Задержаться в Москве

2.

Борис последний раз осмотрел себя в зеркало, поправляя причёску, и внезапно выдал: — Хочу позаимствовать у тебя серёжку. Дофламинго задумался, вспоминая, что вообще взял с собой из украшений. Он не коллекционировал серьги, ограничиваясь простыми колечками и гвоздиками: одни с бриллиантами, вторые просто из золота. Третьи, кольца, он носил. — Украшения где-то в верхнем ящике. Борис без труда нашёл бархатную коробочку, в которой хранилось всё золотое и блестящее. Как ни странно, он выбрал бриллианты, и Дофламинго любезно застегнул гвоздик в его мочке. Та золотая серьга, что он носил с малолетства, должно быть, потерялась в анналах следственного изолятора — тем лучше, никто не догадался выдрать её с корнем. Если ехать к Кайдо — то ехать в образе клоуна. Этот мудак любил кожу, но добровольно носить кожу в такую жару будут разве что самые конченые из его последователей. Оставляя Бориса, Дофламинго вышел из ванной, дошёл до гардероба и влез в свои розовые бриджи, тесноватые в бёдрах, накинул лёгкую белую рубашку и туфли — о, туфли. Борис остановился в проходе, чтобы рассмотреть строгие женские туфли на невысоком квадратном каблуке. Облизал свои тонкие пересохшие губы. И промолчал. — Нравится? — с ехидством поинтересовался Дофламинго, покрутившись перед ним. Борис ухмыльнулся. — Ты пожалеешь об этом к ночи. Сам он надел рубашку с коротким рукавом, принт пальм в нежно-розовом цвете, коричневые брюки и ботинки из тёмно-красной кожи. Можно сказать, что Борис одевался скучно, но это ему к лицу, холодной голове, русской рассудительности; держать такого мужика под боком исключительно приятно. Выправив осанку, Дофламинго сфотографировал себя в зеркале, выложил в сториз. Большую часть его жизни заполнял интернет — понимать современные тенденции, знать, как двигаться в сети — играло на руку, если что-нибудь нужно распространить или где-нибудь подлизать. Борису в своё время не хватило этого понимания, и Борис серьёзно не понимал, почему Дофламинго тратил время перед сном на тикток или просмотр сотни телеграм-каналов. Впрочем, это всё лирика. К теме вечера. У Кайдо. Кайдо и его команда обосновались в Зеленограде на достаточно живописном участке: отделан и украшен камнем. Оно мысленно относило Дофламинго к азиатским странам, буддизму и не совсем приятным воспоминаниям из детства, тесно связанным с богом Энелем, отцом и отрубленными головами. Но говорящие головы так и остались в мыслях, потому что за реальностью наблюдать интереснее. Сразу после въезда встречал невысокий забор из цельного камня с воротами под гольф-кары и калиткой. Затем шла круглая беседка на бетонном фундаменте, заросшая какой-то ползучкой и занятая дешёвой пластиковой мебелью. Там сидело несколько одетых в кожу уродов, столь же чужеродных образу, сколь наполнение беседки, выбранное самим Кайдо или кем-нибудь из «звёзд». Джек, встретивший их с Борисом, старался поскорее завести в дом, чтобы взгляд не цеплялся за пустые пивные бутылки и прочий мусор, ещё не убранный персоналом. Дом — это круглое здание с треугольной крышей и панорамными окнами, тянущимися до высоты второго этажа, обложенное у входа булыжниками, а по периметру — клумбы с подыхающими цветами. Кислотная музыка гулко бухала внутри, хор голосов скандировал что-то едва различимое, и Дофламинго морщился от понимания — у Кайдо сейчас проходила тусовка. Просторный холл вероломно испорчен флагом с бычьим черепом и четырьмя скрещенными костями, вывешенный на лестницу. От занятых бирюзовых диванов подтягивало кислой блевотиной и алкоголем, помещение наполнено запахом восточной еды с пряными приправами. Джек сразу повёл на второй этаж, в комнату переговоров, собраний или что-то вроде, ещё не загаженную и не заблёванную. В центре тяжёлый мраморный стол, у стены заполненный бутылками бар и стойка с высокими стульями. Почти интимный полумрак не дал сосредоточиться на лицах, но фигуру Кайдо, сидящего во главе стола, трудно не узнать. Кайдо очень очевидно косил под «Аум синрикё», наращивая полезные связи во всех доступных ему сферах (не потому, что был монголом с раскосыми глазами, а потому, что его невъебенно пёрла эта тема), но до терактов с нервнопаралитическим газом ему далековато — наслаждался своей покорной кодлой с промытыми мозгами, которая лихо отплясывала под их ногами. Он добьётся успехов, если будет действовать постепенно, осторожно и с оглядкой на современные реалии, но пока Дофламинго этого в нём не видел. Собственно, поэтому они и общались. Если угодно — Дофламинго выступал консультантом и проводил некоторые сделки, а теперь ещё планировал продавать ему свой товар. С Борисом было интересно поговорить, как с человеком, у которого непременно разваливалось всё, за что он брался: заказные убийства (рэкет), наркотики, производство. Заказные убийства стали чересчур рисковыми после нулевых, наркотики провалились на рынке, производство… Производство привело к аресту и заморозке миллионных контрактов. Борис удивительным образом притягивал к себе неудачи, словно на него выпала проклятая карта, однако, если думать холодной головой, любая незаконная деятельность — это временное удовольствие. А его проклятой картой был джокер Дофламинго. Поприветствовав их, Кайдо утробно, уродливо рассмеялся — его смех похож на «во-ро-ро» — и всё это намекало на то, что он уже глубоко поддатый. — Ну же, улыбнитесь, парни. — Он пощёлкал пальцами в сторону бара, чтобы скучающая там девушка принесла к столу бутылки: водка «Абсолют» и мерзкий «Мондоро асти». — Поднимем бокальчик за встречу — и я ваш. — Я не пью, — отказался Борис. — Обижаешь, Борис. — Кайдо, не заставляй меня быть грубым. Когда Борис ставил условия в чужих домах, это всегда было дерзко и сексуально. Дофламинго перетянул внимание на себя, пока стол расцветал закуской и новыми бутылками, подносимыми персоналом. Тост за встречу, тост за удачу — и Дофламинго уже рассказывал про аффирмации, курсы инфоцыган о любви к себе и прочую залупу, которая промывала тебе мозги успешным успехом, но обогащала лишь автора — если Кайдо хотел развивать секту, то двигаться нужно в этом направлении. Никакие шарики с записанными на них желаниями не превратят тебя в миллионера. Только мозги, подвешенный язык и полное отсутствие совести для прохода по головам. Такими не становятся, такими рождаются, и