Задержаться в Москве

Дьявольский бог парализован

необъяснимым страхом.

— Ashbury Heights, «Christ»

1.

Летом Москва похожа на непокорную знойную девицу. Дофламинго любил этот город своей самой чистой, нежной любовью: можно по-разному относиться к молодым понторезам в окрестностях Москва-Сити и их склочным компаниям на Патриках; к невоспитанным таксистам из ближнего зарубежья, подрезающих не слишком уверенную за рулём Робин; к грязным трём вокзалам, оккупированным бомжами, к этим же бомжам в отдалённых от центра мест; к пробкам в час-пик, к «Делимобилям» и жёлтым «Яндекс-такси» — но, о, как же Дофламинго любил Москву. Летом Патрики оживали, звуча приятной музыкой из втиснутых в архитектурные здания ресторанов, открывались лодочные прокаты, и проходящие мимо люди были будто бы добрее, счастливее, согревая неизменно холодную душу. Он любил кататься по центру вечером, на грани ночи, когда небо ярко-оранжевое, хищное — и вид на Кремль с Моховой улицы самый привлекательный. Любил фонтан «Золотой колос», спрятанный в Ботаническом саду на ВДНХ. Любил пройтись по ГУМ’у и после этого заглянуть в торговый центр на «Охотном Ряду», в сеть кафешек «Му-Му» за пожарской котлетой, отгораживаясь брендовыми пакетами. В Москве стихии богатства и бедности сливались воедино, и это было очаровательно. Дофламинго опустил затонированное стекло и закурил, не спрашивая разрешения у Робин. Она приходилась Борису правой рукой, Дофламинго приходился левой, но каких-то тем для разговоров, за исключением совместной деятельности, они не могли найти. Он знал, что Робин на самом деле Маргарита (и уважал чужое право на псевдоним), а родом она из какого-то бывшего закрытого городка — подобрать бедную, однако талантливую девчонку было просто в духе Бориса. Её умению перекладывать документы можно лишь позавидовать, опровержение обвинениям она состряпала буквально за полтора месяца, едва появилась лазейка. Не без помощи адвокатов, но сама, пока Дофламинго прокладывал безопасную почву под их будущий путь. Сама Робин делала вид, словно не знала о Дофламинго ничего. Только загадочно улыбалась, когда рядом с ним всплывало имя Серхио Рамоса. Он не забыл своё настоящее имя, нет. Просто не любил. Но звали его всё же Серхио. — Серхио, не кури в машине, — осторожно обратилась Робин, не поворачиваясь к нему. — Пожалуйста. В России Дофламинго всегда разговаривал по-русски — сейчас это казалось необходимым, потому как за практически год жизни в Эмиратах некоторые слова затёрлись в памяти, а спасало лишь чтение книг. Из последнего он прочитал «Шатунов» Мамлеева, находя в метафизическом угаре что-то родное — и отнюдь, ему не понравилось. Скучное чтиво, завёрнутое в философскую обложку. Не то чтобы в сакральной жизни душегубов можно разглядеть нечто новое. — Хорошо. Робин припарковалась прямо напротив ворот СИЗО. Сзади их поджимал микроавтобус телеканала «Россия 1», спереди стояла машина личной охраны, у КПП толпились сдерживаемые полицией журналисты и операторы. Дофламинго выбросил в окно недокуренную сигарету и открыл телеграм, чтобы прочитать последние новости в одном из каналов: «Борис «Крокодайл» Мегера освобождён из-под стражи. Следите за ситуацией в прямом эфире». Он следил. В прямом эфире. Странно делать из персоны Бориса такую яркую сенсацию, но вокруг него всегда вились перипетии — загадочная мрачная фигура, подчищенная биография, кричащий внешний вид — журналисты лишь вцепились коршунами в одну из возможностей его догнать. Бориса вывели два сотрудника тюрьмы. Закрываясь здоровой рукой от внимания, он проигнорировал всех назойливых журналюг, быстро прыгнув на задние сиденья вместе с вещами. Робин тут же завела машину и стремительно уехала от следующих за ним камер, с Новослободской выкатываясь на Бутырский вал — только тогда Дофламинго смог рассмотреть Бориса. Одетый не по погоде, в чёрную водолазку, похудевший, бледный