Братья рыцари

Дети! Все они! ...Успокойся, Эд. Да, верно. Просто дети, а на них нельзя обижаться и требовать от них, как от взрослых. Ответственности, концентрации, умения встречать вызовы с холодной головой, а не закрывать глаза и затыкать уши, как обычно делают малыши. …Но ведь с них всё равно будут спрашивать со всей строгостью – и не ты, а другие, несравненно более жесткие экзаменаторы, разом равнодушные и недоброжелательные – худшая смесь из возможных! Неужели они этого не понимают!? Не видят, что твоя строгость и придирчивость – от желания в самый последний момент вытянуть всех из трясины, уже готовой их поглотить? Попытка предохранить, натаскать хоть немного, особенно настырная именно и единственно по тому, что времени считай вовсе не осталось. Сизифов труд! Никаких изменений, ничего, хотя ты теперь решил говорить без обиняков, лишь немного не дошёл до полной откровенности. Возьмёшься мягко, тонко – они вовсе ничего не замечают и не понимают. Не дают себе никакого труда задуматься. Попробуешь грубее, снимая стружку с их самолюбия, задевая шероховатости характеров – и они обижаются, даже негодуют. И, хоть тресни, не понимают. Хотя – уж на это Эдгар не рассчитывает, где там, но по-хорошему должны бы быть ему признательны. Мальчишка вообразит, что другому просто доставляет удовольствие ворчливо поучать его, демонстрируя своё превосходство. Или в принципе ни о чём не подумает. Проще. Как в животном царстве: раздражитель – реакция. А примерить на себя чужую роль, сменить угол зрения, осознать, что это ведь тяжкая ноша - тот моральный груз, который Эду приходится тянуть на себе: ответственность за братьев... Нет, не надейся! Хотя. Не такие уж они и дети. Ты привык считать их таковыми, но времена меняются. Альфред видит усилия, прилагаемые Эдгаром, чувствует, что это – жертва, долг. Он даже практически так и сказал, обращаясь к Дэвиду. Этот последний, хотя и будет ершиться и пересмешничать, пожалуй, даже по пути на эшафот, тоже таков не по глупости, не от того, что не знает об опасностях жизни, а по своему сознательному выбору. И Барт отнюдь не простак, в нём нет наивности, и, если спровоцировать его метко брошенной фразой, брат способен весьма точно описать положение, в котором вся их четвёрка находится, подсветить возможные проблемы и угрозы. …Эгоисты! Вот и весь ответ! Они оставили за Эдом роль ментора единственно потому, что им так удобнее. Причём комического, безвластного, над которым чаще смеются, чем слушаются его. Это и в самом деле так. У Эда в руках нет никакого действенного средства, чтобы к чему-либо принудить братьев, посягнуть на их свободу. Он подобен античному учителю-рабу при господине, а вернее сразу троице беспечных хозяев: советуй, поправляй, порицай даже, а мы послушаем. Может благосклонно, может раздраженно, но решать, как именно действовать, как идти по жизненной дороге, всегда и единственно будем сами. Так сколько ты собираешься оставаться невольником? Кто тебя заковал в цепи? Собственная совесть. Ничто, кроме неё, тебя не держит. Они не понимают… нет, не так, они не задумываются над тем, что все узы, которыми Эдгар привязан к остальным, обретают вещественность и крепость только по его внутреннему выбору. Нет никаких формальных обязательств. Ни общего имущества, ни дела, куда они вместе вкладывали бы свои силы и откуда нельзя теперь просто так выйти в одиночку. Родственные связи приёмных сыновей Эндрю Дарлтона по существу фикция. Они существуют лишь в той мере, в какой сам Эд в них верит и готов признавать. Раз они такие вольные птицы, то пускай летят на свой страх и риск без чуткого присмотра и неустанной подстраховки. Свобода всегда идёт рука об руку с ответственностью. Твои крылья самые крепкие, ты готовился к этому моменту тогда, когда они играли, беззаботные и пустоголовые. Отказывал себе в том и другом, лишь бы подойти к заветной точке в идеальной форме, обладая максимумом возможностей. Так прочь из гнезда! Каждый сам за себя в небесах! Один из всех, ты имеешь право на эгоизм. На то, чтобы собственные планы и будущее ставить превыше всего прочего. Ты его заработал. Но ждёшь, надеешься, ищешь оправдания. А они – нет. Каждый! Да-да, даже Альфред. Зациклены полностью и исключительно на себе. Если слепец идёт прямо к обрывистой круче, то святая обязанность всякого человека не позволить ему упасть вниз. Всё верно. Но останавливать, рискуя самому, зрячих, имеющих и силы, и возможность выбирать… Альфред, например, предвидит грядущие испытания, вообще порой он бывает исключительно трезв в оценках, но его жизнью руководит вера в Господа. Он не станет ни сам перестраховываться, почитая это за малодушие, ни принимать протянутую руку брата, уповая и надеясь на то, что длань провидения направит его через все препятствия. В нём есть сила воли, но почти вся она направлена внутрь, а не вовне. Будучи уже вполне зрелым, Альф словно специально, прилагая к тому нетривиальные усилия, возвращает себя в детство, ведь, чтобы истово и искренне верить в чудо, нужно непременно оставаться немного ребёнком. Барт также о многом способен делать верные умозаключения, он тоже понимает жизнь уже вполне взрослым умом, хотя всё больше держит язык за зубами. Но этот его проклятый фатализм! Чему быть, того не миновать, всё в целой вселенной уже отмеряно и сведено в точном балансе, плюсы компенсируют минусы и наоборот, беспристрастно давая в итоге каждому равновеликий нуль. В самом деле, если руководствоваться такой системой, то любое целенаправленное движение к чему-то суть – штука бесполезная. Каждый выигрыш неизбежно окажется позднее уравновешен проигрышем, только физические и моральные силы будут потрачены зря. У Эдгара всё внутри восставало против эдакой философии опавшего листа, затянутого в речной водоворот, но ладно, у людей есть право на собственное мнение. Только ведь опять, снова и в случае Барта всё начинается и оканчивается им самим. Будто он один живёт в целом свете! Отказ от страстей не превращает человека в пустое место, не уничтожает его как часть общества. Или семьи… При том, что Бартоломью никому не желает и, тем более, не делает зла, идти с ним рядом трудно... А Дэвид! Ох! Дэвид… Эдгар даже слегка удивился той злости, с которой думает о брате. Неужто тебя можно затронуть так глубоко и с таким долгим, гулким и болезненным эхом, походя брошенной шуткой, вдобавок не особенно умной? И неужели эта ерунда, маленький случай, за которым ничего не стоит и не последует, оказался столь важен для тебя, что почти вовсе вытеснил мысли о Сандхёрсте, о первом дне в статусе кадета? Ты уже минут пятнадцать не можешь с него соскочить, простить, оставить в прошлом… Эду было неловко и некомфортно от осознания, что вот, с такой лёгкостью его, воображающего себя твёрдо держащим в руках собственное «Я» взрослым, вынужденным находится в одной лодке с мятущимися юнцами, можно вывести из равновесия. Стыдно! Перед тобой ещё непочатый край работы, Эдгар Дарлтон! Не позволяй себе задирать нос так, что она оказывается вне поля твоего зрения. Но Дэвид… Брось! Ты не им недоволен, а собою! Брат просто показал – внезапно, грубо, а потому особенно наглядно, что у тебя по-прежнему есть слабость. Очень серьёзная, опасная. А хуже всего то, что она тебе отлично известна – уже давным-давно, многие годы, и со всей своей решимостью, навыком концентрации, рациональным расчётом, ничего ты с нею поделать не можешь! Дэвид так, задел больное место слегка, а скоро на твоём пути могут оказаться люди, которые намеренно расковыряют рану, чтобы засыпать туда побольше соли. Убрать выскочку и конкурента. Сломать его. “Кислое лицо”, “маленький старик” – чушь, чепуха! Ты даже не нахмурился бы в ответ, разве только выказывая своё возмущение для проформы, поднимая в презрительном удивлении бровь, однако без малейшего действительно трогающего душу переживания, если бы не упоминание волос. Их цвета. Косвенный, далёкий - седьмая вода на киселе – намёк, и тут же вот она, реакция. Ты с трудом сдержался, чтобы не полезть в драку. Как предсказуемо. Нажми на кнопку – получишь результат. Какая гадость! Дыры в твоей обороне… Их не должно остаться ни одной, если ты собираешься стать пилотом и рыцарем! Ни единой. Ты избавишься от этой застарелой проблемы! С сегодняшнего дня… Хм! Сказать легко. Но как!? …Седовласым Эд был с детства, с шести лет, когда за одну ночь сделался сиротой. Его отец, капитан Мактавиш, был человеком неравнодушным. Он считал, что долг офицера - не просто тянуть лямку на службе и защищать империю от врагов, которым, возможно, никогда и не хватит решимости на неё напасть, а просвещать и наставлять на пути цивилизации людей того края, где ему довелось оказаться. А еще он был заядлым рыбаком, и потому предпочёл отправиться в положенную ему увольнительную на природу - в одну деревеньку милях в сорока к северу от города, где, по словам кого-то из сослуживцев, в местной речушке был великолепный клев. Капитан всем говорил, что ему исключительно повезло найти такую супругу, как его дорогая Бэтси. И действительно, они, мать и отец, души не чаяли друг в друге. Хотя миссис Мактавиш было решительно нечего делать в сельской местности с тамошними грубыми нравами и пыльными грунтовыми дорогами, она поехала вместе с мужем, просто чтобы побольше времени провести с ним рядом. В свою очередь капитан ради