на всё и про всё добрых три месяца. Он едва не лишился зуба (тот так шатался, что Дэн пару недель неизменно последним уходил из столовой – до того медленно и осторожно он жевал, ну да в итоге не зря старался: левый верхний резец всё же прирос на место), неоднократно крупно подставлялся перед учителями и воспитателями, а уж сам себя делал дураком просто несчётное число раз. Эдакое слово… Дурак. До чего разный смысл на самом деле порой в него вкладывают! Едва ли не сколько людей, столько и мнений, что именно считать глупым, что – смешным, а что – безумным. И всё это – дурак... Юмор тоже потрясающе разнообразен. А ещё он жив только пока изменчив. В математике ответ, повторенный двадцать раз, не становится от этого менее верным. А анекдот? Если его двадцать раз повторить? Шутки вянут, как срезанные цветы. С другой стороны, даже самый бородатый или откровенно глупый анекдот можно рассказать так, что все кругом будут держаться за живот, потешаясь именно над его нелепостью, тем, насколько он не смешон. В юморе можно, сделав толстое ещё более толстым, превратить его в тонкое. Или нет. Всё зависит от рассказчика. Аудитории. Обстоятельств. Вот потому-то юмору и невозможно научиться по книгам. И не получится в этой сфере, однажды достигнув какого-то уровня, так и остаться на нём. Рутинное – не смешно по определению. Всегда надо выдумывать нечто новое. Дэвид вообще немало мог бы сказать на эту тему, благо сам размышлял над нею не раз, но, так или иначе, со всеми оговорками, признавал: да, даже на шутовском поприще свою роль играет опыт. Хотя бы самый общий, просто жизненный. Острым мыслям неоткуда взяться в неотёсанной и ничего не знающей об окружающем мире стоеросовой башке. В общем, если без сложносочинённых рассуждений, то в начале его пути юмор Дэна был… всяким. Это если сказать мягче. И пошлым, и неказистым, и так-то по-хорошему совершенно пресным, банальным в девяти случаях из десяти. Разнообразная ни на что не годная ерунда, вроде подкладывания какой-нибудь перделки под зад садящемуся, или дошколятского баловства с едой. Есть, конечно, порода людей, которую «торкает» именно такая, самая непритязательная форма юмора. Однако, Дэвид быстро завоевал куда более широкую аудиторию, завладел её вниманием. Вне всяких сомнений, причина тому крылась в личности шутника. Дэн был в ту пору… Это и вдохновением то назвать нельзя - недостаточно, маловато будет. Он буквально заново открывал для себя жизнь. И конечно дело было совсем не во Фридберге и тех злоключениях, которые Дэвид от щедрот раз за разом отвешивал этому борову. Не в простеньком и дешевом «сделал гадость – сердцу радость». Подтверждением и порукой тому было два факта. Во-первых, Дэн не пытался тогда пакостить Жабе тайно, анонимно. Он нипочем не согласился бы на это, даже если бы каким-то образом мог знать наверняка, что гарантирован от разоблачения. Во-вторых же, Дэвид вовсе не соизмерял своих проделок с реакцией Тодда и прочих его рыб-прилипал. Он мог без всякого видимого отдельного повода очень жестко подколоть всю кампанию засранцев, или каждого из них по отдельности, а мог какой-нибудь ерундовой шуткой отплатить им за жесточайшее мордобитье, если в данный момент именно к такой проказе у него лежала душа. Другое было главным. Дэну Хортону стало интересно существовать на свете. Он как бы непрерывно играл в чертовски интересную игру. Не приедающуюся, потому что, кроме буквально парочки несложных правил-основ, всё в ней непрерывно обновлялось, причём именно его, Дэвида, волей и фантазией! Голова у него в ту пору варила так, что, наверное, если б можно было приподнять верх черепной коробки как крышку у кастрюли, оттуда повалил бы густыми клубами пар. И это было здорово! Постоянное напряжение ума не тяготило, совсем наоборот. Никогда раньше Дэвид не ощущал в себе такой силы. В тот момент по детству ему даже чудилось, будто он взаправду прибавил и в физической крепости. Теперь, конечно, Дэн, уже не такой наивный, понимал – так быстро ничего материального, никаких мускулов, возникнуть не могло. Зато было полным-полно энергии. Потенции, как он мог бы её именовать теперь, возмужав (и выучив побольше умных слов, конечно). Дэвид тогда не ходил по земле, а прыгал. Или скорее танцевал. Он ощущал в себе изумительную лёгкость, способность с разлёта ворваться, вкатиться, вкрутиться во что угодно - и завертеть, пустить в пляс. Всё, что захочется, привести в движение! И не остановят! Никак, никто, ничем! Он всех втянет в круг хоровода! А кто останется вне его – тот всё равно в игре, просто заведомо обречён на поражение! Дэн задорными кенгуриными скачками прошёл через процесс поиска собственного лица и выработки стиля, так часто становящийся исключительно болезненной преградой для всякого артиста. Он ни на мгновение не огорчался тому, что какой-то приём оказался неудачным, а ход – неверным. Провал чего-то одного – это повод тут же сочинить на его место десяток, два или три чего-нибудь нового! И тут же опробовать! Дэн постоянно, каждый день, час, а то и минуту, что-то выдумывал – уже этого с ним никогда раньше не случалось. Но мало того - сразу, без пауз и запятых, следовал опыт, эксперимент. Дэвид был весь захвачен непрерывным потоком творчества. И вольная воля! Она теснейшим образом сплеталась с его бесстрашием, была разом наградой и самой сутью. Ни от какого желания заранее не отказываться, ни одно шевеление в сердце не останавливать, если чувствуешь – да, тебя потом хватит на то, чтобы встретить ответ людей и обстоятельств с усмешкой. Всё! Ничего другого! Дэн был сам по себе, один. Родители, семья… Дэвиду было не нужно считаться ни с чьим мнением, кроме собственного. Никому не обязанный. Хозяин своего выбора, а значит и вообще всего вокруг, до чего решит дотянуться. Дэн был уверен: ни один человек в стенах приюта, включая самого директора - генерала Карлайла, не ходил по коридорам и лестницам с такой уверенностью, даже своеобразной властностью, как он. У каждого свои рамки. Директор сиротского дома не может, например, проскакать от собственного кабинета до столовой на одной ноге. Либо подмигнуть с загадочной улыбкой двигающимся мимо воспитанникам. Или просто насвистывать какую-нибудь мелодию, задавая ритм шагам весёлым мотивчиком. А Дэн мог всё это – и многое другое. Вообще, что только в голову взбредёт. Буйный. Психованный. Дурак ненормальный. Ведь это же всё - козырные карты, ими отобьёшься от чего угодно. Всего-то и надо, что назад не сдавать. Не стесняться. И ещё не зазнаваться. Задирающих нос не любят – как и тех, кто навязывает какие-то правила. Чего-то требует. Будь вне правил! Всем слишком сильно хочется того же самого, чтобы обижаться. Не перебарывай других – игнорируй. Ни во что не ставь – сами всё сделают и принесут, чтобы только приобщиться к крутому, независимому, берущему всё от жизни. Дэвида открыли, будто новый материк. То есть вроде бы он был и прежде, как-то существовал, там, у него внутри, копошились свои обособленные проблемы-цивилизации, о которых никто ничего не знал. А потом раз – и Дэн сделался всем нужен, интересен, всякого заинтриговал. Поплыли, потянулись первопроходцы, конкистадоры, начались жаркие дискуссии. Исследовали терра инкогнита бурно, с конкуренцией и суетой, стремясь первыми занять место под солнцем. Старое стремительно начало уходить, пропадать, освобождая место для пышно разрастающегося нового. Дэвидом загордилась и попыталась поднять на знамя его учебная группа. Дэн ни о чём не просил (тем более – не настаивал), ни с кем не обсуждал свои место и статус. Однако ж возникла «группа Хортона». Его однокашники стали называть себя так, чтобы выделиться, поскольку знали наверняка: других похожих на Дэвида в Гластонском приюте нет. Не было раньше. И не факт, что будут. Так часто и открыто смеющегося сироты, кругом находящего для этого всё новые поводы. Вместо уничижительной «Горелой гренки» Дэна перекрестили заново в «Гарам масала» или просто Масала – в честь известной смеси специй. Сперва – всё за ту же характерную смуглость, но постепенно суть прозвища как-то сместилась, выдвинулся на первый план совершенно иной смысл. Подобно острой приправе в блюде, Дэвид Хортон был тем, кто мог придать новый пикантный привкус любой кампании, в которую его соглашались добавить в качестве ингредиента. А то и резко поддать перца её обыденному общению и забавам. Желающих хватало, чем дальше, тем больше, по мере того, как оттачивались его приёмы, и параллельно росло понимание, чего хотят получить люди. Дэн очень редко был один. Всегда – в окружении весёлой ватаги. Неизменно – в самом её центре. Постепенно ставший известный всем, везде привечаемый, не исключая даже старших классов, почти никогда не вводивших в свой круг малолеток. Самому дурацкому дураку приюта – можно. Дэвид всякий день оказывался с кем-то новым. Он как дикая карта из колоды выпадал кому-нибудь вдруг – удачный для любого расклада. Свой всюду – и нигде. Последнее он понял и ощутил не сразу. Поначалу Дэн был совершенно счастлив тем, к чему сумел прийти, и ему даже в голову не приходило искать какие-то пятна на солнце, не говоря уж о том, чтобы задумываться об иной судьбе. О Дэвиде судачили в коридорах. Он слышал, как другие пересказывают и перепевают его слова, с запалом, жестикулируя и играя лицом, пытаются воспроизвести очередную его выходку. Про Дэна говорили с восторгом – и он постепенно поверил в собственную важность. Да и как иначе, если всё ещё и делом подтверждалось!? Дэна Хортона зазывали к себе, каждый был рад и горд оказаться у него в приятелях – и скоро большинство обитателей приюта уже числило себя таковыми, умудряясь периодически устраивать друг с другом склоки на предмет того, кто является настоящей компанией Дэвида, а кто так, «примазывается». Дэна прикрывали от гнева воспитателей и учителей - порой даже в ущерб себе, принимая чужую вину, размазывая её разом на большой коллектив, по которому и наказание в итоге распределялось равномерно! Когда Дэвид в своих приколах задействовал какие-то предметы собственного обихода – письменные принадлежности, или одежду, так что они приходили в негодность, либо, допустим, оставался без завтрака, собирая еду, дабы позже использовать её в очередной каверзе (например, приманить муравьёв, поселившихся некогда в подполе сиротского дома, которых никак не удавалось оттуда вытравить), ему всё неизменно молниеносно возмещали. Он мог показать пальцем чуть ли не на любого встречного, не исключая старших ребят, и сказать нечто вроде «подпевай!», или «подпрыгни!», или «пройди пять шагов вразвалочку, как пингвин!» - и все подчинялись, зная: это часть розыгрыша, а потому лучше подыграть, чтобы потешаться потом вместе с другими, нежели заупрямиться и оказаться в итоге тем, над кем смеются. Вообще Дэн взял большую силу. Такую, что в ней можно было разглядеть немало тёмного и даже вовсе жуткого, если всмотреться внимательно и честно. Впрочем, эти вопросы придут к Дэвиду позже, постепенно. А вот болезнь – та стала весьма наглядным, резко прочерченным рубежом. Дэн и сейчас не знал, что же за заразу тогда подхватил, как ему это удалось и почему больше никто, кроме него, не поддался инфекции. Теперь, по прошествии массы времени, постфактум было трудно о чём-то судить, опираясь на фрагментарные и в буквальном смысле слова горячечные воспоминания. Нынешний Дэвид грешил на комара, или другое похожее насекомое-кровососа, которое прилетело в Гластонский приют, неся в себе недуг, ужалило Дэна Хортона, а потом, не успев больше никому навредить, оказалось прихлопнуто и раздавлено. Не исключено, что им самим. В любом случае, это была какая-то лихорадка, классифицировать которую не сумел ни штатный медик мистер Маккадден, ни приглашенный доктор. Последний – Дэвид так и не узнал имени эскулапа – пожаловал к «несчастному сироте», когда недуг почти совсем отпустил его, так что оставалось только констатировать уверенным голосом: молодой организм уверенно идёт на поправку. Дело было летом, в середине августа - самый зной, а Дэна колотил озноб, следом за которым приходил страшный жар. Мистер Маккадден всё ещё пользовался старым фаренгейтовским градусником, которые почти всюду вышли из употребления ещё пару десятилетий назад, но Дэвиду было до того плохо, что он, кажется, был готов поверить в 103,1 по Цельсию. Воздух разогрелся до примерно тех же значений, так что ни раздеванием, ни обтираниями сбить Дэну температуру, или хотя бы дать ему какое-никакое облегчение не удавалось. Дэвид непрерывно потел, вода просто уходила из него, кожу щипало, болели глаза. И, конечно, трясучка – такая, что стучали зубы, что он боялся невзначай