таким был — да — Серхио Фернандез. В характеристике из приюта прямым текстом было написано о его психопатии, на что изначально рассчитывал Долдо. Но психопат никогда не назовёт себя психопатом; на этой мысли Дофламинго подвёл очевидную черту. Он мог привязываться к людям. Он привязан к Борису тонкой нитью. Он любил — пусть и по-своему уродливо. Он просто мудак. — Тот мужик, который учил банки у телека заряжать, кстати, сейчас заряженную соль продаёт, — разговор зашёл в степь актуального, и Дофламинго делился тем, что дёргал из новостей. — Видел? — Не-не-не, — торопливо остановил его Кайдо, — я не собираюсь никого лечить. А соль — Серхио, тебе ли не знать про соль? — Смотря, кого солить. — Их, — резко вмешался Альбер, кивнув в пол. — Пока что парни двигаются на морально-волевых, но нам надо больше. По правую руку с Кайдо сидел Альбер, симпатичный мулат с выбеленными прямыми волосами и не самой вычурной татуировкой на лице — веточка с листьями на левой половине; Дофламинго игриво рассмотрел их сквозь бокал и сделал глоток. Он вспоминал свою деловую поездку в Сомали, думая образами, возвращаясь в пережитый момент: вокруг танцевали люди… Много людей. Негры, подумал Дофламинго, к чёрту всю эту политкорректность, к чёрту всё: негры прыгали, хлопая в ладоши, пели песню на своём уродливом языке. Помещение раскручивалось и сжималось в одну маленькую точку, оставляя плясать пятна света в глазах, пока безумный хоровод негров жил вокруг них, Дофламинго и его свиты. Это совершенно удивительное зрелище будоражило сокрытое внутри, вытягивало забытые ощущения, эмоции — злые и тщеславные, язвительные и острые. Нет ничего, кроме жестокости, насилия, крови, картина раскрывалась одним: разливалось море по полу, а масляные глаза тревоги наблюдали из темноты. В душе Дофламинго нет места для поэзии, но у него податливое сердце, живое к собственным трагедиям и совсем немного к чужим; этот хоровод провожал человека. В ад или рай, или ещё какое-то мифическое место, было не столь важно, как сам процесс. Единение. Боль понятна и доступна каждому, танец — универсальный способ что-либо показать. Дофламинго резко вынырнул: — Молодёжь? — Тем девкам из «тик-така» будут интересны духовные практики с перерождением? — Кайдо поёрзал на стуле, отчего тот натужно скрипнул. — Типа, вот эту вот залупу в современную обёртку завернуть, да, как ты говоришь? — Берёшь своих харизматичных людей. — Дофламинго дотянулся до открытой коробки шоколадных конфет и подцепил одну, разворачивая серебристую фольгу. — Подключаешь психологов, копирайтеров, юристов — они тебе заворачивают говно в конфетку. Затем работаешь с пиарщиками, те раскручивают продукт в сети. У меня покупаешь товар. Мамонт подсаживается, мамонт солится, мамонт приносит деньги. Он съел конфету и сложил из обёртки маленький кораблик. Сидящий рядом Борис ухмыльнулся: — Про долговечность этой идеи надо рассказывать? — Про твоё ООО «Тмыв Денег»? — заржал Кайдо. — Да ладно, полстраны на офшорах, блядь, живёт. Но Борис не успокоился. Единственная рука Бориса некрасиво танцевала над столом, когда он объяснял очередную схему наёба — махинации с финансированием от государства. Кайдо без интереса слушал его спокойный ровный голос, опрокидывая в себя стакан за стаканом. Дофламинго завис в своей метафизической пошлости — воспоминаниях о танцующих неграх, клубящемся над их телами мраком, почти осязаемым. Тень подобного явления он замечал над Борисом, каким-то очень расхлябанным, мягким в последние дни, но естественным в контексте пережитого. В конце концов Дофламинго оставил их, чтобы покурить на балконе и, уходя, игриво скользнул пальцами по спине Бориса. Внизу громыхнул приглушённый глушителем выстрел. Стихла музыка, что-то упало; послышались первые разъярённые крики. Стоило ли просаливать этих людей — вопрос риторический. Балкон огорожен перилами в стиле барокко или, точнее, в стиле «не пришей кобыле хуй». Дофламинго вытянул из заднего кармана узкую пачку кретек Djarum, закурил — он давно не курил эти сигариллы и поначалу слегка поморщился от резкого, острого привкуса специй. Борис вышел почти вслед за ним, учтиво сообщая: — Кайдо вызвал Куин. У них опять собачья возня, а я не хочу сидеть с Альбером. Дофламинго покрепче затянулся, пропуская в себя дым, позволяя никотину схватить за горло, и выдохнул, навалившись на перила. — Да ладно, он симпатичный. — Он спит с сыном Линлин. У Линлин только один адекватный и красивый сын — Катакури — которому, Дофламинго почти уверен, она завещала свою империю, и Кайдо (от лица Альбера) определённо имел какой-то охуительный план на этот счёт. — Старуха ещё жива? — Помирать и не думает. — Борис сел в кресло с расшитыми подушками, обратив взгляд к Дофламинго: — Не привёз мне ничего табачного? — Не довёз бы. Вместо этого он протянул раскрытую пачку «Джарума». Борис отказался, достав из-за пазухи вытянутый футляр с сигариллами и зажигалку с гравировкой крокодила, подаренную Дофламинго на пятую годовщину. Прикурил и закашлялся тяжёлым, продолжительным кашлем курильщика. — Я скучал по разговорам с тобой, — с нежностью признался Борис. — Как ты сбежал? Дофламинго повёл плечами, раскачиваясь. Мужики в беседке играли в карты на пробив лося — проигравшего херачили стулом по голове — а возня внизу набирала обороты и совсем их не парила. — Попросил Верго сломать мне нос и побрился налысо. — Он наконец собрал мысли. — Документы просто купил. — На своё идиотское имя? — Да. Именно так. — Донкихот Дофламинго, — отчеканил Борис на выдохе. — Это Роси придумал? Может, именно по этой причине Дофламинго прикипел к своему псевдониму. В детстве Роси очень любил роман про Дон Кихота; полюбил раньше, чем научился читать, и Дофламинго читал ему по слогам начало, не понимая половины событий. А став старше, Роси непременно обижался, когда его обзывали лошадью, ибо коня Дон Кихота звали именно Росинантом. Это было забавно. В воспоминаниях — приятно. — Ага. — Как у него дела? — Он следит за моим домом на Майорке. — Дофламинго докурил и затушил окурок о пепельницу, садясь напротив. — Говорит, в этом году хороший урожай подсолнечника. — Свози меня как-нибудь к себе домой. — Обязательно. Можем сразу, как только ты решишь свои дела здесь. — А твои лаборатории? — На Верго. На днях Дофламинго ездил в Наро-Фоминск, где запустили в производство