своей любимой отрывался от удилища и выезжал с нею на прогулки верхом. Вот во время одной из таких им и не повезло наткнуться на группу нумерованных, тайно совершающих в перелеске древний обряд сати. Этот дикий ритуал - ни что иное, как самосожжение женщины, супруг которой умер прежде неё. Вроде бы добровольное, но на деле - далеко не всегда. Ещё в начале XIX столетия британцы, добившись твёрдой своей власти над Индией, стали препятствовать подобному варварству. В 1832 появился формальный запрет, а вообще отношение к сати емко и твёрдо выразил в бытность генерал-губернатором лорд Нейпир. «Вы говорите, что сжигать вдов — ваша традиция. Прекрасно. У нас тоже есть традиция: когда мужчины сжигают женщину живьём, мы берём верёвку, делаем петлю и накидываем её им на шею. Возводите свои погребальные костры — а рядом наши плотники возведут для вас виселицы. Вы можете следовать вашим традициям — а мы будем следовать нашим». Так сказал Чарльз Нейпир - и Эдгар, специально потом разыскивавший в книгах всю доступную информацию о сати, был с ним совершенно согласен. Вот только полностью вытравить заразу с корнем не вышло. Приверженцы старины стали просто прятаться в тех местах, где редко встретишь британца, или образованного нумерованного, которые могли бы обо всем донести. И вот такую секретную сходку и обнаружил отец. Поняв, в чем дело, капитан Мактавиш потребовал немедленно прекратить обряд. Поначалу его отказывались слушать: женщина успела взойти на костёр, и огонь уже занимался вокруг неё. В итоге подействовала только угроза оружием. Под дулом пистолета собравшиеся нумерованные вытащили несчастную из пламени, хотя она и успела сильно обгореть. Матери стало дурно при виде всего этого, отец не желал портить свою вакацию объяснениями с полицией, так что в итоге они просто решили доставить пострадавшую до деревни, чтобы ей там могли оказать какую-никакую помощь, а ее мучителей отпустить. Это была ошибка! Любое дело, особенно то, в котором ты стоишь за правду, необходимо доводить до конца! Этот урок Эд усвоил на всю жизнь, сделал его своим кредо. Потому что ночью того же дня случилась катастрофа. Почувствовавшие себя оскорбленными дикари где-то перепились и, под влиянием спиртного, решились на неслыханное преступление: напасть на капитана вооруженных сил, отбить у него свою добычу, а ему самому отомстить. Маленького Эдгара разбудил истошный крик, а потом вбежала она, надолго ставшая для него воплощенным символом ужаса. Теперь, повзрослев, выпускник Гластонского приюта чувствовал стыд и неловкость. Он понимал, что сама женщина - трагическая фигура в этой истории, пострадавшая жестоко и страшно. Она хотела предупредить родителей и, заметив знакомые лица на улице - кривые ухмылки, наточенные ножи - как могла быстро добралась к своим спасителям, чтобы оказать им ответную услугу. Выручить. Но все равно вспоминать о ней было неприятно и больно. Очень. Она невольно сделалась символом трагедии и вообще всего зла в жизни Эда. Обезображенная, с красными волдырями, чёрными пятнами, облезающей кожей, это была ведьма, злая колдунья из самых-самых тёмных сказок. А почти мгновенно вслед за нею, голосящая истошно и хрипло на неведомом языке, ворвалась толпа. Сразу ли возникла у них решимость и желание убить? Едва ли. Унизить, заставить дрожать перед собой - это более вероятно. Иначе отец не успел бы воспользоваться оружием. Ему удалось пристрелить троих, но остальные были слишком пьяны, чтобы испугаться и убежать, вспомнив о возможных последствиях. Вид крови ударил им в головы, подстегнул агрессию. Клинки пошли в ход, а понемногу выветривающийся алкоголь и подступающее похмелье только прибавляло ярости. Мать попыталась помешать - и тоже попала под раздачу. На двоих на семейство Мактавишей пришлось 58 ножевых ранений - гигантская цифра, их буквально разделали заживо. А Эдгар успел по указке матери каким-то чудом заползти ужом в щель между тахтой и стеной, вжаться там в стену. Он остался незамеченным - да, в общем, никто из напавших и не пытался что-то искать. Они увели свою добычу, затем умудрились упустить ее, поймать снова, а после попали под удар группы местных сельчан, решивших во избежание возможных бед сдать убийц в руки властей. Состоялось даже нечто вроде короткого боя с использованием мотыг и прочего инструмента в качестве оружия. Этого Эд уже не видел. Зато всё предыдущее прошло прямо перед его глазами. Вот тогда-то волосы у него и сделались в одночасье серебристо-белыми. В приюте Эдгара сперва прозвали Привидением: за цвет шевелюры, тощесть, отстранённость и почти всегдашнее молчание. А Эду не было дела ни до кого, он как бы замёрз внутри и от каждого шевеления чувства или мысли испытывал озноб с дрожью. Понемногу воспитатели сделали из него подобие человека, но скорее механически обтесав, нежели действительно оказав помощь. Он сам обрёл свой характер и волю, достал их из нечистот. Буквально. Все началось со снов. Эд видел их ночами - повторяющиеся ужасные кошмары, в которых снова являлась злая карга-ведьма и ее слуги, чтобы зарезать тех, кто был ему дорог. Утром после таких сновидений штанишки у Эдгара были мокрыми и вонючими. Его особенно не донимали - что взять с безответного Призрака? Но дружно считали ничтожеством. Мокрым местом в самом худшем смысле этого слова. И вот тогда ему сделалось гадко. Что, на всю жизнь станешь ссыкуном, дрожащей белёсой тенью человека? Эд решил, что надо совершенно со всем покончить. Он хотел отыскать яд, а потом... передумал. Из-за ерунды, но помнит ее до сих пор. Было несколько сумрачных, дождливых дней подряд - чуть не пять или шесть. А тут солнце вышло, вдруг - и сразу так ярко. И к ним в Гластонский приют откуда-то прилетела стая бабочек. Может, от летучих мышей спасались, выбравшихся по сухой погоде на охоту, может что другое? Но их было много. Таких красивых... Вот так Эд и выбрал жизнь. Или она его, как посмотреть... Мальчик-привидение решил бороться. После было четверо суток испытания. Он не спал, не давал себе заснуть - любыми способами, вплоть до очень болезненных щипков за живот. К исходу четвёртого дня Эдгар едва держался на ногах, буквально стал каким-то тоненько-призрачным. Но зато когда его, наконец, сморило неодолимой силой, он упал в темную яму, где не было ничего, не водилось никаких ужасов. И утром, ощупав себя и простыни, Эд понял, что избежал привычного позора. К концу месяца практически одной только силой воли он избавился от него окончательно и навсегда. С тех пор Эдгар Мактавиш стал другим. Не сразу. Постепенно. Но он обрёл свой метод. Преодоление. Готовность и умение превозмогать самого себя. Оглядываясь назад, Эд понимал – очень много факторов сошлось, слилось воедино, чтобы сделать возможным его дальнейшее становление как личности. В роковую ночь, лишившую его родителей, Эдгар был абсолютно беспомощен. Он не выскочил из своего укрытия, не подал голоса, никак и ничем не сумел, хуже того, не попытался даже помешать убийцам. Потом Эд оставался бессильным перед лицом прошлого, которое не изменишь и не воротишь. Сиротство никак не отменить и не исправить. Никогда… В приюте Эдгар начал как тень, сквозь которую смотрят не замечая, или едва соприкасаются - изредка, чураясь, сразу же отходя в сторону, ведь люди инстинктивно стараются держаться подальше от всего безнадёжно больного, полуиздохшего, недужного и опять, опять, опять такого слабого в этой болезненности. Эд решил, что всё-таки будет жить дальше ради своего интереса и любви к миру, что в этом есть смысл, но от этого только проникся презрением к самому себе – жалкой бледной поганке, которой, видите ли, тоже хочется солнышка. Бабочки, яркие краски… Пока ты сам – тряпка, жди, что вместо этого у тебя будет только мокрый серый пол. Наконец… Почти всё, что было в прежнем Эдгаре, теперь казалось таким маленьким, глупеньким, жутко далёким, или попросту умерло, так что переделывать себя было совсем не страшно. Наоборот. Это было приятно. Первое удовольствие, испытанное Эдом после смерти папы с мамой. Так он утверждал себя в мире. Преодолевая. Выстраивая того Эдгара Мактавиша, который может и хочет быть на белом свете, кирпич за кирпичом. Не для того, чтобы завоевать уважение и популярность у других, это важно. Большинство побед, которые Эд одерживал, его однокашники были вовсе не в состоянии заметить, либо навряд ли сумели бы понять их значимость. Воля! Её каждодневное торжество! И чем сложнее и хуже, тем твёрже у неё крепость, потому что только она оставалась ценностью, давала смысл. Если её нет, то ты – маленькая лужица, не годная ни на что. Ждущая, даже мечтающая, когда, наконец, кто-то вытрет растёкшуюся кляксу. А если есть, то это приходится подтверждать. Постоянно. Воля была нужна, чтобы добиваться побед и ощущать вкус жизни и борьбы, которые на самом деле во многом синонимы. Они же в свою очередь давали стимул идти дальше, служили подтверждением, что направление избрано верно. О, как упивался Эдгар триумфами – незримыми, поначалу смешными, но где маленькое, там и большое, если суть остаётся неизменной! Будь настойчив. Перебарывай себя. Разумно рассчитывай усилия по времени – это Эд уяснил уже чуть позже: только глупец в первом же броске рвёт жилы. Тот, кто уверен в своей воле, идёт к цели ровным шагом. Так вернее. И именно при таком способе, если не хватает таланта, или