прикусить язык, что жесткая сетка кровати, на которой покоился матрас и лежащий на нём больной, стонала и скрежетала: в полубреду этот звук чудился Дэну то плачем, то насмешливым хихиканьем. Поскольку никто не мог понять, что же стряслось с мальчиком, по распоряжению мистера Маккаддена и с согласия директора Дэвида Хортона поместили в изолятор – нельзя позволить инфекции распространиться. Посещения были под строгим запретом, да и те немногие, кто имел право входить в комнату, выделенную для Дэна, скажем так, не злоупотребляли этой возможностью. У генерала Картрайта и остальных к тому моменту, как Дэвид слёг, было немного причин ему сочувствовать. Нет, они, конечно, не желали мальчику смерти… наверное… хочется надеяться… Но и сострадания особенного не испытывали. Плохо приходится хулигану, столько раз избегавшему заслуженной кары, пользуясь заступничеством сверстников, на которых он дурно влияет? Ну так и поделом! Активная фаза болезни длилась больше двух недель, а всего Дэн провёл взаперти ровно полтора месяца. В тотальном одиночестве, чувствуя себя заброшенным, засунутым с глаз долой в чулан будто старая тряпка. И – ничего! Никаких гостинцев, записок, простых приветов и пожеланий здоровья, которые можно бы было передать с мистером Маккадденом. Дэн, лежа на вонючей, пропахшей его собственным потом простыни, решил, что это администрация приюта запретила, или решила утаивать любые передачи. Как же он тогда их ненавидел! Настолько, что начинало чудиться: очередной рост температуры – он именно от злости, поскольку внутри у Дэвида всё закипает… Выздоровел Дэн так же, как и заболел – сам по себе и при неясных обстоятельствах. В один из дней у него вдруг появилась чудовищная боль в животе, хотя прежде как раз он его совсем не беспокоил. Дэвид орал от мучительной рези – да так, что, кажется, проняло даже сурового и бесстрастного мистера Маккаддена. Тот пытался помочь, но как теперь это виделось Дэну, донельзя бестолково (хотя, возможно, ты и предвзят). В тот же день по распоряжению директора был оплачен наём медика со стороны. А на следующее утро всё кончилось, как не бывало. И дальше Дэвиду день ото дня делалось только легче. Впрочем, когда его выпустили из заточения, Дэн Хортон напоминал пугало: деревянные скованные движения, будто соломой набитые ноги. Его клонило туда и сюда, точно нанизанное на палку чучело под ветром. Как бы то ни было, он был ужасно рад, тому, что больше не один… ровно до тех пор, пока не смекнул, не выяснил в скорости: никакого запрета, или заговора, из-за которого до Дэвида не доходило ни единой весточки от однокашников, не существовало. Просто никому не пришло в голову ему писать! Дэн отказывался этому верить. Надеялся, что, может быть, все просто так боялись его, заразного, страдающего невесть чем – вот и отстранились от Дэвида, в том числе мысленно. Однако правда очень скоро всплыла, вышла на свет. Дэну пришлось смириться с нею, когда он понял – никто не желает слушать его рассказы о болезни и изоляции. Нет, Дэвида не перебивали, не посылали к черту: прежний авторитет оставался при нём. Не понимали. Вот буквально не въезжали, как в чересчур сложный анекдот. Смотрели широко раскрытыми и совершенно пустыми глазами, говорили все эти замечательные словечки, вроде «ну да», или «понятно», или даже «угу». Слушали с явственно застывшим на губах вопросом: ну, а где же шутка? Некоторые в итоге начинали-таки смеяться на тех местах, которые казались им наиболее подходящими. Ни один не поинтересовался сам. Во всяком случае, искренне, без ожидания того, что вот сейчас Дэн Масала Хортон развеселит их, выкинет в конце что-нибудь эдакое. А что ещё хуже, Дэвид вдруг уяснил себе: ему не к кому идти. Нет той пары-тройки людей, или хотя бы одного человека, который выслушал бы Дэна ради него самого, без расчёта на спектакль. Друга… Дэвиду потребовался известный срок, чтобы окончательно встать на ноги, оправиться от последствий перенесённого недуга. Слабость, муть в голове, да ещё и в сочетании с необходимостью нагонять одногруппников, ушедших вперёд из-за пропущенных им в сентябре занятий - все вместе это привело к тому, что Дэн радикально «сбавил обороты» по сравнению с собой же до болезни. И в одночасье из оси вращения Гластонского приюта, он сделался кем-то… нет, не второстепенным даже, не на обочине жизни оказался, а как бы вообще выпал из неё. Пропал. Все помнили кто такой Дэвид Хортон, что Дэн умеет, ждали добавки излюбленного старого блюда, а до тех пор занимались своими делами, не обращая внимания (да и к чему?) на временно утратившего прыть и резвость ума клоуна. Отложили сломанную игрушку в сторону – пока не починят, или точнее, она сама не починится. Но Дэвид – человек! Не кукла, не марионетка, не коробочка с секретом. Их бытие как бы ставится на паузу в тот момент, когда на них не смотрят. А Дэн – он живёт… Всё это было очень неприятно. Больно. И бесстрашие тут никак не помогало. Некогда оно казалось Дэвиду универсальным волшебным ключом, открывающим дверь к выходу из любой жизненной неурядицы. Если ты плюёшь на всех, кто пытается тебя уязвить, потешаешься надо всем, что бы они не придумали, ни на минуту не отягощаешь себя даже мыслью о противодействии – ведь зачем это надо, если всё – ерунда, так разве, как от мухи отмахнуться, то чего тебе можно сделать? То-то! Ничего! Ты оказываешься по большому счёту неуязвимым. Никто тебя не может задеть, никто не пугает! Да… Взрослея, Дэн понял: люди куда чаще боятся не чего-то, а за что-то. И, соответственно, быть до конца, в полной мере бесстрашным означает ничем не дорожить. Дэвид Хортон тех времён, когда он только-только обживался в Гластонском приюте, периода Жабы и всего сопутствующего, был уверен, что у него нет ничего ценного – ни близких людей, ни дорогих предметов. Что он ничем не обладает. Эта уверенность была в нём совершенно естественной. И ошибочной. Первой интенцией Дэна, когда он, наконец, твёрдо встал на ноги, было стремление, которое им поначалу воспринималось как тяга показать себя. Вот! Мало вам было веселья? Ну, так сейчас начнётся! Будет! Ох, как вы все повеселитесь! На самом деле это был не только и не столько зуд чешущихся без дела рук, но и жажда мести. Не кому-то конкретному – никто вроде бы не выказал к Дэвиду враждебности, не пожелал стать его противником. Не всем сразу – слишком их много, так что не получится, не выйдет всё равно дотянуться до каждого. Первым попавшимся. Дэн тогда шутил как никогда раньше зло, жёстко, а то и прямо жестоко. Он бродил по корпусу, этажам и лестницам, словно хищник на охоте, набрасывался на жертву вдруг, яростно и беспощадно, прижимал тяжёлой когтистой лапой к земле. Как у всякой уважающей себя акулы, у него мгновенно появилась стайка рыб-прилипал, постоянная свита, которой прежде не было. Дэвид уходил, оставляя несчастную добычу недобитой - так, подранной немного, но зная вполне, что оставшиеся позади шакалы уже без вожака с наслаждением доедают её дотла. Дэн нападал, как тигр, у которого в морде застряла колючка дикобраза: не испытывая злобы к терзаемым, но от собственной боли. Ноющей нудной маеты, причину которой он не мог понять, но и выбросить из головы оказывался не в состоянии. Слава богу, Дэвиду хватило совести остановиться. Он ещё не успел тогда докопаться до сути. В нём сохранялась потребность, как алкоголик спиртом, заливать наглядным, проявляемым в действии, превосходством над другими, неудовлетворённость самим собой. И, тем не менее, Дэн смог. Впрочем, велика ли заслуга? Сейчас, оглядываясь назад, Дэвид признавался себе: говоря откровенно, ему следует сказать спасибо за то, что он не превратился в мерзавца, ни кому иному, как Тодду Фридбергу. Да, именно Жабе! Дэн слишком хорошо запомнил благодаря ему, каково это – находиться с другой стороны, быть тем, кого унижают просто от того, что могут. Получил прививку, укрепившую его моральный иммунитет. Стоило только Дэвиду оглянуться на ватагу следующих за вожаком подпевал, как там во всей красе можно было распознать жабье мурло - отвратное, нахальное, глупое и жадное до чужих слёз, в кривом зеркале которых можно не замечать собственного ничтожества. Дэн никогда не позволял себе физического насилия, оплеух и зуботычин, не требовал услуг, не отбирал скромного сиротского имущества. Не плевался, не рыгал в лицо и не реготал потом ослом, как оно был в заводе у придурка Тодда. Хотя... а не хуже ли только всё от твоего ума? Ограниченность дурака всегда отчасти оправдывает его. А ты - способный отдать себе отчёт, знающий правду… Понимающий: твои шутки, не в пример более тонкие, чем у Жабы, они как иглы - только сильнее проникают под кожу. Фридберг - это голое насилие. Тебе же дано нечто большее. То, что страшнее любых затрещин. Злой шутник беспощаднее палача. Тот пытает и мучит, да, но не покушается ни на что больше. Не ворует у казнимого человеческое сострадание, тогда как насмешник-джокер способен заставить окружающих ещё и хохотать над чужой болью. Так, что человек, оставшийся с нею наедине среди весёлых лиц, может поверить в заслуженность происходящего унижения. Смириться. Сломаться. Стать червяком, дрожащей тварью, подхихикивая смеющимся. Дэн своей волей, будто вредную привычку бросив, отказался от своих тиранских забав. А ведь иначе, в противном случае, кто бы остановил его!? Дэвид Хортон был тогда без преувеличений могущественным человеком. Он привольно царил в Гластонском приюте. Шестёрки по необходимости взваливали себе на плечи груз ответственности за своего монарха. Свита одобряла всякий его шаг – и «разъясняла их неправоту» тем, кто осмеливался иметь иное мнение. Впрочем, таких и было то немного. Гластонцы с удовольствием и звонким хохотом сами отдавались во власть королю. Хм… Королю розыгрышей и повелителю приколов, который то и дело себя же выставлял на смех? Да, именно! Он мог вершить судьбы людей! Толстенькая и ужасно застенчивая Мэри-Лу – Дэну было по силам довести её до самоубийства всеобщими насмешками! Похожий на помесь медвежонка с мопсом Фрэнк Рэвелл – Дэвид мог в самом деле превратить его в свою собачонку, затравить до совершенно рабского состояния! Между королём и шутом больше черт сходства, чем кажется на первый взгляд. Они оба могут очень многое позволить себе по отношению к другим, вплоть до совершенно чудовищного произвола. И, одновременно – закованы в узкие и твёрдые рамки в проявлении самих себя. Они – пленники своих венцов, пускай у одного — это корона с зубцами, а у другого – колпак с бубенцами. Именно тогда, борясь с возможным рецидивом, Дэн, наконец, понял, что его гнетёт. Чем он дорожит. И что боится утратить - уже потерял, или на самом деле и не имел никогда, а была только иллюзия. Воля. Возможность быть свободным. С самого начала существовал парадокс, который по молодости лет и первому своему восторгу Дэвид Хортон не просёк. Пока идёт цирковое представление, клоуну позволено хоть генерала, хоть министра, если тот сидит в первом ряду, облить водой из своего специального цветочка на лацкане разноцветного костюма. Это – часть представления. Того и ждут, за то и платили! И также – Дэн. До тех пор, пока на нём маска, он волен делать всё, кроме одного: ему нельзя снять её. Дэвид любил рисовать карандашом - и не только карикатуры, шаржи и всяких забавных чёртиков. Порой на него находило что-то, и появлялись странные фигуры - фантастические, гротескные, но отнюдь не смешные. Дэну нравились неожиданные ассоциации, возможность провести на своей картинке параллель между вещами и предметами на первый взгляд совершенно не соотносимыми друг с другом. На одном из его набросков водомерки превращались в подобие роликовых ножей и вырезали из небольшого пруда своего рода кусок торта со многими слоями, где каждый был этажом, на котором жили рыбы. Наверху - в костюмах, платьях, с тросточками и зонтиками, как у людей. Но чем ближе ко дну, тем сильнее водные обитатели делались похожими на себя настоящих. Ниже всех остальных Дэвид поместил лежащий на боку тонкоперый скелет в обрамлении отдельных лежащих рядом чешуек: ему стоило немалых усилий добиться точного сходства, так что в итоге он даже стащил себе из столовой образец. Глядя на своё творение, Дэн испытывал смешанные чувства. На него накатывала смутная печаль. Он размышлял о том, что означает быть - и казаться. Как много на свете такого, что должно бы вызывать смех, но от повсеместного и каждодневного многократного повторения превращается в норму. Имелись у Дэвида в запасе и другие похожие рисунки. Не композицией - смыслом. Вполне серьёзные для него, но он совершенно точно знал: стоит их кому-нибудь показать, и реакцией непременно