и осунувшийся — точно высохший на солнце фрукт. Сальные волосы зачёсаны назад, в привычную причёску, лицо заросло грубой щетиной, глаза погасшие, без любимой искорки, но он посмотрел на Дофламинго в ответ и улыбнулся. — Добро пожаловать домой. Снова. — Спасибо, — сухо поблагодарил Борис. Он был немногословен. Обсудил с Робин, как шли дела в его отсутствие, сделал несколько звонков и устало откинулся на спинку, прикрывая глаза. Дофламинго положил ладонь на его бедро, несильно сжимая, стараясь выразить поддержку — Борис накрыл её правой рукой, погладил большим пальцем выступающие костяшки. Забытые жесты нежности и доверия. Робин тактично не смотрела назад. По радио тихо играла Земфира. Между станциями метро «Белорусская» и «Пушкинская» стояла привычная пробка. Дофламинго посмотрел на чёрно-жёлтую вывеску «Райффайзен Банк» за головой Бориса, тот глянул исподлобья и спросил: — Где остановился? Он уже понял, что Робин везла их к койке — к койке в центре. — В «Четырёх сезонах». Борис показательно цокнул и закатил глаза, показывая свою привычную реакцию на выебоны Дофламинго. — Я не буду рад, если меня повесят на Красной площади. — Это была моя идея, — несмело вмешалась Робин, пряча улыбку. — У нас всё ещё есть возможность забронировать номер в другом месте. На Робин он точно не станет злиться, хотя она только что спасла задницу Дофламинго небольшой ложью: никто, кроме него, не додумался бы снять президентский люкс с видом на Кремль. Просто приятно наблюдать в окна зелёные верхушки башен, словно это нечто родное, и какая-то часть сердца Дофламинго определённо принадлежала России. Ещё одна — Борису. Остальные части занимала резиденция на Майорке и глупый Роси. Дофламинго написал Робин «спасибо», и та быстро смахнула уведомление на телефоне в держателе, пока этот жест не заметил Борис. Навигатор обещал доехать до центра за пятнадцать минут. — Да нет. Не стоит, — тут же сдался Борис. Машины оставили на подземной парковке. Дофламинго всегда считал Порш (Кайен) Робин абсолютно безвкусной тачкой, но жаловаться не стал, у него был вариант похуже, припрятанный среди столь же дорогих и безликих машин. Моне сопроводила их до номера и, на удивление, ни один ушлый журналист не спрятался в холле; если хочешь что-то скрыть — прячь на самом видном месте. Борис смотрелся белой вороной, старательно обходя женщин в дорогой одежде и мужчин с золотыми часами, насупленный и сгорбленный, с простой спортивной сумкой на плече. В лифте жался в угол, но сохранял лицо — такое непробиваемое выражение, присущее только русским. Строгость и молчаливый укор во взгляде. Президентский люкс состоял из двух отдельных комнат. Отпустив Моне, Дофламинго завёл Бориса в главную, где на входе встречала гостиная с выходом на балкон. Дофламинго не убрал со стола приветственную табличку с его неполным именем: «Дорогой Серхио Фернандез, мы рады приветствовать вас в отеле «Четыре сезона», Москва». Прямо за ней стояла тарелочка с макарунами под стеклянным колпаком и ваза с фруктами. Небольшой тёмный диван, две серые подушки на нём, приставленный к подлокотнику круглый столик с лампой, слева — комод со множеством ящиком. Из окон открывался вид на музей Отечественной войны. Дофламинго жалел, что где-то здесь не стояло пианино: он любил играть для Бориса русскую классику, слушая замечания о том, что его красивые руки могли не только убивать. Борис поставил сумку на диван и раскрыл её, вывалив кучей содержимое — по большей части одежда. Папку с документами засунул в стол, стоящий ему по левую руку — рабочее место. Отстегнул протез, отложив его, и подошёл ближе. Дофламинго не знал, как и о чём говорить с Борисом, что будет уместно. Диалог не случался, пусть и горело на поболтать. Как дела? Что ты чувствуешь? Всё нормально? Всё в порядке, Серхио. Отъебись. В одно простое русское слово умещались все эмоции. Слова казались