первую партию SMILE, «смайл», грёбаная улыбочка для местного рынка — собственно, тема для обсуждения с Кайдо. Не оружие — так наркота, ублюдок знал, как ещё выдоить их союз. Борисов «данс паудер» провалился в пятнадцатом году, вытесненный с рынка спайсом, тогда же Борис зарёкся заниматься наркотой, но приберёг на будущее схемы распространения, а телеграм с тех пор превратился из мессенджера с запрещёнкой в полноценную сеть новостей и платформу для общения… передачи информации. Где одни искали отговорки, другие нашли решение. Молчание прервалось совсем неожиданно. — Ты побрил ноги. Борис не спрашивал — утверждал. — Да. Хочешь? Дофламинго скинул туфлю, игнорируя натёртую до крови, защипавшую мозоль — вытянул ногу и упёрся ступнёй в чужой пах, придавливая пальцами член. — Не здесь, — сохранил лицо Борис, сводя раздвинутые бёдра. — Как скажешь. Но туфли Дофламинго надевать не стал, снял и вторую, вытянул ноги. Левую пятку он также стёр в кровь. Борис скептически рассмотрел его: — Мне нравится, когда ты носишь каблуки, но не стирай себе ноги в мясо, пожалуйста. — Слюна может дезинфицировать раны. — Где ты такой бред прочитал? — Не помню. Где-то в интернете, очевидно. Он читал и не такой бред. Борис откинулся на спинку кресла, расслабляясь, и вспомнил: — Так что там с твоей арабской интрижкой? — Я разбил одно маленькое и наивное сердечко, — стараясь улыбнуться, признался Дофламинго, хотя получалось не очень; он стал сентиментальным. Борис приложился к сигарилле, поднимая брови — безмолвная просьба продолжать. — Парень, который оперировал мой нос. — Дофламинго поставил локти на стол и сложил ладони, укладывая сверху подбородок. — Он работал у Цезаря, но Цезарю сейчас не везёт. — О, даже так? Лёгкий летний ветер выбил несколько прядок из старательно зализанной причёски Бориса, заставляя их смешно колыхаться в воздухе. — Зачем ходить далеко, если хороший вариант под рукой? — Мне кажется, что тебе его жаль. Ты не гордишься этой интрижкой. — Наверное, старею. — Хочешь, наконец, стабильности? Борис затушил в пепельнице остаток сигариллы, положил руку на стол, предлагая. Дофламинго накрыл её своей. Грубые крупные пальцы, задушенные перстнями. — Надеюсь, что когда-нибудь нам станет это доступно. — Не увиливай от ответа, Серхио. — Борис вытащил свою руку, снимая с Дофламинго очки за дужку. — Это я. Это он. Не абстрактный Ло, которого Дофламинго ни капли не любил. Борис «Крокодайл» Мегера. Его маленькая Римская империя. — Хочу. — Прикосновения пальцев к щеке ощущались чем-то очень родным и правильным. — Я люблю тебя. — Я тоже тебя очень люблю, птичка. Больше никаких отношений на стороне? — Никаких. — Договорились. Наверное, они оба врали. Может, нет. Измена в любом случае не будет чем-то, за что впору пристрелить себя или Бориса. Последним любовником Бориса был Михоук, Дофламинго подцепил Ло — это просто… вписано в личность. Странно думать о морали, когда мир существовал в одном оттенке, но влюблены они точно лишь друг в друга. Остальные связи — сиюминутное утешение в разлуке. Вполне закономерная вещь, учитывая, как высоко получилось забраться на социальную лестницу; не «белые вечеринки», однако нечто похожее. Дофламинго надел очки, достал телефон и зашёл в инстаграм, желая показать Борису Ло. Ло выложил свежие фотографии с Кидом: они целовались в губы на берегу Тихого океана на первом фото и в щёчку на втором — целовал Кид, Ло просто стоял лицом к зрителю. Судя по отметке, это Малибу. Дофламинго повернул телефон к Борису: — Ло слева. — Симпатичный, — оценил со смешком Борис. — Недолго он залечивал раны после тебя. — Он почти докопался до того, что я принёс Семье голову отца в пакете. — Он просто хирург, да? Не кто-то из ребят Цезаря? — Нет. Он уволился, когда Цезарь с Треболом намутили какое-то дерьмо. — Господи, бедный парень. — Вообще, богатый. Бедностью Ло точно не страдал, раз в конце концов оказался в Калифорнии. Да, его практически не жалко. Дофламинго провёл большим пальцем ноги по стрелке на брюках Бориса. Внизу было громко: кто-то орал, очень похожий по голосу на Кайдо. — Не хочешь домой? — спросил Дофламинго следом. — Кайдо будет занят не нами. — Хочу. Я сяду за руль. Ах, так Борис специально не пил. Дофламинго написал охране, чтобы те подготовились. С первого этажа вывалились люди Кайдо, схлестнувшиеся в пьяной драке, и мужики из беседки побежали их разнимать, побросав карты. Дофламинго немного понаблюдал, как разодетые в кожу и шипы ублюдки месили друг друга, пока его не потянули к выходу, взяв за запястье. Он подхватил туфли и пошёл вниз босиком. Специально под Бориса Дофламинго арендовал шестисотый Майбах-Мерс, сам же был всецело предан американскому автопрому. Открыв багажник, он разворошил запакованную в плёнку аптечку и достал пластыри. Борис лениво наблюдал, как Дофламинго обрабатывал и заклеивал мозоли, с неким садистским удовольствием — и облизал губы. Охранники за его спиной упаковались в неприметную затонированную Тойоту Камри. Тогда Борис позволил себе слово: — Соблазнительно. Дофламинго посмотрел на него из-под очков: — Мои содранные пятки? — Твои ноги в туфлях. Лёгким движением он надел туфли и выставил правую ногу вперёд, красуясь. — Не очень легко найти туфли сорок пятого размера, знаешь. Одежда, на самом деле, это просто одежда. Глупо делить её на женскую и мужскую, но появиться на публике в платье всё ещё будет чересчур вульгарно. Дофламинго отдал Борису ключи и, цокая каблуками, сел на пассажирское. Вечерело. Борис поставил дебютный альбом Ashbury Heights; он любил электронную музыку, хотя, смотря на него, можно было подумать, что он не слушал музыку вовсе или предпочитал лишь бессмертную классику. С Дофламинго его вкусы сходились. Он похлопывал пальцами по колену в такт немного агрессивному биту заглавной «Bare Your Teeth»: отпусти это, покажи свои зубки. К ночи пробки на Ленинградке рассасывались. Борис знал дорогу как свои пять пальцев, включая навигатор скорее для вида, уверенно вёл машину по кишке шоссе. Выпитое у Кайдо слегка кружило голову, пролетающие мимо фонари принимались за нечто атмосферное; такая глупая романтика ночной дороги. Страшно хотелось курить (и Дофламинго закурил, опустив стекло). Может, выпить ещё немного. Но Бориса пробивало на попиздеть: — Как ты вообще уложил в постель этого… Как его? — Ло, — напомнил