буквально физической силы, внутренние резервы раскрываются полнее всего. Соединить всё вместе – и результат придёт! Первый год Эд был почти безумен. Он наслаждался, заставляя себя делать самые разные вещи. Без цели и смысла – ради самого чувства превозмогания. Боясь пауков, отыскать одного и посадить себе на голову. Не любя овсяной каши, всякий раз, когда её подавали в столовой, съедать всё до чистой тарелки. Наводить идеальный порядок в своих немногочисленных вещах. Сохранять чистой школьную форму, которую раз в две недели забирали у воспитанников для стирки – за каждое замеченное пятнышко Эдгар штрафовал сам себя разными упражнениями. Он не знал тогда такого слова, как мазохизм – и слава богу. Буйный период постепенно прошёл. Безраздельно царившая воля помогла Эду встать из ничтожества, позволила окрепнуть и опереться на твёрдую почву его разуму, навеки привила системность мысли, неуступчивость, готовность вертеть предмет так и эдак, пока задача не будет решена. “Геракловы подвиги” Эдгара Мактавиша закончились не потому, что он где-то потерпел поражение, или сдался, а из-за того, что просто так щёлкать один за другим орехи-испытания ему сделалось скучно. Эд это перерос. И да, тоже преодолел, если на то пошло. Место хаоса занял план. Неопределённую закалку сменила расчётливая тренировка. Долгие годы в приюте Эдгар готовил себя к настоящей жизни, которая ещё только начнётся однажды в будущем. К этой установке он пришёл осознанно, можно даже сказать логически вывел её, как некое умозаключение. Отправной точкой была мысль о том, что никто и ничто в Гластонском приюте не сможет заменить для Эда его родителей, восполнить их отсутствие. Само допущение чего-то подобного было кощунственным предательством по отношению к памяти мамы и папы. Нет! Никто и ничто не сможет восполнить эту пустоту и в дальнейшем, но… Ведь взрослые люди, так или иначе, отдаляются физически и эмоционально от своей семьи, учатся жить отдельно, самостоятельно, в какой-то момент женятся… Сталкиваются с уходом отца и матери, но тем не менее, у них уже есть достаточно сил, чтобы продолжать свой путь дальше и каким-то образом возместить для себя горечь утраты. Взрослый человек самодостаточен в той мере, чтобы эта зияющая дыра в сердце не заросла, конечно, но оказалась чем-то заполнена. Собственными детьми. Своим делом – а у взрослого человека достаточно свободы, чтобы выбирать, чем именно ему заниматься. Вот так и вышло, что Эд решил всё то время, которое отмеряно ему провести в приюте до совершеннолетия, использовать для максимально широкой и полной подготовки к штурму тех вершин, которые ожидают его впереди. Чтобы потом, когда для него это опять сделается возможным, всё-таки добраться, достигнуть счастья. Взять его крепко и прочно умелой рукой. Чем именно он займётся, куда устремится, Эдгар сам пока точно не знал. Он чувствовал, что у него слишком мало опыта, который мог бы раскрыть его склонности и тем самым направить, а потому решил, что нужно, благо времени на это достаточно, взять как можно больше из самых разных областей. Стать человеком с подлинно широким кругозором, с навыками и умениями во многих сферах, чтобы потом однажды у него были в запасе инструменты на любой вкус, под какую угодно надобность. А до поры у него есть два безотказных орудия, которые всегда при нём. Их можно направить в дело во всех мыслимых случаях, они подходят для любого предмета. Воля и разум! С их помощью, трудясь кропотливо и целенаправленно, можно из любого кажущегося абсолютно непоколебимым скального монолита стук-стук, стук да стук выточить постепенно величественную скульптуру. Этот образ возник не просто так, а как отголосок детского воспоминания. Однажды Эд случайно вошёл в комнату, когда отец показывал матери фотографии из Афганистана, где некоторое время прослужил до перевода в другой регион Колониальной зоны. Один из снимков привлёк внимание ещё совсем маленького, но весьма любознательного мальчишки, которым был Эдгар в ту пору: крошечный папа стоял на фоне колоссальных размеров статуи. Помимо масштаба и необычной формы, исполинский монумент отличался от всего, виденного Эдом прежде, тем, что не стоял на постаменте, а был как бы помещён внутрь скалы. Не утерпев даже до момента, когда в беседе родителей наступит пауза, Эдгар спросил отца: кому пришло в голову ставить статую в углублении, так что, при всей величине громадиной скульптуры, рассмотреть её можно было только с одной строго определённой стороны? Зачем это? Когда капитан Мактавиш поведал отпрыску, что монументы в честь Будды в Бамианской долине не поставлены в уже существовавшую выемку, а вырезаны в цельном камне, причём века назад, когда не существовало ещё современных инструментов, Эд поразился до глубины души. Он знал уже к тому времени, хотя и смутно, о пирамидах и разных других творениях древних зодчих, но они оставались чем-то далёким. Абстракцией, которой положено восхищаться. Какие-то непонятные технологии, о которых даже взрослые мало что могли рассказать конкретного. Солнце. Пески. И люди - копошатся около своих грандиозных строений: неживые, плоские, как на барельефах, похожие на муравьёв вокруг муравейника. А здесь Эдгар очень ясно и отчётливо ощутил меру труда, приложил её на себя. Сколько времени потребуется, чтобы, стукая одним камнем о другой, или даже отыскав какую-нибудь железку, с которой работать сподручнее, стесать где-то на треть обыкновенный булыжник, который можно найти где угодно? Сколько усилий, мозолей, досады? Да подумать страшно! А тут – статуя, которая раз в двадцать больше папы. И всё-таки люди смогли это сделать. Как!? Можно сказать: их заставили. Но Эд был уверен, как его ни вынуждай, а ему всё равно подобное окажется не под силу. Можно сказать: их было много. Но для каждого отдельно взятого человека задача всё равно оставалась такой же: точить камень, сражаться врукопашную со скалой. Он всё выспрашивал у отца, но слышал один ответ: нет, ничего такого особенного создатели Бамианских Будд не изобрели. Просто кайло, обыкновенные молот да рубило. Нет, сынок. Никто не придумал никакой хитрости. Не случилось чуда. Не помогли силы природы. Просто упорство. И твёрдая убеждённость, за которой лежит великая правда: если непреклонно бить в одну и ту же точку, не сдаваясь, не отступая и не отчаиваясь, то раскрошится, поддастся любой гранит! Конечно, так глубоко понять и осмыслить всё это Эдгар сумел уже много позже – началось всё с обычного детского удивления, в котором, к счастью, оказалась примесь чего-то ещё. Такого, что позволило образу сохраниться в сердце, не выветриться и не поблекнуть со временем, но сделаться только объёмнее и рельефнее. Эд буквально видел этих строителей: одетых в простые холщовые рубахи, или вовсе бесформенные хламиды, смуглых людей с восточного типа лицами. Как они день за днём идут, чтобы делать свою однообразную работу, не предполагающую никаких особенных новаций, никакой выдумки. Небогатые, питающиеся хлебом, да овечьим сыром, спящие на циновках, живущие по-разному, но едва ли многие из них ощущали себя по-настоящему счастливыми людьми. Они были, вложили свою толику труда, а потом покинули земную юдоль, умерли от разных болезней, может даже травм, полученных там, на строительстве монументов. Их кости сперва омыло от гнили, а после растёрло струями песка. Не осталось следов, надгробий, потомков, во всяком случае таких, которые могли бы проследить свою родословную до тех давних дней. Прошла прорва времени. И вот безвестные каменотёсы заставили распахнуться в изумлении рот паренька – сына другого народа и расы, никогда прежде не интересовавшегося ничем подобным. Сила, протянувшаяся через века! Эд улыбался им, своим знакомым незнакомцам, с уважением и приязнью. Они довели дело до конца, переупрямив камень. Ещё до гибели родителей Эдгар не видел – во многом благодаря преподанному создателями Будд уроку – ничего дурного в монотонности. «Повторение – мать учения,» – вот мудрость, которую ненавидят дети – и поколениями бунтуют против неё. А Эду она нравилась. В ней был готовый рецепт успеха, простой и справедливый. Конечно, до своего сиротства на по-настоящему точное, твёрдое, а главное долгое следование этому золотому правилу Эдгара не хватало. Но другой Эд – укрепивший и обновивший себя, ставший плотным и прочным, как готовая разжаться пружина, которая будет давить, всегда, сколько бы её ни стягивали… Решение было принято, воля, до того хаотичная, нашла полезные точки приложения усилия, упёрлась в них. Стук, стук, стук! Эдгар Мактавиш учил наизусть стихотворения поэтов и цитаты античных философов, названия регионов и городов, ставил правильное французское произношение. Последнее он тренировал до изнеможения, до превращения языка в одну сплошную мозоль. Эд зазубривал теоремы, нарешивал примеры сотнями, если не тысячами. Годы правления королей, их имена и прозвания, места великих битв, даты принятия важнейших законов. Биология, физика, общественные науки и зачатки юриспруденции. Вплоть до последних месяцев своего обучения в Гластонском приюте, Эдгар так и не сумел нащупать ту сферу деятельности, или отрасль знания, к которой у него имелся бы талант, врождённый дар, хотя бы особенная страсть. В глубине души Эду казалось, что вообще деление на предметы в его привычном всем виде неправильно, может