окажется хохот. Или автопортрет. Дэну однажды вдруг вздумалось взяться за него, написать, как следует, хотя прежде он очень редко изображал человеческие лица в реалистичной манере. Дэвид не поленился соорудить себе в помощь приспособление из двух отражающихся друг в друге зеркал, скомкал и выбросил штук пять набросков. Наконец, результат получился, но... Дэну с одной стороны нравилось то, что он держал в руках: оказались узнаваемыми многие черты, он заметно поднаторел по сравнению со своими первыми попытками. С другой стороны, чувствовалось, что не достаёт чего-то важного. Детали, которая придала бы работе завершённость. Какой - он понять не мог. И - что? Куда? К кому? У кого спросить: скажи, чего тут не хватает? Сразу же предложат рожки, кошачьи усы, петушиный гребешок. Синего цвета! Зелёного! У шутов и у королей почти не бывает правдивых портретов... Или встанет, зависнет. Ну, задал ты мне задачу - да разве ж я тебя знаю, какой ты есть? Нормально всё. Круто рисуешь, Масала. Угу. И в стороночку своей дорогой. У Дэвида Хортона не было своего угла. Не буквально даже - пёс бы с ними с кроватью и тумбочкой - не в пространстве, а в отношении к людям и вещам. Все - напоказ! Нараспашку. А потому по необходимости дешево. Цена бесстрашия. Чтобы не болело, когда бьют, всего то и надо, что заранее умертвить самому... Вот тогда действительно делается всё равно. Неуязвимость зомби, вставшего из гроба упыря. То, что мертво, умереть не может! Вынимаешь из груди сердце, жонглируешь им. А вот, например, моя любовь к животным. Всем видно? Поскольку вы всё равно не поймёте и не примете, если я стану её проявлять, не поверите мне, то мы сейчас раз - накроем тряпицей, дунем, прокричим «Престидижити!». И сделаем вид, что она исчезла. А вот Нэнси Шварц, у которой очень красивые глаза зелёного почти в бирюзу оттенка, хорошая и милая, которой ты с удовольствием сказал бы какой-нибудь комплимент. Гоп! Подкинем эту монетку-симпатию! Орёл? Решка? Ребро! И завтра же все станут хохотать в голос над шуткой дэнова авторства о соне-Нэн. Она не обидится, повеселится вместо с остальными. Но комплиментов от Дэвида не станет слушать уже никогда. Дэну хотелось потолковать о девчонках - без рифмованных дразнилок, снисходительных улыбок и солёных скабрезностей. Он желал бы знать, как его однокашники поняли, уяснили для себя такую штуку, как бесконечность: у Дэвида она с того самого урока физики, где им впервые объясняли устройство вселенной, не выходила из головы, можно даже сказать, туда не помещалась. Ведь всегда, у всего, что он видит, знает и способен себе вообразить, есть передел, какая-то граница. Но с другой стороны, неизменно можно задать вопрос: а что лежит дальше? Там, за горизонтом? Конец чего-нибудь одного - непременно начало чего-то другого... Дэн Хортон молчал о том, о чём хотел говорить - и вынужден был говорить тогда, когда хотел молчать. Неизменно на виду. Актёр никогда не заканчивающегося спектакля. Но ведь любой артист в какой-то момент сходит со сцены - опускается занавес, гаснет свет. Он смывает грим, снимает костюм, а потом... да всё, что угодно! Отправляется в паб, в зоопарк, в музей. Один из многих. Вне номера, без заученного текста и необходимости пускать пыль в глаза. Идёт на стадион, на прогулку, или просто домой. К семье... Туда, где он свободен быть собой. Дэвид начал всё чаще задумываться о родителях. Мать... Когда Дэн только-только оказался в Гластонском приюте и ещё не свыкся со своим новым статусом, его настроение было флюгером, подчиняющимся непредсказуемым и непонятным ему самому ветрам. Сиротский дом. Вот оно – слово. Сиротский... Осознание того, что его то мама жива, временами вызывало в Дэвиде приступы сильной досады, порой превращавшейся в лютую злобу: она есть, а я всё равно вынужден сидеть здесь! В других же случаях эта мысль порождала не менее жгучую, хотя и совершенно неопределённую надежду. Какую-то странную гордость, ощущение своего превосходства над другими, круглыми сиротами. Смешную – и он, выковывая своё бесстрашие, в самом деле, вышучивал её, ни на чём не основанную, в едких внутренних монологах. Шлюшкин сын. Когда-то именно сюда метили его недруги. Потом сам Дэн намеренно ковырял пальцем в ране, специально, заставляя других открывать рты, с показной лёгкостью говорил о своём происхождении. Он сочинил целую серию анекдотов и небылиц, где фигурировали его гипотетические братья, разбросанные не только в Индии, а повсюду в империи: метисы и ублюдки всех мыслимых мастей, потаскухины детишки, которые жили повсюду от насквозь пропитанного морской водой маяка на оконечности Огненной земли и до бедуинского становища в песках Аравии, от подворотен Бостона до особняков Лондонского Сити. Все потеряшки и подброшки оказывались связанными общим корневищем. А их прародительница - безымянная, и потому вечная, вездесущая, нечто вроде Вавилонской блудницы, продолжала своё путешествие по белому свету. Дэвид Хортон выдавливал из себя и любовь, и ненависть, пока не осталась одна только сухость факта. Мать жива... наверное, если не сгинула, на что могло найтись множество причин. Что ж... С течением времени это знание стало для Дэна ничем, пустым местом. Он сделался равнодушен к нему. Иное дело - папа. Если отец и дал своему отпрыску какой-то урок, то это живое доказательство громадной ценности и силы свободы. Причём именно той, что живёт в самом человеке и является его неотъемлемой частью, хотя бы он при этом гнил в каком-нибудь крепостном каземате. Гарольд Хортон имел простое происхождение, умеренно-скверное образование, далеко не самую успешную карьеру, не мог похвастать ни богатством, ни особенным талантом, ни смазливой внешностью, в общем ничем. Казалось бы, такой, как он, просто обречён на участь маленького серого человечка, тихо семенящего по жизни туда, куда ему укажут. С днями, похожими на холодную манную кашу. Не тут-то было! Гарольда знала и любила куча народа! Не в том возвышенном смысле, который в девчачьих романах, конечно, ну да его вообще не так уж много встречается в реальной жизни. С мистером Хортоном было хорошо. Весело. И уж точно никогда не скучал он сам! Дэвид был убеждён: мало какой лорд когда-либо получал от собственного бытия на свете столько удовольствия и радости, как умудрялся отец от самых обыкновенных вещей, которые, вроде бы, есть у всех. И всё потому, что в нём жила громадная свобода. Дэвид понятия не имел, как папа к этому пришёл. У них никогда не было полноценных разговоров по душам. Во-первых, Дэвид был для них ещё слишком маленьким при жизни отца. А во-вторых Гарольд Хортон в принципе явно не относился к тем людям, которые умеют и любят вести нравоучительные беседы и демонстрировать нарочитую глубокомысленность. Вообще Дэвид мало – уж очень, слишком – знал его. Точно не в такой степени, чтобы делать уверенные выводы. Однако же, всё, что он помнил, свидетельствовало: для отца его образ жизни был предельно естественным. Он ничего не выдумывал, не прилагал некоего специального усилия. Его орудием, методом позволявшим Гарольду Хортону быть собой, являлся смех. Любую вещь он протыкал им при необходимости, как шпагой, и та сдувалась до размеров и вида маленькой тряпочки, будто дырявый воздушный шарик. Хотя такого диалога между ними никогда не происходило, Дэн часто воображал его себе. Подробно, в лицах. Как после какого-то подходящего наводящего вопроса (вот его выдумать никак не удавалось – выходило слишком уж сложно, непохоже на дошколёнка) папа хлопает Дэвида по плечу, сажает напротив себя за их окрашенный ярко красным обеденный стол (гости удивлялись, кто-нибудь другой на месте отца смущался бы, а мистеру Хортону всё нипочем - нравится) и говорит нечто в таком духе: - Люди, парень, рождаются на свет голыми и простыми. Если им чего-то хочется, а получить, или сделать этого нельзя, детишки плачут. Смекаешь? Если можно, то они делают - и уже этому радуются. Смеются, гукают. Ничем голову себе не забивают. С возрастом люди встают крепко на ноги, учат всякую всячину, появляются у них разные навыки. Уложить куда-нибудь их насильно уже никто не может. Разве только полиция – вот с нею лучше не связываться. Казалось бы, делай что хочешь, к чему душа лежит. А нет! Сами на себя пелёнок навешают – путаются в них, злятся, но не сбрасывают. Гордятся ими. Считают, что так надо. Стыд, страх – всё им мешает. И идут так, как, знаешь, бывает, человек по улице в обуви, которая натирает. Пыжатся, хмурятся, но, вроде как, чего ещё делать - шагают… Случается, что и годами! Не снимают с себя ничего, а тех, кто пытается, считают глупыми. Так я тебе скажу: что тебе по сердцу, то и хорошо! Оставайся побольше ребёнком. Дети - физически беспомощные, а вот душевно на самом деле очень крепкие. Они с бедами встречаются, как все, но сами их в голове своей не придумывают. Больно – плачут. А нет – так и нет. Когда хорошо – смеются. Это мой тебе совет. Ты им пользуйся почаще. Смейся – и никто тебя горевать не заставит. Всё будет, как с гуся вода. На деле, конечно, в этой маленькой речи слишком много Дэвида. Может даже только сам Дэн и есть. Папа не нуждался в рецептах, объяснениях – он был таким. И этого достаточно. Отец ничего не боялся. Может потому и погиб: ему никогда не пришло бы в голову перестраховываться, перепроверять что-то и принимать какие-то меры ради собственной безопасности. Он с лёгким сердцем брался за что угодно, словно и правда малыш, который тащит в рот всё подряд, без смущения и опаски. И получал от этого громадное удовольствие! Папа запросто хохотал вместе с теми, кто подмечал всю нелепость очередной его затеи. Но это и близко не было тем мерзким подхихикиванием подлого человека, который готов, пускай даже сам унизиться, но только поддакнуть сильному, позабавить его. Второй лейтенант Хортон точно также смеялся над кем и чем угодно, если оно казалось ему того заслуживающим. Пожалуй, с него бы сталось разразиться хохотом на приёме у императора. При этом Дэвид не мог назвать отца недалёким, или неуравновешенным. Наоборот, этот смех и свобода порождали в нём удивительную прочность, внутренний покой, мир с самим собой, который ничто на памяти сына Гарольда Хортона поколебать было неспособно. Только он сам, зажигаясь изнутри, мог вдруг куда-нибудь ринуться. Скорее тут была известная жестокость – именно та, что свойственна детям. Неуязвимый для попыток пристыдить, взять на понт, или распалить огонь честолюбия, папа с лёгкостью иллюзиониста, выворачивающегося из любых цепей, освобождался от каких угодно обязательств. В том числе перед близкими людьми. Удивительно цельная натура, он ни от кого не зависел. И, пожалуй, подспудно предполагал, что так же живут, или, по крайней мере потенциально могут, все остальные. Дэвид не сомневался: папа не унывал бы даже на необитаемом острове. Он бы что-то мастерил, потешаясь над своей неумелостью и напевая веселый мотив. Строил бы планы спасения и первый без всякого раздражения, даже с оттенком радостного удивления - мол о как, значит ты и так можешь – "подмигивал" бы разрушающей их жизни. Шутил бы – сам с собой и для себя. А точнее вовсе не "для", а потому, что душа бы просила. И никто бы ему там был не нужен. Как, в общем-то, и здесь. Не в смысле, разумеется, нелюдимой угрюмости. Гарольд Хортон ценил людей, но так, как… гм… хорошую погоду. Солнце, вышедшее из-за облаков. О, чудесно! Просто здорово! Но скрылось опять – тоже переживём. В пасмурных днях есть своё очарование. У природы нет плохой погоды. Окружающие словно светила могли восходить и закатываться. Прибиваться к отцу, что та собака – пускай, раз им нужно и хорошо. Однако сам второй лейтенант Хортон от этого никак не менялся. Ни к кому не подлаживался. А иногда этого хочешь и ждёшь… Странным образом, Дэвид ощущал себя более взрослым, чем когда-либо был папа. Впрочем, тут ведь не о морщинах и накопившихся в мочевом пузыре камнях речь, а об опыте. О том, как раз, насколько сильно ты успел преобразиться, сталкиваясь с разными вещами на своём пути. Одного только испытания сиротством Дэвиду хватило, чтобы разом и навсегда перестать быть ребёнком, утратить эту возможность смеяться просто так, как отец. Нет. Он совсем другое. Арлекин. Который иногда весел искренне, а иногда выделывает свои коленца, скрывая слёзы. Шутка – оружие, щит и меч, или рапира, о которую можно порезаться. Отца не ранили собственные шутки. А сын, подобно никогда не виденным им вживую одиннадцатым, у которых воины-самураи регулярно представляли себя погибающими и мёртвыми, с определённого момента каждое утро проходил через своеобразную тренировку: он воображал, как оказывается в неловкой, нелепой, смешной