Дофламинго. — Он сам в меня влюбился. Ты же знаешь, какой я пиздобол, когда чего-то хочу. Дают — бери. Не дают — отбери. — Скрыл от него правду? — Естественно. — И Ло не узнал твоё имя? — Не знаю. Какой вред он мне нанесёт, даже если его знает? Вопрос, не требующий ответа. Его имя знали все. Воспоминание было острым, но не настолько, чтобы пробить сердце: тебе девять, твоему брату семь, вас примотали скотчем к столбу за школой, забрасывали плевками и собачьим дерьмом через пакетик — пиздуй к своему отцу в помойку, Серхио, мы не общаемся с нищими говноедами; отец переводил последние гроши на счёт сектантам, разжигал бонг и торчал-торчал-торчал под выданной ему травой, пока перед глазами не начинали танцевать цветные слоники и его духовный предводитель в розовых стрингах — Серхио, нас ждёт рай, надо просто усерднее молиться и отказаться от людского; разодранная рубашка Роси, которую ты зашивал найденной под плинтусом иглой — спасибо, Серхио. И хотя Дофламинго давно не испытывал того забытого отвращения к собственному имени, его подсознательно кололо каждый раз, когда оно звучало в негативном контексте. Быть Донкихотом Дофламинго гораздо легче, нежели Серхио Фернандезом, немного растворяясь в сладкой сказочной реальности, но маленький Серхио Фернандез вынес голову папаше здоровенным тяжёлым магнумом, и комната заплыла красным — Дофламинго всегда предпочитал мир в красном оттенке. En mi corazón por siempre, padre. Красная стела «Лукойла» подсвечивалась в ночи. — Заедь на заправку, Борь, — попросил Дофламинго, — залей до полного. Борис поднял протезом рычажок поворотника, заезжая на заправку, остановился у первой свободной колонки и бросил заправщику абстрактное «полный». Из окон минимаркета лился тёплый жёлтый свет, просматривались красные кресла в левой части, полки и кассы в правой, одинокие безликие силуэты, рассредоточенные по помещению, — и силуэт идущего к зданию Бориса, его широкая прямая спина. Сердце, действительно, не пробило. Ударило ниже, между рёбер, в лёгкое; Дофламинго спустил очки на подбородок и протёр уставшие глаза. Наверное, он отпустил свои травмы, если так легко натягивал Кайдо на спизженные у Энеля идеи. И, абсолютно точно, пошёл по протоптанной отцом дорожке, возрождая похороненную им «Дрессрозу». Для этого было нужно всего-навсего сбить один маленький самолётик над Сомали. Красный заливал лицо. Борис вернулся с двумя бутылками воды, одну из которых приложил Дофламинго ко лбу. Влажная от конденсата. Ледяная. Словно ткнули мордой в остывшую лужу мочи на замызганном полу школьного туалета. — На тебе лица нет, — указал Борис, отнимая бутылку. — Задумался? — Вспомнил. — Что такое? Борис — единственный, кто имел право читать биографию Серхио Фернандеза без вымаранных пятен. Насыпав в подставленную ладонь заправщика собранную из подстаканника мелочь, Борис попил и завёл машину, а затем быстро уехал с заправки. — Да, блядь, — собрался Дофламинго, считая проплывающие мимо фонари, — вспомнилось, как в меня собачьим говном кидали. Представь, если бы милый Ло узнал. — Это травмировало бы его меньше, чем твой истинный род деятельности. — Скоро мой род деятельности будет травмировать и тебя. — Меня? — Борис мечтательно покачал головой, расслабленный. Хотелось сказать — хрупкий. — Нет, не думаю. Бросить — не значит отказаться. Какая… интересная фраза. Дофламинго сразу провёл аналогию со своей табачной зависимостью: он бросил курить сигареты, но продолжил курить «айкос», как что-то, что доставляло, при этом не воняло, не въедалось в одежду и не дразнило датчики дыма в помещениях. По крайней мере, сейчас он мог рассчитывать, что Борис останется его соратником, будет сопровождать на встречах, станет красивым дополнением или весомым аргументом. Нет, Борис ни разу не хрупкий. Это с Дофламинго что-то не так. Сердце согрелось от любви, и он жадно отпил из своей бутылки, рассматривая профиль Бориса, грубый, словно выточенный из камня. Несмелое желание постепенно возрождалось в груди. Дофламинго придумал к нему шутку: — Можно называть тебя своим ручным крокодилом? — И кто же тогда ты? Фламинго на заднем дворе? — Прямо-таки на заднем? — Ах, — посмеялся Борис, — дай нам доехать до номера. Но Борис всё-таки опустил ладонь на бедро Дофламинго, проводя по внутренней стороне, по шву брюк; дорога прямая — и он мог просто придерживать руль протезом, пользуясь немногими оставшимися возможностями. Потом подумал о своём, спросил: — Как ты называешь Роси? — Mi corazón. У Бориса чертовски соблазнительная шея с острым кадыком и чётко обрисованными мышцами. К ней хорошо припасть губами, оставляя влажный след, слегка сжать рукой, пощекотать под подбородком, опасно отвлекая от дороги. — Серхио, сердце моё, потерпи. Дофламинго рассмеялся и отлип от шеи Бориса. Счастье сверкало в нём пузырьками шампанского, смертельно наполняя кровь — Борис, его любимый Борис, сердце, голова и что-то ещё. Дорога до номера утонула в бесполезных разговорах; в основном Дофламинго продолжал перетирать кости Ло, удобная для них обоих тема, не болезненная и относительно приятная в своей подлости, но Борис сознательно уводил диалог в сторону насущного до самого конца: — Ты ещё не запускал «смайл» в массы? Уведомление о завтрашней встрече висело первым в строке, возвышаясь над сообщениями и новостями. «Смайл». Да, он самый. Они на парковке: холодно, резкий свет прожекторов по периметру и Борис, дёргающий ручки на закрытой машине — проверял, везде ли сработали замки. Баффало, стоящий рядом со своей тачкой, сложил руки на груди в ожидании. Моне переминалась с ноги на ногу. Дофламинго закинул ремень сумки на плечо и ответил, уходя к выходу: — Завтра запуск. — Посмотрев время, исправился: — Уже сегодня. Ты не слушал, что я говорил Кайдо? — М-м, не особо. — И Борис захотел повыёбываться: — Ваш пиздёж не выглядит как что-то, достойное внимания, пока в нём не звучит моё имя. — Что есть, то есть. Хочешь поехать со мной? — отвечал Дофламинго. Лифт увозил на верхние этажи, прямиком к номеру, позволяя миновать холл. — Я надёргал твои идеи с «данс паудером», получилось мощно. Смотри, Боря, какая у меня игрушка. Как я крут. Как я умён — и всё в похожем духе. Пожалуй, иногда Дофламинго думал, что они уже не могли существовать по отдельности, синхронизировались и заглядывали в тетради друг к другу. Он