даже отчасти порочно. Люди придумывают границы в цельном, едином мире, отсекая одни группы явлений от других, чтобы изучать их особо – а после зачастую сами контрабандно протаскивают факты, выявленные в некоей одной сфере знания, в другую. Раздвигают, меняют прежде установленные рубежи. Делают их то прозрачными (это называется междисциплинарный подход), то будто бы незыблемо твёрдыми. Разве не имеет гораздо большее значение тот способ, которым человек оперирует с вещами, его окружающими? Как он их понимает, каким образом обрабатывает и преобразует в уме? Его собственный метод казался Эдгару, вероятно, наиболее универсальным. Нет такой области, где упорный труд не давал бы совсем ничего, пропадал втуне. Несмотря на это равновесное отношение к учебным дисциплинам, Эд вовсе не был бесстрастен. Наоборот, он радовался всем результатам, любой своей работе, оказавшейся продуктивной, а сильнее всего – когда ему удавалось раздробить какой-нибудь особенно крепкий камешек, попадавшийся на пути от успеха к успеху. В каждом предмете Эдгар уступал одному-двум однокашникам, но нимало этим не огорчался, поскольку в целом, по совокупности, был, несомненно, лучшим учеником в приюте. Самым ценным и редким ресурсом в той системе труда и жизни вообще, которую исповедовал Эд, являлось время. Свободные минуты выпадали нечасто, а главное всё равно это была условная свобода. Дела в представлении Эдгара уподоблялись множеству параллельно идущих тоннелей, которые он прокапывает. Задачи различались по степени срочности, тем не менее, однажды решена, доведена до конечной точки, должна быть каждая из них. Учебные дисциплины с их фиксированными датами контрольных работ, экзаменов и прочего подобного стояли в списке на приоритетной позиции. Если же удавалось сэкономить там время, то Эд отправлялся в библиотеку. Однажды начатые тома, которые требовалось непременно дочитать. Вещи, упомянутые преподавателями вскользь, а может вовсе оставшиеся фигурой умолчания, но Эдгар сам затронул их, разбираясь в теме, и считал своим долгом выбрать до донышка. Внутренняя планка Эда неустанно поднималась. Цели, поставленные перед самим собой Эдгаром Мактавшием, делались всё более амбициозными, а ход движения к ним постоянно контролировался и поверялся неусыпным внутренним оком воли и совести. Во многом схожим образом выстраивал Эд и отношения с людьми. В целом их надлежало улучшать со всеми, но здесь и сейчас кто-то имел более высокую, а кто-то меньшую значимость. Своевременно оказанная помощь, в нужный момент вставленное одобрительное, либо просто вежливое слово. Эдгар не позволял себе прямо лицемерить, именовать черное белым. Тем не менее, сам он никогда не обвинял, не обличал, не нападал на человека, если тот не проявлял инициативу первым. Эд старался помогать ближним, но – честно сознаваясь себе в этом – не по душевной теплоте, а из стремления к упорядоченности. Это было сродни правильной организации рабочего места: чтобы люди вокруг не совершали резких движений из-за своих проблем, не создавали хаоса, не портили атмосферу. Не забивали своими действиями, которые будет невозможно не замечать, мысль Эдгара – у неё и так предостаточно хлопот и работы! Эд ценил размеренность, возможность задавать и менять по своей воле темп и ритм. Контроль – как над обстоятельствами, так и внутренний. В целом ему обычно удавалось достигать желаемого: ничто не могло выбить Эдгара Мактавиша из колеи, смешать ему карты, смутить душу, мешая делать дело. Кроме одного… Упоминание о судьбе его родителей, намеки на неё, способные воскресить в памяти сцены той ужасной ночи, вызывали у Эдгара припадки. Ну, или что-то в этом роде, другого названия он подобрать им не мог и не хотел. Это происходило не каждый раз, наверное, где-то в одном случае из трёх. Но из-за этой неопределённости, неизвестности: пронесёт, или же нет - захватит, потащит - было только горше. Истерика. Короткая: три, много пять минут. Однако всегда бурная – с мощным потоком слёз, всхлипами, соплями и полной утратой самоконтроля. Это было позорно, отвратительно… непристойно, как его мерзкий «мокрый грешок» в раннем детстве, только совершенный прилюдно, у всех на виду. И при этом ещё связанный с самым дорогим, с тем, что не должно вот так выглядеть перед посторонними. Эд после каждого припадка чувствовал себя просто ужасно. Он был истощён физически, но в первую очередь его душил стыд: оглушающий – буквально, до ваты в ушах. У него багровело лицо, дрожали руки. Не считая той навеки памятной и самой страшной ночи убийства, пожалуй, хуже моментов, чем эти приступы, в жизни Эдгара и вовсе не бывало. Понятно, что в приюте находились воспитанники, достаточно бессердечные и бессовестные для того, чтобы с удовольствием пользоваться таким аттракционом. Тут Эд считал себя в праве действовать любыми средствами, чтобы отбить у них подобную охоту, не гнушался никаких методов. Поскольку человеком он был упорным, не лишённым изобретательности, да к тому же сумевшим наладить хорошие отношения почти со всеми педагогами и в целом персоналом приюта, как правило, его обидчики потом очень сильно жалели о своём необдуманном порыве. Несколько раз Эдгара поколачивали и даже довольно крепко за его подставы, считая, что он зарвался, пошёл против некоторых неписанных правил мальчишеского общежития, особенно в той части, которая касалась вовлечения в дела коллектива взрослых. Эд терпеливо сносил боль, залечивал синяки и шишки, но мстить беспощадно любому, кто осмеливался притронуться к запретной теме, продолжал по-прежнему. Постепенно даже самые твердолобые из тех паршивцев, кто донимал Эдгара, усвоили, что его лучше не трогать. Какое-то время Эда ещё дразнили ненормальным, бешенным и прочее в таком духе, но к подобному он относился гораздо спокойнее. Пожалуй, Эдгар даже испытывал известное моральное удовлетворение: сыплющие оскорблениями одногодки виделись ему беспомощной, до нелепости глупой мелюзгой. Недоразвитые обезьянки, прыгающие вокруг случайно оказавшегося в их джунглях человека, контролирующего ситуацию, а всего важнее – самого себя. Суетливые карлики, от которых его, Эда, сделавшего так много давшихся не без труда шагов вперёд, отделят теперь огромная дистанция. Это читалось у него на лице. Ощущение уверенного и довольного собой превосходства, такое очевидное и неприкрытое, что его были способны заметить даже самые тупые из числа задир, а потому скоро Эдгара окончательно оставили в покое. С тех пор прошло уже много лет. Эд, даже напрягая тренированную память, не сумел бы точно сказать, когда у него был последний приступ. Тем не менее, Дэвид никак не мог забыть о недуге Эдгара, или решить, что брат избавился от него. Перерос свою прежнюю детскую проблему. Дэвид знал, на какую почву ступает, чем чреваты его неосторожные движения. Бестактный, с гуляющим от уха до уха ветром в голове, считающий: если он не возражает, чтобы его вышучивали в ответ, то ему всего позволено касаться… Да, всё верно. Дэвид таков. Но он знал! И, раз так, действовал намеренно! Едва ли он далеко просчитывал последствия: что будет означать для Эдгара, да и всех гластонцев приступ за час-полтора до момента, когда они впервые ступят на территорию Сандхёрста? Как это может сказаться на их дальнейшей жизни и службе? Просто хотел увидеть вместо строгого лица человека, знающего цену своему мнению, уверенного в собственной правоте, зарёванную дикую физиономию. Лепечущие губы, мигающие глаза. Такого нельзя воспринимать всерьез, а этого-то Дэвиду и надо. Все клоуны, арлекины, и сама жизнь – комедия, а значит можно дурачиться как душе угодно, если не боишься встретиться с последствиями. Дэвид бесстрашен, надо отдать ему должное. Впрочем, где корень у этой отваги? В чём её суть? Пускай меня будут регулярно трепать, как нашкодившего кота – стану терпеть, улыбаться, потешаться с вызовом. Но задуматься? Никогда! Что угодно, только бы не дать проснуться и растормошить хозяина собственной совести! С нею ведь скучно... А Эд – он и есть что-то вроде неё, запасной совести, обретшего самостоятельное бытие предостерегающего голоса разума для всей сиротской кампании. …Что же, отчасти сам виноват! Как, когда оно так получилось? Отношение Эдгара к людям начало меняться с появлением в его жизни отца. Разумеется, когда Эндрю Дарлтон впервые посетил Гластонский приют, никто, в том числе и он сам, даже предположить бы не смог чем всё в итоге кончится. В первый момент Эд отнёсся к происходящему, а особенно реакции на него однокашников с изрядной долей раздражения. Всё и вся мгновенно закрутилось вокруг гостя! Несколько наполненных формальным сочувствием фраз. Пара-тройка покровительственных похлопываний. Одна-две армейские байки из тех, что поприличнее, если повезёт и заехавший к гластонцам офицер более-менее разговорчив и не слишком обременён заставляющими его спешить делами. Не слишком ли маленькая цена за такой бурный всплеск надежды, которая спустя какой-то час уйдёт в никуда? При этом, хотя сам Эдгар оставался спокоен, вовсе не замечать творящейся вокруг суеты было невозможно. Она окликала, дёргала, кричала что-то, кажется, в самое ухо. Эд тогда готовился к контрольной работе по геометрии, пытался высчитать в уме площадь многоугольника. Впрочем, не так важно даже, чем конкретно был в тот момент занят его мозг: ему всегда, так