ситуации, подыгрывает ей, хохочет вместе со всеми, а внутренне остаётся при этом совершенно спокойным. Дэн хорошо помнил момент, когда впервые услышал о необычном японском испытании духа. Однажды вскоре после того, как он оказался в приюте, Дэвид стал случайным свидетелем разговора. Это было сразу по окончании Войны завоевания. Впечатления оставались ещё свежими, и те воспитанники приюта, что были постарше, активно обсуждали минувшую кампанию, Японию, которой теперь, судя по всему, было суждено сделаться новой колонией Британской империи. И, конечно, населяющих острова людей с их ни на что не похожими нравами. Вот тогда кто-то – Дэвид, конечно, уже не помнил, кто именно, и рассказывал - мол, есть у японских рыцарей-самураев обычай: ежедневно воображать себя умирающим разными диковинным и мучительными способами. Так они де воспитывают твёрдость духа и непреклонность перед лицом опасности. В тот момент это показалось Дэвиду странным, но запомнилось, отложилось в уме. А уже много позже, когда Дэн сделался бесстрашным Масала, после бурного счастья, болезни, разочарований, всплыл вдруг в голове стародавний случайно подслушанный диалог - и он понял вдруг: да, это то, что тебе нужно. Эту методу ты возьмёшь на вооружение, ведь сам - такой же, очень похожий на самурая. Пусть без клинков, шлема, панциря. Эта мысль была приятной на вкус, придавала процедуре эпический и мужественный блеск. Дэвид даже какое-то время, естественно, не вслух, именовал себя самураем от комедиантов, пока не прискучило. Своеобразное самовнушение, внутренний спектакль с собственной персоной в качестве артиста и зрителя разом. Не рассказанная, не сформулированная вполне и до конца история, однако же проживаемая и ощущаемая. Дэн Хортон чувствовал себя тренированным бойцом на важной миссии. Не рыцарь, но скорее шпион. Ниндзя, развивая экзотическую восточную линию. Ни одной подсказки, никакого знака врагам! Нельзя дать ни намёка на истинные свои намерения. Однако при этом нужно оставаться естественным, открытым, вертеться тут и там, потому что и потоки информации, и счастливые случаи, и нужные знакомства обходят стороной зажатого, неспособного расположить к себе окружающих человека. Это в Европе воин, если желает сберечь свою честь, должен действовать открыто, и даже в битву истинный герой непременно идёт с поднятым забралом. В Азии - не так. И уж тебе, Гарам Масала, горелой гренке, смешанной крови, отчего бы не оценить все возможности, не выбрать то, что лучше соответствует твоим характеру и способностям? На Востоке всего важнее внутреннее содержание, оно тем ценнее, чем надёжнее сокрыто от неспособных распознать его глаз. Великие мудрецы, мастера клинка, победившие массу врагов, запросто могут рядиться в безумцев, малахольных бродяг, простоватых монахов в рванине. Внешняя гибкость не означает, что под нею не скрыт прочнейший стрежень... Это была игра. Она занимала Дэна некоторый непродолжительный срок. Затем приелась. Окончилась. Осталось послевкусие. Потом - только эхо. Но вот оно, побродив по пещерам подсознания, отразившись от стен внутреннего мира Дэвида Хортона, вернулось к нему стократно усиленным. Первым бьющим по ушам ударом оказался вопрос: зачем? Нет, вот в самом деле, для чего, на кой черт!? Почему каждые сутки ты развлекаешь задарма ораву людей, на которых тебе глубоко плевать? Уйди в сторону, в отставку, на покой. Нельзя? Кто сказал!? Ты двинулся по этой дороге, чтобы ничего не бояться, всегда доверяться одному только собственному выбору. Весы. Ничего другого. Если ты поймёшь, что потешать их для тебя противнее, тошнотворнее, чем выдержать последствия бунта, когда безотказный паяц вдруг скажет «пошли вы все» - и это не будет шуткой, то с чего тогда хоть секунду медлить? Или врёшь!? Боишься всё-таки!? ...Нет. Дэн не испытывал страха. Однако слагать с себя шапку с бубенцами тоже не желал. Да, тебе чихать на подавляющее большинство олухов, готовых с удовольствием кушать твои второй и третьей свежести кривляния. Они тебя раздражают. И, тем не менее... Юмор - то, в чём ты знаешь толк. Особенность, фишка, область, где исхожено столько троп, где есть большая освоенная делянка - твоя, собственная, где выработались навык, стиль, освоены финты и коленца. Пускай кому-то достаточно показать палец, чтобы он ржал конём. Ты сам видишь свой прогресс - или откат. Как специалист. Знаток. И вот это тебе нравится! Обрести свободу - не значит всё перечеркнуть и уйти в бухгалтеры, к цифрам, столбцам, профиту и убыткам. Свести себя в нуль, возвратиться в точку старта - разве ж это воля? Тебе нужна лишь только возможность переиначить не характер, а обстоятельства, окружение, так чтобы не быть обязанным, и от тебя не ждали заведомо непрерывного шоу. Любимым делом можно заниматься на свободе, или в рабстве - и тогда ты захочешь бросить инструмент, возненавидишь его наравне с цепями. Понятно, в приюте это невозможно. Но ведь есть будущее! Ты однажды покинешь стены сиротского дома, перестанешь быть одним из гластонцев, пойдёшь дальше сам по себе! Куда? Тут - новая подсказка эха. Самураи. Тайная борьба, самоконтроль, бесстрашие. Почему бы тебе не сделаться разведчиком? Нет, никакой иронии, серьёзно!? И его навыки, и склад ума, и даже смешанное происхождение – всё как будто работает на успех. Дэвид считал, что достиг известного мастерства в деле сокрытия своих эмоций, но при этом не был угрюмым молчуном, наоборот. Мало кто в приюте мог похвастать тем, что его с такой же охотой принимают в любой кампании, как Дэн. Умение быть всюду вхожим, расслаблять, расхолаживать своим присутствием, быстро овладевать вниманием, развлекая - направлять, заставлять окружающих вращаться вокруг собственной персоны. Разве не идеальный набор для тайного агента? Ведь именно это на самом деле нужно им-настоящим, а отнюдь не способность поджигать выстрелом спичку. Времена, когда шутовство и смех были только его латами, использовались всё больше в качестве защитного механизма, давно остались позади – теперь инициатива была за ним: в привычной шутливой манере Дэвид довольно быстро узнал, нет ли у представленного практически исключительно военными-отставниками преподавательского коллектива выходов на Секретную службу. Результаты оказались не то чтобы вообще нулевыми, но не слишком многообещающими. Впрочем, не это было причиной, по которой Дэвид отказался от идеи сделаться когда-нибудь тайным агентом. На службе, тем паче такой, конспирируясь, годами живя там, где прикажут, ты не принадлежишь себе. Опять маска норовит прирасти к лицу. Снова нет дома. И никакой свободы. Нет, это не для тебя. Куда дольше Дэвид считал, что его профессией, даже судьбой, станет актёрское поприще. Кинокомедия, театр, или, быть может, стендап? Он ясно представлял будущего себя: слушающего мерный гром оваций, уходящего за кулисы под крики, призывающие его выйти на бис - и самостоятельно решающего, стоит ли в этот раз уступить, либо оставить зрительское ожидание неудовлетворенным до следующего раза. Дэвид видел разнообразную активную жизнь, не уступающую, равную по насыщенности артистическим эскападам. Дэн непременно станет заниматься спортом - плаванием, футболом, поло. Он выучится первоклассно водить машину. Каждые выходные - поездка на природу. Никакого больше безвылазного сидения в одном и том же месте! Путешествия: в Метрополию, Старую Англию, а ещё, пожалуй, в Одиннадцатую зону - посмотреть какие же на самом деле там люди. Дом. Веранда, на которой можно будет расположиться утром со стаканом сока, слушать как поют птицы и делать их беглые наброски-эскизы. Разноцветными карандашами, не как сейчас - где вы видели монохромных попугаев, лори, или канареек!? А они все непременно у него там будут. И красивый сад с цветником, и собаки - три или четыре, не меньше. Одну из них непременно будут звать Гильза - на добрую память о папе. Жена... Тут фантазия Дэна от первоначального лаконизма в общем духе «должна же, наверное, какая-то быть», с каждым годом его взросления распалялась, расходилась вглубь и вширь так, что в итоге появились подробности, от которых у Дэвида начинало ныть чуть пониже живота. И нет. Тут не только простая жажда комфорта и преуспеяния. В образе будущего, как большой-пребольшой плод вызревавшего в мыслях Дэна «Масала» Хортона, находилось место всему и всем. Со сдержанным достоинством прося журналистов пока остаться снаружи, Дэвид - знаменитый актёр входил в палату к тяжело больным детям, чтобы приободрить, развеселить их в меру своих сил, дать им надежду на лучшее. Дэн станет время от времени выступать в глухомани, в провинции, перед теми, у кого нет денег. Он будет высмеивать пороки, зло, всё то, что гнетёт и давит людей. Напишет книгу, в которой с юмором, анекдотами, всевозможными забавными историями, подлинными и придуманными, станет рассказывать детям, мальчикам, а, возможно, и девочкам, которых обижают и травят, как стать бесстрашными. Тем, кто не верит в себя и не знает куда податься, считая: ему или ей просто не хватит сил открыть хоть какую-нибудь дверь. Дэвид убедит их, что это возможно. Даже легко. Что никто не сумеет грязной лапой прикоснуться к душе человека, сжать её в кулак, взять в плен, если он твёрдо решит этого не позволить! Будут благотворительные вечера - и дружеские: с приятной беседой и каким-нибудь напитком, где есть одновременно твёрдый холодный лёд и задорные шипучие пузырьки. И так же - у Дэвида. Хочешь - серьёзный, требующей строгости разговор об искусстве. О его форме и принципах. Хочешь - трёп с похлопываниями по спине. Со словами, которые как маленькие камешки на берегу под волнами прибоя: туда-сюда, катятся без смысла, но ловко, гладко, с приятным шелестом... Он всем станет давать от своей радости, полноты жизни. И шутки у него будут почти всегда добрыми... Не сразу Дэн понял... Нет, не так. Не сразу он нашёл в себе силы подойти к этим фантазиям с линейкой рационализма и циркулем логики. Воздушные замки имеют гнусное свойство - стоит их раз точно и беспристрастно обмерить, как они, только что прекрасные и пышные, либо скукоживаются на глазах, либо оказываются кривыми и косыми. Грозящими обрушением. Слишком ненадёжными, чтобы в них можно было как прежде вольготно бродить по галереям и балюстрадам. Вроде бы все мысли о будущем, циркулирующие у Дэвида в голове, базировались на его настоящем - как и положено ответственным прогнозам. Дэн уже сейчас артист. Он обладает известным опытом, старается расти над собой, хоть это и не всегда возможно из-за одной и той же публики, вкусы которой почти не меняются. Дэвид знает свои силы и уверен в них. Но как же этого на самом деле мало, чтобы воспарить туда, в звёздное небо! Ты вляпался в ловушку масштаба, но мир скоро расставит всё по своим местам. Дэну припомнилась цитата Цезаря - одна из немногих латинских сентенций, отложившихся у него в голове при общем безразличии к античной истории (ну, кроме Диогена): «Лучше быть первым в провинции, чем вторым в Риме». Вот что главное для удовлетворения человеческого честолюбия - лидировать, быть лучшим. Остальное на этом фоне скрадывается. Который год меряя себя по своему окружению, Дэвид оставался спокоен. Никто не ставил под сомнение его положение главного остряка и проказника-выдумщика Гластонского приюта. Но ведь это - всего только одна-единственная школа, несколько сотен людей, включая совсем несмышлёную мелкоту! Даже не деревня, не всеми забытый карлик-городок. Ты выйдешь из стен детского дома - и всё развеется, карета станет тыквой. Сколько ещё кроме тебя весёлых, неглупых и деятельных парней, желающих найти себе место под солнцем софитов, обрести славу и состояние? Не в Британии целиком - уж о ней то молчи, а хотя бы в одной только Индии? Тысячи? Десятки тысяч? И у большинства из них имеется крыша над головой, есть родня, которая поддержит в трудную минуту, быть может даже затянув ненадолго пояса, чтобы накопить, подкрепить, общими усилиями подтолкнуть туда - наверх, в мир чудес. Семья порой способна дать бесценные связи, ниточки-знакомства, потянув за которые через 3-4 рукопожатия, пяток звонков, парочку встреч, ты оказываешься там, среди людей, принимающих решения. Если ещё не как свой, то во всяком случае уже не совсем посторонний. Дэну неизвестны ни технические основы, ни теория - он сугубый практик, самоучка. Термины, фамилии, выдающиеся работы - всё для тебя один сплошной тёмный лес. Господи, да ты за всю жизнь успел посмотреть полтора, много - два десятка кинолент! Каждую из них сможешь припомнить, если малость напряжёшь ум. Да и откуда бы взяться большему числу в сиротском доме? Как, о чём ты станешь говорить со