Братья рыцари

Почему он не имеет права просто радоваться!? Этот вопрос Альфред задавал себе ещё с того дня, как Эндрю Дарлтон официально сделался отцом для мальчишек из Гластонского приюта, а потом не раз повторял во время путешествия в Старую Англию. Не вслух, разумеется, хотя, видит Бог, хотелось. Что дурного или неправильного в вере, убежденности: счастье возможно? Эдгар считает, мол, Альф так себя расхолаживает и из-за самоуспокоенности допустит какой-нибудь промах. Но разве это верно? Близко на правду не похоже! Именно твёрдое знание - страдания должны вознаграждаться, испытания закаляют человека не просто так, а чтобы ему по силам оказалось замахнуться на великое, придают Альфреду и цельность, и отвагу. Жизнь непременно даст возможность отличиться, ты же обязан не подвести и не сплоховать. Железный закон, который Альф сделал бы своим девизом, если б когда-нибудь обрёл статус дворянина и вместе с ним герб: “Всегда сомневайся в себе, никогда не усомнись в Провидении!”. И он ещё удивит и братьев, и наставников своим рвением. Ему, конечно, проще – куда легче стремиться вперёд, когда видишь цель, не испытываешь колебаний, не мучаешься безответными вопросами. Видно остальные из их квартета если не осознают, то чувствуют это – и из зависти, понятно, не признаваясь в ней даже мысленно, однако ею ведомые, клюют того, кто справляется лучше их. Идёт по пути разом твёрже и веселее. Разве это - не знак неуверенности в себе: страх перед лицом успеха, боязнь удачи? Барт, Дэвид и Эдгар – они, конечно же, очень разные, а всё равно все вместе поддались бесу уныния. Не оценили дара небес - и именно этим, недоверием и неблагодарностью, могут в итоге взаправду накликать беду. Причём они даже не подозревают, что их нынешнее поведение - оно не от силы и ответственности, а от слабости и лукавства. Впрочем, Альфред тут же одёрнул самого себя: что-то далеко ты зашёл в обвинении ближних. Не судите, да не судимы будете. Ты знаешь свой грех, и он тяжкий. Гордыня. Готовность к подвигу ещё не он сам. Ты веришь, что однажды сделаешься героем, закаляешь и затачиваешь себя, как клинок, однако сейчас ещё не случилось и не сбылось долгожданное. Путь пока не пройден, а благие намерения ценны лишь для того, кому дано читать в душах людских и радоваться, видя там добро. Своё нутро не развернёшь перед другим, как гобелен. А биография, поверхностные наблюдения за чужим поведением и привычками – всё вздор, обман! Где факты – разрозненные, расколотые, там и ложь, вечные грязные и хитрые игры князя Тьмы. Альф очень хорошо знал это по себе. Если смотреть сторонним взглядом, не зная, какие страсти, когда и почему бушевали в груди курчавого русоволосого мальчишки, то из множества штрихов-черточек соберётся портрет нежного растеньица, внезапно побитого и погнутого налетевшими злыми ветрами, а потом из-за них как-бы выпавшего из мира, сделавшегося странным, если не сказать малахольным. И ни грамма истины! Альфред гнал от себя мысль о том, чтобы когда-нибудь, пусть бы даже в далёком будущем, взяться за автобиографию – снова тщеславный искус, будь он неладен. Но, тем не менее, периодически Альф сам для себя обдумывал, как написал бы её, словно занавес приподнимая, показывая всё в новом свете. Итак, Альфред Кларк родился… Нет же! Даже тут ложь, хотя, казалось бы! Вот… Джейкоб Кларк был офицером, учёным, но главное – героем, первопроходцем. Всё прочее лишь способствовало, обеспечивало то, что было у отца в жизни на первом месте – стремление доказывать раз за разом, что нет пределов возможностям и воле человеческой. Почётный член Королевского географического общества, он излазал все стороны светы, промерял шагами Земной шар вдоль по параллелям и меридианам. Майор Кларк сплавлялся по притокам Амазонки, взбирался на Лунные горы в самом сердце Африки, искал пропавшую экспедицию Франклина в заледенелых просторах Канадской Арктики. Он был убеждён, что однажды свернёт себе шею в своих странствиях и считал это лучшей долей. Хотел, чтобы именно такой оказалась для него финальная точка на жизненном пути. Конечно, сколько-то продержаться – и чем больше, тем лучше, а потом на пятом десятке погибнуть под лавиной в Андах, или на шестом замёрзнуть в экспедиции на гренландские ледники, а может, если повезёт, на седьмом уйти в закатное марево посреди Сахары. Как честный человек с чуткой совестью семьёй Джейкоб Кларк не собирался обзаводиться никогда. Зачем мучать кого-то, связывая узами супружества с собой, вечным перекати-полем? Обрекать на непрестанные муки разлуки, неутолимую ревность, а в итоге – горькое вдовство? Да и не было времени у отца на знакомства, амуры и «правильную осаду» представительниц прекрасного пола. Конечно, до известной степени это компенсировалось самим флёром бывалого и храброго путешественника, однако майор Кларк никогда им не злоупотреблял. А потом он вдруг встретил Александру. Маму Альфреда. Они пересеклись впервые, когда с двух разных сторон попытались подняться на древний потухший вулкан посреди тихоокеанского атолла. Папа был сильно удивлён, что проиграл конкурирующей экспедиции, которой руководил некий прежде ему не известный Алекс Черч. Каково же оказалось изумление Джейкоба Кларка, когда он увидал своего соперника воочию! Вероятно, чувство вспыхнуло с первого взгляда, однако они разъехались на долгих три года, не предполагая ещё ни женитьбы, ни детей. Переписывались время от времени, причём отнюдь не в романтическом толке, а постоянно подначивая один другого и обмениваясь новостями. А затем внезапно встретились вновь посреди Родезии – так вышло, что оба они, и отец, и мать, внезапно поменяли свои планы, чтобы прибыть туда. Только делам пришлось подождать. Две недели майор Кларк и Александра Черч провели вместе. И лишь тогда они узнали подробности жизни друг друга. Прежде в ходе обмена посланиями отец был немногословен, а мать намеренно его мистифицировала. Конечно, не составляло особенной сложности выяснить всю необходимую информацию иным путём, благо оба являлись людьми известными, однако пара пионеров, привыкших во всём полагаться на себя и собственное чутьё, находила это одновременно ненадёжным и неспортивным. А в конечном счёте – ненужным! Что за дело майору Кларку до того, как его Алекс получила в юности наследство от скончавшегося из-за подтачивавших его годами последствий туберкулёза дяди – владельца небольшой грузовой судоходной кампании, и решила круто переменить свою жизнь, воплотить детскую мечту о приключениях? Не всё ли равно миссис Черч кем был двоюродный дед её избранника, чей портрет висел на самом видном месте над обеденным столом, вдохновляя мальчишку, испытующим взглядом из-под густых бровей как бы спрашивая юного Джейкоба: ну что, готов рвануться навстречу неизвестному? Им было достаточно итога, результата, того, как точно они теперешние подходят друг другу. Смыкаются в паз. Прежде отдельные надежды, расчёты, дерзания плавно, но со стальной прочностью сделались общими, слились воедино. Родилась пара. Была сыграна свадьба. И вот тогда, возвращаясь к началу, на свет появился Альфред, названный в честь того самого двоюродного деда с портрета. Поэта, который половину жизни провёл в своём доме, а однажды, когда критики поставили ему в укор это затворничество, заявили, что творчество автора становится ограниченным из-за многолетнего повторения одних и тех же жизненных впечатлений, взял – да и рванул в путешествие вокруг света. Не в пример литературным героям, за скоростью писатель не гнался и уложился не в 80 дней, а почти в полтора года, чтобы возвратившись написать свой самый лучший стихотворный сборник. Альф был плодом любви и надежды. Веры родителей, что раз их чувство так сильно, то все доводы рассудка и скрывающиеся за ними реальные опасности должны отступить. Подобное счастье – это обещание, данное Богом. А Господь никогда не шельмует и не раздаёт своих щедрот попусту. Это Альфреда слова, конечно, не папы с мамой – Джейкоб и Александра Кларк не были религиозны. Однако по чистоте души родителей примерно те же мысли пришли к ним сами собой, как откровение. Появился постоянный дом - точка притяжения, куда попеременно возвращался то один, то другой из Кларков, чтобы ухаживать за общим гнездом в отсутствие партнёра. Индия, Амритсар. Кажется, отец с матерью сделали свой выбор просто потому, что, случайно остановившись в этом здании, оба разом посчитали его просто замечательным. Уже потом возникла идея: мол климат в районе Амритсара ближе к европейскому, не так жарок, туда постоянно спускается свежий воздух – одним словом то, что нужно для здорового роста ребёнка. Именно там рос Альф. Счастливым. Подобно смене сезонов, чередовалось в его жизни Время матери и Время отца. Изредка, как солнечное затмение, когда луна выстраивается в линию со светилом, две эры ненадолго совпадали, перекрещивались. Обычно это было что-то около недели. Самые лучшие дни, которые хотелось смаковать, рассасывать медленно, будто леденец. Иногда, тоже нечасто, случались периоды Няни, или друзей папы, присматривавших за Альфредом, если один из родителей уже успел отбыть, а другой по каким-то причинам задерживался. Альф не был обделен ни любовью, ни вниманием, вовсе нет. Наоборот. Родители, ощущая скоротечность своего присутствия рядом с отпрыском, возможно испытывая вину за то, что поддались своим эмоциям, а теперь ускользают от долга, не принимают вполне и до конца этот крест, не то чтобы баловали Альфа, а просто были всегда приветливы, ласковы, светлы. Старались дать сыну как можно больше. Они и здесь по всегдашнему своему обыкновению вели дружеское состязание. Кто отыщет лучшую безделушку в подарок, расскажет более интересную историю о своих похождениях, изобретёт игру, которая сильнее замёт сынишку. В долгих переходах серди лиан или песков, Александра и Джейкоб устремлялись мыслями к Альфреду, а тот с божьей помощью всегда знал это. Чувствовал, какое место занимает в сердце у папы с мамой - и гордился им. Спешили ли они? Предвидели ли возможность того, что ниточка внезапно оборвётся? Теперь уже не узнаешь... Когда Альфу исполнилось семь, и ему пришло время отправляться в школу, родители подыскали для него частный пансион, из которого сын должен был возвращаться домой только на каникулах. Амбиции бурлили в них. Жажда прежней свободы, желание окунуться в то, что наполняло немыслимо яркими цветами их молодость прежде, чем череда прожитых лет выстроится башней на спине, прижимая к земле, не давая с прежней легкостью сорваться с места. По-настоящему большое дело. Совместное, где спутник – важнейший элемент в расчёте. Даже зная, что произошло, чем всё окончилось, Альф не смел и не хотел винить их за сделанный выбор. Это не праздные аристократы, сбывающие отпрыска с рук, передоверяющие его «профессионалам», потому что возиться с ним и нудно, и сложно, ведь тут уже не куколка в чепчике, а хоть маленький, но все-таки человек. Перед лицом веры, того особого деятельного покоя и спокойного деланья, что приходят с ней, поведение папы и мамы, наверное, можно счесть суетностью. Но оно несравненно лучше праздности с чревоугодием, или не поднимающего лица уныния. Как часто впоследствии Альфред, считавший в детстве что все таковы, как его родители, разве может смелости не каждому достаёт, сталкивался с ними! Главное же: Бог испытал их – и они прошли тест. Стали героями. Пожертвовали собой ради других, как сделал и сам Спаситель. Это была экспедиция в Гималаи. Древний тайный город, затерянный среди заснеженных пиков. Наверное, они гнались за миражом – хотя с тех пор минула уже масса времени, Альф так и не услышал ничего о великом археологическом открытии. Но разве это важно? Для отца и матери – точно нет. Два семитысячника, что требовалось покорить по дороге. Маршрут, который прежде никто не проходил весной, когда потоки талой воды внезапно спускаются вниз с высоты, где истаивают под солнечными лучами края гигантских ледников, меняя ландшафт и все ориентиры за какие-то пару суток. Вот что их влекло. Королевское географическое общество выделило средства, под началом у четы Кларков оказалось почти двадцать человек, не считая множества нанятых перед самым походом шерпов. Историки, геологи, лингвисты: лишь ограниченно подготовленные к небывало сложным условиям люди, во всём полагавшиеся на опыт Джейкоба с Александрой, их ответственность и волю. За месяц они продвинулись на сто с лишним миль ценой всего только сломанной ноги у одного из учёных. Достигли селения, старейшины которого якобы получили от своих предков знание о сокрытой долине, где отшельники выстроили храм из золота, приносимого бьющим из-под земли потоком – только успевай намывать. Родители побороли природу. Если бы только этого было достаточно! Это произошло ещё до событий, получивших в Британии название Тибетского восстания или войны. Чуть позже, замиряя высокогорный край и противопоставляя английскую стойкость фанатизму азиатских язычников, в ней будет участвовать другой, новый отец Альфреда. Но уже тогда дело шло к взрыву. По мере того, как укреплялась на древней земле цивилизация, прорастали её семена, всё больше оказывалось тех, кто прежде господствовал, а теперь ощущал себя ущемлённым, хотя британцы отнюдь не надели на местных жителей цепи, а скорее наоборот сняли их. Некогда все жители Тибета были обязаны содержать огромную орду монахов, принципиально и никогда не занимавшихся каким-либо трудом, существовавших лишь на «подаяние». Генерал-губернатор Индии запретил насильственные поборы, упразднил всю светскую власть лам. Те продолжили действовать по-старому, уповая на то, что никто не решится лезть с проверками и беспокоить их посреди высочайших гор планеты, особенно если это не приносит выгоды. А для острастки, чтобы продемонстрировать всю опасность неприступных скальных крепостей, задумали сгубить там известное число европейцев ложными советами и внезапными предательскими ударами вооруженной руки. Проводники, которых дали в деревне экспедиции Кларков, были именно из числа прихвостней лам, и по их наущению вели доверившихся им людей на погибель. К счастью, опыт отца оказался слишком велик, чтобы его можно было так обмануть. Поначалу папа Альфа думал, что его людей хотят убить ради кражи их скромного скарба – и даже посочувствовал местным жителям, готовым в своей крайней бедности дойти до злодейства. Майор Клар попытался рассчитаться с обманщиками добром, пообещал подарить им после окончания экспедиции большую часть используемых в ней вещей. Те отказались. И вот тогда, поняв, что имеет дело с хладнокровными убийцами, отец стал готовить внезапное выступление, неожиданный бунт. Окончилось всё стрельбой. Несмотря на то, что проводники оказались все как один вооружены, папа с несколькими товарищами взял верх. Уже тогда он проявил себя героем, потому что в попытке освободить заложников, взятых коварными тибетцами, получил ранение в грудь. Но эпопея злосчастной экспедиции только начиналась. Из-за пальбы сошла снежная лавина – родители выжили сами и сумели повести за собой остальных. Назад, к выходу из каменного плена. Не сразу – многим нужно было время, чтобы хоть немного оклематься. Кроме того, рассчитывали на помощь, на вертолёт, или дирижабль. Но нет, пришлось двинуться пешком. Из-за задержки дождались лета. Сели и обвалы катились на них один за другим. В деревне пришлось принять новый бой и с грустью обнаружить, победив, что в отсутствие группы местные убили радиста и сломали его аппарат. Снова переход. Так и неизвестно, сошёл ли тот ледник сам собою, или ему помогли. Но выход из ущелья закупорило точно пробкой. Попытка пробраться через завал – потеряли двоих: они просто исчезли, провалившись через рыхлый снег куда-то в трещины, бездонные воронки. Повернули. К тому моменту снаружи спохватились. Им сбрасывали с воздуха еду и медикаменты, но приземлиться не вышло. В узком проходе между двух исполинских гряд вечно свистал безудержный и буйный ветер. Одна винтокрылая машина разбилась. Больше охотников рискнуть среди пилотов не нашлось. И они шли, шли и шли снова. Пробирались обходными путями к свободе. Отец стал сдавать. Это всё его рана… Мать отдавала ему все силы: из любви и понимания, что на воле Джейкоба держатся остальные. Четыре ущелья пришлось им миновать в итоге. Из девятнадцати белых, начинавших экспедицию, уцелело десятеро. Из шерпов – тех, что остались с ними – пятеро. Всего путешествие заняло шесть месяцев. Папы не стало за две недели до спасения, когда благодаря его руководству всё худшее осталось позади. Мать последовала за ним уже на воле, всего трое суток прожила. Полное истощение, моральное и физическое, было таким, что даже победа оказалась не в силах удержать её. Те, кто был рядом с нею в смертный час, говорили, что это выглядело как избавление. Как именно он узнал обо всём, Альфред помнит плохо. Разумеется, Альф следил за борьбой родителей. С верой, на которой не было даже пятна сомнений: всё обойдётся. Планировал, как именно встретит их. Даже начал тренироваться и просил советов у преподавателя физкультуры в пансионе, потому что решил – больше родителям он рисковать не позволит, а значит должен сам заменить их на посту. Чувство сыновнего долга мешалось в нём с тягой к приключениям. Радостным, видит Бог, было то ощущение. Альфред потом ещё очень долго стыдился о нём вспоминать. Вот то, что было потом – ушло, выпало. Чтобы не травмировать мальчика, взрослые не стали сразу говорить ему о гибели отца. А когда скончалась Александра, то молчать стало уже нельзя. Может быть, если бы удары пришлись по нему не разом, а один за другим, судьба Альфа сложилась бы иначе. На деле вышло так, что его будто окунули в темную пучину, где не было ничего, кроме одного только отчаяния и непрерывных слёз, застилавших глаза - он буквально видел в те дни мир через пелену, сквозь завесу рыданий. В себя Альфред пришёл уже в доме миссис Матильды Кларк, что в Корнуолле. У своей бабушки. Таким образом, когда решалось его будущее, Альф остался нем и безучастен. Дед по материнской лини, как позже выяснилось, тоже хотел забрать его, и, наверное, Альфред потянулся бы именно к нему. Бабушка никогда раньше не приезжала к внуку из Старой Англии кроме времени, когда тот был совсем малышом, а дедушка Гарри навещал Альфа куда чаще. Именно он научил Альфреда играть в шахматы, а ещё разбираться в лошадях – некогда Гарри Кларк имел успех в качестве жокея. Но нет, Альфа отдали в женские руки бабушки Мод. И это оказалось настоящей катастрофой. Сейчас, повзрослев, Альфред понял старушку – и, конечно же, простил её. Одинокая пожилая вдова, растратившая за жизнь немыслимое количество нервов, боясь за вечно ищущего себе неприятностей сына, а в итоге его пережившая, она была глубоко несчастна на склоне лет, и Альф сделался для неё единственным утешением. Сокровищем. Ангелом, ниспосланным свыше. Но тогда… Мать бабушки, которую та часто назидательно поминала, принимая то или иное решение, звали Роуз. Наверное, именно отсюда у Альфреда возникла эта растительная ассоциация. В любом случае, про себя внук именовал мисс Матильду Кларк не иначе, как Плющ – за умение обвить так, что не продохнуть, закрыть солнце и вообще весь свет своей душащей заботой. Бабушка желала знать всё, что делает Альф, контролировать это и иметь возможность при необходимости подстелить ему соломку. Угнаться за шустрым мальчишкой она, разумеется, не могла, а потому подчинила его жизнь твёрдому раз и навсегда установленному расписанию. Прогулка - строго через