бесполезными, наигранно жалеть — мерзко — хотя простая человеческая поддержка была бы к месту, и всё же Дофламинго склонялся к одному: выждать момент, когда Борис начнёт сам. — Я бы поцеловал тебя, но боюсь, от меня ужасно воняет, — посмеялся он. Чем-то противным от него не пахло. Дофламинго положил ладонь на плечо Бориса, отмечая напряжённость, и зацепился за возможность сказать хоть что-нибудь: — О, ты знаешь, какая здесь ванная? Ванная отделана под белый мрамор с синеватыми прожилками: две утопленные раковины, под ними шкафчики с зеркальной отделкой, напротив них ванная. Есть небольшая сауна с фиолетовой подсветкой за неприметной дверью, справа от неё спрятанная в стене душевая кабина. Борис внимательно осмотрел интерьер, заострив внимание на вазе с искусственными цветами меж зеркалами. Там же притаился диффузор с ароматическими палочками. Пахло морем — неописуемый солоноватый запах, достаточно натуральный. — Я закажу поесть, — сказал Дофламинго, пока Борис с интересом разглядывал сауну. — Что будешь пить? — Что угодно. — Хорошо. В итоге Дофламинго оставил его, выходя на балкон, чтобы покурить. Хотел Борис или не хотел — обсуждать арест придётся. Полуденная жара не спадала. К сигаретам после курения электронной херни приходилось привыкать заново. Прикурив, захотелось отвлечься в простом, раствориться в крошечных силуэтах гуляющих. Девчонки-подростки снимали видео на площади, танцуя какой-то модный танец, и это сделало Дофламинго таким по-глупому счастливым. Что-то незаметно витало в воздухе. Летняя Москва пахла нагретым асфальтом и сладостью из открытых дверей кофеен, а звучала небольшими концертами уличных музыкантов у станций метро, ударяя прямиком в сердце. Столица жила, неустанно двигаясь днём и ночью, разрезанная полосами шоссе с нескончаемым потоком авто — наполненные жаром артерии — и Дофламинго с охотой врывался в эту трепещущую жизнь, забывая о повисших над душой проблемах. Однако быстро вернулся в реальность. Бориса мурыжили практически шесть месяцев — максимальный срок содержания под стражей. Неизвестно, смогли ли от него добиться чего-либо внятного, но новостные каналы по теме лишь строили догадки и проводили собственные расследования, путаясь в цепочке действующих лиц. Ещё бы у него не было всё схвачено, кисло думал Дофламинго. Докурив, он раздавил окурок в пепельнице и последний раз рассмотрел звезду на вершине Спасской башни, прежде чем вернуться в номер. Номера оснащались айпадами, с которых можно заказать сервис в номер. Он выбрал стейки с гарниром, фирменный медовик и брют «Моет Шандон». Встал и повернул телевизор к кровати: спальню от гостиной отделяла перегородка с вмонтированной вращающейся панелью, на другой стороне висело зеркало. Включил телек, пощёлкал каналы, оставил RT — чисто на фон. Затем признался сам себе — он искал повод вернуться в ванную. Подловить разгорячённого Бориса и зацеловать его до смерти. Но разве для внезапной романтики нужно искать повод? Ах, Борис не обидится. Дофламинго зашёл в ванную, останавливаясь у зеркала. Стёр конденсат, осмотрел себя, заспанное лицо, снял очки и взял с полочки пинцет, чтобы пощипать заросшие брови. Они были светлые и тонкие, но он всё равно предпочитал придавать бровям хоть какое-то подобие формы. Борис вышел из душа, наскоро вытерся полотенцем и обернул его вокруг бёдер; подошёл, обнимая со спины, потёрся носом о шейные позвонки под воротником. Его кожа горячая и влажная. Его дыхание обжигало. Дофламинго выдернул последний лишний волосок и вернул пинцет на место, разворачиваясь. Борис похудел. Он был крепким, невысоким мужиком с небольшим мягким животом — то живое, что Дофламинго так в нём любил — но теперь весь осунулся, скукожился и будто бы стал меньше. На его спокойном лице читалось блаженное умиротворение: хотелось поцеловать каждую морщинку, зацеловать прикрытые веки с короткими редкими ресницами, обвести