своими возможными будущими нанимателями? Пожалуешь в кабинет, где всё блестит от лака, а любой предмет, на какой ни кинь взгляд, стоит больше денег, чем тебе когда-либо доводилось держать в руках - и что? С порога отколешь там номер? Расскажешь анекдот? Рожу скорчишь? Тебя мгновенно выставят вон. Нет, варианты есть, конечно. Безвыходных положений вообще не бывает - просто всякая вещь имеет свою цену. Если Дэвид Хортон желает стать Актёром с большой буквы, то ему надлежит поступать в соответствующее учебное заведение, заполнять зияющие пробелы в образовании, добиваться хороших отзывов от наставников - и уже с этим багажом двигаться дальше. Да... но, помимо этого, Дэну нужно где-то жить и что-то есть. Чем Дэвид будет зарабатывать себе на жизнь? Какими навыками - практическими, за которые окажутся готовы платить – ты обладаешь? Их считай, что и вовсе нет! Только простая физическая сила здорового юноши. Грузчик? Строитель? Какая-нибудь прислуга с самыми примитивными обязанностями? И много ты потом сумеешь наиграть, выжатый после трудовой смены где-нибудь в порту, или высушенный солнцем на голом дне вырытого под фундамент будущего здания котлована? Нет, подрабатывать тоже надо будет актёрством - в клубах что попроще, или просто на улице. Дешевый клоун для самой грубой публики. Людей того пошиба, которых радует не юмор, а сам факт, что перед ними, так часто унижающимися перед более сильным и преуспевающим, в свою очередь тоже кто-то готов кривляться, искать их одобрения. Что может быть отвратительнее? Здесь, среди гластонцев, Дэна опасаются - потому как все рядом, никуда не деться, не скрыться, если главный джокер приюта пожелает сжить со света, стереть в порошок насмешками. Кроме того, все кары, которые способны применить к нарушителю воспитатели и учителя, хотя и болезненные порой, всё же не так страшны. За их авторитетом и силой не спрячешься от возмездия. Но в жизни новой, предстоящей Дэвиду... В него могут плюнуть, кинуть жевательной резинкой, или даже бутылкой. Как ему отвечать? Обидчик был здесь - и пропал, никогда больше он не зайдёт в то заведение, где выступает Масала Хортон. Искать? Преследовать? Тут может вмешаться полиция - и большой вопрос как всё обернётся. К гластонским сиротам в городе есть предубеждение, это знают все в старших классах. Воздвигнуть стену бесстрашного равнодушия, спрятав за ней внутреннюю гордость? Сейчас ты допускаешь многое по отношению к себе в обмен на аналогичные и даже большие права, за власть над другими. Там всё выльется только в долготерпение коврика, о который вытирают ноги. Или - ищи другую работу. А если не сможешь? Всё, до свидания, учёба, карьера, перспективы. Как быть безразлично-бесстрашным к собственным вложенным в дело усилиям, к потраченным дням и месяцам!? Покорное терпение... есть и иной путь. Актёрство всегда идёт рука об руку с обманом. Люди сами есть наилучший и наилегчайший источник наживы для тех, кто умеет с ними работать. Махинации, мошенничества, сотня и ещё один сравнительно честный способ отъёма денег. Но ведь всегда будет соблазн действовать масштабнее - и грубее. Отчего нет, если больше окажется барыш, а ты внутренне готов к риску и к ответственности в том случае, если карта не ляжет, не выпадут кости? Бесстрашие можно развернуть и так. Люди боятся преступить закон. В принципе, как идеи, без детальной проработки вероятностей и шансов. Людям страшно совершить поступок, который противоречит принятым нормам морали. Не важно, что конкретно пугает их - божественное наказание, муки совести, или стыд перед окружающими. Дэн знал: если он - такой, каков сейчас есть, ступит на эту дорожку и начнёт по ней двигаться, то сумеет перешагнуть через всё, никакие заборы его не остановят. Только собственная воля, как это уже было, когда в нём пробудилась жестокость. Или ничто. Он дойдёт до конца. А там - зверство. Если не боишься ни ангела, ни черта, ни железных прутьев, ни кандалов, ни петли, если ты налегке - нет ближнего, ответственности, любви, а только свои желания, то тебе море крови по колено! Ограбить! Застращать, чтобы сам всё отдал, а потом всё равно убить - так тише! Шут - король преступного мира? Почему бы и нет!? Самые страшные люди те, кто творит зло с улыбкой... Дэн сделал выбор. Он поставил жирный крест на любых мутных схемах, зарёкся ото всего, что вертится в орбите криминального мира. Но можно ли на самом деле заранее быть уверенным? Что ты решишь, как станешь думать, когда тебя перетряхнёт и обобьёт жизнь? Сейчас тебе тяжело от давления всеобщего неустанного ожидания. Тебя злит нежелание разделять образ и человека. То, что ты в глазах окружающих функция, машинка, вроде шарманки: как там покрути ручку - и заиграет музыка, так и здесь. Масала нужен, чтобы всех веселить. Но ведь, когда ты начнешь сдавать своё остроумие в наём, будет то же самое, даже горше. Бери выше! В степень возводи! Для владельца заведения главное - прибыль. А Дэвид Хортон - инструмент, призванный её обеспечить. Вдруг хозяину покажется, что ты шутишь недостаточно смешно? Что лучше бы было иначе? Например, без всякой там мудрёной игры слов, а просто вместо этого вдруг словно поскользнуться на сцене и хлопнуться с шумом на задницу. Или метание тортом в лицо! Такое все любят. Естественно, снаряды желающие должны будут приобрести за отдельную плату из запасов заведения. Ну а твоя, Дэн, работа простая - стой себе, да время от времени уворачивайся понелепее. Впрочем, иногда - пару раз - можно и взаправду. Чтобы промазавшим клиентам новые сладкие бомбы пришлось покупать... От этих мыслей Дэвид плавно перешёл к другим: ведь актёр, даже самый известный, дорогой и заслуженный - он в принципе не свободен. У него всегда фрагмент, доля от целого, а её размер и форму определяет другой. Режиссёр. И чем дальше, тем больше Дэн стал вдруг сознавать, что его привлекает этот образ! Человека, который ничего не изображает, ни лицедействует сам, не носит масок - совсем, никаких, но при этом творит представление. Дэвиду нравилась присущая режиссёрскому поприщу толика власти: не той жестокой, хищнической, как у злого насмешника, а распорядительной, организующей, созидающей из разрозненных деталей - людей с их сильными и слабыми сторонами, аппаратуры, реквизита, фона, места и времени - картину с идеей, посылом. И родовой отметиной автора. Дэну не приестся его шутовской задор, ведь не придётся постоянно извлекать из себя одного и задумку, и искромётное исполнение. У актёра - подавляющего большинства из них, есть амплуа. Если оно и сценарий требует – будь любезен растягивать рот до ушей. Режиссёр-комик может взять и снять вдруг трагикомедию, или вовсе философскую притчу, которая только прикидывается весёлой, прикрывается шуткой, будто фиговым листком. Как у Диогена. Все прежние мечты Дэвида о зрелой успешной жизни как-то сами собой нанизались теперь именно на режиссёрство, связались воедино с ним. Возник новый аспект - подбадривать, укреплять, направлять людей. Создать свою команду! Стать эдаким тёплым солнцем, светилом в небольшой планетарной системе, где без его притяжения всё разлетелось бы в стороны, чтобы одиноко бродить в ледяных глубинах космоса. Дэн заранее гордился ими - своим... гхм… правильно, пиратским экипажем! Йо-хо-хо - мы идём на абордаж зрительских сердец! Это - хорошо! Да! Это весит достаточно, для бесстрашия.... С такого рода замыслами и планами Дэвид «Масала» Хортон двигался помаленьку через завесу контрольных работ, тестов и тому подобных вещей. Старшие классы... Дэвид учился прилично, но не от большого прилежания или интереса к предметам, а потому что… И в сказках, и в жизни есть два типа шутов: одни – взаправдашние дураки, а другие только притворяются, пользуются маской глупца, чтобы быть смелыми, острыми, позволять себе то, что не могут другие. Способная улавливать тонкости публика сама быстро понимает, кто есть кто. Но он живёт в таком окружении, где нужно намекать – и по возможности более откровенно. Учёба на А и В+ была способом приподнять маску, показать, что она не тождественна лицу. Если это ты просишь у человека списать его домашнюю работу, то, наверное, он всё-таки не так глуп… В любом случае Дэн уверенно смотрел в грядущее - туда, где всё отчётливее маячили выпускные экзамены. Не то чтобы у него имелась возможность так уж бездельничать в последний год, однако и задавлен необходимостью готовиться и экстренно восполнять пробелы в знаниях он не был. Естественно Дэвид с любопытством встретил появление в жизни Гластонского приюта новой фигуры - Эндрю Дарлтона. В какой-то момент похожий на героя приключенческого романа плечистый и могучий майор с заметной издали косой отметиной шрама сделался самой популярной фигурой в сиротском доме, обойдя тут даже самого Масалу. Но не ревность, конечно, заставила Дэвида пристальнее приглядеться к происходящему, а после и принять в нём самое деятельное участие. Нет, не она - и даже не личность Дарлтона как таковая. Хотя признаться первоначально Дэну очень хотелось подшутить над ним, прорезать чем-нибудь острым эту его уверенность. Заставить майора проявить себя не только в роли брутального и прямого офицера, а в иных, неожиданных обстоятельствах - и посмотреть, что тогда вылезет на свет. Понять, кто это такой на самом деле. Дэвид - впрочем, не он один - среди его одногодок и вообще сирот старших возрастов в определённый момент стало довольно много тех, кто считал так же, подозревал: Эндрю Дарлтон что-то скрывает. Некую неочевидную подоплёку своих странных визитов. Влечение солидного взрослого мужчины к маленьким мальчикам и девочкам без родителей... это уже звучит довольно нездорово. Поведение частого гостя Гластонского приюта не вписывалось ни в одной известную схему, казалось нелогичным. И всё-таки тогда Дэну было мало дела до тайн майора, а тем паче - особенностей его психологии. Напротив, Дэвид отчасти даже расстроился бы, если б как-нибудь их узнал после того, как его собственный ум озарила изумительная идея. Он так досадовал на невозможность получить хотя бы краешком, фрагментом то образование и знания, которые окажутся ему в дальнейшем необходимы. Ни книжные сведения, ни практический опыт будущий режиссёр почерпнуть в детском доме никак не мог. А в нём столько запала! Стремления не терять времени! Нет денег, нет имени, не вышел лицом - в очередной раз повторял про себя Дэн. Только талант. Чем скорее, неожиданнее и громче ты его проявишь, тем выше вероятность прорваться за невидимую черту. Сразу. Пока она не обрела прочность, не отрезала, не отделила насовсем полунумерованного нищеброда от людей, способных понять и оценить, множеством условностей, табу - и элементарно другим кругом общения. И вдруг - шанс! Не плохонький спектаклишка с перепеванием известной всем уже которой век морали, какой можно с разрешения преподавателей поставить на приютских подмостках в преддверии пасхального, или рождественского дня. Судьба, чтоб её, сама пишет сценарий - необычный, не банальный, оставляя вакантным место постановщика. Дэвид Хортон решил воспользоваться появлением Эндрю Дарлтона, чтобы срежиссировать как спектакль, законченное и целостное произведение, появления нового важного фактора в жизни приюта. Разыграть пьесу с живыми людьми, даже не подозревающими, что они - актёры в чьей-то постановке. Дэн решил помочь майору обрести доверие гластонцев. Почему? Пожалуй, только от того, что наоборот было бы слишком просто. Здесь же имелся простор, чтобы развернуться. Младшие возраста - там понятно: они сами всё сделают со своей наивной надеждой и верой в чудо. Только вот и выгорают малыши тоже довольно быстро, это надо учесть. Старшие группы - двух мнений на этот счёт быть не может, слишком хорошо Дэвид знает данную публику - за редкими исключениями относятся к Эндрю Дарлтону также, как и вообще к любым другим взрослым, которым вдруг взбрело в голову посетить несчастных сироток: потребительски. Дэн буквально слышал тот общий вздох разочарования, когда выяснилось, что майор не курит, и значит у него невозможно тайно выпросить сигаретку-другую. Мелкие угощения, занимательные истории, конечно же выходы в свет, которые администрация стала дозволять под ответственность Дарлтона - всё это гластонцы предвыпускных курсов были готовы с удовольствием принимать, но и только, ничего в свой черёд не отдавая взамен. Стоит первой волне новизны от появления майора схлынуть, так над ним ещё и начнут посмеиваться за глаза. Да и как иначе - над таким-то медведем, невесть зачем повадившимся в наш сонный курятник? Этой перспективе Дэвид противопоставил непрерывную работу, как будто разрозненную, однако чётко подчинённую одной общей цели. Он насмехался над жадностью и крохоборством тех, кто рассматривал Эндрю Дарлтона исключительно в качестве источника какой-нибудь поживы. Сочинял о майоре шуточные небылицы, где он неизменно представал перед публикой со знаком плюс, запускал их бродить от класса к классу, от группы к группе до того, как кто-то другой мог бы успеть выдумать нечто едкое и уничижительное. В устах Дэна Дарлтон превратился в эдакого потешного сверхчеловека, ходячего мистера брутальная мужественность. Майор в них делал себе утренний кофе исключительно перемалывая зёрна зубами и кипятя воду силой своей внутренней ярости. Однажды Эндрю Дарлтон одним броском гранаты убил 50 человек - а потом она ещё и взорвалась... И вообще на самом деле майор умер, его убили в бою десять лет назад, но смерть до сих пор не решается сказать ему об этом. Зачем такому крутому понадобилась гластонская безотцовщина? Конечно же, для чего-то невероятного! И крутого - как же иначе? Эндрю Дарлтон не просто водил сирот развлечься в парк аттракционов, а испытывал их выносливость и координацию, чтобы отобрать лучших для в тайне подготавливаемой экспедиции на Луну! Да-да, потому и на батутах прыгали! Или нет - нужен кому-то этот висящий по ночам на небе кусок сыра - в будущее на машине времени! Хотя, всё неправильно: на самом деле майор намерен создать из гластонцев отряд суперсолдат, которые в два счёта расправятся со всеми врагами Британии и сделают её более великой, чем когда-либо прежде. Ха! Эх, Дэвид Хортон, да тебе, оказывается, можно шарами с предсказаниями торговать! Знал бы ты тогда...    