или иначе, хватало работы. И тут – помеха… А потом майор Дарлтон вернулся. Затем пришёл снова – и ещё раз после. Не без некоторого удивления, Эдгар понял, что его отношение меняется. Родилось любопытство. Возникла задача, дело: понять, с какой целью взрослый человек, облик которого просто кричал, что к сентиментальности обладатель громадного роста и шрама через всё лицо едва ли может быть склонен, тратит часы на общение с кое-как образованными детишками, годами не видевшими ничего, кроме внутреннего дворика приюта, его классов и коридоров? Это неинтересно. Никакой пользы, по крайней мере, на первый взгляд, для мистера Дарлтона здесь тоже не просматривается. Так для чего? В свою очередь тихий паренёк, однако, ни в коем случае не заторможенный, не забитый, а просто по каким-то своим причинам держащийся наособицу от остальных, да ещё и сверкающий серебряной шевелюрой, привлёк внимание майора. Отец проявил инициативу, первым стал расспрашивать Эда о его жизни. А Эдгар открыл для себя удовольствие от простой, ни к чему не обязывающей и не требующей прилагать усилия беседы. С одногодками у него практически не существовало общих интересов. Разговоры с преподавателями были особым процессом, в котором всегда требовалось держать в голове разницу в статусе, свою зависимость от воли и благорасположения наставников – и исходить из этой дистанции. С Эндрю Дарлтоном всё было иначе. Эдгар не смотрел на него ни сверху вниз, ни снизу вверх, мог озвучивать именно то, что действительно думает, а сохраняющееся стремление докопаться до правды, понять намерения и мотивы гостя, не давало считать долгий и вроде бы беспредметный диалог пустой тратой времени, как он обычно воспринимал это прежде. Единственным, или, как минимум, первым из всех Эд догадался, что у мужественного офицера – сильного, с широченной спиной и такими мускулистыми рукам, что перекатывание бицепсов было заметно даже из-под мундира - в чём-то очень серьёзном не сложилась жизнь. Что он недоволен ею, может быть даже несчастен. Да, вот этот самый, с мощным голосом, неизменно уверенный в словах и действиях, подбадривающий на разные лады сирот-гластонцев, время от времени оделяющий их подарками. Где его собственные сыновья и дочери? Супруга? Почему он, вместо того, чтобы проводить свободные дни с товарищами, однополчанами, членами какого-нибудь джентльменского клуба, да хоть играя на тотализаторе, или надрывая глотку на матчах по футболу и регби, возится с чужими детьми? Эндрю Дарлтон нимало не походил на временами навещавших несчастных сироток пожилых леди, которые на склоне лет решали подумать о душе и сделаться добродетельными. Или тем паче на проповедников, дававших леденец, чтобы отомкнуть им, как ключом, сердце юных слушателей для своих вероучительных наставлений. Майор не интересовался когда бы то ни было прежде педагогикой, не делал в молодости тяжкого выбора между военной службой и стезей школьного учителя. Не существовало никакого конкретного случая, который заставил бы Эндрю Дарлтона с особенным вниманием относиться к лишившимся родителей детишкам, вроде клятвы над телом умирающего сослуживца позаботиться о его оставшемся без отца отпрыске. Понятно, Эдгару рассказывали не всё, он знал лишь кусочки биографии самого частого посетителя Гластонского приюта, но уже из них при должной внимательности и скрупулёзности можно было составить сносную картину. Одиночество. И тяга подобного к подобному. Вот – суть, основная причина. Осознав это, Эд задумался. До самого недавнего времени Эдгар верил – и подспудно выстраивал на этой убеждённости этаж за этажом всю свою жизнь, как повседневную, так и внутреннюю, душевную, что после совершеннолетия, которое даст ему право покинуть Гластонский приют, он обретёт счастье. Сориентируется, быстро отыщет верный путь, свободно и смело зашагает по нему – надо только быть готовым, заранее собрать как можно больше ценного, чтобы оно послужило подспорьем в дороге. Сведения, умения, познания в науках. А прошлое исчезнет, Эд отрежет, отчеркнёт его, оставит целиком позади. Это была одна из причин, по которой Эдгар не имел друзей – он и не стремился их заводить. Приятельствуя к старшим классам практически со всем своим окружением, Эд никогда не двигал отношения дальше. Для того же, чтобы они углублялись и крепли естественным путём, он слишком мало взаимодействовал со своими однокашниками. Эдгар предпочитал делать сам, а не объяснять или просить другого – и доходил до конца точно также в одиночку, верный себе и своему волевому стилю. Когда кто-то играл, Эд трудился. Маленькие интрижки, борьба за первенство, которую непрерывно вели мальчишки, да и девчонки тоже – всё это его не занимало. На них недоставало просчитанного по минутам времени в сутках. Однако самым важным было то, что дружба налагает обязательства: верности, взаимовыручки, внимания. Нельзя просто взять и прекратить её одним-единственным решением. Вернее, разумеется, технически всё возможно: избегать встреч, не отвечать на звонки и письма. Даже выдержать оскорбления и обвинения. Память и мысли не выкорчёвываются никак. Не существует здесь способа, который гарантировал бы успех. Уколы совести, ностальгия – ядовитая, возбуждающая сомнения. Как бы решителен ни был разрыв, но нити связи в любом случае останутся. С другой, предварительной, подготовительной жизнью. Завести друзей в приюте означает навсегда протянуть несокрушимые канаты, стальные тросы между двумя частями собственной биографии, которые Эдгар желал любой ценой разделить, чувствуя, что если не сделает этого, то блистательная и счастливая взрослая жизнь останется миражом. Так что нет, друзей у него пока быть не должно. Он держался этой линии годами. Но теперь Эд действительно стал почти взрослым – и, вот парадокс, только сейчас, у самых заветных дверей, в их предбаннике, когда до совершеннолетия осталось всего ничего, осознал, что больше не может верить в своё будущее так, как прежде. Его убеждённость поколебалась. И не потому, что Эдгар проявил слабость, усомнился в себе. Хуже. Глубже. Он перерос былую веру. Некогда именно эта идея произвела революцию в душе Эда-мальчишки, заставила его направить свою энергию в разумное русло, вместо хаотических испытаний себя, граничивших с самоистязанием. Тогда она была в нём наиболее взрослой. Только вот время течёт неостановимо. А положенная в базис, принятая за аксиому, а потому никогда не подвергавшаяся ревизии мысль не изменялась ни на толику, не адаптировалась, не росла. И вот, когда в жизнь Эдгара явился новый, неучтённый фактор, способный затронуть эти старые основы, оказалось, что совсем не трудно подмыть его видевшийся таким прочным личностный фундамент. Майор Дарлтон стал живым ветром перемен. Задал вопросы, на которые некогда принятые Эдгаром за истину вещи были неспособны послужить ответом. Во всех смыслах слова сильный, опытный, волевой человек, который, несмотря на это, не смог… Не сумел… Который в преддверии собственного угасания ищет какой-то правды здесь, среди казённой серости сиротского дома, в юдоли неполноценности и горести. Эд понимал, конечно, и уже давно, что по выходу из ворот Гластонского приюта его путь едва ли окажется усыпан розовыми лепестками. Сознавал: при любых упорстве, навыках, нацеленности на успех, известное число неудач, в том числе, вероятно, и довольно болезненных, неминуемо. Так устроен мир. Однако твёрдо наделся, что саму вершину, которую он будет постепенно покорять, направление движения, ему удастся отыскать верно. И двигаться по нему Эдгар всё-таки станет поступательно, строго и единственно к лучшему, пускай даже не так быстро порою, как того бы хотелось. Но что если нет? Пример Эндрю Дарлтона смущал ум. Чем больше Эд узнавал этого человека, тем сильнее уважал его. Он видел в нём много черт, которые ценил в самом себе, легко проводил параллели. И поневоле задумывался о своём будущем. Мужчина, с достоинством и прямой спиной двигавшийся по избранной стезе, не хватавший звёзд с небес, не блиставший гением, однако добросовестный, готовый навалиться на дело плечом - и постепенно двигать. Ветеран, орденоносец, которому так легко говорить с ними, лишёнными родителей детьми, потому что он тоже на этой же тоскливой волне и с усилием протаскивает себя сквозь чередой сменяющие друг друга дни. Ему тяжело. Однако же такой, как он, ни у кого не вызовет сочувствия. Трещины внутри камня не так-то легко заметить постороннему. Да, в общем, особенно и пытаться некому. И это - итог всех вложенных усилий? Воля и Разум - два жеребца, которые тянут вперёд по дороге жизни воз личности Эдгара Мактавиша. Он неизменно доверял им, знал, что может на них полагаться. Однако сейчас... Опереться на волю, как ты это делал всегда? Упорство... Хм… Упорствовать можно и в заблуждении. Преодоление - оно существует только на пути к некой цели, позволяя достигнуть её, но не подменяя. Иначе - бесконечная битва с ветряными мельницами. Война. С миром. С самим собой. Или и тем, и другим разом. Бесконечная - но даже не это как таковое страшно. Эд привык к непрерывной борьбе и строгой дисциплине. Заведомо не имеющая выигрыша - вот что хуже всего. Бессмысленная, как глупость зверя, бросающегося грудью на прутья клетки, грызущего их зубами. Или исступлённая гордыня, во имя которой ты станешь раз за разом проглатывать то, что тебе