передал Борису магнитную карту, и тот открыл номер, пропуская их внутрь. Сразу направился в спальню, где включил торшер. — Ну, пока я арестован вплоть до собственной задницы, то весь твой. — Борис снял часы и выложил всё из карманов, подготавливаясь. Прошипел: — А теперь, раз уж мы на месте, предложи что-нибудь более стоящее. Жёлтый свет торшера делал обстановку интимной, если не порнушной. Борис толкнул Дофламинго к кровати; сев, он скинул туфли, сдирая с пяток пластыри. Желания угадывались легко. Их хотелось исполнить, грязные, омерзительно сладкие — и то, как раскручивалась эта ночь, возносило буквально до небес. А Борис опускался пред ним на колени, словно упавшее с Олимпа божество: обритая наголо, лишённая верных змей, сломленная Мегера. Он поцеловал подъём стопы, извернулся и облизал мозоль, обводя языком края раны, надавливая на стёртый слой кожи. Дофламинго поморщился от смеси боли и удовольствия, позволяя продолжать сладкую пытку, а затем надавил ступнёй на щеку Бориса, вынуждая его пригнуться к полу, лечь, переворачиваясь на спину, и простонать: — Да. Но это не сработало. Дофламинго резко осёкся. Был ли Борис таким всегда? Покорным, с желанием быть униженным, вдавленным в землю; Дофламинго неохотно подчинился чужим мыслям, встав с кровати и несильно наступив Борису на лицо. Следом скользнул пальцами по шраму, щеке, толкнул его голову вбок. Разметались по полу некогда зализанные назад волосы. Борис тяжело дышал и явно был очень, очень возбуждён — Дофламинго находил нечто тревожное в такого рода играх. Ему не нравилось — не нравился контекст, который стоял за потребностью к унижению. Он убрал ногу и сел на корточки, осторожно поворачивая голову Бориса прямо. — Серхио, — разочарованно выдохнул Борис. Дофламинго неосознанно вздрогнул, в очередной раз услышав своё имя вне положительного ключа; тебе восемнадцать, и Верго разочарован, когда застукал в постели с братом — Серхио, что это значит? — Боря, что это значит? Они могли заниматься грубым сексом, оскорблять друг друга в процессе, оставлять шлепки, ссадины — но ещё никогда не было такого грязного подчинения. Борис просто не такой. Он из тех, кто любил вести. Из СИЗО вернули кого-то другого? Вскрылись старые шрамы, появилась потребность подчиниться? Дофламинго знал, что засрал себе голову маловажным психологическим дерьмом — и всё равно ничего не мог с собой поделать. Жизнь показала, что потерять друг друга удивительно легко, а по дороге от Кайдо он окончательно просел. Психология могла не только срать людям в головы. Учила понимать других — в том числе. Он расстегнул пуговицы на рубашке Бориса, провёл пальцами по взмокшей шее, скользнул по рёбрам, чуть надавливая на нижние. Задержал ладонь у ремня, поглаживая горячую кожу. — То и значит, — холодно сказал Борис. — Побудь сегодня послушным, а? Раздави меня — читалось во взгляде. Сломай до конца. Размажь по земле. Читалось — или хотело читаться? Борис грубо оттолкнул руку, вытягиваясь на полу, вытащил заправленную в брюки рубашку и скинул её, подтягивая Дофламинго ближе к себе за ворот, чтобы поцеловать. Он всегда целовался безвкусно, редко у него получалось делать это нежно, чаще всего агрессивно или вообще никак; Дофламинго предпочитал целоваться сладко и жадно — и целовал, прижимая к себе за затылок, обводя языком приоткрытые губы. Отпустив Бориса, Дофламинго тяжело вздохнул. В груди разрасталась пустота неясной природы. С возрастом ты учишься любить, конечно, как и понимать людей, какие механизмы ими управляли, как работало прожитое детство на взрослую жизнь — но ему было обидно за себя-подростка, который любил тёмный и жестокий мир. Который — он уверен — любил и Борис. Это называли кризисом среднего возраста? Или это любовь — та, какую продвигали в массы девочки из тиктока, здоровые отношения и всё в таком духе? Дофламинго сомневался, что подобные понятия могут быть применимы к ним, однако спрашивал, скрепя сердце: — Как ты хочешь? — Я плох в этом дерьме, Серхио, — тут же осклабился Борис, не любящий говорить про секс. — Ты же между ног тоже всё побрил? — Ага. — Ну, сядь мне на лицо? Поиграй с членом своими шикарными ножками, можешь даже наступить немного — что я тебе должен сказать? Болезненно и не слишком понятно, хотя Дофламинго принимал правила игры. Его мысли — это только его проблемы, они могут быть оторваны от реальности. Мир по-прежнему залит красным. Он снял очки, откладывая их на тумбочку. — Ладно. Пойдём в душ. В душе Борис прижал к ледяной стене, буквально вдавил и напал с кусачим поцелуем, подтягиваясь на носочках. Дофламинго запустил руку в его влажные с одной стороны волосы, липкие от геля для укладки, ответил и стиснул ягодицу, поросшую редкими волосками. Страсть. Голод. Борису не хватало подобных эмоций и, обжившись, немного восстановив шкуру после падения, он решил взять своё — и Дофламинго охотно отдавал, изголодавшись не меньше. Ладно. Да, ладно. Пусть так, пусть как Борис хотел — быть во власти желаний, даже болезненных, до одури приятно — может, именно так он искал своё исцеление. Все преодолевали трагедии по-разному, и Дофламинго ведь ещё с юности тащил за собой понятие «святой, чтобы быть грешным» — им позволено опускаться в самую грязь. Они ещё раз звонко поцеловались, прежде чем вылезти из душа и доползти до спальни. Прямо так, практически не обсохнув, с мокрыми липкими волосами; на руке Дофламинго остался размоченный гель, когда он отпустил Бориса, позволив лечь. Дофламинго плохо видел без очков, однако не мог не признать, что Борис — даже заметно похудевший, скинувший обаятельную крокодилью шкуру — всё такой же красивый, как и до ареста, и до их отношений вообще. Держась за спинку кровати, Дофламинго аккуратно опустился Борису на лицо, широко расставляя ноги — такой манёвр гораздо легче провернуть женщине, но сегодня он просто подчинялся. Борис развёл ягодицы, размашисто облизывая анус, толкнулся языком вовнутрь, пытаясь растянуть плотные мышцы, добавил больше слюны и снова облизал, задушенно постанывая. — Блядь, Боря. Член лежал у него на лбу — как бы странно это ни звучало — и Дофламинго потрогал себя, рассматривая красивое лицо Бориса, пока он старательно вылизывал дырку. Обвёл языком по кромке, дотянулся рукой до ложбинки между ягодиц и слегка оттянул край большим пальцем, чтобы вновь толкнуться