языком пересекающий лицо шрам — и Дофламинго наклонился, припадая наконец к губам. Тонкие, шершавые и до невозможности желанные. Борис ответил, выставляя вперёд язык, лизнул нижнюю губу, легонько прихватил зубами; Дофламинго положил ладонь на затылок, прижимая крепче, углубил поцелуй. Полотенце упало на пол. Борис крепко вдавил в раковину, рубашка неприятно прилипла к животу. Ранее ещё не возникало возможности рассмотреть его обнажённую фигуру, вспомнить текстуру кожи, потрогать зажившие раны. Насладиться чем-то по-настоящему родным. Но теперь Дофламинго всё видел и прижал Бориса к себе, нажимая раскрытой ладонью меж лопаток, задерживая в объятиях. Спине в своё время пришлось хуже всего: глубокие выпуклые шрамы от ножа, ожог на боку — месть отголоском из девяностых, делёжка с партнёрами. Дофламинго всегда рассматривал борисовы травмы с гневом и негодованием, зная не понаслышке о методах (ожог, например, мог остаться от паяльной лампы). Он рвался вытянуть правду, но Борис хранил тайны надёжнее, чем ячейка в швейцарском банке. Борис же и остановил его порыв, сказав: — Предателей не любили во все времена. Он поднял с пола полотенце и вновь обмотал вокруг пояса. Борис — как и любой на поводке у криминала — умел говорить обтекаемо, обо всём и ни о чём одновременно. Дофламинго, впрочем, считал подтекст: я заслужил. — Поэтому ты оправдываешь пытки? — Кобру убили, — невпопад начал Борис, отходя к раковине. Говорил о сегодняшнем. В шкафчиках он искал бритвенный станок. — Виви ищут. — Потому, что ты и сам такой, да? — вздохнул Дофламинго, продолжая начатую им тему — и о прошлом, и о настоящем. — Да. — Борис нашёл искомое, нанёс на лицо пену и начал неспешно бриться. — Почитай каналы, меня хочет линчевать каждый первый. — О, мне желали группового изнасилования. В простых людях всегда было много ненависти к богатым, потому что наверху собирались самые отпетые ублюдки, но на этом строился современный мир. И, пожалуй, интернет — единственное место, где можно оторваться за свою несчастливую жизнь, желая абстрактному и недоступному Серхио Фернандезу разрыв прямой кишки. Порой он находил подобное забавным. Неизменно — очень глупым. — Мир раскололся бы надвое, узнав, что я сплю с лучшим брокером на планете, — сделал ленивый комплимент Борис. А вообще-то Дофламинго давно покончил с этим, но играться в большие деньги всегда умел. Он надел очки и рассмотрел неровные белые шрамы на спине Бориса; зажило хорошо — как на собаке. — Кажется, мы немного проебали свои статусы, — легко проговорил Дофламинго. — Главное — не сломать стержень. Оболочку можно восстановить. Сломался ли стержень внутри Бориса? Это придётся выяснять долго и осторожно, но Дофламинго был готов принести эту жертву. Ради них. — Поговорим за ужином? — Побрившись на одну сторону, Борис повернулся к Дофламинго. — Я привёз часть твоей одежды. Бельё в комоде, остальное в гардеробной. — Спасибо. Оставив Бориса, Дофламинго вышел и расстегнул пару пуговиц на рубашке — его любимая, чёрная в белых розах. Вытянул из бумажника чаевые, прежде чем убрать его в сейф вместе с ключами от машины — и переложить туда же привезённые Борисом документы. В дверь осторожно постучали. Работница отеля в переднике закатила тележку с едой, в центре стояло ведёрко с утопленной во льду бутылкой. Она выставила тарелки на стол в обеденной зоне и, получив чаевые от Дофламинго, улыбнулась, спешно покидая номер. Медовик украшала белая шоколадка с логотипом отеля. Мясо полили винным соусом, на гарнир простое картофельное пюре. Борис вернулся с мокрыми волосами, одетый в белую майку и брюки; шумно вдохнул мясной аромат с дымком, прикрывая глаза от удовольствия: — Господи, как давно я не ел нормальную еду. Кухня, конечно, очень условная: холодильник, столешница с раковиной и электрической плиткой, стоящая рядом кофемашина с чайником. При желании можно готовить