час после завтрака и никогда иначе. Пятичасовой чай – святая обязанность для юного джентльмена. Чтение книг - с шести и до ужина. И не важно, хочется Альфреду, или нет, поскольку в это время у самой бабушки дела, так что занятия внука должны быть самыми безопасными, не требующими обязательного присмотра. Она принимала контрастные души по совету одного эскулапа и втирала себе в кожу нечто пахучее. Хотя Альф мог вызвать этот специфический аромат в памяти в любую секунду, вот хоть теперь же, он так и не узнал, чем именно это было. Альфреду почти никогда не удавалось остаться наедине с самим собой. Разумеется, из-за бабушкиных фанаберий. Плющ отчего то вообразила, причём вбив это себе в голову словно кувалдой, что из-за пережитого потрясения мальчик боится быть один. Альфа утепляли и кутали в кучу одёжек даже летом. Запрещали хоть пальцем притрагиваться к доброй половине продуктов, например, к кофе, ведь от него «может случиться нервное потрясение». Вообще этой фразой объяснялось всё подряд. В основном, конечно, запреты. Альфреду нельзя было отправиться на пруд с ребятами, или просить у бабушки денег на поход в бродячий цирк, или завести себе щенка – потому что от этого может случиться нервное потрясение. Нет, Мод, как умела, баловала своего внука, всеми силами радела за него. Она экономила каждый шиллинг, чтобы Альфа ежемесячно осматривал целый консилиум врачей, сама шила и вязала для него, частью покупала, а частью растила в саду цветы, которыми украшала его комнату. Иногда они вместе мастерили что-нибудь из папье-маше, или рисовали. Однако все это нравилось именно миссис Кларк, а не Альфу. Тот в свою очередь считал, что Плющ свихнулась и хочет сделать из него девчонку. Лишь потом, уже в Гластонском приюте, Альфред сообразил, что был не так уж далёк от истины. Бабушка больше всего на свете боялась, что внук пойдёт по стопам сына – отправиться, как только ему стукнет восемнадцать (а то и раньше – ведь он чего доброго может и сбежать из дому!) куда-нибудь навстречу опасностям. А её бросит. Чтобы этого не случилось, все средства были хороши. Альфу пришлось даже «Остров сокровищ» Стивенсона слушать в пересказе однокашников по воскресной школе: он был твёрдо убеждён, что бабушка никогда не позволит ему иметь дома такую книгу со всеми этими пиратами и морскими плаваниями. Мод постоянно подыскивала для Альфреда некое «достойное занятие» на будущее. Одно время это была работа нотариуса, затем – банковского служащего, наконец, почему-то владельца фабрики по производству мебели (именно так, а не иначе). Она с достойным лучшего применения упорством пыталась добиться, наряду со своими прожектами, какого-то ясно выраженного намерения и от самого мальчика. Тот упорно отмалчивался, чем доводил старушку до белого каления. Она была совершенно убеждена, что Альф скрывает тягу к странствиям и натуру авантюриста. В действительности Альфред и правда не был уверен, кем желает быть, куда направиться в жизни, однако намеренно пропускал многозначительные паузы или вздыхал, беседуя с бабушкой, потому что знал о её подозрениях и был рад лишний раз обвести Плющ вокруг пальца. Доказать несчастная ничего не могла, а потому просто тихо мучилась и с наивной надеждой повторяла снова и снова свои попытки вызвать Альфа на откровенность. Беспокойная и не особенно умная, что Альфред сумел заметить даже в свои годы, Матильда продержала его под своим крылом без малого пять лет, пока внезапно не преставилась. Стоит добавить, отменно изумив этим всех своих соседей, отлично осведомленных о том, что миссис Кларк планирует умереть никак не раньше восьмидесяти пяти, а у неё все точно по распорядку. Бабушка Мод… Смешная и нелепая, она, однако, сделала то, за что Альф был ей искренне благодарен уже тогда, когда ещё очень много не понимал о жизни – открыла ему дорогу к вере и показала истинную силу Бога. Воскресная школа, в которую Матильда определила Альфреда, никак не затрагивала его сердца. Уроки были скучны, учитель – сер и невзрачен, а образ господень – далек и мутен. Альф не питал к нему зла, не укорял за свою сиротскую судьбу, но и не любил. Скорее Всевышний поначалу виделся ему чем-то похожим на бабушку: дал людям свод правил, заставил себя слушаться. Вроде бы они на благо, и он сам благ, а только всё сплошная формальность. Люди постоянно нарушают его предписания, но делают вид, будто уважают и слушаются. Бог в свою очередь всех слышит, всем помогает – но кругом почему-то полным-полно одиноких и несчастных.   В первый раз Альфред застал бабушку за молитвой случайно. И поразился её преображению. Голос пожилой женщины обрёл силу, а главное в нём эхом звучали эмоции, которых внук в ней даже не подозревал. Там была большая скорбь, тихие слёзы, плавно переходящие в умиление и какую-то почти изумлённую надежду, точно Матильда именно сейчас в самый первый раз обратилась сердцем к небесам, возложила на них своё упование – и ощутила тепло внимания. Морщин становилось меньше на поднятом к потолку лице, скреплённые в молитвенном жесте руки не казались ни дряблыми, ни чересчур мягкими. Плющ делалась человеком. И пела – красиво, так, что Альфу хотелось затаиться, сидеть тихо-тихо даже не столько из страха перед разоблачением, сколько чтобы не сбить, не прервать её. Потом Альфред узнает, что это была «О, благодать!», навсегда ставшая для него самым лучшим из гимнов, обращенных к Господу. А ещё, когда зазвучала строфа Земля истает словно снег, Иссякнет солнца свет, Тобой призвавшим меня здесь, Навеки я согрет. Альф подумал об отце и матери, замерзавших в гималайских снегах. Папу так и закопали на отроге ледника: все были слишком ослабевшими, чтобы нести на себе мертвеца. Альфреду представилось нечто вроде собственного прежнего дома, только Джейкоб будет на его, сыновьем месте – и к нему явится Отец с большой буквы. Чтобы согреть. Поведать много интересных историй. Подарить что-то. Посадить на колени. Сильный. Добрый. И папе станет хорошо. Собственная детская вера Альфа перелилась в новое мощное чувство. И он вообразил Бога. И попросил его позаботиться об отце с мамой. И передать им привет. А потом бабушка окончила петь – и, повинуясь какому-то внезапному порыву, что вот именно сейчас врать нельзя, а таиться в тени – это же почти то же самое, Альфред вышел на свет. Матильда удивилась и нахмурилась. Альф снова увидел Плющ, и, пока ещё всё у него внутри не переменилось из-за этого, поспешил сказать спасибо. Бабушка не поняла, и Альфред объяснил: благодаря ей сейчас ему удалось вспомнить как это хорошо, когда есть папа. И он желает, чтобы самому отцу Там было также хорошо, как некогда с ним Альфу. Мод плакала в тот вечер. Много. То вроде бы прекращая, а потом разражаясь рыданиями опять. Она гладила внука по голове, что-то бормотала. Альфреду даже сделалось немного страшно, он подумал, не пора ли начать разыскивать врача. На следующее утро всё как будто вернулось на круги своя: Плющ, расписание. Но с той поры бабушка стала звать Альфа к себе, когда собиралась помолиться, выучила его нескольким псалмам и пыталась говорить с ним о Библии. Святое писание в переложении Матильды внука не привлекало. Зато пел он со всем чувством, на какое был способен, держа старушку за руку. И ему чудилось, что звуки вылетающих изо рта слов не растворяются, а становятся длинной цепью, сияющей золотом, которая протягивается куда-то… далеко. Где некто радуется этой надежде, связывающей воедино мир земной и горний. Это Отец? Или отец? А может быть оба вместе? Да, наверное, так… Вера Альфреда ни в коем случае не была игрой в том смысле, что в ней отсутствовала всякая фальшь, нарочитость. Хотя бы толика неискренности. Но в то же время в ней многое было сродни детской забаве. Она не формировала самого Альфа, не наполняла иным содержанием и смыслом мир божий вокруг него. Просто у ребёнка появился незримый для окружающих канал, позволявший ему общаться с теми, кого нет рядом – посредством Господа. Альфред просил Христа что-то пересказать родителям, поделиться с ними за сына какой-нибудь радостью, или впечатлением. Конечно, так недопустимо обращаться к Создателю, однако Альф и теперь не считал, что действительно впадал во грех, когда вплетал в молитву историю о своём первом уроке географии, или о том, как сумел поймать в кулак, а после рассмотреть со всех сторон прыткую лягушку: ярко зелёную в изумрудный оттенок и крапчатую, испещрённую множеством маленьких чёрных колечек. Бог в мыслях Альфреда стал своеобразным другом семьи Кларков. А что дурного в том, чтобы запросто просить о чём-то хорошего знакомого? Тем более, всесильного – для него ведь нет ничего трудного… В господнем могуществе Альф не сомневался, потому что регулярно был свидетелем чуда: с божьей помощью из привычных помертвелых зарослей плюща вдруг начинало виднеться живое сердце. И тогда Альфред внезапно задумывался порой о том, что не бабушка, но он сам – тот, кто опекает и приглядывает, на ком лежит бремя ответственности. Недетским умом Альф постигал суть жизни Матильды Кларк – и сопереживал её тревожной старости. Конечно, после забывая, выбрасывая эту слишком взрослую пока мысль из своей головы, благо она держалась там свободно, как любая вещь, которую дают носить ребёнку не по его реальной мерке, а на вырост. Альфред опять негодовал на старухины причуды, эту её «плюшевую тиранию». Не понимал, почему Плющ не может просто оставить его в покое и позволить самые простые штуки, которыми занимаются все мальчишки. Ребячески подшучивал над нею, и опасался немного, и раздражался, и сетовал мысленно на бабушкины глупости – до следующего единым духом прочитанного с нею псалма… Всё изменилось, когда Матильда Кларк скоропостижно скончалась. Кровоизлияние в мозг – и за одну ночь она ушла. Видимо какое-то недомогание бабушка Альфа всё же ощущала, предвидела что-то. Она созванивалась вечером с доктором Келли и, хотя ничего такого сказано не было, и не прозвучало никаких конкретных просьб, врач счёл своим долгом самостоятельно наведаться с утра в дом Кларков. Именно его звонок в дверь разбудил Альфреда, так что ему не пришлось оставаться один на один с телом покойницы, что-то предпринимать, искать, звать помощь. Альфа быстро оттеснили в сторону от всех серьёзных дел и решительной рукой выдворили из комнаты бабушки прежде, чем он успел уловить разницу между дремлющей и навечно усопшей Матильдой. Потом набежало множество людей, среди которых Альфред совершенно потерялся, да и они сами не знали еще, что им с ним делать. Полисмен, отец Захария, соседи, отряд любопытствующих кумушек под предводительством Вирджинии Харрис, представившихся подругами умершей, хотя в реальности Мод разве что цену на молоко и погоду обсуждала с большинством из них. Был отчаянно суетившийся адвокат, который определённо хотел, как теперь понимал Альф, поскорее уехать из их глуши, а для этого нужно было для проформы хоть как-нибудь собрать людей, заставить их спокойно рассесться и выслушать оглашение последней воли миссис Кларк, урождённой Фортье. Как он ни старался, вышло у него далеко не сразу…    Альфред не пошёл в школу в тот день. Но… чем же он тогда занимался долгие часы с утра и до вечера? Нельзя сказать, чтобы он уж очень сильно горевал о бабушке - и от того сидел оцепенело, слишком хрупкий и пустой из-за утраты, чтобы решиться на какое-то активно действие. Альф не сворачивался в углу раненым зверьком, пытающимся, как это обыкновенно бывает у животных, покоем и неподвижностью притушить свою боль, тихо надеясь на исцеление. Кажется, из его глаз так ни разу и не пролились слёзы. Больше было не столько горечи, сколько какой-то ошарашенности, непонимания. Словно бы это над его ухом только что просвистела коса Смерти – и он так и остался немного оглушенным этим звуком. Всё доходило до Альфа медленно, с какой-то задержкой. Он словно бы выпал из общего потока времени. Превратился в заводную игрушку, у которой кончается запас энергии в пружине и становятся нелепо заторможенными движения. Только к обеду Альфред осознал, что незыблемый, как смена времён года, порядок, установленный Плющом, просто исчез, перестал существовать вместе с нею: никто не указывал, не отводил за руку, не наставлял строгим тоном и не отсчитывал внимательно время, следя за размеренными скачками минутной стрелки. К вечеру Альф понял, что… скучает по нему? Конечно, он не полюбил созданную покойной систему многослойных запретов, но даже та давала хоть какую-то ясность. Альфред чувствовал себя лишним, никому не нужным и ни к чему не применимым. Чем-то вроде бабушкиных чепца и капора, которые теперь тоже неясно куда пристроить. Нет, конечно, о пареньке не забыли совсем - его успокаивали, подбадривали, перемещали с места на место, но не говорили, что делать дальше. Теперь, оглядываясь назад, Альфред видел параллель между собой тогдашним и библейским Адамом, первым из людей. Жизнь с Мод Кларк не была Эдемским садом, да и Альфа никто не изгонял из неё за совершенное преступление - она просто вдруг разом окончилась. Однако, вероятно Адам, оказавшийся посреди огромного мира, вроде бы предназначенного во владение ему и потомкам, полностью свободный, но не осенённый больше ничьим вниманием и заботой, одинокий, страшно крохотный посреди неясной пустоты множества равноценных возможностей, огромного количества выборов, которые ему предстояло совершить в будущем без всякой подсказки, испытывал нечто схожее с мальчиком, вздрагивавшим под одеялом на исходе разом бурного и постного дня. И то у него была Ева. Растерянность... Сам ли Альф лёг в постель? Кто его отвёл в свою комнату, если нет, и в котором это случилось часу? Ни теперь, ни прежде, когда миновало ещё не так много времени, дать внятного ответа на эти вопросы Альфред Кларк был не в состоянии. Зато следующие сутки запомнились ему с исключительной яркостью. Как Дункан Боуз, сосед из дома напротив, вызвавшийся переночевать у Кларков, чтобы ребёнок не оставался один, разбудил Альфа со словами: им мол "надо готовиться, чтобы всё прошло прилично, как полагается". Альфред не очень понял, что именно от него требуется, однако, это нечто, несомненно, было связано с бабушкой, а потому он попытался вести себя таким образом, какой обычно одобряла и желала от него видеть Плющ. Тщательно разгладил и заправил постельное бельё, распахнул, прежде чем отправиться в ванную комнату, форточку, ведь "свежий воздух - это очень важно, но ни в коем случае нельзя, чтобы тебя продуло, а потому, пока ты в помещении, всё должно быть закрыто". Было не по сезону холодно. Ворвавшийся в помещение воздух оказался сухим, пахло стылой землёй, розами, которые выращивал на своём участке Рольф Гарднер, и чуть-чуть - навозом. По подоконнику ползла божья коровка. Медленно - Альф мог бы легко посадить её себе на палец. Но не стал - ведь надо готовиться. Вместо этого, умываясь, он вычистил уши и причесался, чего всегда старался избегать, если бабушка лично не приглядывала за ним в процессе утреннего туалета. А когда Альфред стал одеваться, опять пришёл мистер Боуз и, воскликнув "Ну что ты копаешься!? Отец Захария вот-вот придёт, и гроб уже привезли!", вывел его за руку, так и не дав прицепить подтяжки, которые так любила видеть на внуке Мод, и как следует застегнуть зеленую жилеточку. Двое разнорабочих пронесли мимо Альфа гроб - большой, блестящий и густо-чёрный. Бабушка терпеть не могла этот цвет - во всём доме Кларков почти все предметы и обстановка были выдержаны в светлых тонах. Отец Захария, замыкавший процессию, остановился, критически оглядел Альфреда и распорядился переодеть его поскорее (Почему? Разве он выглядит плохо? Сама Плющ была бы в восторге, если бы внук так снаряжался по утрам!), но тут же передумал, сказав, что лучше сначала накормить ребёнка, ведь потом всем придётся долго стоять во время церемонии погребения. Альфу дали на скорую руку сделанные тосты с джемом - "вредная еда", которой Мод нипочём не стала бы потчевать своего воспитанника, да вдобавок Дункан Боуз заварил себе кофе, спешно влил в себя половину чашки, покрякивая и обжигаясь, а остаток, добавив сахару, поставил перед мальчиком. "Нервного потрясения" у Альфа, конечно, не случилось, тем более и сделал-то он не больше пары глотков, но, вместе с особенным, ни с чем не перепутать, ароматом напитка в голове поселилась мысль: да ведь они, взрослые, всё делают неправильно. Абы как. Они не знают бабушку. На полчаса или около того, несмотря на все слова о необходимости поспешить, Альфреда оставили в покое и практически не вспоминали о нём. Альф так и сидел на кухне, глядя в окно, где, гонимые ветром, стремительно перемещались по небу тучи: тёмные, со странными рваными хвостами. Они напоминали мальчику каких-то каракатиц, осьминогов, или кальмаров со множеством щупалец, массово мигрирующих, или, быть может, преследующих друг друга. Альфред думал о том, чем же занимаются люди в царстве небесном? У них там, конечно, много своих чудес, но все-таки, не разглядывают ли они вот точно также, только не снизу вверх, а сверху вниз облака, которые плывут где-то у них под ногами, как рыбы под стеклом… Альф непременно смотрел бы, хотя бы иногда. Альфред пытался сконцентрироваться на бабушке, воображал, как она проходит через раскрытые сияющие ворота. Выходило не очень-то хорошо и детально, потому что Альф с одной стороны ленился, заучивая отрывки из откровения Иоанна Богослова, а с другой плохо знал, как выглядит земной Иерусалим, чтобы, отталкиваясь от него, представить себе небесный. Однако он старался… Всё рассыпалось на множество каких-то блёсток, шебутных светляков, когда в дом ввалилась кампания тётушек. Вроде бы, не делая ничего особенного и даже пытаясь разговаривать шёпотом (особенным, проникновенным), они, тем не менее, производили столько шума, так баламутили атмосферу, что всё, до чего дотягивалась эта их неясной природы энергия, тоже включалось в общее круговращение. Сперва Альфред перестал думать о рае, потом отвлёкся от облаков, а следом уже сами гостьи под предводительством Вирджинии Харрис прошествовали мимо. Ему они не сказали ни слова, но буквально пару минут спустя явился раскрасневшийся мистер Боуз и сообщил, что отец Захария и почтенные леди хотели бы видеть Альфа в гостиной, где закончили прибирать тело перед выносом. Альфред без споров и лишних слов двинулся следом за Дунканом Боузом, но на полдороги их перехватили сразу три тётушки, захлопотали, заспрашивали отчего же мальчик не одет, причём говорили это с таким напором и одновременно показной неловкостью, словно бы Альф вовсе был голым. Они выдрали, или правильнее будет сказать как-то выкрутили Альфреда из рук провожатого, начали инспектировать его скромный гардероб. Так и не найдя подходящего с их точки зрения костюма, троица, приказав Альфу оставаться на месте, отправилась в поход на отца Захарию. Вскоре тот явился, зачем-то ещё раз перепроверил шкаф, покосился на мальчика, и, наконец, согласился: надо срочно найти ему костюм. Вирджиния Харрис тут же засобиралась было на улицу, готовая и Альфреда прихватить с собой, но тут пришёл доктор и ещё несколько мужчин, которые стали говорить рублеными фразами и стучать ногтем по стеклу наручных часов. Наконец мистер Боуз с парой тётушек ушёл за искомым, а Альфа провели к гробу, замедляясь с каждым шагом, чтобы от спешки перейти к какому-то почти подкрадыванию. Альферд всё никак не мог попасть в такт отцу Захарии, то отставая, то обгоняя его – и ловя недовольные взгляды серых глаз и натянутые улыбки. В итоге Альф больше