языком внутрь, облизывая гладкий сфинктер. Всё так. Да-да-да. Дофламинго несильно сдавил бёдрами зажатую голову Бориса. Одновременно с этим медленно гонял шкурку по головке, чтобы особо не дразнить себя, покачивал бёдрами вперёд-назад, распаляя Бориса сильнее — и поднялся, давая ему отдышаться. Он красный, но наверняка от возбуждения, жара, не стыда. Горячий. Сексуальный. И Дофламинго, чёрт возьми, помнил про любимый цвет. Красного — в достатке. Борис смотрел вверх мутными глазами, елозя пальцем по скользкому от слюны анусу. Дофламинго самодовольно опустился обратно на его рот: — Поработай ещё немного. И Борис наслаждался, скорее, не столько работой над чьей-то задницей, сколько ощущением чужой власти, и работал хорошо — физически это не доставляло удовольствия, но приятно чисто морально. Дофламинго прогнулся в спине. Расслабленный, разомлевший Борис то и дело заглядывал в глаза; нечто властное сохранялось в нём даже в таком положении, он не любил терять лицо, однако же… Однако же подписался на жестокую игру. Дофламинго провёл ладонью по его влажным волосам, сдвигаясь в сторону: — Всё. Не всю ночь же задницу лизать. Привстав, Борис вытер влажный рот. — Слушай, у нас же была верёвка? — Верёвка? Да, где-то она была. Дофламинго поднял подушку, но там так и лежал резиновый член, поэтому метнулся к ящикам — в одном из них хранилась коробка с секс-барахлом — пробки, вибраторы и всякие вонючие смазки, которые приятно лишь нюхать; там нашлась и верёвка. Обычная строительная верёвка, купленная на маркетплейсе, совершенно спонтанный заказ. Возможно, она даже какое-то время каталась в машине, ожидая использования по назначению. Но вот Борис очевидно дал понять, заведя назад руки, как они будут её использовать. Он согнул их в локтях и сложил, Дофламинго старательно связал его, проверив, чтобы ничего не тёрло и не жало. — Дай мне знать, если я где-нибудь перегну палку. В конце концов, это надо уточнить. — Конечно. Борис был готов. Дофламинго развернул к себе и поцеловал, ещё раз отмечая, какой он красивый, покорный и покрасневший. Собравший в себе вожделение, похоть, может, одну капельку смущения. Он щёлкнул пальцами по головке тяжело стоящего между ног члена. Борис поймал движение и вздрогнул, прикусив губу. — Сползай на пол. Он по-собачьи сполз, похожий на вышколенного строгим воспитанием стаффорда. Лёг набок. Дофламинго сразу считал просьбу, наступив на лицо, сдвигая стопу пальцами к губам: Борис прихватил большой палец и всосал, надавливая снизу упругим языком, затем отпустил, оставляя лёгкий поцелуй. Дофламинго обтёр слюну об подбородок, сдвигая ногу ниже, на горло. Немного придавил, ощущая, как двигалась кожа над кадыком, сдвинулся вниз — подразнил пальцами сосок. Борис прогнулся в ожидании ласки, но у Дофламинго были свои планы. Память у него действительно хорошая. И иногда практически нет совести. Он ударил борисов стоящий член ногой — не сильно, однако так, чтобы Борис дёрнулся, прикусывая губу — и просил ещё, задыхаясь. Дофламинго прошёлся по стволу пальцами, прижимая к паху, надавил на влажную головку, опустил стопу полностью и потёр член, пяткой придавливая тяжёлые яйца. — Двигайся ближе, — приказал Дофламинго, отводя в сторону левое бедро. Борис неуклюже поднялся на колени и подполз: взял в рот его член, сдвигая крайнюю плоть языком, обвёл головку, выпустил изо рта и прижался губами, поднимая взгляд вверх. Читалось многое, цеплялось одно — похоть. Мрачная, тягучая, словно размазанный по дороге мазут. Дофламинго продолжал ласкать его член стопой, надавливая большим пальцем на щёлочку уретры, размазывая скользкую смазку. Всё как обычно, за исключением связанных рук Бориса — связанным обычно оказывался Дофламинго. Он взял свой член, похлопал Бориса по щеке, оставляя мокрый след его же слюны, второй рукой вцепился в волосы — и насадил практически до корня, проталкиваясь в горло. Борис удовлетворённо замычал, по-бычьи выдыхая носом. Когда хватка ослабла, он задвигал головой, делая всё правильно и удобно для себя, расслабляя горло. Никто не дал того, что давал Борис. Неумелый Ло отсасывал хоть как-нибудь, имея из опыта лишь кучу просмотренного порно, проститутками Дофламинго всегда брезговал, собственная ладонь не давала тех же ощущений; Борис остановился, чтобы сглотнуть скопившуюся во рту слюну и продолжил вновь, закладывая член за щёку, позволяя потереться о горячую упругую кожу. Дофламинго сдался. Лёг на спину, закидывая ноги на плечи Бориса, и позволил делать с его членом всё, что угодно. Борис снялся с него, опускаясь ниже, вобрал в рот яичко и, облизав снизу, выпустил. — Серхио. — М-м, — лениво отозвался Дофламинго, не желающий слышать своё имя. — Это не то, чего я хотел. — Но это то, чего хочу я. Он прикусил тонкую кожу мошонки, заставив подняться от резкого неприятного ощущения. — Ай. Не кусайся. — Блядь, ты не можешь просто потаскать меня за волосы? Шлёпнуть? Стиснув зубы, Дофламинго схватился за длинные чёрные волосы на затылке и дёрнул на себя, вынуждая подняться, лечь сверху — Борис зашипел с довольной, жирной улыбкой. — Ударь меня, — прошептал он. — В смысле? Тогда Борис надавил, придвигаясь ближе, обжигая губы дыханием: — Ударь меня по лицу. Так неправильно. Но так соблазнительно. Красный заливал глаза. Цвет крови и любви. Собственная рука ощущалась закованной в бетон, когда Дофламинго отвесил Борису лёгкую пощёчину. — Ещё. Сильнее. Новая пощёчина действительно была сильнее и с другой стороны. От третьей голова Бориса метнулась вбок. Окончательно растрепалась причёска, болезненно покраснели щёки от ударов. Блестел пот на бледной коже. На четвёртой он кончил. Без рук, обильно изливаясь на живот Дофламинго, дрожа — придушенный удовольствием и потерянный. Дофламинго усмехнулся, неприятно даже для самого себя: — О, ты правда готов спустить с такой мелочи? — В конце концов, это ты. В конце концов, любимый цвет Дофламинго — красный. Борис говорил немного сбивчиво из-за пережитого только что оргазма. Дофламинго пересадил его на кровать, сел рядом и развязал руки, отбрасывая верёвку на пол. Взял его лицо одной рукой, надавливая, смотрел в это пустое, потерянное выражение, горящие нездоровой похотью глаза — и поцеловал, кусая губы. — Трахни меня, Серхио, — просил Борис, сжимая пальцы, лежащие на его шее. Честнее изъяснялись лишь братки на могилах