самому, но никто этого не делал, конечно. В ящике Дофламинго нашёл штопор и почти торжественно открыл бутылку. — Тебя кормили консервами? — Он достал из шкафчика бокалы, оборачиваясь. — Последний раз я ел щи на воде. С переваренной капустой, — скривился Борис. Щи, щи. Суп из капусты, вроде бы. — Какая гадость. — Из передачек до меня практически ничего не доходило, а от варёной сгущёнки теперь тошнит. Дофламинго посмеялся и наполнил бокалы. Как же ему не хватало Бориса, разговоров с ним и глупой романтики, от которой он стабильно отбрёхивался. Тискать друг друга на диване, оставлять милые записочки на холодильнике, целоваться в машине, выдумывать совершенно уебанские клички; Дофламинго даже брал его на руки, пока не сорвал спину, а затем таскался по врачам и массажам под звонкие подъёбы. — Я, кстати, был в «3 Fils», — решил поделиться Дофламинго, делая глоток шампанского. Вместе с Ло, о котором Борис пока не знал. Как и сам Ло не знал, что свои романтические отношения Дофламинго с Борисом начали в этом ресторане, он тогда дал очень уклончивый намёк. Они были знакомы с двухтысячных, стали хорошими деловыми партнёрами в десятых — неожиданный совместный отпуск в Эмиратах дал старт новой главе в их отношениях, сместив курс на любовный. Борис наклонил голову к плечу, готовый слушать: — Что-нибудь поменялось? — Заменили мебель, отделали террасу, пара новых позиций в меню. Воспоминания отзывались светлой тоской. Борис практически не говорил, просто ел и впитывал яркий пиздёж Дофламинго про нескучную жизнь в Эмиратах. На самом деле год в этих бетонных коробках он высидел с трудом, разбавляя рабочие будни поездками в казино или алкоголем, долбить наркотики в одиночку — плохая примета. Особенно, когда ты вроде бы в завязке. С Ло было интересно поиграться, однако он скорее оставил горькое послевкусие, чем пикантную остринку, потому что был сложным и неподходящим вариантом. Самым интересным любовником в коллекции оставался Тесоро — и Дофламинго тогда замер на полшага к тому, чтобы полноценно влюбиться в этого ублюдка — пока Тесоро не посадили. А из тюрьмы он готов вытаскивать лишь Бориса, первую и последнюю любовь, не считая подростковые интрижки. Борис немного замялся, когда Дофламинго предложил выпить на брудершафт, по старой традиции — и шампанское из бокала в его трясущейся руке вылилось на рубашку, впитываясь в воротник, закатываясь парой капель на грудь. Поднимаясь на носочках, Борис почти клятвенно поцеловал Дофламинго, затем спускаясь ниже, к шее, где слизал горьковатую дорожку, смешанную с потом и парфюмом. Расстегнул рубашку до середины, пальцами размазал капли, надавливая на ложбинку груди. И язвительно уколол: — Сходи в душ, ты весь липкий. Разговор за ужином переносился в постель. Дофламинго тепло улыбнулся. И не был против. Борис ждал в кровати, раздевшись до трусов, лёжа поверх одеяла; он листал новости в одном из каналов, пока не наткнулся на видео: «Борис Иванович, всего один вопрос!» Дофламинго осторожно вытянул старый потрёпанный телефон из руки Бориса. Крутилось зацикленное видео с его выходом из СИЗО. — Ты выглядел замечательно, не переживай. — Можешь предложить мне нечто большее, чем просмотр новостей? — Борис очаровательно посмотрел вверх из-под бровей. — Я понятия не имею, что происходит в мире. — Конец света. — Кто спонсор? — Не я. Кожа осталась слегка влажной, и Дофламинго прилип к пододеяльнику, когда лёг на кровать животом. У него было особое умение чувствовать любой взгляд на себе — и сейчас он с уверенностью мог сказать, что Борис внимательно рассматривал спину. Она красивая. Есть, за что зацепиться. — Ты говорил, что хочешь татуировку на спине, — проговорил Борис, подтверждая мысли. — Да, хочу. Эскиз уже есть. Дофламинго слепо пошлёпал рукой по тумбочке, ища свой телефон. На заставке стояла фотография с Борисом в обнимку, которая очень не понравилась милому