думал о своих ногах и недовольстве священника, чем о том, что ему вот-вот предстояло. Бабушка Матильда предстала перед ним разом, вдруг и очень близко. Она лежала в гробу вытянувшись во весь рост – в общем, вполне похожая на себя обыкновенную, только бледнее обычного, с какой-то странной прической и обрамлённая маленькими букетиками цветов. Отец Захария начал что-то объяснять доктору, который встал на угол ковра – прямо в уличной обуви. Ох, Плющ бы злилась! Вроде бы Альфреду полагалось что-то сказать, но он не раскрывал рта, понимая: на самом деле никто всё равно его не слушает. Вместо этого Альф со вниманием вглядывался в бабушку, пытаясь понять, где и в чём же именно проявляется та разница, которая делает живого человека мёртвым. Видимо молчание Альфреда и его лёгкое перекатывание с пятки на носок, когда он приближался и отдалялся от гроба, ища правильный угол зрения, приняли за предобморочное состояние. Доктор воскликнул, будто икнул – и тут же подхватил Альфа справа, чуть погодя поддержанный слева отцом Захарией. Альфреда оттянули к стене, усадили на стол, а у мистера Келли в руках, откуда ни возьмись, материализовался флакончик с вонючим нашатырём. Альф фыркал, ему здорово защипало нос, и именно по этой причине он никак не мог выговорить как следует, что с ним всё в порядке. Из-за этого Альфреда хотели было уже укладывать в постель, всё тем же манером под руки вывели из гостиной. Только в коридоре ему удалось обрести связность речи и мало-помалу убедить врача и священника, что он чувствует себя вполне нормально и в состоянии уверенно держаться на ногах. Всё равно от греха подальше доктор Келли сказал Альфу посидеть пока в своей комнате. Отец Захария поспешил вернуться обратно в гостиную, поправляя воротничок, и вскоре оттуда зазвучали голоса то одного, то другого из числа собравшихся, что-то говорившие о бабушке. Альфред, как раз стоял посреди дверного проёма – и замер на полпути: до его слуха донёсся кусок из речи Эдвины Маллоун, владелицы бакалеи, так и именовавшейся «Бакалея Эдвины». Та называла покойную миссис Кларк очень душевным, общительным человеком, рассказывала, до чего она любила посещать её заведение. Но ведь это же просто неправда! Плющ поддерживала ровные отношения с соседями и знакомыми, но в круг тётушек-сплетниц не входила никогда, беседовала с односельчанами всё больше по делу. Что до миссис Маллоун, то к ней в лавку бабушка хаживала откровенно редко – и даже жаловалась Альфу, чего не бывало почти никогда: мол, там невозможно найти по-настоящему качественные товары, которые не вредили бы здоровью её юного джентльмена. Альфред двинулся назад к гостиной. Он не собирался, конечно, устраивать скандал и кого-то обвинять, но всё-таки в нём понемногу вызревала некая решимость… Однако, как раз в этот момент возвратился мистер Боуз. Понимая, что отца Захарию отвлекать будет неудобно, он вывел Вирджинию Харрис и со смущением, которое совершенно не шло его грубому лицу, разводя руками, наскоро втолковал ей, что «за разумное время можно было достать только это, а иначе пришлось бы ехать в город, и в итоге либо мальчик остался бы совсем без ничего, либо церемония оказалась бы отложена». Одновременно со своей сбивчивой тирадой мистер Боуз достал из объёмистой сумки сложенный вдвое костюм. Ещё до всякой примерки Альф понял, что ему он явно не по размеру. Это были пиджак и брюки, предназначенные субтильному, однако же, несомненно, взрослому мужчине. Миссис Харрис вздыхала и тихо, чтобы мальчик не услышал, костерила мистера Боуза, хотя на деле Альфред мог бы даже по губам прочитать, что именно она говорила – уж очень яростной была артикуляция у этого шепота. Чаще всего в ход шло слово «осёл». Впрочем, это совершенно не означало, что Вирджиния Харрис собирается оказаться от самой идеи с переодеванием Альфа. Напротив, стоило ей добраться до детской комнаты, и защелкнуть задвижку, как она с исключительным энтузиазмом рьяно принялась за дело. Орудуя на пару с мистером Боузом, оказавшимся на подхвате, они раздели Альфреда до трусов и поставили перед зеркалом, точно манекена, напялили на него откуда-то взявшуюся чужую белую рубашку (хотя у Альфа были и свои), следом – брюки и пиджак. Получилось чучело: одежда висела мешком, кособокая и изрядно помятая. Рукава и штанины загибались и болтались. Прорычав «Не сутулься!», миссис Харрис взялась за булавки. Альфреду казалось, что вот-вот – и его самого станут раскатывать, будто тесто, чтобы пасьянс как-нибудь да сошёлся. Вирджиния Харрис не желала признавать поражения. Она заворачивала ткань так и эдак, подкалывала, оценивала, раскручивала обратно – и тут же приступала к делу снова. Из-за поспешности, горячности и откровенной неумелости самозваной портнихи Альф получил немало болезненных уколов. Один раз он даже вскрикнул от боли. Поневоле съёживаясь, когда к нему в очередной раз приближалась игла, Альфред потерял остатки покоя. Он чувствовал и щекотку, и зуд, и густо потел – всё разом. «Не вертись! Стой прямо!» - только и звучало в комнате. Наконец, когда даже у мистера Боуза лоб покрылся множеством маленьких капелек, Вирджиния Харрис, отошла в сторону, удовлетворённая плодами своих трудов. На самом деле Альф по-прежнему выглядел ужасно, но уже не как огородное пугало, а просто как неопрятный и дурной мальчишка. Альфред подумал со злостью: всё, что было нужно взрослым, это не добиться настоящего результата, тем более – уважить бабушку (она бы дара речь лишилась, если б увидала внука в таком виде), а снять с себя ответственность. И то по форме, а не по существу! Добрая половина участников предстоящей церемонии похорон всё равно будет знать, или узнает вскорости, что для Альфа попросту не нашли подходящей одежды. Однако внешне в те час-полтора, который собравшиеся проведут возле свежевырытой могилы, всё будет иначе: обыкновенный несобранный парнишка, а не досадное упущение и немой укор старшим. В самый последний момент миссис Харрис вставила Альфреду в нагрудный карман пиджака красную гвоздику, предварительно с хрустом обломав её ножку. Может она хотела оттенить таким образом особенно заметное вздутое «колесо» у мальчика на груди, или просто посчитала это красивым, но для Альфа цветок сделался последней каплей. Вода из стебелька просочилась вниз, намочив рубашку, бутон держался плохо. Без того неловко себя чувствующий Альфред теперь вовсе напрягся, словно канатоходец на тросе, и едва мог шевелиться из опасения, как бы украшение не выпало. Не выдержав, Альф честно сказал, что ему ужасно неудобно, и нельзя ли обойтись без цветка? Конечно же, миссис Харрис восприняла покушение на вишенку на торте ее работы в штыки. «Разумеется, нет!», прозвучал ответ. А после с видом человека, делающего большое одолжение, Вирджиния Харрис пояснила «глупышу», что гвоздика - обязательный атрибут, символ траура и духа той светлой скорби, которую вызывает у ближних кончина миссис Кларк. Альфред, наконец, вспылил. Он видел её лицемерие насквозь! Во всем! В том, что никто больше из мужчин не вставлял себе цветочные бутоны в костюм. В том, что миссис Харрис якобы печётся о «духе светлой скорби», а на деле просто защищает свои малоудачные потуги принарядить мальчика. В том, наконец, что предводительница ватаги тётушек вообще претендует на роль подруги покойной. Плющ переваривала её, шумную и пустую, с таким скрипом, что даже не сильно интересовавшемуся ребёнку было заметно! Альф вытащил цветок, решительно положил на тумбочку, а после твёрдо сказал: он не станет его носить. Это и неудобно, и неуместно. Миссис Харрис распалилась очень быстро. Альфреда назвали неблагодарным невоспитанным нахалом, не слушающимся старших. Альф стоял на своём. Тогда, видя явную растерянность женщины, за дело взялся мистер Боуз. Он поставил перед Альфредом невеселую перспективу порки - и одновременно пытался пристыдить его: мол, как не стыдно тебе глупо капризничать сегодня? Неужели ты не способен проявить хоть чуточку терпения в память о бабушке? Гвоздику водрузили на место. Альф безмолвствовал, но внутренне негодовал. Они ведь просто...! Прямо сейчас до него доносился запах дыма: кто-то курил на первом этаже - а ведь Мод не выносила табака! Проходя по коридору, Альфред видел царапины на паркете – наверное, они появились, когда заносили гроб. Впрочем, наверняка он мог утверждать лишь одно: бабушка обязательно негодовала бы от подобного непотребства. Мистер Боуз за завтраком обильно накрошил на пол и капнул джемом на скатерть с фиалками – ту самую, которую Плющ всякий раз убирала перед едой, меняя на другую, попроще. Альфа всегда смешила её бережливость – но это было именно так! День за днём в течение месяцев, да что там – лет, Матильда Кларк оберегала своё любимое украшение обеденного стола. А ещё она поливала многочисленные цветы, ухаживала за газоном и клумбами. У Альфреда было не подозрение даже – уверенность, что пресловутую гвоздику Вирджиния Харрис добыла, сорвав из кустика у них же на заднем дворе. Причём, если он правильно помнил, прямо перед ними росли нарциссы – больше них бабушка гордилась только своими орхидеями, стоявшими в её спальне. Пошла ли миссис Харрис в обход, рискуя зацепить подол платья за колючую малину, или напрямик, топча выпестованный трудами хозяйки дома цветник? Тут и гадать-то не приходилось. И все, во всём…! Масса мелочей, которые, сложенные вместе, непременно довели бы Плющ до удара второй раз, если бы она перенесла первый. Походя, с треском и мелкими брызгами, как стебелёк в руках миссис Харрис, ломались устои дома Кларков, его обиход и заданные владелицей правила. А все собравшиеся проводить бабушку… Им просто не приходит на ум вести себя более осторожно, сдержано. Как гости. Нет, они хозяйничали, совершенно выбросив из головы всё то, что услышали бы от старой Мод в свой адрес всего пару дней тому назад. Чего-то из её обыкновений они не знали, другое – позабыли в суете. Но главное: явно никто из них, даже отец Захария, не верил на самом деле, что Матильда Кларк может видеть их всех сейчас. Наблюдать с небес за тем, что происходит в ее доме. Именно поэтому Альфу захотелось обратиться к бабушке - так, как прежде он общался с божией помощью с мамой и папой. Чтобы рассказать ей обо всей этой неправильности, о непорядке - и о том, что её внук это чувствует. Пускай не споря со взрослыми, не решаясь поправить их, Альфред помнит. Он не забыл - так быстро, за день с небольшим всего-навсего - какой была Мод. Что она любила. Как жила. Массу незначительных для посторонних, или вовсе им неизвестных вещей, столь важных и так прочно господствовавших в семье Кларков. Они все спешат похоронить бабушку - как им привычно. Потому что, в общем-то, уже всё равно. А вот Альфу – нет! Пускай она там узнает это - и порадуется. Альфреда привели вниз, чтобы продемонстрировать в новом облике. Он терпеливо снёс эти смотрины, хотя ему и было неприятно под придирчивыми взглядами, из которых большинство глядело на него косо, задерживаясь на многочисленных изъянах костюма, с которыми Вирджиния Харрис так и не смогла ничего поделать. Альф даже притворился, будто не расслышал, как явившийся с женой булочник мистер Бовен шепнул ей, что во времена его молодости за подобную небрежность в одежде родители на месяц оставили бы его без карманных денег. Наконец, следуя за приглашающим жестом священника, Альфред вторично приблизился к гробу и поцеловал бабушку в лоб. Все очень растрогались. Когда же Альф, прежде молчаливый, удивив всех, открыл рот и сказал - робко, однако чётко, что хотел бы помолиться над телом, мистер Боуз зашикал, а тётушки шумно заквохтали - можно было разобрать лишь отдельные слова, вроде "набожность", "время", "мальчик", " не всерьёз". Но отец Захария с недовольным и усталым выражением лица поднял правую руку с раскрытой ладонью вверх и заявил: если таково желание маленького христианина, то как можно не позволить ему с искренней и чистой душой попросить Господа за усопшего близкого человека, заменившего ему всех прочих родных? Подождём же - пять минут ни на что не повлияют и не изменят дела!Cэтими словами отец Захария вывел всех вон из комнаты, включая то и дело оборачивающуюся с нескрываемым любопытством Вирджинию Харрис. Альфред не стал опускаться на колени, складывать в характерном жесте руки. Он даже на гроб почти не смотрел. Вместо этого Альф тихонько запел, чтобы сосредоточиться, ухватиться за конец золотой цепочки – и потом начать говорить: как всегда – горячо и просто, будто приятелю, который позже со слов будет пересказывать услышанную историю другим, и надо изложить её поярче. Альфред знал, о чём хочет поведать Богу. Желал, чтобы бабушка порадовалась его неравнодушию, улыбнулась там, подле господнего престола. Но у него никак не выходило добиться нужной концентрации, а без неё всё получалось через силу, фальшивым и глупым. Формальным, как у остальных! И Альфред ждал, надолго умолкая, ведь нет смысла ничего произносить, когда не ощущаешь присутствия собеседника - так можно бы было сознаваться, поверяя свои глубинные мысли и чувства, просто уткнувшись в стенку! Он отвлекался на множество разных вещей. Где-то свистел сквозняк – бабушка никогда их не допускала. Из-за неплотно прикрытой двери гостиной доносились шарканье, покашливания, чье-то особенно раздражающее раз за разом повторяющееся «мгммм». Женщины рассуждали о погоде. Саманта Смит - сестра почтальона, у которой сын служил на метеостанции, предостерегала: «будет страшная гроза - при всём уважении к чувствам ребёнка, надо поторапливаться». Пару раз Альф улавливал слова, вроде «бедняжка» и «ужасно». Несущиеся по небу тучи то и дело закрывали солнце, а затем снова освобождали его из плена, так что освещение в комнате быстро менялось, точно некто делал фотографии со вспышкой в тёмном помещении. Раз – всё озарено светом. Два – густые тени растекаются, словно пролитые чернила. Альфреду казалось, что если этот калейдоскоп прервётся всего на минуту, то у него всё получится. Но ничего не менялось. Тогда он закрыл глаза. Бабушка! Я должен сказать… Ему молниеносно стали вспоминаться какие-то ничего не значащие сценки, в которых Плющ что-нибудь делала, или говорила, но и они скакали, прыгали, не выстраивались ни во что цельное. Наконец, Альф подошёл к столу, оперся руками на гроб – и тут же заметил, что по плечу Матильды Кларк карабкается муравей. Наверное, он прицепился к одному из букетов, а теперь вылез. Тут же Альфред стал следить за насекомым: как он ползёт, шевеля усиками. Снять бы, но раздавить не хочется, а муравьишка двигался всё шустрее – он бежал уже по груди. И внезапно – замер, остановился. Альф понял – всё дело в тени от его собственной головы, которая резко обозначилась из-за очередной смены освещения. Потемнело - муравей сорвался с места. Пробились сквозь оконное стекло новые яркие блики – застыл. Альфред попробовал специально перемещать вытянутый палец, создавая движущуюся тень. Муравей попятился. Играть с ним было довольно забавно..., но не сейчас ведь! Не в этот момент! Бабушка… Скороговоркой: Господи, передай моей… Додумать эту мысль до конца Альф не успел, потому что, постучавшись, в гостиную зашёл отец Захария и мягко осведомился, закончил ли Альфред? Пришлось кивнуть… С этой минуты, чем дальше, тем больше, в душе Альфа нарастало ощущение какой-то беспомощности. Он силился вернуться, опять потянуться мысленно к Богу и к бабушке, но его всё несло, что-то непрерывно происходило. Несущественное. Разрозненное. И, однако, хватающее, не пускающее, цепляющее ум и чувства, как прилипчивый репей. Альфред не видел смысла. Вещи сделались странными, замкнутыми сами на себе. Какими-то глупыми. Крепчающий ветер гнал жесткую пыль, точно позёмку зимой, так и норовил непристойным образом задрать подол сутаны отца Захарии. Ноги священника то и дело обнажались чуть не до колена, их секло мелкими песчинками. Ничего удивительного, что отец Захария тихо сквернословил себе под нос всю дорогу до церкви. Вирджиния Харрис как обычно не закрывала рта – и поплатилась за это: сперва прямо ей на язык занесло какого-то песка, а затем, когда она, внезапно поперхнувшись, потеряла равновесие, у неё от неловкого движения сломался каблук. Мистер Боуз очень смешно держал обеими руками свою маленькую шляпу-котелок. Тучи больше не вызывали морских ассоциаций: они стали похожи на стада буйволов, или зубров. Мощные, суровые, напирающие всей массой… Колокола сами собой издавали лёгкий звон и гул. Отец Захария почти кричал над разрытой могилой. Саманта Смит победительно сообщала всем «Я же говорила! Обещала!», будто неистовство погоды – плод её тайных ведьмовских камланий. А Альф всё думал о мелочах. То о дурацком цветке, который обязательно вырвет и понесёт порывом в самый неподходящий момент. То о громко каркнувшей вороне – чует ли она труп, или просто так прилетела? То о старом надгробии с крылатым ангелом, так накренившемся на сторону, что казалось, будто фигура пытается подсмотреть из-за спин собравшихся, чего там происходит возле левого предела храма… Гроб несли четверо мужчин – и всё буквально едва не полетело в тартарары из-за доктора Келли. Кажется, ему что-то попало в глаз, поскольку он вскинулся, а его левая пятерня устремилась к переносице. Выбившись из общего шага и скособочившись, доктор машинально попытался перехватить свою тяжелую ношу, которая при этом так сильно накренилась, что из гроба прямо под ноги идущим выкатился один из букетиков. К счастью, всё обошлось. Когда отец Захария бросил символическую горсть земли, возникла заминка – её почти целиком тут же унесло прочь. В этот момент Альфреду показалось, что он, наконец, посреди всеобщего неловкого молчания, почувствовал нечто правильное, подходящее. Он только хотел выбросить опостылевшую гвоздику, чтобы не отвлекаться на неё больше. Альф обхватил бутон рукой, сдавил его – и почувствовал острую боль в ладони! Его… ужалила пчела! Видимо умудрилась забраться в цветок пока Альфред глазел на то, как закрывали крышкой гроб и опускали его в могилу, так что он и не заметил. Ярость закипела в Альфе мгновенно - жаркая, более сильная, чем даже боль сама по себе. Альфред злился на пчелу (хотя толку-то на неё, глупую - да она ведь и так уже погибла), на самого себя, что не избавился от гвоздики раньше, не вышвырнул её тихой сапой, когда похоронная процессия приближалась к церкви, или не пошёл до конца на принцип в споре с Вирджинией Харрис. Не решился бы мистер Боуз его тронуть, не было бы никакой порки! Слова... Всё вздор и ерунда! Всё! Всё!!! Альфу очень хотелось заорать - и не столько даже из-за последствий пчелиного укуса, сколько воспользовавшись им как поводом. Именно тут - намеренно, скандально, непозволительно ворвавшись в подходящую к финалу церемонию, поломав её, взрезав своим неожиданным криком будто ледокол тяжёлые снежные торосы где-нибудь в Арктике. Расколоть. Заставить их всех озираться, изумляться, недоумевать! Выбить из неправильной, но дающей им покой и ясный порядок действий колеи! И прервать, остановить, наконец, этот дурацкий день, который катится непонятно куда - и тащит за собою, словно какого-нибудь теленка на привязи, Альфреда Кларка. Альф сдержался. Он достоял до конца, ощущая себя словно туго наполненный, чуть что - лопнет, воздушный шар. Боль, вместо того, чтобы слабеть, отчего-то усиливалась, как-то расходилась по руке. Загудела голова. Это яд попал в кровь, заразил её... Всё ты выдумываешь! Ничего там нет. Маленькая пчелка с крохотным жальцем, которое уже давным-давно вынуто. Ты