старших. И Дофламинго определённо нравилось заигрывать с тёмной стихией внутри Бориса, отрываясь от всей взращённой внутри морали — если к телеге приделать двигатель от МакЛарена, телегой она быть не перестанет. А Борис будет просить ещё. Сладко и приятно. Да, Дофламинго просто отдаст то, что у него хотят забрать. Он толкнул Бориса, чтобы тот лёг на спину, раздвинул ему ноги коленом. Мягкий член лежал на заросших чёрными волосами яйцах. Живот тяжело вздымался — вверх-вниз, вверх-вниз. Ритм подыхающего тяжелобольного, привычная, родная картина. Но Борис не захотел на спине. Встал раком, прогибаясь. Смазка лежала в смятом белье. Дофламинго смазал пальцы и приставил к анусу, а Борис вдруг завёл руку назад и оттолкнул его. — Вставь так, похуй. Чего ещё он захочет? Без смазки, по слюне? Переломаться болью? Пиздить друг друга одно, травмоопасно трахаться — другое. — Блядь, ты завтра на свой зад не сядешь. — Серхио, просто выеби меня, заботливая ты курица, — злобно проговорил в подушку Борис, отодвигая его руку дальше. Не суй руку в пасть крокодилу — не откусит, может. — Ла-адно, — цокнул Дофламинго, быстро раскатал по члену презерватив и обильно смазал, чтобы не было совсем уж плохо. — Жалобы принимать не буду. — Договорились. Он медленно вошёл, проталкиваясь в сжатый анус. Неприятно. Не приятнее, чем Борису, но Борис просто молчал, тиская пальцами наволочку — лишь шевелил ткань, не сжимая. Дофламинго положил руки на его бока, немного сдавливая, провёл пальцами левой по неровному ожогу. Вместо татуировок на Борисе иной маркер нечестной жизни — пытки. Прежде чем начать медленно двигаться, Дофламинго выждал какое-то время, привыкая к плотности вокруг члена. Затем закрыл глаза. Не смотреть. Не думать. У всего в мире была причина и следствие. Внутри горячо, скользко и тесно. Опустив одну руку под живот Бориса, мягкую обвисшую кожу, Дофламинго взял его влажный член и аккуратно провёл пальцами по головке. Сдвинул крайнюю плоть, подразнил ногтем уретру, опустил пальцы ниже, сжимая мягкий ствол, задвигал рукой. Борис застонал; он не возбуждался сразу — он не молодой, чтобы кончать несколько раз за ночь, но ему точно было приятно. Свободной рукой Дофламинго взялся за волосы Бориса и потянул назад. Навалившись на спину, слегка прикусил шею. Зализал укус, ускоряясь, вбиваясь в зад крепче, по самые яйца. Разогнувшись, положил руки на ягодицы Бориса и развёл их, наблюдая, как свободно скользил член в анусе. Да, это красиво. И не так грубо, как хотел Борис. Поэтому Дофламинго резко перевернул его, прижимая к кровати. Оказавшись над ним, крепко сомкнул зубы на его плече, как голодная псина, — и тяжело, с отдачей ударился о бёдра, входя на всю длину. Борис грубо притянул к себе, шипя в ухо: — Скажи мне что-нибудь. Отчеканить имя и статью. Руки за голову, лицом к стене. Встать раком. Перетерпеть досмотр. Но Дофламинго сыграл по-другому, выпрямляясь. — О, дырка для члена? — усмехнулся он, больше шутя, чем говоря всерьёз такую идиотскую пошлость. — Твоё тело разве не создано для того, чтобы им пользовались? Раздавили. Разбили. — Он положил руку на шею и слегка сжал. — Забрали. Член Бориса дёрнулся. Дофламинго продолжал вбиваться резкими толчками. Он трахал человека, который расстреливал коммерсов с ТТ’шки, держал в подвалах чьих-то аудиторов, травил людей боевыми ядами и выбивал зубы монтировкой — трахал человека, который не должен оказаться в подобной позиции. Которому сейчас она удобна. Исцеление через излом — новый принцип Бориса? Борис — это не надрыв. Он уверенное движение вперёд, выверенное до мельчайших деталей, но кончать в него — надломленного, жаждущего — сладко до звёзд в глазах. Кончать не совсем в него, конечно. Дофламинго устало упал рядом, стаскивая презерватив, завязал его и просто кинул на пол. Ладонью Борис стёр сперму с живота; её было мало, а его член так и не поднялся полностью, но это нормально. Естественно. Возраст — не только цифры в паспорте. — Ебливое животное, — хрипло, с улыбкой прокомментировал Борис. — Зато какое! Розовое и пернатое. Какое-то время они лежали, восстанавливая дыхание. Дофламинго ощущал себя липким. Впрочем, не спешил сорваться в душ, а просто прикрыл глаза. Наверное, он почти задремал. Борис сел (зашуршала ткань, вырывая из полусна), сгорбившись, и закрыл лицо обтёртой о простынь рукой, думая о чём-то тяжёлом. Дофламинго не надо было вытягивать из него правду, потому что она ощущалась острым ударом в сердце, ментально — однако он просто хотел убедиться, что Борису не было больно. Хотя бы физически. — Боря, — осторожно обратился он. — Помолчи, — отрезал Борис. — Не болтай, дай мне подумать. Дофламинго пожевал губы. Когда секс заканчивался так — это било по самооценке. Весь путь он добивался простого человеческого комфорта в их любовных отношениях, но теперь Борис стал падок на какое-то дерьмо и сложно понять, как к нему подойти аккуратно, вытянуть из ямы. Пройденных курсов по психологии никогда не будет достаточно, чтобы работать с глубокими проблемами, корень которых сидел в человеке крепко, вросший — а зная Бориса с юности, Дофламинго понимал, что всё началось оттуда. Перечитав десятки блогов, подсознательно навешивал ярлыки. И путался в собственных ощущениях сам. Всё это бесполезно, когда вы поджигали фитили травм друг в друге. Наслаждались последовавшим взрывом. Он позволил Борису завернуться в халат и выйти на балкон с сигаретой. Дать ему возможность побыть в одиночестве — большее, что реально сделать сейчас. Дофламинго встал с кровати и надел трусы, следом пошёл на кухню, где поставил чайник. На столешнице стоял набор чайных пакетиков, он выбрал два с мелиссой. Пакетированный чай довольно дерьмовый на вкус, хотя за неимением выбора сойдёт и так; хотелось просто позаботиться о Борисе. Вывести на разговор. Они смогут решить все проблемы, если просто начнут говорить, Дофламинго свято верил во всемогущую силу слова — недостаточно просто быть сильным, надо уметь работать ртом. Харизмой завоёвываются сердца, а нахрапом берут лишь города. Он немного помедлил, помешивая ложкой сахар, наблюдая за крупинками на дне, и отнёс чай в спальню. Борис вернулся, закрыл дверь балкона и занавесил шторы. Принял предложенный чай: — Спасибо. На его лице читалась усталость. Опущенные уголки губ и пустые глаза. — Теперь мы можем