сделается отвратительно, лишь бы не признавать, что некогда оказался неправ, направил свои стопы по ложному пути. Разум? Эд хорошо умел решать задачи. Подходить с той и другой стороны, прикидывать, подбирать. Ошибка - тоже результат, ещё один шажок на пути к истине. Не сумел отыскать верный ответ двадцать раз? Не беда! На двадцать первый - найдёшь его непременно! Рассудок исправно сверлит шурфы вдумчивого анализа, извлекает шлак неточностей, ставит подпорки умозаключений, но за всем этим кроется убеждённость, такая естественная, что её едва замечаешь, однако наиважнейшая: надёжное, твёрдое знание - правильный ответ в принципе существует. Его можно обнаружить. Несомненный, точный, единственный при котором всё сходится. Проверяемый и общезначимый. Но как вычислить, вывести логически счастье? Оно не X и не Y. Понятно, есть какие-то традиционные мерила жизненного успеха: деньги, статус, слава. Но только самые плоские, неисправимые пошляки назовут это вместе или по отдельности счастьем, приравняют к нему. Эдгар же в принципе привык судить своим умом. Никогда и ни у кого он не просил помощи, тем более - подсказки. И тут, в таком наиважнейшем пункте всей его биографии, позволить себе ориентироваться на столь ненадёжный компас, как вроде бы господствующее общественное мнение? Если бы жизнь была подобна учебнику алгебры, геометрии, или физики, возможно, Эд, отринув гордость, трезво и практично подсмотрел бы готовое решение, но ведь не так же, совершенно иначе всё устроено! Глядя на Эндрю Дарлтона, Эдгар осознал, что у него нет внятного образа собственного будущего после приюта. Полноценного, взрослого. Каким он желал бы видеть себя к сорока годам? К пятидесяти? Чем занимающимся? Где живущим? С каким окружением? Счастье, самодостаточность, свобода... Что за детский сад!? Мальчишка из прошлого Эдгара Мактавиша стоял перед его мысленным взором, стыдливо потупившись, готовый принять заслуженное наказание, перетерпеть. Да только проку в этом!? Самая суть характера Эда требовала не оставлять дело неоконченным, не пускать его на самотёк. Эдгар не верил ни в фортуну, ни в чудеса. Что касается надежды... здесь он тоже был оригиналом, воспринимающим действительность иначе, чем большинство известных ему людей. Все так превозносят это чувство, так носятся с ним. Между тем с точки зрения Эда она, эта самая надежда, была всего только трусостью рассудка, не готового трезво оценивать возможные перспективы, да леностью воли, когда человек, вместо того, чтобы трудом обеспечить лучшее будущее, предпочитает просто верить в него. И Эдгар старался. Он напрягал ум. Искал. Чертил, будто инженер, учитывая всевозможные детали, не забывая о мелочах, схему своего грядущего - зрелости, старости. В итоге у Эда было с дюжину готовых планов, как строить карьеру, где лучше поселиться, с кем заводить знакомства. Цельных, дотошно отшлифованных - и совершенно мёртвых. Его мечта, многолетний маяк, по свету которого он двигался, на глазах превращался в болотный огонёк. И Эдгару стало страшно. Он боялся того, к чему прежде вроде бы стремился. А особенно той самой свободы, которая придёт вместе с совершеннолетием. Эд всегда считал, что ему присуща такая черта, как самостоятельность, а теперь вдруг понял: он путал с нею сочетание неприхотливости и замкнутости. Как мало ты принял подлинно своих решений! Не считать ведь за них то детское баловство с пауком и прочее подобное... Не упражнение, не испытание - выбор. Сейчас его бытие на свете строго определено: практически не меняющийся распорядок, учебные дисциплины, даже набор библиотечных книг - всё это было составлено и предписано для него другими людьми. Эдгар думал о них без злобы, без этого дурацкого подросткового бунта, следы которого он так часто замечал у сверстников. Напротив, с благодарностью - их усилиями в жизни Эда существовали столпы, якоря, так долго не позволявшие его кораблю остаться один на один с бурным морем, не имея ни карт, ни лоцмана. Будь прилежен, вежлив, получай хорошие отметки - всё исключительно просто. Но совсем скоро... Ты желал свободы, видя в ней основание самодостаточности? Грубая оплошность. Всё совсем наоборот. Ограничение способно дать человеку цель. Заключенный силится выбраться из своей тюрьмы. Раб - порвать цепи. Калека ищет способы компенсировать своё увечье. Для всех этих людей преодоление того, что их стесняет, приобретает самостоятельную ценность и значение. Что касается свободы, то она как таковая не даёт ничего, ей не под силу заполнить пустоту, если та присутствует в человеке. По своей сути она - ещё не совершенный выбор в сочетании с возможностью сделать его. Множество открытых дверей. Но стоит войти в одну, как свобода заканчивается. На её место приходят воля, долг, необходимость. Свобода – это право решить, чем именно быть связанным. Есть, конечно, другое понимание. Свобода как право на слабость, возможность вольно, по желанию отступиться от чего угодно, предать других - или себя, не так уж важно. Но это явно не для Эдгара. Если выбор совершён, то нет свободы. Если он ещё предстоит, то нечему направить тебя в ту или иную сторону, кроме тебя самого. Эд ощущал себя будто тот самый рабочий, один из тысяч, из легиона, высекавших в цельной скале фигуры-исполины посреди Бамианской долины. Доживший до морщин и сгорбленной спины, но выскобливший за свою наполненную непрестанным тяжким трудом жизнь несколько кубометров камня. И вдруг - приказ какого-нибудь... падишаха, или как именовался тот, кто правил в древности этими землями: окончить работу, бросить всё. Отозван, а то и казнён архитектор, нет больше надсмотрщика. Свобода. И крах. Сделанное лишилось всякого смысла. Прошлое рухнуло - и то же самое с будущим. Пропала точка приложения усилий. В одиночестве, сцепив зубы, исходя кровавым потом, можно стесать ещё метр, два, три - пока остаются силы. Но не будет гордой статуи, её обводов и черт, хотя бы какой-то части - носа, пальца - без ясного замысла. Только выемка. Яма. Эдгар знал, что он - не зодчий и не скульптор. В нём не родится однажды идея, озарение, после которого останется просто "отсечь всё лишнее". Но что же тогда? Как ему быть? Просто начинать как получится? И постепенно, и пойдёт, пойдёт... Нет! Не хочу! Так – неправильно! А время всё текло – Эд почти физически чувствовал эти песчинки, убегающие между пальцами корпускулы: его последний год в качестве гластонца… Он делал всё будто машина, механическая игрушка, причём инерция завода уже кончается. Его всегдашнее трудолюбие стало изменять Эдгару! Нет, ему удавалось держать себя в прежних рамках – но не прогрессировать, не повышать непрерывно показатели в постоянной гонке с самим собой. Возникло и начало разрастаться, будто опухоль, проклятое словцо “зачем”, которое оплетало, обвивало, словно колючий сорняк-паразит, привычную радость от добротной, хорошо выполненной работы. Эд почти физически ощущал себя больным – неотвязное, то и дело дающее себя знать, как жар, или головная боль, чувство утраты чего-то принципиально важного. Мысль о собственной непрочности, о надломе. Досада от того, до чего буднично, без всяких потрясений проржавел его железный характер, которым Эдгар гордился и едва ли не открыто кичился им перед своими безалаберными, легковесными однокашниками. И лихорадочный поиск, стремление нащупать, выхватить нечто, способное заменить сделавшийся ненадёжным опорный камень в душе. Даже теперь Эд не без смущения признавал, что не собственные размышления, а случай, вывел его, заплутавшего, на дорогу нового понимания себя. Что не в нём коренилась первоначальная интенция. Крохотный эпизод, никем не замеченная чепуха. И с неё открывать новую страницу в биографии? Неловко… Но, впрочем, как раз это и есть наивный романтизм: ждать, что важное непременно должно быть ярким и громким, с указующими перстами, громовым гласом, или, на худой конец, криками “Эврика!”. Ты оставался внимателен, не давая духу и рассудку слабины, был готов взять нужное откуда угодно – и преуспел. Никаких подарков судьбы. Только своё, заслуженное. И всё-таки… Ты благодарен им. Признай. Здесь нет ничего дурного! Мальчишке и девчонке. Эдгар заметил его случайно – новичка, только что попавшего в приют. Он бросился Эду в глаза, остался скромно стоять на околице внимания, невзирая на занятость и точно котёл паровоза клокочущую голову. Похожий на тебя, каким ты некогда был. Не по внешности, вовсе нет: каштановые, а не серебряные волосы, пухленький, с румяными щеками. Выражением глаз, тихой бесстрастностью так и не избытого до конца шока, эхом пережитого ужаса, которое звучит внутри, не давая услышать больше ничего. Эд не знал даже имени парнишки, тем более того, что же с ним случилось, как он осиротел – и всё равно сразу прочитал и понял его. Потом – ловил краем глаза, присматривал. Без цели, почти рассеяно: тот ракурс, этот. Временами люди схожим образом разглядывают в окне или на какой-то ещё поверхности, способной его уловить, собственное отражение. Так он и стал свидетелем разговора мальчика-призрака с девочкой-одногодкой, случившегося в столовой. Эдгар заметил знакомые черты, и стал сидеть вполоборота, допивая свой чай. Собственно, беседой это можно было назвать лишь условно: паренёк молчал. Зато девочка то и дело обращалась к соседу. Ей явно очень хотелось расшевелить нового знакомого