сам по себе бесишься. Терпишь - и не успокаиваешься. Потому, что это - сплошная инерция. Как раз недавно проходили понятие в школе. Движение, которое всё никак не остановится. А смысла нет. Чего ты ждёшь? Для кого? Зачем? Они всё сказали, что хотели. Но им ведь наплевать. А бабушка тебя не услышала, только их. И ничего ты уже не скажешь. Кому в Небесном Иерусалиме нужны формальности? Мятый костюм и гвоздика? Ты не должен был идти у них на поводу. Теперь уже всё, не важно. Бабушки нет - есть только зуд в руке, да косящиеся друг на друга люди, боящиеся, что вот-вот пойдёт дождь… и чего? Их всех смоет в могилу что ли!? Нет – ведь даже в этом был бы какой-никакой смысл... Проглотив яд - пчелиный и свой - Альфред чувствовал себя будто в полубреду, когда плёлся по левую руку от отца Захарии назад к дому. Он не понимал, почему туда снова движутся всей толпой, хотя похороны окончились, и большинство участников этого сумбурного процесса должно было снова сделаться там посторонними. Разве у них нет своих дел? Что они там позабыли? Ведь в их глазах за предметами, собранными Матильдой Кларк, расставленными по своим местам её руками, ничего не кроется. Могли бы точно также устроиться в любом другом месте! Но нет, конечно же, странное застолье состоялось в доме у Альфа. Ели на нём мало - Альфред смекнул, что, видимо, особенно налегать на запасы покойной считалось вещью непристойной. Зато выпивали охотно - понемногу, но часто. Тётушки шмыгали носами и закатывали глаза, когда отец Захария в перерывах между порциями ягодной настойки цитировал им что-нибудь из Апокалипсиса. Вроде бы это были проводы миссис Кларк, но Альфу казалось, что ровно в тех же выражениях могли бы обсуждать и Шарки - бульдога мистера Флимонта, издохшего около месяца тому назад. Уж какой он был хороший и никому не делал зла... Альфред ничего не пил - разумеется, никто и не подумал ему наливать, и ни с кем не говорил. Альфу хотелось уйти, встать из-за стола, но как раз это наверняка обратит на себя всеобщее внимание. Наверное, можно было что-то выдумать, оправдывая отлучку, но только в том и заключалась проблема: Альфред в самом деле не знал куда и для чего пойдёт, покинув облюбованную визитёрами гостиную. И никак не сумел бы ответить, если б ему задали такой вопрос. Время от времени в нём вспышками возникало ощущение, что вот-вот нечто произойдёт. Альф не мог определиться, что именно и даже идёт ли речь о комнате с гостями, или о нём самом. Ничего не случалось. Это было обидно. И всё-таки куда горше оказывалось то, что Альфред так ни разу и не сумел понять, чего в конце концов ждёт. Альф до боли, до рези в глазах всматривался сперва в сидящих по левую и правую руку, затем в тех, кто расположился напротив. А они уже все реже в своих речах вспоминали бабушку, формируя отдельные группы, пересаживаясь каждый на своего конька. Отец Захария говорил о порче нравов. Тетушки вздыхали о том, как быстро летят годы. Мистер Боуз вместе с мистером Бовеном и вовсе, как то вдруг перескочив с молодости Матильды Кларк, принялись вспоминать свои собственные школьные годы. С подачи Вирджинии Харрис начали обсуждать судьбу «бедной деточки»: останется ли он в Старой Доброй Англии, или поедет к нумерованным дикарям в колонию? Ведь вы слышали - пришла бумага из Гластонского... Шу-шу-шу... Альфреда вскоре услали с глаз долой к себе в комнату: молчаливое присутствие мальчика сделалось излишним и неудобным и для того края стола, который вовсю обсуждал его будущность (не хватало только, чтобы он сам подал голос, прерывая увлекательный диспут, внося в него чрезмерную определённость), и для того края, который дискутировал по другим, вовсе не связанным с семьёй Кларков предметам. Альф не спорил. Он добрался до своей комнаты, уселся на кровати, скрестив по-турецки ноги. Ему хотелось есть. Но возвращаться назад и прерывать застолье своими просьбами, либо втихаря пробираться на кухню и там, оглядывать, сжевать какой-нибудь крекер... Альфреду даже мысли эти додумать до конца не удавалось - такое они вызвали в нём отторжение. Досада, жадно требующее поскорее какого-то действия нудное безделье, болезненное непонимание - всё объединилось у Альфа в душе, и он решил, что станет ненавидеть их всех, оставшихся в гостиной! Да! Альфред с силой выдохнул, почувствовав, как расширяются ноздри. Его ненависть была двуединой, с непохожими друг на друга частями. Альф даже как-то вдруг удивился, что столь разные вещи носят почему-то одно название. Первая ненависть была процессом. Таким, что про него можно сказать что-то вроде «я проненавидел два часа». Делом, требующим концентрации, протяжённым и разным в каждой отдельно взятой точке. Альфред сжимал кулаки, воображал всякие гадости, вроде того, что по дороге на кладбище Вирджиния Харрис сломала не каблук, а ногу, или мистер Боуз, получив по голове гробом, уроненным доктором Келли, падает лицом вниз прямо в могилу. Довольно быстро в ход пошла уже всякая фантастическая отсебятина, где тётушки превращались в попугаев, куриц и гусынь, а после, нелепо курлыкая, одна за другой прыгали в большой кипящий чан с супом, где пузыри, лопаясь, подбрасывали вверх маленькие фонтанчики из вермишели. Кого-то беспощадно сек сам собой оживший брючный ремень, другие разбегались во все стороны от огромной закупоренной бутыли с лиловой жидкостью - ягодной настойкой, но в итоге падали, точно кегли под ударом метко брошенного шара. Ненавидеть так было весело - порой Альфу даже хотелось хихикать - и легко, ведь это разнообразное зложелательство ровно ничего не требовало. Вымышленные казни грели сердце, и Альфред вдруг даже представил себя чёртом, помешивающим кочергой тёмно-красные в бордовый отлив угли. А ещё это тепло почему-то ассоциировалось у Альфа с крепкими спиртными напитками. Он их никогда не пробовал, однако теперь был уверен, что после глотка виски внутри должно делаться именно так. Другая ненависть была холодной и очень-очень ясной. Её не требовалось раздувать, словно грозящий угаснуть костерок. К ней можно было обратиться после паузы - и вновь обнаружить неизменной, как останется прежним решение уравнения. Они все - тьфу! Дрянь. Гадкие людишки. Это так - и... что дальше? Вопрос поставил Альфа в тупик. Между тем он возник, от него никак не получалось отвертеться. Постепенно прочее отошло на второй план. Даже котёл, где всё продолжали тонуть тётушки, растворился в какой-то дымке. Альфред Кларк полулежал, прислонясь к стене, на своей постели. Вечерело. Слышалось, что кто-то уходит, и с ним прощаются - в частности явственно прозвучал голос пастора. А Альф вдруг понял, что вся его ненависть - ерунда, глупая и детская. Наверное, хуже бы было только, засунув голову под подушку, бранить всех взрослых вместе и каждого из них по отдельности «плохими словами». Мистеры Боуз, Бовен, Пинтел, доктор Келли, отец Захария - они никогда и не догадаются, что маленький Альфред у себя в комнате, оказывается, изволил их ненавидеть. Потому, что он отважно никак и ничем не показал им этого. Альф намеренно заводил себя. Провоцировал: если ты не трус, так пойди, в лицо им заяви, что думаешь! Пусть высекут! Пускай случится что-то. Плохое - но серьёзное, значительное. Пусть что-то будет! Камнем преткновения для Альфреда, о который он споткнулся, стала попытка хотя бы в первом приближении продумать этот разговор. Вы, отец Захария, негодяй, потому что... Дальше Альф придумать никак не мог. Альфред признал: ему не в чем обвинить всех этих людей. Так, чтобы себя не чувствовать лжецом, или разобиженным малышом, и в то же время чтобы они сами поняли, в чём же их обвиняют. Мистер Боуз, вы испачкали скатерть с фиалками! Миссис Харрис, вы заставили меня нацепить свой цветок - и из-за этого я не сумел поговорить с бабушкой! Все они, даже тётушки, не совершили ничего, что сами бы считали дурным, у них не было никакого злого умысла. Наоборот, участники похорон Матильды Кларк руководствовались лучшими побуждениями. В большей или меньшей степени, с какой-то долей присущих им по жизни пороков, но всё-таки. Каждый что-то делал, а в конце концов получилось... ничего. Да, именно! Ничего не получилось! Миновал день - длинный, вроде бы важный, а в нём - не склеенные кусочки. Нет итога. Хорошего. Плохого - такого, чтобы действительно можно громко, откровенно ненавидеть. А Альф не сумел дотянуться до бабушки. Так что у тебя тоже ничего. Ты пытался, но в последний момент тебя ужалила пчела. И тебе по сравнению с прочими тоже хвастать не приходится. Альфред задумался о пчеле. Зачем она это сделала? Какой смысл? Он не нападал на улей и уж конечно не стал бы давить пчелу специально. Ужалив его, она обречена умереть, а в противном случае у неё оставался бы шанс. Альф поворачивал мысль так и эдак, но в ней не возникало новых граней, не рождалось чего-нибудь интересного. Просто она - глупая пчела. Они жалят, если вдруг резко сдавить. Просто так вышло. Да… Просто... И пчела оказалась именно в этом бутоне из огромного множества цветов, которые можно найти в их окрестностях. И бабушка умерла именно сейчас, а не неделей раньше, или двумя позже. Её хватил удар... Вроде бы такое случается от внезапного потрясения. Но ведь ничего важного, не такого, как в иное время, в тот день не было. Так получилось. И везде то же самое. У всего есть причины, конечно. Кровоизлияние произошло из-за чего-то. В крохотном мозгу пчелы решение возникло из-за чего-то. Но это и всё. События-мячики катаются, подталкивая друг друга. Нет игры. Как если бы в бильярде шары сами перемещались по полю - и всегда можно было указать, кто кого ударил, иногда даже проследить несколько таких рикошетов, а вот люди, пытающиеся кием забить гладкий кругляш слоновой кости в лузу, отсутствовали. Нету смысла. Направления. Просто то, что мы видим. Приметы. Нагоняет тёмные грозовые тучи, значит скоро грянет гром. А вот и нет, миссис Смит! Не случилось! Не выпало сегодня хотя бы слабенького дождичка! Шары были близко, однако раскатились в разные стороны. И, коли так, то иного и произойти не могло. Нет ничего должного, более правильного, чем другое. Альфред встал, заходил по комнате. Его будто подталкивала в спину незримая, но твёрдая рука. Он мрачно, однако уверенно, с усилием раскручивал дальше свою идею. Так устроен мир. Просто вышло... Вот в сказках - длинные цепочки. Они тянутся, а герои вынимают звено за звеном, двигаясь от начала к концу. Бывают счастливые финалы. Есть трагические. Но всегда одно цепляется за другое. Есть история, которая способна завершиться хорошо, или плохо. Однако она будет развиваться. В ней есть должное, необходимое. Герой гибнет, подчёркивая хрупкость и уязвимость добра - он проделал свой путь В жизни - пчёлы, удары, пролетевшая мимо гроза. Воля человеческая простирается на очень короткое расстояние. Одни и те же усилия то оказываются приложены в нужную точку и в подходящий момент - оп, покатился шарик, то пропадают бесполезно. Думаем, что куда-то движемся, а это только мячики подтолкнуло нечто в ту же сторону, и запросто отвернёт потом в противоположную, когда до цели - руку протяни. И ничего неправильного, плохого, просто не такого, как до того, ты не делал. И мы не знаем... Миссис Смит пророчествовала: грозе - быть. Убежденная, что спасает окружающих от перспективы испытать на себе гнев стихии. А в итоге только сеяла суету, да заставляла нервничать. Зря. Напрасно. Люди говорят и делают то, что считают правильным. Что могло бы быть правильно. Но получается ложным. Бесполезным. Бессмысленным. Вот доктор Келли. Большинство эскулапов, которых приглашала Плющ для осмотров внука, видя, разумеется, что он вполне здоров, начинали, отрабатывая гонорар, выдумывать нечто чрезвычайно заумное – тут в дело вовсю шла латынь. Либо, с притворной честностью признавая свою неспособность разобраться в том, что именно беспокоит Альфреда, настаивали на дополнительном более подробном обследовании: в городе и за существенно большие деньги. В противовес им Келли был честен, настолько, насколько это позволял ему такт и положение врача. Он неизменно объяснял Матильде Кларк, что Альф ничем особенным не болеет, кое-где даже довольно настойчиво поправлял её. Однако это не мешало ему составлять огромный свод правил и предписаний, совершенно необходимых Альфреду, чтобы он мог «прожить долгую, здоровую и полноценную жизнь», которые после ухода доктора в интерпретации бабушки становились чем-то чудовищным. Это именно со слов Келли Плющ решила, будто от кофе может сделаться нервное потрясение, хотя тот лишь мимоходом упомянул, что у впечатлительных натур, особенно в сочетании с полнокровием, кофеин способен послужить катализатором болезненного возбуждения. Много было и других похожих вещей, из-за которых Альф недолюбливал, а временами вовсе ненавидел доктора со всей его искренностью и подлинным желанием помочь – при в целом равнодушном отношении к прочим медикам, из числа нанимаемых бабушкой. Келли решительно агитировал не только детей, но и взрослых против вредных привычек. С готовностью рассказывал о пользе дневного сна, умеренных физических нагрузок, правильного питания. Да так, что если не остановить его, доктор легко мог распланировать и расписать вам всё – от распорядка дня до обстановки в доме, от одежды до походки. И доказывать: поступая согласно его советам, вы обязательно обретёте лёгкость, свежесть и долголетие. При этом все знали о судьбе младшего брата медика. Мистер Абрахам Келли ещё до того, как Альфред стал жить у Матильды Кларк, лет так десять назад, свалился с крыши собственного дома, где решил сам переложить черепицу, и сломал позвоночник. Собственно, его недуг был одной из причин, по которой доктор Келли с такой не иссякающей энергией вёл практику: на содержание калеки, утратившего способность к какой-либо работе, требовалось немало средств. Год шёл за годом – но не менялось ничего. Абрахам Келли, неспособный пошевелить и пальцем, передвигался исключительно в кресле каталке. И никакие назидательные советы, на которые столь щедр его брат, вроде «непременно мойте руки перед каждым приёмом пищи не менее пяти минут», или «по возможности воздерживайтесь от жирного, особенно во второй половине дня» тут не помогут. Не дадут исцеления. Односельчане семейства Келли скажут сочувственно – «судьба». Но её здесь нет! Ни урока, ни кары, ни справедливости. Только голая действительность. Реальность. И никакого смысла. Альфред Кларк ощущал себя будто детектив, который открыл в ходе расследования неприглядную правду о ком-то для себя важном. И рад бы, чтобы было иначе, но вот - всё к одному. Не получается усомниться. В мире нет смысла. Совсем. В тот конкретный момент времени, когда Альф точно колючего ежа с осторожностью удерживал в голове своё «открытие», он не думал о Боге, однако, конечно, уже не верил в него. Бабушка просто умерла. Она не в Небесном Иерусалиме, а в гробу, что зарыт возле церкви. Может статься и ты сам завтра от чего-нибудь умрёшь. Упадёшь, ударишься головой о камень. Тут тоже не будет смысла. Держись осторожней, не становись на пути у катящегося шара - вот и весь секрет! Как появились люди и вообще живое? Ну, наверное, что-то куда-то закатилось, выпятилось – просто потому, что могло. Альфред не обладал нужными знаниями, чтобы выражаться конкретнее, а принцип в любом случае тот же самый. На нём держится мир. То есть ни на чём - вот и висит в пустоте. Может однажды свалится. Просто... Альфу было страшно тоскливо. Он почувствовал себя немыслимо одиноким и потерянным. Несчастным, хотя точно также всё могло бы оказаться совершенно иначе. Не сложилось. Именно для него. Вот и всё... Тем не менее, Альфред лёг спать. Ждать чего-то, караулить, думать, что если ещё посидеть с зажжённым ночником, то нечто изменится - тоже бессмысленно. Альф считал, будто постиг всё. Но главное событие в его биографии произошло не вечером, а ночью тех памятных суток. Откровение. Видение, преобразившее и словно Лазаря вернувшее Альфреда из тьмы гробницы к ясному свету. Началось всё удивительно естественно - и также Альф поверил происходящему, как веришь самому себе, тому, что окружает и наполняет твои дни. Он проснулся - и увидел свет. Нет, не с большой буквы, не сияние небесное, а просто пробивающийся из коридора в щель под дверью. Такой, который всегда возникал, если кто-то включал лампочку. Следом раздались шаги - слегка шаркающие: шурх-шурх через привычные, знакомые промежутки. И, наконец, постучав по своему обыкновению костяшкой указательного пальца о дверной косяк, вошла бабушка. - Здравствуйте, юный джентльмен. Она нередко поднимала внука так, предваряя будильник, в те дни, когда сама вставала рано. Чаще всего – если на утро был назначен визит очередного медика. Вот и теперь, наверное... Альфред смутно помнил, что ему снилось нечто скверное: вроде бы даже бабушка умерла, были похороны, но остатки кошмара быстро исчезли, растворились в уме, развеялись на какие-то небольшие клочки тёмного тумана, где нельзя было прочитать ни единого образа. - Привет. Как тебе спалось? Что видела во сне? - поинтересовался Альф, встряхнув головой и с удовлетворением отгоняя последние остатки морока, - Слушай, я, кажется, умудрился позабыть, какой сейчас день недели? Мне на занятия пора? - Альфред Кларк, не путай меня, пожалуйста, своими вопросами. Тебе сейчас предстоит важная встреча. Мы решили, что она необходима, чтобы ты мог справиться со своими недугами. Ну всё! Опять врачи! Альф рассуждал, есть ли смысл возмущаться, или не стоит ругаться с бабушкой попусту? Всё равно переспорить Плющ и убедить её в своём здоровье он не сумеет. Но вот это «твоими недугами»! Будто Альфреда в пору завтра в больницу укладывать! И вдруг... - Здравствуй, Альф. Голос отца он узнал немедленно. И обмер. Потому, что тут уже невозможен был никакой обман или игры памяти. Папы нет. Он умер. И, тем не менее... отец входил в комнату. Рядом с ним чуть позади стояла мама. Она смотрела на Альфреда со слезами в глазах взглядом, полным нежности. Бабушка Мод тихо отодвинулась в сторону, пропуская своего сына. Альф... это было слишком тепло, по-домашнему, чтобы бояться. И кого? Чего? Собственных родителей? Альфред куда больше страшился, что всё в мгновение ока исчезнет. Возникнут вдруг какие-нибудь глупые, неуместные детали, как это, выдавая его, иногда бывает во сне. Но нет. Папа приблизился уже почти вплотную. Он, кажется, старался быть строгим, но всё-таки улыбнулся Альфу. И тогда, ободрённый, тот заговорил, начав сразу с вопроса, показавшегося ему самым главным: - Папа..., я что, умер? - Нет, сынок. Просто нам с тобой нужно поговорить. - О чём? - О тебе. Скажи, ты забыл нас с мамой? - Что ты! В голосе отца было нечто, заставившее сердце Альфреда зайтись от обиды. Ведь это не так! Неправда! И как вообще теперь, когда они встретились, говорить об этом? ...