При всём том за демонстративной аффектацией и подчёркнутым гротеском была мысль, которую Дэн подспудно, но настойчиво, внушал окружающим: то, что Эндрю Дарлтон появился в жизни приюта - это хорошо. И дальше, больше – майора позволительно зачислить в свои. Да, вот этого здоровенного, взрослого, странного пришельца в чуть выгоревшем на солнце мундире. Ведь вам же хочется, разве нет? Дэвид знал по себе, как велика в основной массе его однокашников тяга встать под знамя кого-то, способного взять от жизни больше, чем это когда-либо удавалось им самим. Не важно, что Дэвид перекинулся с условным Бобби одной-двумя фразами, причём подняв его на смех. Тот всё равно окажется рад считать себя знакомым, даже приятелем знаменитого Масалы, позволяющего себе столько разных вещей. Делая это, Бобби - подспудно, неосознанно, будет мечтать о том, чтобы, сблизившись с дерзким и будто бы беззаботным весельчаком, как бы перетянуть, перенести на себя желанные качества кумира. Говоря: «Я знаюсь с Дэном Масалой», он примеряет на себя дэнову маску. ...Если Дэвид чего-то понял и сумел выучить в астрономии, то ни у Земли, ни у её спутника нет собственного света. Он весь - отражённый. Так и наш Бобби берет взаймы чужой авторитет и черты характера, чтобы их отблеском так и эдак преломлённым в собственной голове, пустить солнечного зайчика во что-нибудь ещё. Вот - проблема, о которой подлинный Дэн не имеет понятия и никогда пальцем о палец не ударит, чтобы помочь Бобби её решить. Но зато он сам хоп, повернул стёклышко, направил лучик «Я знаюсь с Дэном Масалой Хортоном» - и та уже не кажется такой уж большой и страшной. В этом смысле Эндрю Дарлтон - просто идеальный кандидат. Могучий, уверенный в себе, явно повидавший на своём веку такое, что маленьким детским мозгам фантазировать на эту тему разом сладостно и страшновато. К кому же ещё прильнуть, как не к такому? Вот только он очень далеко от гластонского мирка. Как... да Луна та же самая. Или звезда. Никогда ведь не скажешь всерьёз - «А я со звездой дружу!». Сам себе не поверишь! Дистанция между майором и сиротами постепенно сокращается сама собой, без дэнова участия: визитами Эндрю Дарлтона, его присутствием. Но процесс это небыстрый - очень уж она велика. И на пути - громадное количество ям и колдобин, которые могут поломать всё раз и навсегда. Дэвиду остаётся сглаживать буераки, засыпать рытвины, равнять путь. Вот что он делает: своевременно устраняет всё, способное вызвать эффект «Нет, слишком непохожий. Несоотносимый. Чужой». Юмор, пожалуй, был здесь лучшим средством из всех возможных. Главное только не перетянуть одеяло на себя, не выдвинуться в центр внимания, не создать ощущения нарочитости, но мягко подводить ситуацию в нужную сторону... Постепенно Дэвид сам начал радоваться успехам Эндрю Дарлтона, ведь каждый из них был отчасти и его собственным. Свидетельством того, что сюжет движется в направлении, заданном режиссёром. Шутник Масала с гордостью следил за судьбой своего первого творения, к работе над которым он подошёл совершенно серьёзно, удовлетворенно наблюдал, как выбранный им главный герой в самом деле становится таковым в жизни детского дома. Но дело было не только в этом. Майор импонировал Дэну как личность. Всё, что говорил и делал Эндрю Дарлтон, просто дышало искренностью и прямотой. Дэвид никак не мог решить, действительно ли постоянный гость Гластонского приюта не носит совершенно никаких масок, или напротив делает это столь виртуозно, что даже сам Масала Хортон, считающий себя проницательным и весьма опытный в таких вещах, не способен его разоблачить? Так или иначе, обе эти возможности вызывали в душе Дэна равное уважение к майору. Пару раз у Дэвида возникал порыв, так сказать, «выйти из тени», «подмигнуть» Дарлтону, продемонстрировать ему свою поддержку и одобрение, но, конечно, эмоции быстро сходили на нет, и всё оставалась на кругах своя. А потом неожиданно майор сам затеял с Дэном разговор! Он очень хорошо помнил её - их первую серьёзную беседу с будущим приёмным отцом. Как Эндрю Дарлтон твёрдо, громко и чётко так и сказал вдруг, обращаясь к Дэвиду: “Нам сегодня надо будет позже поговорить с глазу на глаз, сынок”. Тон майора был самым простым, не командным, не торжественным. Обыкновенным, будничным. Однако Дэну, хотя у него были уже какие-то там планы на вечер, даже в голову не пришло, что можно попробовать отказать, перенести беседу, или как минимум уточить тему, которую Дарлтон намерен обсудить. Он просто согласился. Того самого момента Дэвид дожидался со всё возрастающим интересом - и напряжением. Он не представлял, какую модель поведения выбрать. Крайне редко натягиваемая маска приличного ученика с одной стороны претила самому Дэну, она чересчур ограничивала его, а с другой едва ли была нужна майору. Что ему с этой очевидной фальшивки? Однако и многочисленные джокерские личины тоже все как одна казались неподходящими. Дэвид так и не успел определиться. Впрочем, вероятно любая маска всё равно слетела бы с него, когда Дэн услышал первые реплики Дарлтона - слова благодарности. Майор сказал Двиду спасибо за помощь в налаживании отношений с обитателями приюта, добавил, что очень признателен и крепко пожал разом ослабевшую дэнову руку. А он, всегда такой находчивый Масала, всё глядел молча снизу-вверх на Дарлтона тягучим взглядом и сам чувствовал, что вот ещё чуть-чуть - и останется только заблеять по-бараньи. Противоречивые чувства перемешивались у Дэвида внутри в какой-то пузыристый лимонад-дюшес, разом сладкий и шипуче-щиплющий. С одной стороны, Дэн ощущал себя разоблачённым и даже отчасти изобличённым майором (Но кто бы мог подумать!?). С другой... Он не мог вспомнить, когда кто-нибудь в последний раз не в мелочах, не за переданную ручку, или карандаш, а со всей полнотой смысла, говорил ему «спасибо». Кажется, такого и вовсе не случалось, подходящий случай не желал отыскиваться в памяти, хотя Дэвид и рылся, разыскивая его, в самых дальних её закоулках. В том числе и на полках, посвящённых тем давнишним годам, когда он ещё не был гластонцем. Ладонь и пальцы Эндрю Дарлтона были горячими - и тепло от них будто по всему телу у Дэна расходилось, пока не разомкнулось их с майором рукопожатие. Новое, хорошее и правильное чувство. Радость и гордость от дарлтонова одобрения ничем не походили на то остренькое свербящее ощущение, что возникало у Дэвида Масалы в окружении толпы, подбадривающей и подзуживающей своего кумира в ожидании очередного коленца. Но тут Дэну словно дали в живот - и тот в самом деле скрутило. А что если сейчас прозвучит вопрос!? Вдруг тут же, без паузы, прямо и просто, Эндрю Дарлтон поинтересуется у своего юного собеседника, в чём причина его поступков? Ведь тогда... Не дожидаясь, когда фраза прозвучит, и чуть хриплый голос майора потребует от него ответа, Дэн сам внезапно, считай вовсе не раздумывая, произнёс - Я просто хотел, чтобы наши гластонские ребята хоть чему-нибудь у вас научились! Дарлтон слегка наклонил голову на бок. А Дэвид Хортон изумлялся случившемуся с ним только что. Куда подевалось его бесстрашие? Отчего...? Ведь ты же понимаешь... Да, Дэн сознавал. То, что своим спонтанным, самопроизвольным обманом он по существу признал некое право и власть Эндрю Дарлтона над собой. Теперь Дэвид, обязан соответствовать ожиданиям майора, не разочаровать его, озвучив сугубо личные, необычные, так непохожие на подлинное желание помочь, мотивы собственных поступков. Масала Хортон кому-то что-то должен? Да такого не бывало много лет! И как легко и естественно всё произошло теперь! Сейчас, лучше понимая отца, Дэвид догадывался, что в тот момент майор во многом тоже был поставлен дэвидовыми словами в тупик. Как ответить на такое заявление? Признать, что да, мои качества - именно такие, с которых должна брать пример наша молодёжь? Смущённо отнекиваться? Попросить самого Дэна перечислить тот набор черт, что он видит в Эндрю Дарлтоне, которые следует перенять гластонским сиротам? Отец нашёл среди всего этого нагромождения ведущей не туда, в овраги и кювет, ерунды единственно верный путь. Он ответил: - Рад, что ты так считаешь. Но, возможно, нам стоило бы больше узнать друг о друге? Расскажи о себе... Ну, если хочешь, конечно. И нет, в тот раз Дэвид мало что поведал майору Дарлтону, да и охоты у него большой к тому тоже не было. По правде говоря, он в те минуты предпочёл бы поскорее прервать разговор под каким угодно предлогом. Вот... хоть в комнату для мальчиков ему срочно надо заглянуть! Всей беседы после предложения Эндрю Дарлтона у них вышло на пару-тройку фраз. Да только она была далеко не последняя... Поначалу майор проявлял инициативу, а Дэн не мог воспротивиться. А затем, постепенно, Дэвид Хортон обнаружил, что ждёт этих разговоров, что они оказываются для него самым ярким впечатлением дня, что... они ему просто нравятся в конце концов! Поскольку, хотя новая стадия их с Дарлтоном общения и началась с вранья, оно будто абсорбировало на себя и убрало всё наносное, фальшивое. Чересчур прихотливо сконструированное и с трудом держащееся на кривых ножках. Майор Дарлтон ничего не ждал от Дэна Масалы, не натягивал на него с усилием ни шутовского колпака, ни ровной - без единой складочки - формы прилежного выпускника. Не затыкал ему кляпом рот - ведь юнцу надлежит с почтением держать язык за зубами в присутствии Старшего. Их диалоги уводило в самые разные стороны. Бывало под настроение больше говорил Дэвид, случалось - наоборот. Но как в одном, так и в другом варианте Дэн испытывал огромную лёгкость. На фоне таких настоящих разговоров с майором огромное количество привычных вещей начало казаться Дэвиду какими-то картонными, тонкими и плоскими. А ещё Дэн понял, наконец, чего не хватало в его автопортрете, что в нём было не так. Бледность! В двуцветной графике Дэвид переставал быть «Горелой гренкой», в нём пропадала главная черта метиса. Остальные, вроде чуть необычного разреза глаз, уж очень узкого подбородка и, пожалуй, не вполне типичных мочек ушей, по жизни-то едва заметные, на уменьшенном формате тетрадного листа делались вовсе практически неразличимыми. На картине появлялся чистый, беспримесный британец, с которым Дэн внутренне ассоциировать себя не мог. Это был другой человек совершенно иной судьбы. Водомерки с рыбами, будильник-лимон, пляшущие совы и ещё кое-какие наброски нашли, наконец, своего зрителя. Эндрю Дарлтон не стал скрывать, что понял не всё. Но он увидел глубину! Знал: там есть что ловить и искать. И он не смеялся... Если и имелось какое-то табу в беседах майора и Дэвида, то им была тема будущего. Оно установилось само собой: наверное, потому, что, рассказав о своих видах на режиссуру, Дэн не выдержал бы и сознался в изначальной подоплёке своего содействия делу Дарлтона. Чем ближе подступало время экзаменов, тем чаще Дэымд подумывал нарушить зарок. Дэн не сомневался: стоит ему выйти из стен приюта в самостоятельную жизнь, как все до единого гластонцы пропадут из неё. Возможно, навсегда. И ладно! На свете полным-полно зрителей. Друзей