Ло. В переписках быстро нашёлся диалог с мастером, нарисовавшим эскиз: ползущий вниз крокодил в стиле традиционной японской живописи. Новую татуировку Дофламинго планировал давно, а в России хотел задержаться на подольше — какой хороший момент. Он повернул телефон к Борису: — Вот. Борис улыбнулся. — Одна Роси, другая мне? В честь Роси у Дофламинго была совсем скромная татуировка — рукописная надпись «heartbreaker» на левой стороне груди. Для Бориса он выделил целую спину. — Именно так. — Это очень мило, — неохотно признал Борис. И вернул голову на подушку: — Знаешь, мне всегда нравилось, как ты расписываешься. — К чему ты это? — Набить твой автограф где-нибудь на ключице. — О подобных тату обычно горько жалеют. Борис вытянул правую руку, щёлкнул Дофламинго по носу — его любимый жест, когда стоило обратить внимание на слова. — Мы в отношениях семь лет, а знакомы все двадцать. — Больше. — Ты идиот, Серхио. Дофламинго выдохнул и улыбнулся, забираясь руками под подушку. Он очень любил свой псевдоним, но Борис всегда называл его настоящим именем, и у него оно звучало как-то по-особому нежно. Словно он до сих пор влюблён той бешеной любовью, которая бывает в начале отношений. Когда мир сжимается до фокуса на одном человеке. Сопливо. Неблагоразумно. А может, так и было. Он вообще сильно изменился, о чём Дофламинго поспешил сообщить: — Ты стал другим. Борис, задумавшись, машинально провёл пальцами по губам. — Возможно, я просто хочу на пенсию. Выращивать подсолнухи и просадить остаток денег в казино. Или опекать какого-нибудь больного крокодила в заповеднике. — Серьёзно хочешь выйти из дела? — Свобода ещё никогда не ощущалась такой сладкой, — сделал он намёк на свой арест. — Если вовремя не бросить, я действительно сяду надолго. Хотел ли того же Дофламинго? Просто бросить всё и дожить остаток жизни честно, живя на заработанные ими деньги. Так поступил отец, подсев на иглу секты, воспоминания о нём всегда вызывали дрожь на загривке — кошачья ярость. Нет, по протоптанным дорожкам лучше не ходить. Ступив во мрак однажды, ты привыкаешь к нему, учась двигаться наощупь в темноте — а спустя некоторое время солнечный свет начинает жечь глаза. Но у Бориса было достаточно возможностей научиться существовать под солнцем. И вернуться обратно во мрак он больше не хотел: так работал наш мозг, так менялись зоны комфорта. Солнце грело. Остатки солнца блестели в его потухших глазах. Единичные лучи пробивались сквозь решётку окна в камере на двоих или четверых. Дофламинго почесал бровь. Подумав, неаккуратно надавил на свежую рану: — Промывка мозгов — это обязанность следствия? — Это правда, — отрезал Борис. — Вспомни хотя бы Цапков. Цапки развалились. Кто-то из них сотрудничал со следствием. — Но ты же не давал никаких показаний. Борис покачал головой: нет. Он не был настроен на разговоры о пережитом, осознанно забираясь в ту самую зону комфорта — избегание. Как бы Дофламинго ни нравилось мучить людей, издеваться над Борисом он не хотел, поэтому перевернулся на спину. Взяв телефон, зашёл в ближайший новостной канал, который переслал статью от их редакции: «Крокодайлу место за решёткой: почему Борис Мегера не может выйти сухим из воды». Ниже отфотошопленная картинка с его фотографией и двумя дерущимися крокодилами за спиной. Дофламинго посмеялся и показал фотку Борису. — Ну ебаться в телевизор, — вздохнул он. — Опровержение было сфабриковано… — начал читать Дофламинго. Но ему не дали закончить. Борис дотянулся до кнопки блокировки и выключил экран. — Выкинь уже свой телефон. Телефон стоил слишком много, чтобы выкинуть, но Дофламинго всё же отбросил его к краю кровати. Трудно читать мысли человека, что называл себя крокодилом. Пробиться сквозь толстую шкуру было нелегко, однако Дофламинго попробовал: обнял и прижал к себе, слыша удовлетворённый выдох над ухом. Он провёл рукой по волосам Бориса, с