У него столько вопросов! Он не знает, как... не может понять, как... Но Альф специально не задавал их, позволяя папе продолжать, а себе - надеяться. Верить, что всё получится именно так, как мечтается. Да… Что они останутся... - А, если помнишь, неужели наша жизнь и смерть кажутся тебе бессмысленными? Альфред вспомнил свои рассуждения, мысли, с которыми ложился в кровать. Единый связный поток времени восстановился у него в сознании. Он понял, отчего дух отца обращается к нему с такими суровыми вопросами, чего ради и по какой причине вообще состоялась эта невозможная встреча. Как там бабушка говорила? Они хотят помочь Альфу справиться с его недугами – уврачевать разочарование, исцелить от отчаяния! Они не могут допустить, чтобы он утратил веру в осмысленность мира. Всё понятно, но… Точно также это можешь быть и ты сам! Отошедший ко сну с мыслями, разбередившими ум, решив, что ни к чему и нечего ждать, но в итоге не приняв, не переварив до конца собственный новый взгляд на мир. Ты, создавший все эти образы, чтобы их устами самого себя переубедить! Так как понять!? Альфред вдруг уловил за самый кончик хвоста идею, в которой тоже не был уверен до конца, и, однако, вытягивал её, потому что других не было, и в его звеневшем от напряжения рассудке только она посылала лучик надежды. Шанс обрести ясность. Если бы Альф наверняка знал, что перед ним отец – настоящий, подлинный, то он соглашался бы с ним, что бы тот ни говорил. Радостный от самой этой возможности – быть с ним заодно в чем бы то ни было. А так… Альфред решил, что только споря сумеет выяснить истину. Если папа – лишь плод его воображения, то он не сумеет парировать доводы Альфа, у него не окажется никаких аргументов, которые тот уже не обдумал и не посчитал бы несостоятельными минувшим вечером. Зато если отец выскажет нечто, чего Альфред прежде не знал, что не смог сформулировать, то он не фантом и не мираж. Папа реальный! И Альфред, содрогаясь от тревожных предчувствий, отозвался вопросом на вопрос: - А бабушка? Или брат доктора Келли? Неужели он должен был непременно решить починять крышу в тот день? Оступиться, поскользнуться и за несколько секунд навсегда превратиться в калеку? Зачем? За что? Неужели за грехи? Я его не знаю, но... Быть может Абрахам Келли был дурным человеком, только даже если так - ведь он же ничего не понял! Что это - кара господняя, а не осклизлая поросшая мхом черепица сделала его беспомощной куклой! А сам доктор Келли - за что ему такая обуза? Если смысл есть, то он должен все объять, во всем в равной мере проявляться. Как... сила тяжести какая-нибудь. Я не могу ответить тебе «нет» на твой вопрос. Но ведь есть пчела, Вирджиния Харрис и дождь, который не выпал. И там я никак не могу увидеть, даже если очень стараюсь... Отец, что же ты молчишь!? Ну!? Что же ты...!!? В глазах у Альфа заблестело от слез. Он уже почти не сомневался, что все происходящее - не более, чем сон, и даже отчасти ненавидел стоящую перед ним фигуру - плод собственной слабости, уловку ума, которая, однако, не способна ни на что, кроме как сделать ещё больнее. Альфред Кларк кричал в голос. Ещё немного и он, пожалуй, вскочил бы с постели и бросился всем телом на незыблемо стоящего папу - фальшивого, ложного, бессмысленно явившегося сыну: чтобы боднуть - и развеять. Но в этот самый момент... - Природа, сынок. В ней все исполнено смысла, связано воедино. Крохотная былинка качается на склоне точно так, как колыхалась ее предшественница столетия назад. В звонком трепетании крыльев пчелы - эхо неизмеримого труда и великого делания. Ничто и никто не сомневается в себе. Идёт строго единственным путём, и радуется бытию. Пчела не сомневалась, не сожалела и не боялась, жертвуя собой. Для неё жизнь была абсолютно понятна. Мир Господень устроен гармонично, и все, что имеет в нем место, должно находиться именно там, где есть. Человек вкусил от запретного плода познания. Хитер был Змий. Не стали люди как боги, но великую божественную тягость возложили на плечи свои. С той поры первородный грех довлеет над сынами человеческими. Они обречены сами делать то, что совершил один лишь Бог на заре времён. Доискиваться до смысла. И делать выбор. Слаб и грешен суть человек - и часто ошибается. Люди были изгнаны из Эдема, но даже живя в цветущем плодоносящем саду они легко делают теперь себя несчастными. Не на Бога и великую его волю, но только на себя, собственную окаменелую гордыню, да на мозоли свои опирается человек. Так было годы и годы, покуда Господь в доброте и любви своей не послал на землю Спасителя. Люди все ещё мятутся – и так останется до самого Страшного суда, однако теперь есть помощь. Рука направляющая. Тот, кто страдает, верит теперь в долю лучшую, надеется на жизнь вечную - и облегчается ноша его. Господь любит всех, даже ошибающихся - и тем позволяет им исправиться, отказаться от того, что поставило их на горестный путь. В этом - смысл. Приближаться постоянно к Богу. Все искать и находить в нем. В мире ином, в царстве Господнем обрести всеконечную ясность... Альф изо всех сил старался вникнуть в слова отца, понять, пропустить через себя их мудрость, однако это было невероятно трудно. Одна идея владела всем существом Альфреда – и бурлила, билась, как разбуянившееся штормовое море, ударяла мощным давящим пульсом в виски, щекотала изнутри лёгкие, будто в самом деле наполненные горьковато-солёным воздухом. Но нет! Не солёные, а сладкие брызги мелкой взвесью счастья наполняли Альфа до краёв. За них. Сладкие! Лучше мороженого, абрикосового джема и карамели! В чём бы ни крылся смысл папиной речи, она совершенно точно не принадлежала Альфреду Кларку! Не являлась плодом его мысли. Он никогда не думал обо всём этом так, не догадался бы сформулировать подобным образом. А это значит…!!! Уже потом, много позже, Альфред много раз возвращался к тому, что услышал в ту ночь. Он припомнил каждое слово, все акценты интонаций. Выучил… Нет, слишком слабо звучит! Сделал частью себя эту краткую речь – и мог обращаться с нею также легко, как с пальцами рук. Прищёлкнуть, сжать в кулак, свести вместе, или согнуть в диковинную фигуру. В какой угодно момент времени, с любой скоростью, во множестве разных комбинаций, ища второе и третье дно за всяким прозвучавшим слогом, Альф молитвенно воспроизводил дарованную ему истину, постигая её суть – и будучи абсолютно уверенным, что до последнего своего вздоха сможет лишь приближаться к подлинному и полному пониманию. Но в тот самый первый миг ему не важен был ни посыл, ни содержание. И не нужно никакое назидание, пусть даже трижды святое и верное. Ответ отца как таковой заслонял всё прочее неопровержимейшим из доказательств. Папа реален! Он здесь, говорит со своим сыном. И всё – правда! Смысл, Бог, загробная жизнь, ангелы и сияющий небесный престол! Только… - А как же я!? Папа!? В чем смысл того, что я остался один!? Стоило Альфреду взглянуть со стороны на сорвавшуюся с его губ фразу, как она тут же ему не понравилась, показалась кощунственной теперь, когда сомнение ушло, уступив место вере. И уж точно недопустимо эгоистичной. Разве ж ты один, и не стало твоих родителей? Вот ведь они! Были, есть и пребудут подле Господа! С кем ты общаешься прямо сейчас!? Отцу просто неуместно слышать такой вопрос. Но в то же время Альф чувствовал – недопустима любая фальшь, какое угодно притворство. Это ещё кощунственнее, они хуже всего другого. В его резком, каком-то птичьем восклицании крылось то главное, так давно и мощно задававшее тон всему его бытию на свете, о чём Альфред не посмел теперь умолчать, оставить неозвученным, неотвеченным, тайным перед папиным лицом. Альф не рассчитывал ни на что конкретное. Он облегчил свою душу, снял с неё камень, чтобы дальше можно было не вспоминать в разговоре с отцом о тяготившем сердце якоре, цеплявшемся за вязкие, точно донный ил, думы. Может быть, только немного надеялся на то, что со своими горними знаниями папа, наверное, сумеет объяснить всё так, чтобы его сын никогда больше не возвращался к гадкому, страшному своему вопросу. А отец вдруг с мягкой доброй улыбкой потрепал Альфреда рукой по голове. Альфу сразу стало… просто хорошо. Наверное, он не остался бы разочарован, даже если б на этом всё и кончилось, а папа промолчал. Однако Джейкоб Кларк произнёс с обычно несвойственной ему многозначительностью, едва ли не придыханием: - Есть провидение Господнее и божия справедливость. Они суть – одно. Тебе, Альфред, отведено особое место в замысле Всевышнего. И, мало того, было предрешено, что однажды ты узнаешь об этом. Узреть прямо и явственно пророчество о своей судьбе и будущности - это великая помощь, опора во всём. Щит от искусов, надёжная твердыня посреди всеобщей зыбкости и неясности жизни человеческой. Чтобы закалить, подготовить и направить тебя – и чтобы не нарушить баланса справедливости по отношению к другим, тем тысячам и миллионам, которые тоже нуждаются в откровении, но не получат его никогда, мы, я и Алекс, должны были отойти от тебя. Стать незримыми. Но ты не был брошен. Сейчас мы здесь. А ты теперь по любви и состраданию божьему знаешь всё. Внезапно павший на спину груз невзгод и мук способен сломить. Тебя уже ничто не опрокинет. Ты сам отмерян по мерке дела, которое ждёт тебя. Креста твоего, о сын мой - и избранник Господень. Альфред оцепенел. Его распирало. Он чувствовал себя огромным океанским лайнером, где толпы пассажиров-мыслей стремятся первыми сойти на новые берега, теснясь и толкаясь на сходнях. И одновременно Альф весь был словно почти невесомая пушинка одуванчика, подхваченная ветром. Не знающая ещё толком ничего о том, что ей предстоит, куда и как её понесёт, где протащит, но торжествующая от самого пресуществления из земного в небесное. Впервые соприкоснувшаяся со своим настоящим предназначением – и невыразимо гордая им. Нельзя произнести сразу сто вопросов, двести раз изумиться, триста – поблагодарить. А по одной все те вещи, пришедшие одномоментно на ум Альфреду Кларку, даже самые тонкие из них, казались ему неподобающими моменту, слишком слабыми и суетными. И он так и стоял онемело. Но пусть не вслух, не при помощи слов – как-то же надо отреагировать! Сделать что-то… Альф перекрестился уверенным и плавным движением руки. Без раздумий – он и не сумел бы выбрать, оценить и сознательно положиться на один из вариантов: невозможно было вытащить ничего в той безумной мешанине, которую представляло сейчас его сознание. После Альфред видел в этом нечто вроде присяги: как средневековый рыцарь перед походом в Святую землю, он нанёс на себя символ Спасителя, чтобы дальше идти с ним. Повсюду и во всём. Но это будет потом. А в то мгновение комнату озарило вдруг новым особенным сиянием. С каждым следующим мигом оно всё прибывало, накапливалось, вливалось отовсюду, как если бы свет мог быть жидким. Альфу уже с трудом удавалось разглядеть фигуры мамы и бабушки. В нём возникло нехорошее предчувствие. Ему казалось, что вот-вот настанет конец чудесам. Его, пускай теперь совершенно другого, нового, получившего в руки потрясающее знание и сильного им, опять оставят. Он чувствовал, что родителям пора уходить… - Ты сообразительный мальчик, Альфред… Не нужно гневаться. Не пускай зло в свою душу. Мы преуспели в том, зачем явились. Твой собственный знак сказал нам об этом. Не бойся! Не унывай! Не забывай! - Папа! Постой! Папа!!! Бабушка двинулась в сторону двери позади отца, осторожно дотронувшись до его руки. Призывая следовать за ней. Мать, стоявшая возле самого дверного проёма, дернулась, рванулась грудью вперёд. Она в два шага приблизилась к Альфу, заключила его в объятия, прошептала: - Я люблю тебя, воробушек. Отпрянула. Свечение поглощало предметы, меняло будто бы самую суть вещей. Лица родителей тоже сияли теперь, а над их головами проступили подобия тонких ободов, состоящих из струй золотистого живого огня. Нимбы. Альф дрожал. И нет… не только из-за предстоящей неминуемой разлуки… нет, нет! Сам свет… Если на солнце, какой-нибудь озарённой им поляне, открытой площади, на пляже в конце концов чувствуется жар, то здесь Альфреда окатывало волнами мороза. Он точно оказался вдруг высоко-высоко в горах, даже ещё дальше. Где всякий миллиметр воздуха пронзён насквозь лучами, но малейшая капелька влаги тут же обернётся крошечной твёрдой искоркой, застыв налету. Там, где все легко-звонкое, но ты сам, не предназначенный для таких мест, влекомый в привычную земную юдоль, тяжелеешь. Альф вдыхал полной грудью, но не мог насытиться. Он глядел, не закрывал глаза, хотя они уже очень болели. Убеждённый: разорвись на мгновение связь взглядов – и тут же всё пропадёт. Через омывшие лицо слёзы, в их странном калейдоскопе, Альфред увидел… узрел… Как улыбался ему отец – и Отец. Одновременно. Потом – вспыхнуло, закрутило, охватило целиком. Но разве это важно? Альфред не верил в страх. Зачем? Он видел… …Альф едва не свалился с кровати. Измятая подушка, тумбочка, ночник. Яркий свет. …Нет - обыкновенный. Утренний. Ласковый, наверное. А Альфред трясся, приподнявшись и вытянув руки вперёд. Потом откинулся на спину. И заплакал. От радости? Горечи? Ото всего сразу. За несколько мгновений от выдоха до выдоха тысячи привычных понятий и представлений успевали перемениться у Альфа внутри, приобрести новый оттенок. Стать как бы листочком на огромном дереве, связавшем воедино всё, что Альфред знал и чувствовал по отношению к окружающему миру. На каждый удар сердца в нём приходился миллион мыслей. Среди них не было только одной: той, что всё с ним случившееся - обычный сон. Она в принципе не могла отыскать путь в сознание Альфа ещё очень долго. Потом – появилась, как знак честности перед самим собой, но ютилась и прозябала в углу самых бредовых, невероятных допущений. Нелепых и смехотворных. А в то утро… Идея холода, владевшая им и до дрожи потрясавшая тело, целокупная с образом немыслимой белизны и чистоты снега, понемногу оставила Альфа. Этот глубокий леденящий вдох, трепет от прикосновения к заоблачному, будто расширил его внутри, создал в груди дополнительное пространство. Необходимое место. В Альфреде поселилось непреходящее восхищение - тихое, но большое. Особенный, ни с чем несравнимый чуткий и тревожный восторг человека, приобщившегося к великой тайне. Альф не желал ни на что отвлекаться от её внутреннего созерцания, ничем лишним не хотел его замутить – но в то же время всё кругом напоминало об обретённом откровении, намекало на него, бередило душу. В мире есть смысл. Он живёт им. Ведь суть, закон и причина всему – это Бог. Великий – и равно любящий каждую травинку, былинку, частичку, существующую в его цельном замысле. Милосердный, дарующий в доброте чудеса. Явивший истину не кому-нибудь: взрослому, сильному, праведному, а маленькому мальчику, почти совсем лишившемуся веры. Не по заслугам, а по потребности. Да… По мерке страданий... Со своим знанием Альфред с полным, осознанным покоем принимал всё, что происходило вокруг него. Вновь Индия? Гластонский приют? Хорошо. В любой точке на карте с ним не случится ничего, помимо того, на что воля провидения. Взрослые принимали его спокойствие и отрешенность за шок, последствия вызванного внезапной смертью бабушки потрясения. А потому, имея готовое объяснение и как всегда убеждённые в правильности своих предположений, не пытались доискиваться до причины поведения Альфа у него самого. Для него же все события, в которых он участвовал, были чем-то вроде клавиш фортепиано - своё время Альфред, невзирая на заперт, наложенный Плющ, ухитрился тайно открыть крышку и в деталях рассмотреть устройство музыкального инструмента, стоявшего в гостиной дома Кларков огромным саркофагом. Они сами по себе не производили никакого звука, но только приводили в движение молоточки, которые в свою очередь били по струнам его души. Альфред был проникнут ожиданием чуда. Всё кругом намекало ему на возможность, достижимость нового прикосновения к внеземному. Это было ощущение, с которым ничего нельзя поделать, как невозможно, испытывая озноб, убедить себя, что на самом деле у тебя нет никаких поводов мерзнуть, и температура твоя напротив повышается. Умом Альф понимал уже тогда, в те первые дни и недели, когда Откровение ещё звучало в нём эхом: такие вещи не могут, даже не должны, наверное, случаться всякие сутки. Больше того: чудо, повторяющееся из раза в раз, перестаёт им быть, делается обыденностью. Он знал, что нет никаких оснований. Понимал – будет наглостью просить. И, невзирая на это, надеялся страстно, ни на что другое не тратя столько сил. Ему странным образом нравилось тогда всё плохое, что ему, новоявленному круглому сироте, приходилось претерпевать. Вернее, не совсем так, конечно. Чем чаще выпадали на его долю горести, тем с большим правом Альфред желал и ждал разрыва будничной канвы и погружения в пространство божественного. Бюрократическая волокита, морской вояж, в ходе которого Альф по большей части «целовался» со специальным пактом, или висел, перегнувшись через борт, равнодушие и тычки со стороны коллектива, где он, надо признать, даже и не попытался выстраивать какие-то отношения – всё было в строку. Нетерпение Альфреда улеглось лишь к исходу второго месяца, проведенного в приюте. И за это время он успел постепенно свыкнуться со своим положением и новым обиталищем. Дети, успевшие уловить безразличие по отношению к себе со стороны Альфа, по большей части им же и платили ему в ответ. Педагоги в свою очередь не питали в отношении Альфреда Кларка никаких особенных надежд, но, тем не менее, считали его славным мальчуганом: послушным, не склонным к требующей их внимания суете, бесконфликтным. Не создающим проблем – и что ещё нужно? Альфред прилежно учился, не перечил старшим, не задевал сверстников… и горел, полыхал внутри. Прежде он не мог и не смел рассуждать над тем, что именно составляло собой его предназначение. Только ждал чего-то – явного и бесспорного. Но время шло. Среди однообразия жизни в приюте собственная избранность стала для Альфа главным увлечением, хобби, тем, чем он занимал свободные часы. Не удивительно, что Альфред понемногу стал воображать эту свою предреченную будущность, подступаться к ней то с одного, то с другого конца. Он мог бы верить и так, вообще без всякого образа. Считать минуты и часы, без понимания того, о наступлении какого именно момента мечтает. Но с такой вот голой убежденностью никак нельзя взаимодействовать. Она просто есть. С ней не скрасишь досуг. Не “поиграешь”, хотя, конечно, даже в те годы Альф ни за что не осмелился бы употребить здесь это слово в полном его смысле и без оговорок. Уже тогда он посчитал бы его слишком, непозволительно детским. Альфред желал мысленным взором увидеть себя – такого, каким он однажды станет. Но для этого необходимо было по крайней мере наметить направление и контуры. Здесь в свою очередь сразу возникла проблема. Альфред не имел понятия, за какие качества оказался удостоен сыграть ключевую роль в божественных замыслах. Занимался Альф прилежно, не хуже прочих – но и не так, чтобы лучше. Где-то вовсе скорее был ниже среднего. Например, в математике, дававшейся ему со скрипом. Рисовал он, опять же, скверно. Хорошо пел, успевал по французскому языку, географии – и, разумеется, имел исключительно высокие отметки по Закону божьему. Альфред со рвением и даже жадностью заново знакомился с житиями святых и подвижников, чтобы в них, быть может, обнаружить искомый ответ. Но… Святые оказались очень разными. Кто-то вёл исключительно праведную жизнь едва ли не с младенчества, другие приходили к вере уже зрелыми людьми, или даже стариками. Суровые и веселые, времён седой древности и жившие сравнительно недавно, они, так или иначе, объединялись одной особенностью – способностью творить чудеса. Собственно, как быстро усвоил Альф, это и есть один из главнейших критериев святости. Укрощение диких животных, исцеление болезней, или даже грозные вещи, вроде того, как по молитве святого Патрика пытавшийся устроить на Пасху языческий обряд друид разбил себе голову о камень и тут же на месте умер. Альфред не умел ничего подобного. Да что там! Вообще ничего необычного! Он ушами-то не способен был шевелить, в отличие, например, от