маловато... Возможно ли будет периодически видеться с майором молодому студенту, рвущему жилы на подработках? Захочет ли Дарлтон отрываться от своих дел не ради всех сирот, включая и Дэвида, а для него одного? Дэн тогда много рассуждал о себе и своих планах. Периодически тосковал, сам не зная о чём. И, вот это уж точно неожиданно, заранее, авансом, себя жалел. Как оно там повернётся? Эндрю Дарлтон, учёба, кино и вообще всё... Дэвид Хортон, не будь он весельчак-Масала, мысленно сочинял про собственную персону анекдот за анекдотом... Была у Дэвида одна надежда. Хотя, пожалуй, называть её так слишком громко. Мыслишка потаённая, которая свила себе гнездо где-то в глубине дебрей дэнова ума и там жила, периодически чирикая и напоминая о своём существовании. Ведь его готовность надо всем смеяться – тоже особого рода стойкость, непреклонность под ударами судьбы. Так может, однажды это как-то ему зачтётся? В самом деле, какой смысл бить, что за прок мучать того, кто в ответ только и делает, что хохочет? Никакого удовольствия, наоборот, себя начинаешь чувствовать оставленным в дураках. И… Вдруг однажды Её Величество жизнь, чтобы не ощущать себя глупо, оставит его в покое, прекратит колотить накатывающими одна за другой волнами всяческих бед? Или даже так: кто-нибудь в небесной канцелярии при самом наистрашнейшем верховном суде посмотрит личное дело урожденного Дэвида Хортона, подумает-подумает, подведёт баланс, сделает вывод, а после вытащит чашу его судьбы, нальёт туда полным черпаком счастья и скажет: «Ну всё, хватит с этого олуха! Один только диссонанс да беспокойство от него! Пускай теперь ходит себе и веселится до седых волос. Повод есть». И - случилось! Произошло! Хотя, конечно, совсем не то, чего он ожидал. Ни в одной из бесед с Дарлтоном у них не шло речи про усыновление. Ни других гластонцев, ни самого Дэна. Потом начались эти волнения, переросшие в вооружённый мятеж: вместе с сослуживцами майора отозвали в часть, так что ему пришлось срочно уехать, ни словом ни с кем не обмолвившись. Только директор из уважения к Дарлтону и зная, как много стали значить его посещения для существенной часть воспитанников, сделал объявление: мол майор направлен вместе со своим бронеполком на место всем известных событий, дабы с честью послужить короне - берите пример, юные джентльмены. Дэвид здорово беспокоился в те, самые горячие и опасные дни. А ещё понял, что не способен, даже с доброй иронией, ободряя самого себя, шутить на тему боевой работы Эндрю Дарлтона. Анекдоты либо вовсе расклеивались, растекались какими-то дохлыми медузами, либо, когда Дэн всё же придавал им форму - одним только своим наработанным мастерством без малейшего чувства - выходило нечто такое, за что ему начинало хотеться самого себя треснуть по физиономии. Нервозность, непокой. Снова генерал Карлайл берёт слово, пересказывает свой телефонный разговор с майором, больше похожий на телеграмму: победили, цел, всё благополучно. Выдох облегчения. А времени на то, чтобы опять набрать воздуха в грудь уже не осталось – следом почти сразу пришла новость, похожая на удар молнии. Ослепительная вспышка и рокочущий грохот: майор Эндрю Дарлтон желает усыновить гластонцев! Всех мальчиков, чей возраст позволяет им стать курсантами Королевской военной академии в Сандхерсте! Он прямо на параде обратился..! И сама Британская Львица позволила..! А раньше никто, никогда и ничего подобного..! Как же гремел и горланил их обычно бережно относившийся к спокойствию пожилой леди по имени Благопристойность сиротский приют! Информация расходилась, распространялась в воздухе будто ударная волна. Но недолго – час или полтора. Когда обо всём узнали последние неохваченные воспитанники приюта, и у слуха закончилось пространство для дальнейшего расширения, в точности как после грозы наступила тишина, нарушаемая только очень осторожным, негромким падением капелек-словечек. Шу-шу-шу. Кап-кап-кап. Все собирались группами, взволновано переглядывались, как если бы нечто должно было произойти вот прямо сейчас. Тикают последние секунды на бомбе с часовым механизмом - и им про это известно. Гластонцы жестикулировали, размахивали руками, а разговаривали при этом так, что в полуметре уже ничего не разберёшь. Выходила какая-то всеобщая диковинная пантомима. Каждый стал артистом, с упоением играющим роль! А Дэн Хортон пропал, растворился в пространстве - второй раз в своей жизни. Никто и ничего с ним не обсуждал, он оставался один. Ведь зачем нужен старый, всегдашний шут, когда вместо него сама жизнь вдруг становится на голову и танцует ногами кверху? Если лично ты сделался не зрителем, а участником действа? Дэвиду даже показалось, что его нарочно избегают, словно бы опасаясь, что он со своими анекдотами может, как птицу излишне громким восклицанием, спугнуть ту особенную, героическую атмосферу, в которую был погружен Гластонский приют. Однокашникам было наплевать на Дэна. А ему... В общем, откровенно говоря, это было вполне взаимно. Дэвид ходил неупокоенным духом, привидением и всё не мог никак поверить до конца в реальность случившегося. И нет, не потому, конечно, что сомневался в Дарлтоне, не давал ему должного кредита доверия, не признавал за ним достаточную для такого поступка внутреннюю силу. А потому, что ну вот ни на сколько, даже на чуточку, Дэн не сумел заметить каких-нибудь следов или признаков, предвещающих и обещающих такой итог. Дэвид чувствовал себя облапошенным, очутившимся в каком-то очень глупом и нелепом положении. ...Надо же - дурак остался одураченным, и ему это не нравится, не может быть! Но на самом деле в том и суть. Уж кто-то, а майор не пытался тебя надуть. Это просто ты! Да! Ты сам... не просёк. Дэн Масала Хортон усомнился в остроте собственного ума. Ну, достоин ты выделять себя среди прочих? Хитрый джокер, с хохотом вытаскивающий на свет подноготную из людей... Нет! Слабо. Головушкой не вышел... Это была преходящая эмоция, плод изумления и шока. Однако именно тогда, в тот момент, когда чувство смятения, неверия в собственную способность правильно разбираться в событиях и вещах, овладело Дэвидом, ему необходимо было принимать решение. То, что раньше он видел, как возможность, теперь стало жёстким, не признающим компромиссов выбором. Развилка: одно из двух. Ещё недавно ему мнилось: до чего бы вышло хорошо, если б сохранить по выходу из стен приюта контакт с Эндрю Дарлтоном. Однако в целом при этом Дэн оставался верен своим видам и мечте: кино, режиссуре. Теперь получалось совсем не так. Дэвид Хортон должен был либо превратиться в Дэвида Дарлтона - и отправиться в военную академию, чтобы там взнуздать и приручить найтмер, сделаться рыцарем, поступить на военную службу... Что за немыслимый фарс!? Либо отказать майору - потенциальному приёмному отцу. И, надо полагать, разойтись с ним после этого навсегда. Дэну страшно хотелось в тот вечер, чтобы Эндрю Дарлтон находился здесь, рядом. Ему казалось тогда, что в очной беседе можно бы было объясниться, сделать так, чтобы его не поняли превратно, обратиться с просьбой. И найти в конце концов компромисс, уйти от клинка, ножа гильотины, рассекающего надвое у Дэвида в душе слишком уж многое. Он верил, что, если бы они сидели друг напротив друга, как оно случалось не раз, всё оказалось бы легче. Сейчас, оглядываясь назад, Дэн уже не был так в этом убеждён. В любом случае, дэвидовы желания обречены были остаться бесплодными, ничего не меняющими. С майором нельзя, невозможно поговорить. Разве только просить у директора позволения сделать телефонный звонок - и, если тот вдруг, неизвестно с чего, уважит пожелание самого отъявленного нарушителя спокойствия... Нет! Нет-нет-нет. Это уж совсем паршиво. При Карлайле и через чёрную блестящую трубку, не видя лица... Дэвид понял: ему надо предстать перед майором (непременно очно, физически) уже определившимся. Единственно и только это будет правильно. Так... Дэн как-то не использовал по жизни слово «суждено», не привык к нему и не сильно доверял подобным понятиям, пытающимся возвыситься над обыкновенным восприятием окружающего мира. Тем не менее, в данной ситуации он не мог подобрать термина лучше. Всё! Хватит юлить! Перед сами собой-то сними маску! Ни ужимок, ни уловок, ни третьего варианта. Но... Аргументы ударялись друг о друга в черепной коробке Дэвида, будто дубины в доисторической драке - и создавали такой же треск. А..! И? Да. Но... Дэн уже хотел только как-нибудь унять этот шум. И внезапно всё затихло. Дэвид Хортон по прозвищу Масала почувствовал себя дураком. Не в артистическом, а в самом натуральном смысле. Это было одновременно жутко и очень хорошо. Потому, что просто. У Дэна пропала способность выстраивать башни причин и следствий, или даже просто составлять в уме какие-то связные суждения. Схватка доводов разом прекратилась, и в наступившей прозрачной тишине понемногу стали оформляться два образа, как бы пара картин, стоящих на чашах весов. На одной из них была масса всяких заманчивых деталей и элементов, каждый из которых чем-то импонировал Дэвиду. Но все они располагались словно бы вповалушку, как придётся. Была сильно искажена перспектива, а контуры предметов размыты. Иные оставались наполовину недокрашенными, тусклыми, в каждом, если приглядеться получше, улавливался тот или иной признак миража, который, протяни сейчас руку, окажется пустышкой. Его не выйдет сжать в кулаке. Что же касается другого полотна, то это был портрет. Никаких дополнительных деталей - одно лицо. Узнаваемое. Живое. Вне всяких сомнений, настоящее. Эндрю Дарлтон. И это... Бывает ли так, что актёр-виртуоз, играя всё новые роли, отдаваясь им со всей силой таланта и страсти, однажды начинает сомневаться - а не из их ли числа, не из того же ряда та история, которую он привык считать собственной биографией? Что отличает её? Отделяет от других ролей? Ведь и здесь, и там - маски. Мы надеваем их перед окружающими, а порой - даже зеркалом. Может ты всегда только играл кого-то другого, забыл самого себя, перепутал реплики? Испытывал эмоции, выносил оценки, стремился, желал, глядя на мир через чужие очки? И вообще вот в том коротком представлении, где героика и драма, ты был наилучшим - куда там тебе же обыденному. Так может тогда оно, та твоя роль, и является самой правильной? Оригиналом среди более слабых подобий? Дэна могли бы смутить, замучить, завести в трясину, как болотные огни, все эти вопросы. Когда-нибудь в ином случае. Однако теперь он был дураком. Это спасало. Дурак - действительный, а не джокер-шут, не умеет притворяться. А потому чист от шелухи. Дэвид Хортон знал твёрдо и без малейших сомнений, что с майором Дарлтоном он был подлинным. И всё пережитое в их сравнительно коротких взаимоотношениях тоже самое настоящее. И что ему не хочется разрывать эту дружбу. Отворачиваться от лица, замазывать картину тёмной краской. Что и с чем ты вообще сопоставляешь, ставишь на одну доску, а, Масала? Воображаемые успехи с человеком, который есть здесь и сейчас: протягивающим руку, первым и единственным предлагающим за всё время, минувшее со дня попадания Дэна в приют, сделаться для него близким... Нет, не так даже! Стать его семьёй. И, чёрт возьми, не ты ли доказывал гластонцам, всем и каждому, как это здорово, когда майор Дарлтон для тебя свой!? ...Разве здесь не было доли шутки? Да, возможно. Но разве во всём этом не было и доли правды!? Стать сыном Эндрю Дарлтона. Причём... Биология - это сплошная ерунда. Твоя разом живая и ни дня не существовавшая в твоей осознанной жизни мамаша тому подтверждением. Майор выбрал тебя... Ага, и ещё десятки других. Не важно, пусть! Зато тебя - какой ты есть, без маски! А на другой стороне - что? Да ничего пока! Только гипотетические, предполагаемые вещи. Ты никогда не строил планов. А сейчас ради них, неопределённой будущности, готов отказаться от настоящего - во всех смыслах слова? ...Но ведь не только в Дарлтоне дело. Ты получаешь полный пакет. Армейская служба, бронетехника. Тебе же ни единого раза на ум не приходило так выстраивать свою... тьфу! Да наплевать! Было, не было. Одно имеет значение - чего ты хочешь сейчас? Всякие старые умопостроения, торчащие посреди сознания, как опустевший выселенный дом. Брось и забудь! Что есть в действительности ты и твоё? Не шутки. Не игра ума и не ловкость рук. Бесстрашие! Зная о последствиях, делать так, как по сердцу. Свободно. Вот и давай! Дерзай, твою мать!!! Боишься!!? Чего? Ну!!? С детства знакомых казённых харчей и койки? Распорядка? Да как же. Упустить бесценный шанс скоморошить в каких-нибудь третьесортных кафешантанах, променяв его на приключение, за которым станут наблюдать любопытные по всей Британии? Нет! Дисциплины? То-то её мало в военном же приюте! Немолодых мужчин в униформе, которых ты здесь уже успел изучить вдоль и поперёк - и каждого обвести по сотне раз!? Отцовой участи? Так он сам её кузнец! Ну!!? Неужели трудностей!!? Насмешек!!? Того, что сызнова будет поначалу «Горелая гренка»? Что пропадёт авторитет и третьесортная твоя местечковая властишка? ...