поговорить? — Можем. — Борис отпил из кружки и, так как не мог держать её двумя руками, поставил на тумбочку. — Ты хочешь потрепаться со мной про все эти здоровые отношения и прочую хуйню? — Ну почему сразу хуйню. — Дофламинго сел на пол, укладывая руки на колени Бориса, и понял, что не хотел пить свой чай. — Да, про эту хуйню. — У меня на неё аллергия. Что-то в них не изменится никогда, это правда. Дофламинго прекрасно понимал, где успел нахвататься подобного и хорошо знал себя — психология работала для него в одном ключе — извлечение выгоды. Заговаривать зубы, уходить от неудобных вопросов, добиваться целей через долгий беспринципный пиздёж; ничего, касающегося чьего-либо комфорта, кроме собственного. Но их нормальные отношения — выгода с двух сторон. — Послушай, — нахмурился Борис, продолжая, — почему ты вообще видишь какую-то подоплёку в желании потрахаться грубо? Вместо ответа Дофламинго развязал его халат, распахивая, провёл пальцами по хвостику шрама на рёбрах, не надавливая, но Борис машинально ушёл от прикосновения. Физика вообще никогда не врала, она само собой разумеющееся — и реакция тела оказалась вполне красноречивой, чтобы связать все нити в голове. Прожить насилие ещё раз, чтобы что? Почему? Как Борис хотел справиться со своей проблемой? Его ведь что-то жрало. Что-то, что он не хотел обсуждать даже с партнёром, открывая потайную сторону души. Дофламинго облизал губы и скривился. Какая-то совершенно идиотская ситуация, на которую он смотрел с позиции инфантила, вспоминая Ло, ведь у него мир прост и понятен: есть мой любовный интерес и лошадиные шоры на голове. Три обезьянки. Не вижу зла, не слышу про зло и ничего не говорю о нём. — Какая же ты заёба, — вздохнул Борис. — Я переживаю за тебя. — Я страдаю, по-твоему? — Да. Борис перехватил руку, сжимая пальцы. Немного подержал и, отпуская, щёлкнул по носу в любимой манере. — Поменьше читай всякое психологическое дерьмо. Поверь мне, жить станет легче. — Он встал, не запахивая халат. Подхватил кружку и пошёл на кухню. — И, кстати, с моей задницей всё в порядке, если тебя чешет и это. — О, дождись утра, — прыснул Дофламинго, откидываясь спиной на тумбочку. Немного погодя, пошёл за Борисом. При разборе чужих схем главное самому не попасться на удочку. Вся эта холодная непробиваемость Бориса навеивала именно на такие мысли и занят Дофламинго совершенно не тем. Не может всё быть однозначно в вопросе психологических травм или отношений. Нужно читать его аккуратнее, не прямо в лоб. Например, каким напряжённым он был во время разговора, да даже сейчас, когда разрывал зубами упаковку печенья, надкусывал это самое печенье и запивал чаем. Не ощущая вкуса еды, не наслаждаясь ею, словно в нём прописан подобный сценарий, отыграть обычную человеческую деятельность. Слова одно. Жесты раскрывали иное. Дофламинго любил Бориса. Кристально чистое понимание, будто скотское клеймо на теле. Но как любить правильно, не знал, опирался на что-то общепринятое — точно глупый Ло. До зубного скрежета нелепо. Карма сука лишь потому, что убеждала людей в том, что она работает. Дофламинго взял со стола протеиновый батончик и ушёл обратно в спальню, чтобы съесть, так же не ощущая вкуса. Выдавить из Бориса правду? Что с тобой сделали, как сломали, что ты пережил? Это значило накинуть удавку на свежий след и затянуть, добивая; гуманностью никто из них не страдал, но не то. Они и так разворошили угли достаточно, и появился жар. Дофламинго долго ходил по кругу, размазывая составные. К однозначному выводу — не пришёл. Помылись раздельно, избегая разговоров, хотя говорить, по сути, не о чем. Прохладная вода прибила пар, немного разгрузила голову. Выйдя из душа, Дофламинго рассматривал своё мокрое лицо в зеркало — впустую. Донкихот Дофламинго и Серхио Фернандез не были разными людьми, однако активно прикрывались друг другом. Голова отца осталась в прошлом, в настоящем преследовал лишь призрак — хладнокровие и расчётливость, вымещаемые совершенно нелепыми светлыми порывами. Я люблю тебя. Te amo. Произнесённая в семнадцатом году клятва. Его сердце похоже на дыру — что бы ты ни положил — провалится, оставшись навсегда. А может, их. Дофламинго вернулся в спальню. Борис дремал, лёжа на боку, но проснулся, стоило сесть на кровать; разделённая на двоих привычка — чутко спать в перманентном ожидании опасности. Разглядев силуэт перед собой, он вновь прикрыл глаза и принял нежное поглаживание по щеке — костяшками пальцев. — Грёбаный романтик. — Тебе нравится. Да — ему нравилось. Он поцеловал пальцы, потянув на себя Дофламинго, чтобы тот лёг рядом. Дофламинго так и сделал. — Почему ты фламинго? — резко спросил Борис, продолжая заведённую у Кайдо тему про розовых фламинго и их глупые имена. Почему ты фламинго, ты же Серхио Фернандез. У Бориса не было привычки вбрасывать неожиданные вопросы, поэтому Дофламинго предположил, что это мысли о чём-то своём. Он приподнялся на локте и пожал плечом. — В детстве мы с Роси выдумывали историю. Там были тупые персонажи с такими же тупыми именами. Их детской фантазии хватало только на изменение животных имён. Как-то так появился Дофламинго. Назваться условным Джоном Доу было бы слишком скучно. — Любишь ты этого придурка. — Ревнуешь? — Зная тебя, может быть. — Ах, да он давно женат. А ещё Бельмере не переваривала Дофламинго и отвоевала часть земли под мандариновую рощу; к зиме эти мандарины созреют, надо будет нанять сборщиков… Надо бы отвезти Бориса к себе на Майорку. Перед этим затариться сувенирами, порадовать племянниц и оставить пятитысячную купюру специально для Нами — та училась в Штатах, но будет рада пополнить свою денежную коллекцию по приезде. У Дофламинго была семья. Родная, не только криминальная. Да, он собственноручно убил отца, но остался Роси, который пережил это, женился и удочерил двух девочек. Борис никогда не мог понять любовь к семье, будучи сиротой, от отца у него осталось лишь отчество, очаровательная русская традиция. И всё-таки он настаивал, чтобы к нему обращались просто по имени. Своё детдомовское прошлое он не любил обсуждать ни с кем и никогда, и эту тайну знали лишь Иванков с Дофламинго. От Иванкова ему очевидно передался фетиш на экстравагантных мужчин — ещё одна небольшая и не очень приятная тайна. Экстравагантные мужчины всегда ранили Бориса первым. С утра начнётся тяжёлый день.