Гарри Бейлера! Джексон Вуд свистел на самые разные лады и ухал сычом. Трэвис Крокер показывал фокусы, заставляя появляться и исчезать всякие мелкие предметы, вроде пятипенсовой монеты, ошметка карандаша или грецкого ореха. Альфред Кларк был просто самим собой. Нет, разумеется, Альф им не завидовал. Но досадно было, что он – такое видевший, знающий суть о себе и обо всём на свете, не способен отыскать внутри то единственное, важное и необходимое, которое вручено ему Богом. А остальные запросто хватаются за всякую ерунду, за нелепицы – и довольны собою. Поглядывают на Альфреда свысока, как на бездарного, самого среднего среди обыкновенных. В тот момент вера Альфа была сильна, всеобъемлюща, но ещё недостаточно глубока. Сейчас Альфред явственно видел, как много суетного и грешного в тех давешних детских обидах. Но тогда он именно что делал первые шаги на нелёгком и долгом пути… Альф никому не рассказывал о пережитом, об Откровении: знал – не поверят. И к тому же, полагая этот эпизод жизни величайшим своим сокровищем, относился к нему с исключительной бережностью. Ошибка. Заблуждение, где в прекрасном чувстве любви проявляются пачкающими пятнами первые признаки скаредности. Разве ты разуверился бы в увиденном, утратил воспоминание о нём, какими бы ни были слова окружающих? Нет. Истинная вера всегда отважна. Ты умолчал, не пожелал делиться, хотя для кого-то твой рассказ мог бы послужить и наставлением, и утешением, а может и вовсе спасением. Здесь крылся корень проблемы, зла, слабости, которую Альфред Кларк видел в себе и поныне. Парадоксальным образом он, непоколебимый в Боге, всё связавший с ним, совершенно не ощущал внутри силы проповедовать. Нет-нет, Альф всегда с готовностью и твёрдостью признавал собственное христианское исповедание, ни в коем случае не стыдился его и о нём не умалчивал, если спрашивали. Но помимо этого… Он робел, стеснялся, чувствовал себя недостаточно подготовленным, чтобы разъяснять другим Господа, его волю и установления. Претендовать на то, чтобы нести истину. В этом можно бы было усмотреть скромность и смирение, сами по себе праведные. Однако перед внутренним оком совести Альфред признавался – всё гораздо хуже: у него нет потребности направлять заблудших овец в стадо! Мысль об этом – всегда обязательство, долг, принуждение. Отчасти Альф объяснял своё равнодушие тем, что по сравнению с Откровением, любые попытки просто говорить словами о Всевышнем – и так привести к нему, мнились ему неказистыми и слабыми до нелепости. К тому же Альфреду казалось, что торопить человека на дороге к спасению бессмысленно, а то и вредно. Это не работа, которую нужно непременно выполнить к какому-то сроку, и не важно, что здесь – недоделка, тут – оплошность, а вон там и вовсе сделано вся тяп-ляп. Богу не нужна видимость, и его нельзя обмануть. Только людей. Любой лицемер может произнести символ веры, делать что-то необременительное из обряда - не поняв сути, не изменившись в душе. И что? Таких Альф вовсе не считал действительными христианами. Хотя вообще отношение Альфреда к прозелитизму и несению Слова было довольно своеобразным. Тут как раз приходят на ум опять те далеко ушедшие дни, первый его год в гластонцах. Альф тогда, отчаявшись открыть в себе нечто волшебное, или хотя бы зерно-зародыш какой-то непохожести на прочих, приличествующей избранному, решил – ну и ничего, ладно. Вообще всё как раз правильно. Господнее чудо – не магия чародея. Оно свершается, когда для святого становится недостаточно обычных человеческих сил, чтобы справиться со своей миссией. А ты? На что тебе сейчас не хватает сил? Да ведь ты даже ничего толком пока не попробовал! Сперва Альфред начал жестко соблюдать пост, много молиться. Это оказалось трудно, однако, в общем он справлялся. Кроме вышеперечисленного в стенах сиротского дома мало что можно было содеять на ниве веры (как, во всяком случае, казалось тогда Альфу-мальчишке). Поневоле он опять возвратился к мыслям о предстоящем, лежащем впереди на жизненном пути. Самым отважным, опасным, таким, где можно исчерпать все возможности и уповать лишь на подмогу с небес, вариантом Альфреду виделось миссионерство. Тропики с полудикими и порой агрессивными племенами, ядовитыми ползучими гадами, экзотическими недугами и прочим в том же роде. Вот там может потребоваться чудо, чтобы спасти прихожан от напасти – малярии, лихорадки, или прогнать навеки прочь из округи всех змей, вроде как всё тот же святой Патрик из Ирландии. На самом деле, конечно, это была простая романтическая фантазия паренька, недокормленного приключенческими книгами, не начитавшегося всласть историй про пиратов, Робинзона и Гулливера. И, тем не менее, Альф вполне серьёзно увлёкся изучением регионов и народов Земного шара, особенно таких, где сохранялась даже теперь, в нынешнее прогрессивное столетие, сияющее электрическими огнями, густая египетская тьма. Альфред учил языки и за несколько лет освоил, помимо родного, французский, португальский, немецкий и, конечно же, латынь (причём последнюю из-за отсутствия древних языков в программе приюта – как умел сам, по книжкам). Он мог наизусть перечислить, например, все шестнадцать главных атоллов Островов Гилберта, или не без успеха попытаться произнести пару щелкающих согласных из чудного наречия бушменов (на удачу Альфа майор Фелпс – отставной сапёр, ставший в приюте учителем химии, некоторое время прослужил как раз в Южной Родезии, где имел возможность вживую слышать, как щебечут, общаясь друг с другом, его носители). В то же время во всём этом было на самом деле очень мало вероучительного. Почти также Альфреда интересовала и биология. Он видел остроумность и меткость некоторых догадок Дарвина и на пару с педагогом - мистером Соммерсби искал способы увязать их с Библией. Альф без особенного неприятия читал даже про австралопитеков с неандертальцами, а из существующих ныне зверей был просто очарован громадинами кашалотами – и мечтал однажды увидеть их вживую. Но ведь не китам и дельфинам же Альфред собирается проповедовать! Морские животные, рыбы, всевозможные проворные крабы и величественные ширококрылые альбатросы, а также, конечно, опасные кровожадные акулы, которых он отвратит от вод, где рыбачит его паства, занимали в уме Альфа несравненно большее место, чем регулярные, обыденные обязанности священника. А с определённого момента и им пришлось потесниться, ибо львиную долю альфредова сознания завоевала и воцарилась на покорённом пространстве музыка. Хоровое пение. Началось всё со случайности. Мистер Хетеринг, который вёл занятия по родному языку, задал классу выучить и представить перед всеми любое стихотворение, только чтобы оно было не короче трёх строф. Альфред мучился выбором, пока ему не пришло в голову: он ведь уже знает со времён жизни у бабушки много замечательных произведений – псалмов и гимнов, несомненно поэтических. Альф решил прочитать своё любимое «О, благодать» - и только уже выйдя к доске понял, что не сумеет сделать это никак иначе, чем пропев его: без ритма и мелодии слова просто отказывались являться из недр памяти. Мистер Хетеринг оценил выступление Альфреда на А+, похвалил его за исполнение, а потом совершенно неожиданно заявил, что сегодня же определит юного Кларка в Гластонский хор мальчиков, находившийся на попечении мистера Сильвстедта. Этот рослый мужчина скандинавского происхождения был постоянным предметом разного рода историй в рамках своеобразного фольклора обитателей приюта, особенно младшеклассников. Пожалуй, именно про него рассказывали больше всего излюбленных юными сорванцами коротких страшилок. Повод, в самом деле, имелся. От рождения мистер Сильвстедт был бесцветно-белёсым, почти альбиносом, и напоминал стереотипного вурдалака. Мало этого, он получил весьма тяжелое ранение – осколок сильно посёк ему правую сторону тела, а рука стала сухой и почти не сгибалась. Уже после того, как ему довелось лично познакомиться с несчастным мистером Сильвстедтом, Альф узнал, что в старших группах к нему относятся совершенно по-другому: он известен всем под прозвищем «Сильвер» – по созвучию и из-за хромоты, и его совершенно никто не боится. Но зато тем, кто моложе, ребята-подростки охотно рассказывали разные небылицы. Порой с медицинским подтекстом: дескать, он - безумный маньяк, который сам себя порезал ножом. Иногда с мистическим, вроде того, что Сильвстедту в столовой всегда накрывают отдельный стол, поскольку он не выносит чеснока и требует, чтобы духу его не было у него в пище. На самом деле из-за всё того же ранения мнимый вампир вынужденно ел очень долго – повреждения внутренних органов требовали тщательного пережевывания практически любой еды. Хватало и других версий в том же духе. Когда мистер Хетеринг принял своё решение, у Альфреда не было своего опыта, или кого-нибудь, кто мог бы его просветить, так что Сильвстедта он побаивался. Однако в целом воспринял Альф новость куда спокойнее, чем большинство других одногодок-гластонцев, если б те оказались на его месте. Вера помогала ему. Впрочем, хватило буквально пары занятий, чтобы все опасения Альфреда развеялись раз навсегда, как их и не бывало. Сильвстедт оказался человеком, по-настоящему радеющим за собственное дело. В прошлом военный музыкант, теперь он вкладывал все силы в своё скромное детище – хор Гластонского приюта. До появления Альфа там было всего десять исполнителей. В итоге сделалась дюжина – почти сразу после Альфреда добавился ещё Джексон Вуд. Ну тот самый, который свистун-виртуоз. Мистер Сильвстедт любовно именовал подопечных апостолами. Чаще – с доброй иронией, но порой, когда пение им действительно удавалось – с гордостью, почти серьёзно. Альф радовался одобрению мистера Сильвстедта, тем более, что тот нередко выделял его в ряду прочих, даже ставил в пример. Между ними вообще установились особые, более доверительные, отношения. Мистер Сильвстедт был в общем доволен своими занятиями, однако хотел добиться чего-то большего, а Альфред казался ему выбивающимся из ряда, способным стать не любителем, но профессионалом, мастером. Солистом. С этим был связан ещё один нюанс. Именно по той причине, что он питал надежду – однажды Альф шагнёт дальше – мистер Сильвстедт считал для него совершенно необходимым сначала вполне освоить хоровое пение, как основу, на которую можно будет опереться. Альфред же не загадывал далеко. Ему просто нравилось то, что они делали. Этот изумительный дух, витающий в сводчатом зале, где раздавались, звуча в унисон, славящие Бога строки. Новые песни, которых он не знал прежде. В составе дюжины Альф выучил «О, ты, спустившийся с небес» и «Господь любезный, всех людей отец». Последняя нравилась ему особенно сильно, вызывая неведомые никому другому, но такие острые и горячие для него ассоциации. Альфред вкладывал всю душу в мелодию, сердце его участвовало в ней не меньше, чем губы и лёгкие. Он не признавал ничего меньшего, чем полная самоотдача, ведь пел для Отца. Но именно это вызывало неудовольствие у контуженого хормейстера: партия Альфа порой весьма заметно выступала из общего сплочённого ряда, а то и перекрывала других. Мистер Сильвстедт ругался, Альф почти не спорил, но внутренне недоумевал: как можно, обращаясь к Всевышнему, заботиться о Джексоне Вуде, который, видите ли, вчера напился холодного молока и сегодня может сорвать голос? Да и вообще… Если кто-то недотягивает, то разве избраннику божьему позволительно ориентироваться на отстающих? Нестыковки множились, некоторые из ребят стали выговаривать Альфреду на пару с учителем, а кое-кто вовсе начал намекать, что разберётся с выскочкой по-свойски. Альф не особенно их пугался, а вот перед мистером Сильвстедтом было неудобно… Выход из положения нашёлся сам собой. Альфред не станет снижать планку, обращаясь к Господу. Но он вполне может, будучи на занятиях хора, петь не для него, а для мистера Сильвстедта. С меньшей мощью чувства, зато так, как тот хочет. Произнося положенные слова, Альф воображал теперь не вгоняющий в дрожь свет, не текучее сияние, не родителей, а как расплывается в улыбке некрасивое белобрысое лицо – наставник доволен. Хор Гластонского приюта постепенно слаживался и нарабатывал мастерство. В какой-то момент, договорившись с директором, мистер Сильвстедт умудрился организовать для сирот несколько выездных выступлений. В числе прочего – в калькуттском Соборе святого Павла, главной кафедре всей колониальной зоны. Наверное, мистер Сильвстедт и сам не ожидал, что это ему удастся. Собирались туда в спешке, будто на пожар, времени на то, чтобы познакомиться с городом, не нашлось совсем. Тем сильнее Альфреду запомнился сам собор – большое готическое строение со строгими формами и колокольней, немного напоминавшей Биг-Бен. Все очень волновались, даже Альф, неизменно остававшийся самым спокойным из двенадцати певцов. Альфред был убеждён, что в целом исполнение вышло не особенно хорошо – ниже их уровня. И именно из-за излишнего мандража и беспокойства. Нет, Альф всё равно радовался поездке, возможности посмотреть на что-то новое и четко отпечатавшемуся в уме ликованию учителя, когда тот сообщал своим подопечным о предстоящем вояже в Калькутту. Однако он даже и не подозревал, что последствия выступления могут оказаться весьма значительными, если не определяющими для его собственной судьбы. Между тем через пару недель после возвращения к Альфреду Кларку пришёл директор. Именно так! Не его вызвали в кабинет, а сам генерал Карлайл явился, чтобы забрать Альфреда для беседы. Альф и перепугаться толком не успел, когда его представили отцу Томасу, доверенному лицу епископа, который специально прибыл, чтобы уладить необходимые формальности, касающиеся мальчика. Альфред не сразу понял, что именно происходит, и сперва решил, что его собираются, так сказать, выдать на расправу. Он тут же нафантазировал себе уйму ерунды, вроде пропавшей церковной утвари, в исчезновении которой от чего-то заподозрили именно сироту-гластонца, и прочее в подобном роде. Когда, наконец, Альф разобрался, что и как, то едва не ахнул. Оказалось, Его Светлость епископ был очень впечатлён пением хора Гластонского приюта, и пожелал побеседовать с его руководителем. А мистер Сильвстедт, принимая похвалы, взял, да и выделил особо Альфреда, живописал его талант, даже лично поручился за мальчика. Столкнувшись с таким напором, епископ проявил интерес и направил человека, который по договорённости с директором дважды инкогнито присутствовал на репетициях, сидя за ширмой. И он, то есть отец Томас, тоже признал несомненно выдающиеся способности Альфа, соответствующим образом изложив Его Светлости результаты своей миссии. В общем, конечный итог таков: епископ просит разрешения перевести ребёнка в церковный приют под Калькуттой, чтобы в дальнейшем он мог обучаться как полноценный певчий. Генерал Карлайл в принципе не имел ничего против подобного плана, однако посчитал необходимым все же поинтересоваться мнением самого Альфреда. Альф чужим деревянным голосом поинтересовался, должен ли он ответить немедленно, здесь и сейчас? Директор не без некоторого раздражения отозвался в том духе, что, конечно, у него есть время подумать, только не стоит им злоупотреблять – отец Томас не может себе позволить надолго задержаться в гостях у гластонцев. Таким образом, в распоряжении Альфреда сутки. Этот день стал одним из самых значимых в биографии Альфа. Конечно, не в такой степени, как другие даты из того же ряда, вроде смерти родителей, или бабушки. Тем не менее, именно тогда внутри у Альфреда острым шипом поднялась идея… альтернатива, два зла, две угрозы, от мыслей о которых ему не удалось окончательно отделаться даже теперь. Сцилла и Харибда... Альф отказал отцу Томасу, чем несказанно удивил всех участвовавших деле взрослых, а мистеру Сильвстедту нанёс страшную обиду. Учитель не понимал причин, побудивших его так поступить, тем более, что Альфред и сам не мог изложить их откровенно. Хормейстер предположил, что виной всему романтический интерес – дескать, вошедший в подростковую пору юноша не пожелал оставлять некий предмет воздыханий. Он попытался побеседовать с Альфом на эту тему, попробовал по возможности мягко, без нажима, намекнуть ему, что такие ранние чувства редко бывают прочными. Альфред только хлопал глазами. Женский пол был здесь совершенно ни при чём, но робкие попытки объяснить это и хоть как-то – издали, косвенно - показать те истинные чувства, которые терзали Альфу душу, натолкнулись на стену непонимания. В конце концов, мистер Сильвстедт окончательно уверился в том, что лучший ученик, его протеже, скрывает от него правду. Причём неискусно, лениво. Не только заранее не потрудившись поведать наставнику о том, что для него есть вещи важнее музыки, но и теперь демонстрируя своё пренебрежение. Сильвстедт стал придирчив, он намеренно начал выдвигать в противовес Альфреду других ребят и среди них даже Вуда. Тогда Альф ушёл из хора. Окончательно, навсегда. В этой ситуации он уже не сомневался в правильности своего решения. Однако над первоначальным посылом, побудившим его отвергнуть предложение епископа, Альфред продолжал размышлять ещё очень долго – вплоть до самого знакомства с Эндрю Дарлтоном и некоторое время после. Пение удавалось Альфу, захватывало его, вызывало позитивные эмоции - как само по себе, так и видимыми успехами, одобрением окружающих. И одновременно в нём, хотя и посвященном как правило Богу, не было того самого заветного господнего чуда. Альфред был одарён, да, это признавалось всеми. Не гениален. Музыка не могла даже в отдалённой перспективе стать той самой сферой, где явит себя миру его избранничество. По крайней мере, сам Альф не верил в это. Между тем сказать «да» отцу Томасу означало определиться со своей стезёй на годы вперёд. Обрести профессию. Место в жизни. Принять на себя обязательства. В частности, перед конкретным кафедральным Собором святого Павла в Калькутте. И оттуда нельзя будет так просто ринуться за знаком, когда тот, наконец, предстанет перед Альфредом Кларком. Больше всего Альф боялся, что «врастёт», неподвижно укоренится на ложном, не своём месте, опустит шоры на глаза – и не заметит знамение. Уже покинув коллектив мистера Сильвстедта, Альфред немного изменил акценты своих рассуждений. В окончательном виде мучившая его дихотомия выглядела так. С одной стороны, имея Откровение, зная о своей судьбе, потянуться к тому, что нравится и удаётся, наметить дорогу в жизни просто следуя своему желанию, означает страшное: неверие в божий промысел, либо противоборство с ним. Истинно сатанинский грех! С другой - вечная «готовность» неведомо к чему грозила выродиться в праздность. Убеждённость в собственном величии, избранности, в том, что тебе должно быть дано больше, чем другим, причём в любом случае… Что это, как ни чудовищная гордыня!? Альфред до боли в висках и тяжелых век ломал голову над концепцией предопределения. Всевышний никогда не лжет. Он всесилен, его речения – высшая истина. Означает ли это, что, коль скоро было сказано «ты избран», пророчество сбудется в любом случае? И Альф может теперь творить и думать что угодно? А если он отречётся от Бога? Восславит дьявола? Снимет крест? Если станет нарушать заповеди и предаваться страстям? Неужели и это ничего не изменит? Нет. Так не должно быть! Но тогда выходит, что Откровение по большому счёту есть ничто: нужны определённые условия, чтобы оно свершилось. А тебе они неизвестны. Понятно, нельзя грешить. Что можно, нужно делать!? Ждать? Так ведь можно досидеть до морщин