прежде, чем их временно собранную для какого-то общего занятия группу опять разведут: леди – отдельно, джентльмены – отдельно. Но вот незадача – собеседник почти не реагировал на все стандартные детские вопросы, которые задают при первой встрече, предлагая приятельство… - Какой твой любимый цвет? Мальчик не ответил. И тогда малышка произнесла, очень забавно широко раскрывая глаза от собственной внезапной выдумки: - Ну, давай я назову твой любимый цвет! – и тут же, застеснявшись, добавила, - Ааа… а ты назови тогда мой… Эдгар так и не узнал, какие цвета кому нравятся – парнишка вновь промолчал. Но зато улыбнулся. Эд почти воочию видел это: как трескается корка льда и звонко падает вниз первая талая капля. Скованный страхом пленник начал оттаивать. Трогательная картина. Она отвлекла Эдгара от его проблем, смыла изжогу от несвежих, недопереваренных мыслей. Лишь потом, вечером, ложась спать, Эд осознал всю удивительную мудрость, кроющуюся за парой коротких смешных фраз. Боясь прервать нить рассуждения, он бодрствовал едва не до рассвета, попутно припоминая свой самый первый опыт обретения воли, когда приходилось лишать себя сна. Я назову твой любимый цвет… Эдгар Мактавиш понял, в чём его проблема. Эгоизм. Не плохой, не себялюбивый. Белый, если такой существует, но ведь говорят же люди о белой зависти. Думая лишь о себе, Эд никого не использовал, ничего не выгадывал хитростью, держал свои тело и рассудок твёрдой рукой, не давая им потачки. Эдгар закалялся, превозмогал и достигал. И ничего не стыдился. Но всё-таки был неправ. Твоя картина будущего неполна и убога, потому что в ней только ты сам. Такой, какой есть. Ты пытаешься изобразить нечто новое, срисовывая с зеркала! Безразлично, не имеет значения, куда идти и кем быть, если взаимодействие с другими людьми тебя не интересует. Тогда тебе надо отправляться в монастырь, а ещё точнее – в отшельническую келью. И там вершить подвиг, бороться с демонами, о существовании которых никто на свете, кроме тебя, не заподозрит. Бить поклоны – стук-стук, стук да стук. Не потому, что веришь, а чтобы сохранялся порядок, и было какое-то действие, пока внутри постоянно перекладываешь туда-сюда набор качеств-кубиков, из которых состоишь, надеясь однажды получить гармонию. Чувство покоя, когда ничего корректировать в вышедшей мозаике не захочется. А после придёт смерть, потому что только она способна обеспечить подлинную неизменность. Создатели Бамианских Будд за исключением пары-тройки человек не могли увидеть в скале фигуры-колоссы, а, пожалуй, даже и вообразить их. Но они справились, потому что не сомневались – есть некто, кто-то другой, кто понимает и представляет. Человек сам себе – огромная, почти неподъёмная тягость. Когда мир сжимается до размеров решений, принимаемых внутри собственной черепной коробки, там чересчур возрастает давление. Между тем всегда существует тот, кто тебе с готовностью назовёт твой любимый цвет. Есть огромный соблазн в том, чтобы позволить другому руководить собой. Расслабиться – и просто выполнять. Передать в чужие руки вожжи. Нет, Эд не собирался доходить до подобной крайности, бросаться очертя голову в противоположную сторону. Наверное, со всем своим опытом бытия через волю, он просто не сумел бы так. Однако, насколько же лучше будет стоять перед дверьми выбора, которые окажутся не одинаково тёмными и голыми, а испещрёнными множеством надписей: чьих-то ещё переживаний, советов, рекомендаций, замечаний. И пускай часть проходов тогда закроется. Зато и дальше, в каждом следующем случае, на всякой новой развилке понизу станут идти разноцветные путеводные нити: станешь вытягивать одну – и будешь приближаться к другому человеку, теснее смыкаться с тем образом тебя, который он себе выстроил. В какой-то момент он протянет руку, похлопает по плечу, похвалит, ободрит. А развернёшься уходить, отдаляться, может послать к чёрту – и это тоже хорошо. Существование тогда окажется объёмным. Тёмное пространство просветит перекрестье лучей-взглядов, в центре которых окажешься – ты. Это ведь даже странно, что ничего похожего не посещало тебя прежде. Ведь именно этого тебе недоставало. Вот чего ты был лишён. Не себя, а других. Родителей. Но и сам из-за этого умалился. Недополучил очень многого. Неужели не догадывался? Что заполнить, взяв из себя, лакуну, оставленную отсутствием других, невероятно трудно? Настолько, что, пожалуй, даже и вовсе невозможно до конца… Теперь вопрос стоял так: где же найти людей, небезразличных к Эдгару Мактавишу, и к которым он сам сумеет быть неравнодушным? Ведь тут недопустима игра в одни ворота. Иначе всё опять сведётся к себе. Позволяя другому назвать свой любимый цвет, ты должен быть готов за это рассчитаться не меньшим вниманием. Другие варианты казались Эду заведомой подлостью. Ещё недавно, год или полтора тому назад, вопрос застал бы Эдгара врасплох, вынудил его крепко призадуматься. Но теперь наилучший ответ был очевиден. Тот, с кого началась полоса сомнений, кто запустил своим появлением процесс трансформации Эда, теперь его завершит – такая простая, житейская, а потому кажущаяся особенно надежной логика. Впрочем, здесь было не одно только голое умствование, совсем наоборот. Когда кризис начинался, когда полетела к новым горизонтам мысль, когда Эд опять сделался цельным, собранным, готовым совершить следующий шаг – всё это время посещения Эндрю Дарлтоном Гластонского приюта не прекращались. И Эдгара это радовало. Майор разговаривал с ним не то чтобы особенно дольше, или чаще по сравнению с другими, но с иными интонациями. Без малейших следов того умягчения тона, которое сродни сюсюканью – так обращаются к детям, а прямо, откровенно и серьёзно. Или это просто казалось Эду, стремящемуся подвести обоснование под тот факт, что их немудрящие мужские диалоги ему всё сильнее нравятся? Становятся на глазах значимой частью его жизни. Вот ему уже что-то хочется выложить на стол перед Эндрю Дарлтоном, словно козырную карту: хлёстко, с гордой и довольной улыбкой. Он ждёт ответа – с толикой тревоги, как чего-то значимого. Предугадывает реакцию. Радуется, если попал в точку… Эд сделал свой выбор задолго до всех остальных. Кончено же, он никогда не зашёл бы так далеко, чтобы самому набиваться в сыновья, столь сильно уменьшить разделяющую их дистанцию. И, однако, Эдгар Мактавиш ценил Эндрю Дарлтона. Не просто как источник подарков, приятное дополнение к однообразным сиротским будням, но в то же время и без не рассуждающего щенячьего восторга - несдержанного, слюнявого, скоро превращающегося для объекта обожания в обузу. Он безбоязненно называл любимый цвет майора, видел глубокую, необычную личность за прорезанной шрамом суровой физиономией – и сам старался соответствовать тому, что, в свою очередь, находил в нём регулярно наведывавшийся в Гластонский приют визитёр. Эд знал, что станет следить за судьбой Эндрю Дарлтона, когда оставит стены сиротского дома. Что не забудет о нём посреди всей пока ещё непредсказуемой катавасии собственных дел. Что подаст ему стакан воды в старости. Что спросит совета майора, когда будет выбирать себе жильё, профессию, а может и спутницу жизни. И что это окажется естественным, не потребует особого усилия и пометки на память в записной книжке. Он хотел бы подступиться ещё ближе – но разве такое возможно? И именно по этой причине, когда события резво поскакали в самом неожиданном направлении, заставив на мгновение поколебаться убеждённость Эдгара в отсутствии волшебства в мире, он – единственный гластонец – взял себе сутки, чтобы обдумать предложение потенциального отца. Не из сомнений в его искренности, или собственных желаниях, а от неверия в свои возможности, способность адекватно воздать… Впрочем, нет. Не совсем так. Если практически все остальные, ошарашенные изумительной новостью, видели только себя, терялись в вихре грёз, упивались своей радостью, то Эд сумел остаться достаточно трезвым, чтобы разглядеть сам поступок. Оценить по достоинству, на что Эндрю Дарлтон готов пойти, ради обеспечения лучшего будущего для обитателей Гластонского приюта, как он его понимает. Именно эта сила чувства майора убедила дать согласие на необыкновенный эксперимент принцессу Корнелию, Эдгар в этом не сомневался. Чтобы объективно оценить перспективы идеи с кадетами-сиротами с точки зрения возможной пользы, у Её Высочества не хватило бы ни времени, ни действительно надёжной информации. Эндрю Дарлтона не остановили в его намерениях риски претерпеть публичный позор, пойти под трибунал, вылететь вон из армии, которой отдал большую часть жизни. Майор отважился на это во имя возможности донести до способного принять необходимое решение, облечённого властью лица свою правду. Без каких-либо гарантий, что его не просто заметят, благо демарш было весьма ярким, но прислушаются к нему. Эд не мог измерить те мужество и самоотверженность, которые стояли за этим решением, но знал: он перестанет уважать самого себя, если, согласившись стать майору сыном, не даст внутреннего обещания с полной отдачей стоять за своего нового отца. Так же бескомпромиссно, как Эндрю Дарлтон сделал это ради Эдгара и остальных, на тот момент по существу ещё чужих ему людей. И здесь не воздаяние, предполагающее некое равновесие - вроде как у аборигенов тихоокеанских островов непременно нужно отдариваться за любое