Так значит ты не ничего не достиг! Совсем! Ты - не артист, но лишь жалкий обманщик: не из-за того, что мистифицируешь зрителей, а потому, что врёшь себе! Из тебя не выйдет режиссёр и вообще никто. За маской оказалась пустота. Вместо стержня внутри - одна только затхлая труха. Где оно, твоё бесстрашие, ты, слабак, фигляр несчастный!!? Или...? Дэвид дал внутренне верный ответ на свой финальный вопрос. Однако это вырванное у самого себя силой согласие казалось ему слишком слабой порукой. Не доказательством твёрдости, а в лучшем случае заявкой на него. Дэн судорожно искал себе настоящей проверки - немедленно, лучше всего, так прямо с места не сходя! Совершить нечто такое, что уже тут, в стенах Гластонского приюта, изничтожит, низведёт в ноль его многими трудами достигнутую позицию, вернёт всё на точку старта. Потому, что он не лицемерит. Это не пустозвонство и не самовнушение - ему в самом деле не страшно! Гори-полыхай! Дикие мысли, как вытаскивающие из добычи сухожилия хищники, тянули каждая на себя извилины дэвидова мозга. Ох куда несло Масалу Хортона! Его остановили два соображения. Первое - что после особенно мерзкой выходки перемениться может не только отношение к нему гластонцев, но и Эндрю Дарлтона. И второе - Дэну не хотелось портить всем праздник. С какой стати? Потому, что тебе всё, в том числе и испытание себя на прочность, легче и привычнее даётся публично? Вот нетушки! Наедине! Специально! Дэвид нашёл себе какой-то укромный угол на первом этаже, повертелся там чуть, словно выгрызающая блох собака. Наконец, не найдя ничего, клацая зубами, как нелепая заводная игрушка, Дэн встал и ударился лбом о стену. Крепко – так, что даже засыпалось за шиворот немного штукатурки с потолка. Голова мгновенно начала гудеть и ныть, однако, стоило только пройти первой волне боли, Дэвид улыбнулся. Он поверил себе и в себя. А ещё - перестал быть дураком. Возвратилась способность делать умозаключения, просчитывать варианты. Не ко времени вспомнился Ньютон с его треснувшим гения по темечку яблоком - Дэн до утра потом не мог от него отделаться... Когда все кругом уже давно улеглись спать, Дэвид Масала Хортон - или теперь Масала Дарлтон - всё вертел по-всякому уже принятое решение, разглядывая его с разных углов и ракурсов. Трогал себя чуть повыше переносицы - морщился, но зато сонливость как рукой снимало. Думал опять... В итоге, к моменту появления в приюте нового отца, у Дэвида получилось следующее: одно другому не противоречит, но очень даже способствует! Поступив в военную академию, Дэн решит главную проблему начинающего деятеля искусства - сделается известным. За необыкновенной историей пилотов-сирот станет следить куча людей... Дэвид поправит своё материальное положение, повысит общественный статус. Офицеру и человеку с репутацией едва ли рискнут молча указывать на дверь. И, конечно, семья... Самое главное из приобретений. Вероятность взаправду оказаться там, где действует закон «убей или будь убитым» не так уж велика. Служи, жди - и выходи в отставку. А в промежутке, вполне возможно, удастся ещё и немало повеселиться... Разве не чудесная по своему прагматизму схема? Жалко только, что для её рождения пришлось в буквальном смысле поставить под удар целостность собственного черепа... Когда проходил отбор первой группы, которой предстояло отправиться в Сандхёрст, Дэвид чего только ни выдумал, чтобы наверняка оказаться самым заметным из всех. Намечался подлинный бенефис, финальная гастроль и выход на бис для великого и ужасного Масалы. Но - не довелось. Отец просто сходу и без толики сомнений указал на него рукой. И на некоторое время для Дэна перестали существовать какие-то там рациональные соображения, а тем паче - оправдания совершенного выбора. Он сиял и ходил гоголем. Потом уехал. А Эндрю Дарлтон остался... На место отца явились совершенно другие люди. Братья. Конечно, это довольно забавно на самом деле - то, что Дэвид абсолютно не задумывался о них и необходимости находить с ними общий язык. Братьев не было ни на стадии эмоций, среди образов на условной картине рядом с Дарлтоном - хотя бы в виде смутных теней, ни позднее, когда Дэн рационализировал, калькулировал и раскладывал в разные корзины плюсы и минусы. Вот только Масале было что-то совсем не смешно. Трио братьев сделалось альфой и омегой нового дэвидова мира. Их было очень, просто чудовищно много. Поначалу Дэн не мог элементарно побыть один. При этом... В приюте он тоже круглые сутки находился на виду, в свете незримых софитов. Зрители бывали настырны, они непрерывно требовали от Дэвида продолжения шоу - куда активнее, чем братья, оказавшиеся довольно самодостаточными. Ну и в принципе Дэн со всеми своими штучками и специфическим характером оставался для них чем-то очевидно второстепенным по сравнению с Дарлтоном, Сандхёрстом, выходом в кажущийся совершенно бескрайнем по сравнению с сиротским домом Большой мир. Да если б он вовсе исчез - сбежал, выпал по собственной безалаберности с корабля за борт, отрастил себе крылья и упорхнул бы прочь вместе со стаей летучих рыб, это стало бы не более, для Альфреда, Бартоломью и Эдгара чем дорожной неприятностью. Первый утешился бы мыслью о неисповедимости и праведности путей Господних. Второй, быть может, даже всплакнул бы... чему-то там своему, не поймёшь, но лишь едва-едва связанному с Дэвидом. Эд - тот досадовал бы больше всех... на то, что недоглядел - и костерил бы на все лады дэвидову взбалмошность, по-учительски потрясая пальцем! ...Ты, конечно, преувеличиваешь. Но лишь чуть, ненамного. И, однако же, при всём этом между братьями сразу и априори установились более тесные отношения, чем у Дэвида были с кем-либо, кроме двух его отцов. Никаким праздношатающимся повесам - любителям шуток из приюта в голову бы ни пришло так сокращать дистанцию с Масалой. Это ведь совсем не то, что приятельствовать на словах. А если бы кто-то чересчур обнаглел, то Дэн очень быстро заставил бы его пожалеть об этом. Ему было вполне по силам за пару вечеров «отшить» от себя новоявленную родню раз и навсегда, или, как минимум, очень надолго. Превратить квартет гластонцев в «трое и ещё один». Но тогда, пусть даже ему стало бы намного проще проводить свои дни, Дэвиду сделалось бы кисло по утрам, поднимаясь с постели, и горько по вечерам. Потому что он противопоставил бы себя не нескольким парням, не вызывающим у него особенной симпатии, а Мечте Эндрю Дарлтона! Чуть не впервые в своей биографии Дэн столкнулся с необходимостью уважать чужой выбор, столь сильно и разнообразно влияющий на его жизнь. Причём не для проформы, не пока смотрят, как бывало в случае с распоряжениями директора и прочего детдомовского начальства, а по-настоящему. Если отец увидел, отыскал в них что-то... Мы - его ставка. Фишки, которые, пусть и оставаясь лично в Индии, он направил на путь к цели, а теперь с надеждой, азартом и напряжением ждёт известий: как же они там движутся к финишу? Отвоёвывая себе личное пространство и суверенитет, Дэвид на первом же шаге нанёс бы братьям такой удар по ногам, что им едва ли удалось бы устоять. Он просто не умел иначе. Бить надо в полную силу, либо не делать этого вообще. И Дэн сдерживался, лишь изредка, будто собака предупреждающе рычит, показывая ширину и мощь своего замаха. Вот как только что с совсем уж невыносимо задравшим нос Эдгаром. Это помогало... в каком-то роде. Если, конечно, считать хорошим результатом такое вот натужное молчание, как сейчас. Тягучее, ждущее - вдруг кто сорвётся? Упадёт на выбор в тихую озлобленную тоску, или звонкую открытую ссору. Свалится туда, как в заброшенный, прячущийся в траве старый колодец, будто бы только и ждущий, чтобы поймать неосторожного, пленить его в своём тёмном нутре, а после - рассмеяться искажённым эхом его криков о помощи. Перемирие. Но, если так, то выходит, что обычное их состояние - это война... Наверное, Дэвид мог бы выстроить отношения с братьями, не огрызаясь чуть припудренными юмором оскорблениями, не хлеща вокруг себя плетью метких жгучих насмешек. Сыграть для каждого из троих отдельный спектакль, заставив их, неискушённых, себе поверить. Если бы это были новые люди... Так нет же! Дэн надеялся, что сможет с нуля создать свой образ, новую маску - и даже не одну, оказавшись среди курсантов Сандхёрста, видящих его впервые. Постоянная и разнообразная мистификация стала бы разом и наилучшим защитным механизмом, и неиссякаемым источником веселья. Он был бы не просто странным смуглым сиротой, попавшим стараниями Эндрю Дарлтона в переплёт - ни в коем разе, ни за что! Тайный бастард, плод связи мужчины из древнего рода магараджей и прекрасной европейки... Нет, не так - его малышом случайно отыскали в джунглях и отняли у стаи волков! Выловили плывущую по Гангу корзину-люльку! Подбросили в приют вместе с несколькими мешками дорогих специй в виде своеобразной «оплаты» - оттуда и прозвище Масала! Не только здесь - везде чистый лист... Он мог бы изобразить ранимую поэтическую натуру, или неторопливого лентяя-оптимиста, или... И все купились бы! Хотя нет - Эд со своей унылой ограниченной правильностью, отменно уживающейся в нём с чистым беспримесным вредством, не въехав в суть, непременно открыл бы всем глаза... Братья одновременно знали и не знали Дэвида - и это было хуже всего. Барт, Альфред, Эдгар - все были в курсе, что перед ними разбитной джокер-шутник, который всегда имеет на уме какую-нибудь шалость, подставу, весёлый - но обман. От него ждали хохм, паясничанья, иронии, обезьянничания. Но совершенно точно никто не был готов ему доверять. Ежик! Сам поминал его сегодня. Вроде близкий, свой. И всё равно колючий. Когда знаешь это, не будешь даже пытаться дотронуться лишний раз. Зачем, если болезненный результат известен заранее? Они ведь тоже гластонцы, которые видели, слышали… И теперь Дэн будет рассказывать им о своём совершенно подлинном восторге от моря, никогда не виданного прежде простора, когда только синева волн и неба? Ха-ха-ха! Ха. Ха... Никто не умеет сочинять анекдоты лучше, чем старушка-Фортуна. Вот вам свежая хохма про Дэвида Дарлтона, полюбуйтесь: выбрал новую жизнь - и получил прежнюю. И опять не ты, а над тобою смеются последним. Да к чёрту! К дьяволу на рога! Наплюй! Потерпеть осталось всего-ничего. Теперь уже вовсе нелепо об этом так напряжено думать. Часы отделяют тебя от такой круговерти… Впрочем, скоро счёт пойдёт на минуты. Поезд движется, вот-вот прибытие... Но то-то и оно, что ты не хочешь просто отставить братьев в сторону. Не желаешь махнуть на них рукой! Дэн убеждал себя, что причина - в одном простом чувстве: стремлении не ощущать себя проигравшим, ведь в любом неоконченном, брошенном деле есть признак поражения. Тем более нехорошо с такого начинать предстоящий длинный путь. Только вот нет. Другое... Чуть ли не зависть какая-то! К тому, что им, разным, тоже не ждавшим, не готовившимся к такому повороту, всё-таки удаётся уживаться. А ты снова оказываешься один на бесконечном маскараде: то ли люди, то ли куклы кругом. Дэвид ощущал, что без троицы братьев (и майора, оставшегося позади), он рискует утрать чувство подлинности, настоящести и... как бы ещё половчее её назвать? …Ерунда! Невыносимый сумбур и какие-то женские бредни - вот как! Попробуй лучше приложить сюда двоих настоящих мужчин. Тех, что всегда при тебе, в твоей душе. Своих отцов. Обоих. Что они? Гарольд Хортон - свобода. Эндрю Дарлтон - долг. Они совершенно разные, может даже противоположные. Но ведь ни один из них не отступился бы от братьев, не бросил их - во всех смыслах этого слова! Бесстрашный Дэвид Масала... скажи, а какая неведомая сила, кроме - да, произнеси это слово - застенчивости, мешает тебе взять, и нарисовать портрет того же Барта, когда он вот так, летая в своих неведомых высотах, сидит, подперев рукой подбородок? И подарить! Молча. И рассказать про море! Громко. Всем. И никуда не денутся, не отвертятся! Не получится ничего хорошего? Не выстроится, рассыплется? Вот уж тогда - куражься! Смейся вволю над ними - и собою, конечно. Это никогда не поздно успеть. А вообще... Ты ведь режиссёр, не актёр - забыл? Так что всё. Оказались в спектакле под названием «семья Дэна Дарлтона» на ведущих ролях - не обессудьте, парни. Не взыщите. Но я вас играть заставлю!