и беззубого рта, по существу вовсе не начав жить! Бессмысленно брести в ослеплении тщеславия. Искать необходимое? Как? Разумом выводить формулу святости и чуда!? Ересь и блудомыслие! И чем проверить, на ту ли дорогу ступил? Не лишился ли как раз этим самым божественной награды, ожидавшей терпеливого и непоколебимого в вере? Не разминулся ли с нею? Но как же!? Что тогда остаётся!? Альф очень боялся так и остаться на перепутье. Он был беспощаден к себе, требуя полнейшей самоотдачи. Наиважнейшее положено на весы! Отступиться – по лености, недомыслию, или чем-то иному – не важно, означает предать его! Он раз за разом подхлёстывал самого себя, делал поводом для укоризненных замечаний со стороны собственной совести любую отвлеченную вещь, вызывавшую у него интерес. И в итоге… Альфред был вполне привычен к труду, в том числе и умственному. Однако тут ему пришлось худо. Всякий час, каждую свободную минуту он тратил на решение задачи. Ему уже не надо было принуждать себя – неотвеченные вопросы сами вставали перед внутренним взором, стоило лишь хоть немного отвлечься от прочих дел и занятий. А иногда – даже этого не дожидаясь. Неотвязная идея стояла, точно гора, заслоняя собой все пути и дороги, которыми только могла двинуться мысль Альфа. И он штурмовал её. Грозно – и устало. Горше всего было понимание – есть потуги, усилия. Прогресса – нет. Альфред Кларк толкал сизифов камень, который не менялся, не убавлял в весе. Его можно было лишь однажды единой цельной попыткой водрузить устойчиво на самой вершине. В противном случае – всё равно, что не было никакого упрямого нажима. Напряженного разума, подобного кулаку - сжатому, так что пальцы белеют. Альф в принципе не отличался разговорчивостью, а тогда, на протяжении нескольких недель после окончательной размолвки с Сильвстедтом, мог разве что односложно отвечать, если к нему с чем-нибудь обращались. При этом число тех, кто пытался завязать с ним разговор, как назло, резко возросло. О том, что Альфред покинул хор, знали многие его однокашники. Почему он так поступил – никто. В сочетании с его хмурым обликом, плотно сжатыми губами, отсутствующим выражением лица, а главное – дурной репутацией мистера Сильвстедта, это породило массу теорий. В том числе таких ужасных, что Альф потом стыдился своего поведения и особенно дававшую почву сочинителям загадочной драматической немоты, из-за которой про приютского хормейстера начали ходить совсем уж непристойные и омерзительные толки. Мистер Сильвстедт этого не заслужил! Скорее уж наоборот сам Альфред считал себя виноватым после оставления «апостолов». Кто-то просто любопытствовал, иные сочувствовали Альфу. И те, и другие желали знать подробности произошедшей в хоре истории, робко, а порой даже достаточно настойчиво наседали на «ломающегося, как девчонка», или «такого несчастного, но нельзя же всё держать в себе» Альфреда. В другое время он сам внёс бы в дело ясность – хотя бы для того, чтобы его оставили в покое, не говоря уж о вполне честном желании очистить доброе имя мистера Сильвстедта, но Альф, сосредоточенный на решении внутренней дилеммы, тогда соображал откровенно плохо. Его просто не хватало на какие-то ещё посторонние рассуждение, не вписывающиеся в сложившийся и устоявшийся порядок. Кончилось тем, что все интересующиеся буквально поневоле, за отсутствием других источников, стали прислушиваться к Джексону Вуду, даром, что он был известен под прозвищем «Свистун» – и отнюдь не только за свои дарования в извлечении звуков. Недавний товарищ Альфреда частенько привирал – и неоднократно бывал на этом пойман. Однако на безрыбье… Вуд же в свою очередь излагал произошедшее весьма своеобразно. Он безоговорочно снимал вину с мистера Сильвстедта, но не из стремления восстановить справедливость, а ради того, чтобы сделать Альфреду гадость. Зачем ему это было надо? Просто из вредности? А может в нём жила жестокая ревность за то, что некогда мистер Сильвстедт из двух новичков хора сделал ставку именно на Альфа, его растил как лучшего ученика? Альфред так и не понял. Как бы то ни было, Вуд, не скупясь на черную краску, изобразил Альфа эдакой самопровозглашенной примадонной, капризной и зацикленной на собственной персоне. И на этой почве со всеми рассорившейся. В деталях Вуд, смекнув, что опровергать его никто не спешит, ещё и лгал вовсю. Альфред не знал точно, но, кажется, в итоге родилось сразу несколько версий, где каждая следующая обрастала по сравнению с предыдущей всё более яркими подробностями. Не сказать, чтобы вудовым россказням так уж доверяли, скорее на Альфа крепко обиделись именно за нежелание им оппонировать. В отместку за такое пренебрежение, все стали делать вид, словно бы приняли бредни про «примадонну» за чистую монету. Больше года потом Альфреду пришлось налаживать отношения даже с теми, кого он считал приятелями. Вуда за всё хорошее ему хотелось едва ли не поколотить. Впрочем, конечно, Альф подавил в себе это желание. Во-первых, поскольку мелочность и гнев в принципе не пристали христианину. Во-вторых же, поскольку эта история, когда восприятие другими его персоны резко изменилось, кое-чему Альфреда научила. Он осознал, что сам – не константа, а ещё одна переменная в своей задаче. И именно это отчасти помогло ему отыскать, наконец, ответ. Альф выбрался из лабиринта, сменив точку отсчёта и постановив: Откровение непреложно. Оно не может быть ложным или истинным – в отличие от тебя самого. Вот в чем суть. Истинный Альфред Кларк есть избранник господень. Ложный им не является – и до этих пор предначертанное не исполняется: оно просто никак не связано с Альфом. Отсюда разом исключалось и самоустранение от окружающей действительности в пользу пассивной надежды на пришествие чуда, и наполненное собственной алчущей чего-то волей движение в ту или иную сторону. Альфреду надлежало каждодневно жить как обыкновенному человеку, не возносясь и не тратя душевных сил на то, чего пока нет, одновременно ни на секунду не забывая о пророчестве. Не снимая с себя обязательства сделаться истинным, повинуясь воле Всевышнего. Покуда Альф жил в приюте, у него получалось следовать выработанному установлению без особенных трудностей. Неизменно занятый всевозможными делами учащегося-школьника, Альфред существовал размеренно и плавно, без рывков – будто веточка плывёт в неспешном мутноватом потоке. Он с утроенной добросовестностью подходил к своим обязанностям, был вежлив и приветлив, регулярно закалялся телесно, чтобы к нему быт не ворвалась вдруг болезнь, а в решающий час, если тот настанет, слабость физических сил не подвела его. В подобном бытии было мало радостей, но также немного и горестей. Покой… Он нарушился с наступлением последнего учебного курса, когда необходимость сделать-таки выбор - принципиальный, масштабный, начала надвигаться на Альфа с неотвратимостью и угрюмой мощью обрушившегося с горной вершины камнепада. Школьно-сиротский этап вот-вот окончится. Тебя попросят вон, ты перестанешь быть гластонцем. Придётся зарабатывать на хлеб насущный, наниматься куда-то. Задуматься о доме, сфере деятельности. Возможно, о семье. Равновесие нарушится. Его никак не получится сохранить. Если заветное не свершится теперь же, сейчас, в ближайший месяц, два, три, уже много - пять, то… Заканчивать свою мысль Альферд Кларк почти никогда не смел. Всё кругом наводило Альфа на размышления. И досужие разговоры парней, и важные напутствия преподавателей, и вывешенное в коридоре на втором этаже левого крыла расписание экзаменов для выпускных классов. Альфред казался самому себе слепцом среди зрячих, причём мнимым, зажмурившим глаза, лишь бы только не смотреть вперёд. Альф не мог не ощущать, как неспешно перекатывающиеся волны времени делаются упруго-твёрдыми, по мере сужения русла в преддверии обрыва. Водопада. Помимо воли он начал считать, цедить дни. Бездействие тяготило его почти физически – настолько, что с дозволения преподавателя физкультуры, благо многолетняя репутация добросовестного и уравновешенного ученика давала такую возможность, Альфред взялся дополнительно заниматься в спортивном зале во внеучебное время. Пытаясь противодействовать нарастающему подспудному напряжению, Альф нарочито расслаблялся – и в итоге, сам тому удивившись, делался в такие моменты до смешного рассеянным. Тогда, чтобы изгнать поселившееся где-то чуть ниже затылка чувство, словно бы он стоит на песке, а тот осыпается, уходит из-под ног, Альфред начал воображать разные возможности, благодаря которым срок его пребывания в Гластонском приюте может продлиться. В общем-то, таких гипотетических обстоятельств на поверку было немало. Да только Альф вскоре поймал себя на том, что он не просто фантазирует, а планирует! Перебирает варианты, группирует их по критерию практической осуществимости! Этот факт Альфред расценил как самое настоящее преступление. А ещё – большую подлость, непонятно из какого источника проистекающую, похожу на Уробороса, самого себя кусающего за хвост. Нет, действительно, ну что это такое!? Уповая на одного Господа и потому с тревогою приближаясь к моменту, когда, так или иначе, придётся по собственному хотению прокладывать в жизни дорогу, в итоге начать этого мига бояться. Причём насколько, чтобы замысливать именно своей волей и действием как-нибудь оттянуть предстоящий час! Не без усилия, Альф вовсе запретил себе думать о будущем. Всякую мысль, пытающуюся протянуться далее, нежели к какой-то текущей, каждодневной, практической нужде, он безжалостно прерывал, будто семафор зажигая в собственном уме. Месяц или около того Альфред Кларк прожил так… а затем понял: больше не может. Дни начали распадаться на части. Обращаться в бессвязный сумбур, где по отдельности действия как будто имели смысл, а вместе казались безумным, бредовым нагромождением. С ужасом Альф узнал эти образы и ощущение: в последний раз оно посещало его в день похорон бабушки Мод! До Откровения! Тогда Альфред решил поменять всё и в корне. Вера! Вот – главное! Только она неизменно крепка, на неё надежда! Ею он спасётся! Не делать вид, что всё остаётся неизменным, но и не мудрствовать, а чувствовать сердцем! Альф уподобился христианам Средних веков, услышавших, что вот некий богослов, перетолковав Апокалипсис, по-новому исчислил дату Судного дня – и до неё уже подать рукой. Что делать? Бросить всё? В стенании и плаче покатиться по лику Земли, понимая: за оставшийся срок не перепишешь собственную биографию, не уравновесишь прошлое, не искупишь грехов? Нет. Но и жить как прежде нельзя, невозможно! Молиться – горячее. Глубже всматриваться в земное, чтобы увидеть за ним иную суть. Озарить любовью всё в мире, что вчера было только фоном, ведь в последние дни не бывает обыкновенных вещей. И верить… Альфред вставал – и первым делом улыбался ещё не случившемуся, но абсолютно неминуемому чуду. Не важно, что сегодня на календаре! Сроки – для людей. У Бога времени всегда достаточно. А ты – в его руках. Он пытался радоваться всему, что этого мало-мальски заслуживало. И даже тому, что хотя бы условно могло выступить поводом для тёплого чувства. Звонкому и свежему весеннему дождику. Радуге, что возникала после него яркой аркой. Вкусному фруктовому салату, который подали на обед в качестве десерта. Альф силился не только сам ходить с этим чувством, стараясь уберечь, не расплескать его, но по мере возможности делился своим оптимизмом с окружающими. Специально, намеренно усложняя себе задачу. Впрочем, это как раз неправильный подход: настоящая вера неистощима, её хватит на всё и для всех. Он много улыбался, с готовностью подбадривал и говорил нечто воодушевляющее каждому, у кого замечал на лице тень уныния. А ещё подолгу молился – не за себя, потому что считал это сейчас недопустимым, но за всякого попадающегося ему в течение суток гластонца, с которым перебросился хотя бы тремя-четырьмя словами. Это стало его новым, но твёрдым правилом. Альфред страшно выматывался. Ночи у него тогда были тёмными колодцами без сновидений, куда он кувыркался, летел отвесно – и даже, кажется, ощущал начало этого падения в последние мгновения бодрствования. В целом, конечно, упование на веру было скорее не облегчением, но испытанием. Впрочем, настолько полно и всеобъемлюще его охватывающим, что уже это виделось Альфу большим подспорьем. Периоды лёгкости и окрылённости сменялись волнами совершенно других эмоций. Порой довольно неожиданных. Альфред не позволял себе рассуждать о важном, ждать его, наделял значением минутные впечатления – и постепенно стал гораздо острее реагировать вообще на любые происходящие вокруг события, включая мелочи. Никогда раньше ему не свойственная истеричная чувствительность заставляла Альфа со страстью и полнотой чувства воспринимать вещи, которые в ином случае вызвали бы разве что секундную реакцию. Вид мухи, наполовину утонувшей в мясной подливе, оставшейся недоеденной на чьей-то тарелке, которая пыталась выбраться, трепыхая крылышками и шевеля ножками, вызвал в Альфреде настоящий приступ жалости. Такой, что он едва не ринулся спасать насекомое на виду у всех, что, конечно, превратило бы его в посмешище. Нет-нет, а пробивающееся стремление увидеть, наконец, свою путеводную нить, приводило к тому, что обыденные предметы представали перед Альфом словно бы в новом свете – и тем поражали его. Например, однажды он вдруг с изумлением понял, насколько же белый потолок в кабинете французского языка! Как снег. Белый-белый… Не такой, как в кабинете биологии. К чему бы…? Иной бы испугался, посчитав это признаками подступающего безумия. Альфред - едва-едва, чуть слышными короткими мыслями, втайне даже от самого себя - досадовал на неподатливость реальности, невзирая ни на что, остающейся в целом вполне обыденной. Белый потолок? Тьфу! Что это вообще, на фоне тягучего и абсолютно такого же, как у всех окружающих одногодок, процесса подготовки к экзаменам? Не удивительно, что охваченный своими мыслями, Альф почти не обращал внимания на присутствие в жизни Гластонского приюта Эндрю Дарлтона. И потому, когда новые, удивительные события заставили его поднять взгляд и задуматься о том, что творится здесь и сейчас, факт особенного интереса к юным сиротам со стороны не склонного к сантиментам майора действительной службы всё ещё оставался для него необыкновенным. Не улёгся в душе на подушку каких-либо догадок и предположений. Изначально к появлению Эндрю Дарлтона Альфред отнёсся сдержано, куда спокойнее большинства однокашников. Для тех всякий визитёр, почтивший вниманием Гластонский приют, по определению был событием. Очень многие мальчишки и девчонки надеялись, что именно этот новый человек – их счастливый билет из убогонькой обстановки сиротского дома и надоевших до икоты стен. В новую семью. Альф же с самого дня Откровения не чувствовал себя сиротой. К тому же среди детей существовала негласная, но весьма ожесточенная конкуренция. За внимание гостя следовало бороться – иначе можно было вовсе не попасться ему на глаза, постоянно оказываясь где-то там, в заднем ряду, за спинами более проворных. Вступить в подобное соревнование означало бы для Альфреда позабыть обо всех своих принципах. В конечном счёте привлечь к посетителю его могло только элементарное любопытство, а Альфа в ту пору занимали совершенно иные материи. Новость о поступке полковника - его демарше на параде с поданным принцессе неуставным порядком прошением, и о реакции Её Высочества, дошла до Альфреда только с третьей попытки. Троичность… Троица… Первым был… Да кто же? …Неужели и теперь не сможешь вспомнить!? Не из их группы и вообще младший. Самое поразительное, что Альф выслушал его, того взбаламученного парнишку с круглыми глазами, как-то отвечал ему. А сам повторял в уме понятие предела последовательности – два дня оставалось до сдачи алгебры. И из последних сил пытался не дать согнуться своим плечам под тяжестью груза накатывающий волн, высоченных набегающих валов времени. Последний экзамен на носу. Дальше только выпуск... Следом была девчонка. Энни Варди, кажется - та, что с рыжеватыми кудряшками. Да, она – никто другой так сильно не картавил. Сколько над ней ни бились, но всё равно… Она размахивала руками, произносила фамилию майора как «Дагйтон», а имя принцессы как «Когнейия», говорила про рыцарей, усыновление и Старую Англию, мешая всё в такую невообразимую кашу, что, наверное, сама себя не поняла бы, если бы послушала со стороны. Третьим был Джексон Вуд. Враг. То есть, конечно, не вполне. Альфред никогда не уделял ему такого внимания и не думал о нём с той силой чувства, которая сделала бы его достойным подобного весомого наименования. Недруг. Человек, который не делал ничего хорошего Альфу раньше и не собирался отступать от своего обыкновения впредь. И вот эта самая персона, годами не изменявшая неприязненного отношения, подбегает к Альфреду, пихает его в бок, хлопает по плечу – и вещает: вдохновенно, гордо. С очевидным стремлением поделиться радостью. Вот тогда Альф прислушался. Быстро утвердился в суждении, что это не розыгрыш и не подстава. Поверил. И…! Нет, не сразу. Ему ещё пришлось переосмысливать, докручивать до конца. Не потому, что история была недостаточно красноречива и однозначна, чтобы убедить его. Просто потребовалось время. Чтобы свыкнуться, осознать вполне… Самое долгожданное, когда оно приходит вдруг, без стука, вызывает поначалу оторопь отрицания. Едва ли не нежелание разглядеть в уже свершившемся то, что так долго оставалось недостижимым. Инерция... Между тем, здесь и сейчас с Альфредом, для него – свершилось чудо. С божественной точностью Всевышний предопределил ему случиться в последний момент. Не позднее, не раньше. Именно тогда, когда надо. Это всегда так, не иначе, предполагалось провидением - и, конечно же, было правильно. Альф легко и с удовольствием мог припомнить тот вечер со всеми деталями. Момент, когда он пришёл к пониманию. Приют гудел тогда растревоженным ульем. Все ходили туда и сюда, переговаривались. С молчаливого дозволения педагогов было давным-давно уже нарушено установленное время отбоя. Но нет, вовсе не из-за позднего часа всё больше слышались не обычные голоса, а перешептывание. Просто именно так, с почтительной осторожностью, все предпочитали обсуждать невероятное Большое событие. В полный голос говорят об обычном, достоверном, простом – а всякому гластонцу хотелось продлить чувство радостного изумлённого потрясения, охватившее сиротский дом с приходом последних известий. Неизменно краткое – так уж устроено человеческое сердце – но всё-таки способное существовать чуть дольше в соответствующей атмосфере. Оно дышало всеми этими шепотками, как люди – кислородом. И только Альфреду не требовалось никаких дополнительных ухищрений – слишком сильно он был поражен. Альф бродил среди множества лиц: хорошо известных, полузнакомых, или вовсе никогда, кажется, прежде ему не встречавшихся ни на занятиях, ни в свободные часы. Слушал. Собирал по крупицам историю, которая почти вся состоялась тут – и даже он сам был её прямым участником, разговаривал несколько раз с Эндрю Дарлтоном, однако умудрился пропустить, не заметить… Что? …Небывалое! В словах многих гластонцев сквозила гордость за поступок майора. Подобным образом не говорят о… скажем, победе любимой команды в регби. Нет. Так описывают успехи близкого – с осознанием, что их отблеск падает также и на тебя. Эндрю Дарлтон успел стать по-настоящему своим для множества мальчишек и даже юных леди, коротающих сиротство в заведении генерала Карлайла. Его хвалили