оказанное благодеяние, чтобы не подвергнуться всеобщему остракизму и позору. Не точное, счётное равновесие. Помогать новому отцу, которого в сердце своём Эд уже признал в любом случае, бороться за него, вкладываясь по своей собственной мерке и возможностям. Говорят, что семью не выбирают – и это почти всегда верно, но не в их случае. Не столь щепетилен был бы Эдгар по отношению к собственной природной родне, как теперь, обдумывая ответ майору Дарлтону. Родившись в семье, можно относиться к ней, своим месту, роли и долгу, по-разному. Связав себя с человеком, ещё совсем недавно бывшим тебе чужим, а прежде – вовсе незнакомым, ты заведомо принимаешь много обязательств, от которых после нельзя будет отказаться, не запятнав совесть. Зачем же ты тогда соглашался идти по жизни вместе с другим, если потом поставил собственные интересы на первое место, привычно предпочёл лишь себя одного иметь в виду, обдумывая те или иные свои действия? Приняв статус сына, невозможно потом быть им частично, до некоего предела. И никогда нельзя будет рассчитаться, компенсировать, сказать однажды: я вложил достаточно, а теперь всё, мы квиты. Подобное было бы слабостью. Подлостью. И изменой. Быть с отцом во всём, что для того важно – честно, до конца… Самое главное для Эндрю Дарлтона это воплотить его идею, реализовать замысел. Сделать гластонцев пилотами найтмеров. Амбициозная задумка – перековать подростков, пропахших приютской пылью, в рыцарей. И всё-таки Эд был уверен в себе, хотя, как ни удивительно, это никогда раньше не приходило ему на ум: военная карьера. Возможно потому, что подобная мысль, напоминала бы Эдгару Мктавишу о первом отце, обо всём, что было связано с семьёй и её гибелью. Эд старался без необходимости не беспокоить визитами свой воображаемый склеп, где покоились мама и папа, не бередить, не провоцировать. Теперь Эдгар не сомневался, что из него выйдет хороший солдат: воля, дисциплина, любовь к порядку – разве не эти качества нужны, чтобы подвизаться и преуспеть на военной службе? Эд многое знает и умеет, он готов быстро учиться… Но только ведь речь далеко не о нём одном, а обо всех! И его персональной успешной карьеры совершенно недостаточно, чтобы задумка отца стала явью. Собственная, Эдгара, индивидуальная путёвка в непредвиденное, но уже манящее будущее – она показалась бы ему отравленным плодом, если б он преуспел, делая то, что ему легко даётся, глядя при этом на крушение надежд Эндрю Дарлтона. Вот где крылся источник сомнений Эда. Он не был готов сразу ответить потому, что мгновенно понял: с его с его способностями и закалкой ему предстоит стать правой рукой отца. Так велит долг. Если он скажет «да» майору Дарлтону, у Эда возникнет дело. Такое, которое потребует неизвестного количества сил, внимания, времени, но права отступиться у Эдгара уже не будет. В том числе, он окажется вынужден принять на себя ответственность за других, чего прежде Эд никогда не делал. За братьев. Которые тоже обязаны будут дойти до конца пути под его присмотром. Он очень хорошо помнил момент, когда принял решение. Как смотрел тогда на Альфреда, Бартоломью, Дэвида – тех, кто по возрасту оказался бы с ним в одном, первом потоке поступающих в Сандхёрст, будто видел их впервые. Буквально – таращился, наплевав на приличия, силился что-то уяснить, глядя на лица. И не прочитал ничего. Однако всё равно согласился. Эдгар открыл дверь, за которой его ждала семья. Без сожалений. Но зная, что свобода его кончилась – начался долг. Эду предстояло взвалить чужой – нет, свой отныне, груз на плечи. Чтобы дальше нести его: без пауз и жалоб. Порицания, наставления, критика – это братья могут услышать от Эдгара Дарлтона. Но никогда он не будет намеренно подчёркивать свой вклад, выклянчивать сопереживание! Пусть уж лучше останется то, что они дружно считают сварливостью, чёрствостью и чопорностью. Никаких намёков на неудовлетворённость. Всё останется внутри. Да и наедине с собой, если на то пошло… Ты ругаешь их, клеймишь, неблагодарность, эгоизм – и на словах сотню раз открещиваешься от всех. Между тем на деле знаешь наверняка: будь они хоть свиньи из свиней, тупицы и отъявленные лодыри, ты всё равно продолжишь тянуть их за шиворот, не мытьём, так катаньем проталкивать вперёд до самого выпуска. Поскольку тут – больше, чем мы четверо. Ты почти что видишь их подле себя в вагоне: отца, других гластонцев. Не может быть, чтобы путешествующая вместе с тобой троица не задумывалась об ожиданиях тех, кто остался там, позади! Должны были, как ни велик эгоизм, и какие шоры он ни навешивает на глаза. Они ведь совсем неплохие парни. Но это-то и досадно! Видя рядом неблагодарных мерзавцев, Эд не тешил бы себя иллюзиями. Свыкся бы с этой мыслью. Эдгар понукал бы их как надсмотрщик – нелёгкий труд, однако он едва ли бередил бы ему душу. Не так сейчас. Надежда. Та самая, которая трусость мысли и леность воли – и проклятье на голову тому, кто впервые назвал её добрым, приятным чувством! Ты постоянно думаешь, что у них есть резерв для роста. Что они могут лучше. Что скоро придёт осознание, начнутся перемены. И тогда тебе станет проще, потому что они будут справляться без твоих подсказок. Сами. А твоя голова перестанет пухнуть так, что, кажется, вот-вот взорвётся. Насколько же это для тебя оказалось непривычно: думать о ком-то больше и чаще, чем о себе! Как… странно, нелепо даже было вдруг, внезапно, обнаружить, что ты отныне старший в длинном ряду братьев! И ошибки, слабости, глупости каждого из них теперь прямо тебя касаются. Они отчасти твои. Как укор, как задача, как каждодневная забота. Эд, будто ломоть хлеба, должен нарезать себя, свои силы и внимание, на множество частей. Непривычно. А они будто и не замечают! Действительно, отчего бы: пресный, привычный, простой и безыскусный мякиш? Вот только не станет его – ой как солоно им придётся… Эдгар был гидом братьев в Лондоне. Присматривал за Дэвидом, чтобы этот оказавшийся впервые за долгие годы посреди мегаполиса паяц не натворил дел, да и за остальными тоже. По пути в Старую Англию, несмотря на то, что время от времени давала себя знать морская болезнь, Эд штудировал книги. Он читал о найтмерах: их устройстве, истории разработки, тактике на поле боя. Заучивал назубок Устав. Выяснял всё, что только мог про Сандхёрст с окрестностями. Однако, насколько же больше ему удалось бы сделать, если б не приходилось держать в рамках свою нестройную ватагу! Эдгар придумывал им расписание занятий, рассказывал то и это – специально в формате коротких лекций, или как бы между делом. Дважды, получая за это едкие шуточки от одной неугомонной рыжей персоны, взявшейся разыгрывать кораблекрушение, тренировал братьев быстро и чётко подниматься с постели, одеваться, складывать вещи. Сели бы они вообще в этот поезд, прибыли бы на место вовремя без его руководства? Едва ли. Дэвид, помнится, намеревался добираться до цели разве что не автостопом. Ему и в голову не пришло посмотреть в справочник и узнать: почти до самой Академии можно без проблем добраться по железной дороге. Они не догадались даже… Вот! Снова! Ты принижаешь их, тем самым по существу оправдывая! Брось, Эд! Это не карапузы беспомощные! Они отнюдь не глупы, твои братья! Просто так удобнее, когда можно передоверить свои заботы кому-то – аккуратному и безотказному. А у Эдгара в уме – добрая сотня вариантов, как все они могут сегодня же провалиться. Осрамиться. А то и обрушить всё в пропасть окончательно! Черт с ними, с вашими характерами, с обыкновениями и прочим… Вы же видите, признаёте сами, что я подготовлен лучше вас. Так неужели нельзя один единственный день для разнообразия изобразить послушание!? Неужто Дэвиду важнее разок дёрнуть кота за усы, чем уверенно себя чувствовать, ступая за порог Сандхёрста!? Бред. Не может он быть до такой степени беспутным, неспособным соотносить важность и ценность вещей! Выходит, провоцируя тебя, он всё рассчитал. Знал, где остановиться, чтобы не допустить взрыва! Эдгар взглянул на сидящего напротив Дэвида: челка спускается почти на глаза – ох и придётся тебя избавляться от неё, когда мы официально сделаемся кадетами – не разберёшь, какое там выражение. Однако нет, не выглядит брат ни счастливым, ни радостным. …А может прямо сейчас встать, вывести его за плечо вон – сил тебе хватит, а потом в коридоре поговорить откровенно? Задать свой вопрос прямо? Изложить, как ты сам видишь то, что с нами всеми происходит? Сказать: неужто ты не сознаёшь, что мы что-то собой представляем, имеем общее имя, какую-то самость и единство, не из-за флагов и девизов твоих дурацкий, а поскольку существует семья, корень которой – отцов проект. Если не сдюжим, не доберемся до цели, то она сама собой развалится, сойдёт на нет. Нас разметает по жизни. Проигравшими. Так, что взгляд потом будем отводить при случайной встрече, переходить на другую сторону улицы. Снова одинокие сироты, безотцовщина, пасынки судьбы. Только винить уже станет можно лишь себя: шанс нам давался. Изумительный, сияющий. Не готов держать себя в руках? Другие, я в том числе, поможем. Только… Тьфу! Вот, опять уже чему-то ухмыляется. Ты собрался открывать им глаза, Эдгар Дарлтон? Объяснять, воодушевлять… Ха! Трижды сплюнуть и растереть! Не надейся! На аркане, на буксире станешь волочить! Потому что… Всё они превосходно понимают! Да… Всё они понимают...