от души, без какой-либо задней мысли. Дивились удали. Радовались, что ему всё удалось. Да. Просто радовались. Между тем, с точки зрения Альфреда истина лежала куда глубже. По-настоящему удивительно не то, что громко, или масштабно, а то, у чего не выходит отыскать причины. Поступок Эндрю Дарлтона на параде был решительным, отважным, но как раз для него – рослого воина с огромным шрамом, видавшего виды зрелого мужчины, это естественно. Достойно самой горячей похвалы, но тем не менее. Другое изумляет! Как так вообще получилось, что майор действительной службы всякий свободный день проводил с безотцовщиной? Бывает – тоска. Одиночество. Но разве не женщину скорее искал бы в таком случае видный холостой офицер? Даже очень скромных и сугубо теоретических знаний Альфа в данной сфере хватало, чтобы понять – это смотрится куда вероятнее, чем попытка обнаружить родственную душу в детском доме. И ладно, хорошо – отчего дальше Эндрю Дарлтон не поступил так, как бывает обычно? Почему не остановился на одном, двух даже воспитанниках приюта, не сконцентрировался на них? Неужели ему не дали бы оформить опекунство? Почему майор предпочёл заботиться, насколько хватает сил, разом обо всех? Не сумел сделать выбор? Не хватило твёрдости? Это такому-то, как он? Отчего из всех возможных способов и вариантов того, как можно бы было облагодетельствовать сирот, майор Дарлтон, человек с опытом, остановился на столь диковинном, несбыточном, не имеющем прецедентов? Пусть будут рыцарями! Альфред находил лишь один единственный ответ – это было вложено в его душу и разум. Ворох случайностей - вот что такое вся история Эндрю Дарлтона на первый взгляд. То, что шапочное знакомство с генералом Карлайлом в принципе привело его под крышу Гластонского приюта. Что это внезапное посещение заронило давшее столь пышные всходы зерно в душе жесткого человека, видевшего на своём веку много крови – звериной в качестве охотника, да и людской тоже. То, что майор задумал. Согласие принцессы. Вообще сама их встреча. Но случайного нет на свете! То, что именно сейчас произошло восстание в Бомбее. Что Эндрю Дарлтон, уже вынашивающий свой замысел, принял участие в его подавлении, выжил, получил шанс показать себя в бою, заслужил награду. То, что Её Высочество проявила заинтересованность в судьбе арестанта. Всё увязывалось друг с другом в цепь – многозвенную, прочную. А конец её уходил в самое небо. Промысел божий! И избранник, перед которым – в момент, когда он нуждался в том, и сам был беспомощен, чудодейственной силой отворилась прежде не существовавшая волшебная дверь! Альф чувствовал – это оно. То самое. Никто, включая майора Дарлтона, не подозревает об этом, но Альфред Кларк – главная, центральная фигура. Всё свершилось для него. По нему прозвонили колокола судьбы. Майор появился тогда, когда Альф перешёл в выпускной класс. Ни раньше, ни позже. Бомбейские бои закипели одновременно – может даже день в день – с началом альфредова испытания верой. И, наконец, предложение Дарлтона достигло, преодолев все препоны, ушей принцессы, в момент, когда уже отзвучали молитвы и завершились внутренние борения Альфреда. Когда он одолел всех внутренних демонов – и подступил к своему крайнему пределу. А ведь именно это, ты давно уж понял, обязательно нужно для господнего чуда! Чуда! Чуда!!! Альф страстно хотел тем вечером отдать, пожертвовать что-нибудь в пользу Всевышнего. Он был сиротой, а значит всего лишенным. Нищим. Дом в Корнуолле? Он, верно, давно уж развалился без ухода – и лучше бы в этом случае, если б какой-нибудь юридической хитростью его отобрали у Альфреда: так хоть кто-нибудь сможет там жить, кроме крыс и плесени. Альф сорвал бы с себя рубашку, будь она своя. Однако даже его одежда была приобретена за счёт средств приюта. Тогда он в каком-то исступлении, всеконечном облегчении, когда огромная накопленная им внутри энергия металась, ища выход, рванулся первым в спальню своей группы, где из-за всеобщего «праздника непослушания» никого не было, закрылся там (но не заперся – позабыл), стал лицом у окна, за которым виднелись звёзды и ясный месяц, а потом запел. Это был Маленький барабанщик. Первый, пришедший на ум. По ассоциации, конечно: ещё один бедный мальчишка, которому нечего было дать, нечем порадовать бога, кроме игры на своём барабане. Вообще-то это – рождественская мелодия и, наверное, неправильно было петь её просто так в неурочный момент. Но для Альфреда настало именно оно. Рождество. Как некогда в Вифлеем, Всевышний явился теперь в его жизнь. Развязал все узлы, снял вериги и путы. Сделал мир простым. Ясным – во всех смыслах этого слова. Альф задыхался. Он умер бы в те минуты с лёгкостью – необходимость прервать пение, чтобы пойти почистить зубы перед сном, вызвала бы в нём больший протест, чем смерть. А при этом – как хорошо жить! Я сыграл для Него на своем барабане, па-рам-па-пам-пам Я старался, как мог, для Него, па-рам-па-пам-пам Рам-па-пам-пам, рам-па-пам-пам И Он улыбнулся мне, па-рам-па-пам-пам… Способность думать вернулась к Альфреду с набежавшей тучей, не пустившей к окну и стоящему за ним мальчишке лучи лунного света. Песня кончилась. Когда? Давно… Кто-то из однокашников успел уже прийти и угнездиться в кровати. Альф втянул воздух носом. Итак – вот она, дорога его судьбы. Никогда прежде Альфред не думал о военной карьере, но это лишь служило теперь к дополнительному укреплению его веры. Пытаясь нащупать, разглядеть как-нибудь неисповедимые пути господни человеческим взглядом, он упустил то, что было доступно Богу – очевидный и лучший из вариантов. А тот всё равно свершился. Сам. Смешные акулы и аборигены шаловливо подмигивали Альфу из прошлого. Миссионер. Подвижник. Учёный – был и такой вариант, Альфред не исключал его: кто-то вроде отца Грегора Менделя, открывшего законы скрещивания и наследственности - человек, способный к вящей славе господней примирить науку с церковью, открывая истины земные, подкреплять ими истину небесную. Но воин… Фантазия Альфа, встав на твёрдую почву, заработала столь сильно и стремительно, что уже той же ночью ему привиделось, будто он – рыцарь. Не теперешний – старинный. И сражается верхом на коне против огромного чешуйчатого дракона, как святой Георгий. Разумеется, Альфред одолел гадину… Наяву всё было вроде бы как несколько сложнее. Альф ровно ничего не смыслил в военном деле. Его знания в этой области ограничивались тем, что он почерпнул на уроках истории, плюс набором вещей, в свой срок откуда-то становящихся известными любому ребёнку мужского пола. К примеру, что есть такая штуковина под названием ружьё, и оно стреляет пулями, а, чтобы это произошло, надо нажать на курок. Ну и ещё отрывочные воспоминания об отце, который тоже формально являлся армейским офицером, хотя на деле задолго до появления Альфреда на свет сумел избавиться от всех служебных обязанностей, препятствовавших его главной страсти – путешествиям. Смелый первооткрыватель – да, это Джейкоб Кларк. Но найтмеры… Имел ли вообще папа с ними дело хоть раз? А их, гластонцев, собираются обучать именно в качестве пилотов. Альф, однако, не унывал. Наоборот. Он не допускал даже мысли о возможности неудачи. Колоссальный объём предстоящей ему работы вызывал в нём скорее чувство задорного предвкушения: интересно, и каким способом я одолею, в конце концов, эту вершину? Наверное, отец, да и мама тоже, испытывали нечто подобное, когда они, уже бывалые пионеры новых горизонтов, стояли у подножия какой-нибудь очередной горы с труднопроизносимым названием. Альфред заранее гордился благородством той стези, которую ему судило провидение. Что он совершит во исполнение божественной воли? Защитит слабых? Спасёт святыню? Истребит каких-нибудь вконец осатаневших негодяев-врагов? Нет, он совершенно не собирался ожидать у моря погоды. Ему даже не требовалось одёргивать себя, напоминая о необходимости сначала потрудиться, прежде чем примерять лавры - в этом Альф вполне отдавал отчёт. Тем не менее, когда майор Дарлтон лично появился в приюте, сообщил гластонским сиротам, какую возможность они получили благоволением принцессы Корнелии, и впервые обозначилась проблема отбора тех, кто раньше прочих отправится в Старую Англию, Альфред Кларк постоянно оказывался в первом ряду кандидатов. Стоял там - без суеты, улыбающийся. И его уверенный энтузиазм взял своё. Параллельно ещё до отбытия Альф начал выискивать в библиотеке приюта книги по военной проблематике, расспрашивать учителей, благо многим было что рассказать... Другое смущало Альфреда – и понемногу как бы расширялось в нём, охватывая и занимая в душе всё больше места. Его семья. Отец и братья. Принятые легко: без задержек, без колебаний – и без осознания. Но стоило условному превратиться в действительное: появиться совместным занятиям, общей жизни, которую Альфу надо было как-то выстраивать вместе со своими новоявленными близкими… Прежде всего, Альфред чувствовал себя кем-то вроде двоеженца. Ведь у него уже была… нет, не так – у него есть семья. Да, она – в ином мире, а Альф – в приюте. Но это не отменяет самого факта осознания: все существуют, никто не пропал, не исчез в небытии. Альфред общался со своими родителями после их смерти. И не только в незабвенную ночь Откровения – позже тоже. Он вплетал добрые пожелания папе и маме в молитвы, составлял для них что-то вроде мысленных писем. Не слыша больше голосов, Альф знал, тем не менее, их ответы. Вообще… Просто знал об их внимательном, неравнодушном, тёплом взгляде, сопровождающем его повсюду, куда бы он ни шёл и чем бы ни был занят. Теперь же… Принять новых родственников, полюбить их – в этом нет ничего невозможного или дурного. Но – не на месте других. Рядом, параллельно с ними. Альфред, отталкиваясь от собственной ассоциации, оправдывал себя тем, что если прежняя супруга умерла, то никто – ни люди, не церковь, ни Писание не возбраняют женитьбу на новой. Тут нет предательства. Неуважения. Она, эта вторая жена, вовсе не обязательно должна вытеснить из сердца образ первой, заглушить чувства, которые испытываешь по отношению к ней. И всё равно Альф ощущал тень какой-то нравственной нечестности, непорядочности – по крайней мере, в собственном случае, когда он не предполагал, не веровал одной только силой собственной души, но знал наверняка о посмертии и жизни вечной. Ко всему, против воли, а всё равно невзначай, походя станешь сравнивать, ранжировать, сопоставлять одно с другим. Пусть бы в пользу родного отца – но тогда нехорошо выйдет по отношению к майору. Ведь он-то не подозревает ни о чём, полагает, что названный сын принял его фамилию Дарлтон во всей полноте – и имеет право на это рассчитывать. На деле Альфред оставался внутренне Кларком, а следовал велениям и вовсе совершенно другого Отца. Вместе с тем, он испытывал к Эндрю Дарлтону большое уважение и был готов по-сыновнему его почитать. Да? А что это будет означать на практике? Отношения – вещь тонкая. От тебя могут ждать благодарности сироты, к которому проявили сострадание. Но ты - совершенно другой. …Разве? Так как же!? Что вообще такое сиротство? Это отсутствие родителей в земном мире как таковое? Но тогда все люди со временем делаются сиротами! Или это чувство? Вот Дэвида взять. Ведь его мать вроде бы жива, однако он никогда не видел и не знал её. И считается сиротой. Если чувство, то нет, ты здесь ни при чём. С другой стороны… Непросто, запутанно всё! И это когда Альф широким шагом вступил в обетованную эру воплощения собственной судьбы, где вовсе не должно быть места для неопределённости с порождаемыми ею тревогами и лукавыми искусами, так легко возникающими в сердце неуверенного человека! Не менее сложно получалось с братьями. Их образы ни с кем не толкались в сознании Альфа. Прежде у него никогда не было ни братьев, ни сестёр – при том, что он (оборачиваясь назад в прошлое, вспоминать и говорить об этом уверенно было нелегко, но всё-таки) хотел в далёком своём детстве иметь одного. Однако, получить их почти взрослыми сложившимися людьми – вдруг, разом, будто бы вытянув карту из колоды, или сыграв в русскую рулетку, причём из числа тех, с кем немало времени провёл рядом, не замечая, не выделяя из ряда прочих. Верный себе, Альфред и тут не допускал случайности. И у состава других приёмных сыновей, и у того момента, когда они сошлись вместе, должны быть свои значение и смысл. Эндрю Дарлтон выступил для Альфа орудием божиим. Что, если с прочими также? Вдруг они все – такие же избранники!? И ты не видел, не уловил в них за столько-то лет…! Или нет? С какой стати? Может они тоже – для тебя? Уроком. Подмогой. Или вовсе испытанием. …А вдруг это ты – для них!!? И подвиг твой будет заключаться в спасении братьев, как папа когда-то отдал свою жизнь, чтобы вывести других изо льдов. Что если это они на самом деле важнейшие в замыслах господних!? Не осмеливаясь гадать, не желая истязать себя опять градом вопросов, любой ответ на которые способен оказаться верным, или ложным – и не понять умом - Альфред силился не в себе, а в них читать и видеть истину. При всей внимательности Альфа, его готовности наблюдать и соприсутствовать, выходило плохо. Из слов, жестов, разнообразных дел, а перед отбытием в плавание нужно было заниматься массой разных мелочей, не проступало даже просто цельного образа братьев, не говоря о скрытых от глаз основах. Что Альфред успел выяснить – единственное важное зерно в груде плевел: никто из троих – Эдгара, Бартоломью и Дэвида – не верует по-настоящему в Бога. Ещё Альф понял:он раздражает их всех своей докучливостью. И кое-чем другим тоже. При всех новых поводах для раздумий, Альфред был счастлив, а главное – спокоен, даже беспечен, что уже было непоправимой бестактностью по отношению к остальным. Те ни за что не признались бы в этом, но собственное волнение, страх – и зависть к Альфу – слишком явно бросались в глаза. Каждый на свой манер, братья время от времени силились уколоть его, разбередить раны, которые у них ноют, а у Альфреда – отчего-то нет. Само по себе это Альфа совершенно не задевало. Другое в поведении новообретённой родни – вывод из их нервозности, влиял на его суждения и действия. Они не видели Откровения! Нет! Потому, что иначе просто не могли бы быть сейчас такими. Они не ждали чуда! Не верили… Они – не избранники. А потому сам Альфред не признавался, не открывался им. Вообще понемногу скептицизм и опасливость братьев начала вызывать у него раздражение. Пускай просто люди, отягощенные всем, что гнёт к земле детей Адама, но неужели они не замечают: в случившемся с ними слишком много невероятного, чтобы считать его частью обыденного порядка вещей! Не замечать за всем осознанной направляющей воли. Ступая по возникшему из воздуха волшебному мосту над разверстой пропастью, они беспокоятся, что на нём нет перил! Да ваша недоверчивость сама по себе хуже, страшнее любых вообразимых преград, к которым вы тщитесь подготовиться! И они ещё глядят временами со снисхождением на Альфа: вот ведь простак - не видит проблем, и всё ему отлично… Альфред не понимал Барта, не соглашался с Эдгаром, не одобрял Дэвида. Он гнал от себя мысль – а та опять возникала, что троица как бы навязана ему. Придана в довесок. Вступила вдруг партией в его арию, да ещё и с фальшивыми нотами. В конечном счете, Альф понимал: беда и даже грех то, что ему в тягость общаться ними. Быть рядом, подле – и не уметь сказать или сделать нужного, не видя в них подлинного сродства с собою. Того что должно объединять и, собственно, делать их братьями. Альфреда не хватало на честность – только на доброжелательность. С таким же успехом он мог бы нести эту маску как послушание с любым другим окружением. Альф уже делал это – в приюте. Между тем… Разве не все люди – братья во Христе? Так докажи! Относись к ним по-братски! Возлюби ближнего своего! Вроде бы Альфред пытался этому следовать: принимать троих такими, каковы они есть. Не судить, не пытаться планировать за Эда или шутить за Дэвида, а только со смирением поддерживать их. Делиться тем, чем он обладает, а больше всего у Альфреда веры. Её не вдохнёшь, не передашь в ладонях. Вот он, оселок, на котором проверяется твоя способность к проповеди. Альф, зная, что порой выглядит комично в глазах остальных, старался при всякой возможности и по любому поводу говорить правильные слова тогда, когда они могли быть сказаны. Так отчего результат только хуже становится!? Они прислушивались к нему в Индии, подсмеивались на судне, а теперь – просто «Альфред Блаженный» - и всё, как щитом закрылись. Но чья здесь вина? Братьев ли? …Почему вещи, в которых ты искренне убеждён, при обращении к ним звучат как лицемерие? Они… С себя первого начинай! Им не нужны твои речи и убеждённость тоже. Они встречают их насмешкой, или таким сортом безразличия, что сродни с нею. И тем самым, непочтительностью своей, оскорбляют то, что для тебя свято. Но не по умыслу, а от непонимания! Это ещё не есть грех – и сам Господь не гневался на Фому, когда тот не верил, что Иисус воскрес, пока не узрел его воочию. Тем более, ты то не открываешься до конца! Не обращаешься к ним: братья, се – чудо, я видел и знаю! Вот и корень лицемерия. Конечно, оно есть, если ты даришь, да, но только второсортное, а настоящее сокровище таишь. Впрочем, нет, тут не Мамона. Гордыня – вот твой ядовитый аспид. Ты печешься о братьях, это правда. Но твоя забота проникнута превосходством. Ты – мудрец. Голос наставляющий. А они – неразумные. Глядящие не дальше собственного носа. Пусть бы и так даже! Правду можно бросать, как камень в лицо. Или как милостыню. Она не перестанет от этого быть правдой - ты станешь лжецом. Нет, до этого ещё не дошло. Но как начинались сейчас раздумья твои, увлекшие тебя в итоге в долгое плавание по морям воспоминаний? С обвинений. Укоризны. Не возносись! Кто силён – тот будь добр. Ты, не сомневающийся, помоги им! Так начнётся твой подвиг – с самоотвержения. Можно удовлетвориться «Альфредом Блаженным», принять его как награду и венец. И, довольный собою, оставить овец бродить заблудшими. Ведь действительно же не избранники, не понимают, не чувствуют! Так пожалей! Сопереживай искренне! Или забыл уже, как оно – жить один на один с миром? К ним тянись! Пусть будет горчее от неудач, пускай окажешься словно нагим перед тремя… Кем? Братьями! Всевышний направил, ты принял: они – часть твоей семьи. Их ли чуждаться? Тебе – пускай достанется. Ты – герой, у тебя броня. Пусть с тобой - главное, чтобы они сами с собой не оказались в ссоре. Маленькая комнатка на колёсах. Один вагон. Четыре человека. Вид за окном давно всем приелся, минуты жужжат у уха мухами. Ан – сидим все, молчим. Как там Дэвид сказал – и срезал тебя, а ты и смирился: разве кто-то обязывает нас болтать без умолку? Да, братец. Знаешь, есть такая – моя совесть. За ней – вера. Так что уж послушай… - Знаете…, - начал Альф. Все не без удивления во взгляде повернулись к нему – Альфред даже чуть смутился столь пристальному вниманию, - Я тут подумал… Хорошо едем, но тихо. Может споём что-нибудь вместе? Я, наверное, начну – а вы подтягивайте, если захотите… - О, отлично! – отозвался Дэвид, - Я как раз подумал о том, что нам не хватает какой-нибудь оратории, или положенного на музыку патерика. Ну-ка! Губы в трубочку! И ниже веки, будто у вас на глаза слёзы наворачиваются… -Нет-нет, - Альф улыбнулся, - В этот раз - что-нибудь посложнее. Споём…, - Альфред призадумался чуток, -…про Трёх слепых мышат. Да, эту, детскую – уверен, все её знаете: Три слепых мышонка! Три слепых мышонка!