удивлением обнаружив несколько выпавших волос между пальцев. — О, ты не видел? Приподнявшись, Борис наклонил голову и разбил пробор, демонстрируя лысеющую макушку. Они не молоды. И ничего отвратительного Дофламинго не увидел. — Любовь не измеряется в количестве волос на голове. Борис не признавал косметологию — старел естественно, как изысканное вино — но Дофламинго обязательно поддержал бы его в любом случае. — И я бы не стал любить тебя меньше, если бы ты не закалывал свои морщины. — Борис сложил руки на груди Дофламинго. Лёг на целую, с трепетом рассматривал лицо. — Знаешь, у меня было много времени, чтобы подумать обо всём. — Например? — Иногда мне кажется, что я снова юнец, отрубающий себе руку в знак верности. — И какой же ты? — Глупый, наивный и откусивший больше, чем сможет проглотить. Дофламинго запомнил его молодого как выёбистого парня в кожаной куртке, свободно висящей на плечах; Борис олицетворял собой ушедшую эпоху — когда эпоха разбивала гранёный стакан на прощание. После девяностых Россия была похожа на кровоточащую рану, и Дофламинго трепетно хранил воспоминания, потому что это Борис. Его становление, зачатки сволочного характера и закалённая холодная голова. Покупка здания на Краснопрудной улице. Вырванный из рук русского коллекционера розовый Firebird Convertible. Чизбургер за девять рублей. Сотни бьющих в глаз мелочей. Что-то тёплое, но с гнилым душком, как южный морской воздух. Подумав ещё немного, Дофламинго ответил, стараясь отвлечь Бориса от сожалений: — Это был наш общий проёб. Недовольно цокнув, Борис поджал губы. — Идея моя. Ты всего лишь посредник. — Не вини себя. В конце концов, в твоих рядах завелась крыса. Судьба копавшей под его маленький наёб семьи Нефертари — песчинки в жадной руке. Борис обязательно стряхнёт их с себя. И ведь нетрудно смириться с тем, что они ось, вокруг которой вращалось всё плохое, а плохое бывает разным. Иногда — направленным против. Едкая фраза Бориса про предателей заставляла Дофламинго раскидывать эти мысли по голове, но, на самом деле, на него были вообще другие планы. — Я виню себя только в том, что выбрал в партнёры такого болтуна. Дофламинго укусили в шею. Он выдохнул: — Ах. Борис плохо выражал желания словами, предпочитая действия. Дофламинго так и не приучил его трепаться о сексе, обсуждая фетиши, коих было предостаточно. В частности, борисов фетиш на красивые длинные ноги и ступни — что-то довольно распространённое и не неприятное, Дофламинго нравилось подыгрывать в этом. Он положил руку Бориса себе на грудь, намекая на потрогать и погладить. Борис охотно помял накачанные грудные мышцы, пощекотав сосок. Дофламинго думал о Ло, когда Борис водил пальцами по татуировке. Не слишком ли жестоко поступили с дурачком, не знавшим любви? Ло был странным, но безусловно очаровательным, чутким человеком, и так старательно добивался внимания, что нечто хорошее внутри двинулось, побуждая закрутить очередной роман на раз. И это была игра по определённым правилам с прописанным концом — иного быть не могло. Похоже, Дофламинго правда старел. Становился милосердным. Но Ло не был тем, кому следовало откусывать голову после секса — обычный человек с обычной жизнью, портить ему карьеру — лишнее. Он не сделал ничего плохого, а насчёт связи с пациентом пусть решает сам. Хотя, конечно, Ло — вариант на большого любителя. Не выросший из переходного возраста взрослый человек; Дофламинго зарёкся спать с молодыми. Борис оказался над ним. Склонился, медленно и нежно целуя. Дотянулся до пульта, выключил звук — словно подвёл черту. — Я хочу тебя, — признался он. — Я сегодня ленивый. — Поэтому будешь снизу. Столько вещей, которые им нужно обсудить — Дофламинго хотел сказать об этом, но Борис будто бы прочитал его мысли — положил указательный палец на губы и провёл вниз: молчи. Ладно. Хорошо. Если потрахаться это то, чего Борис действительно хотел, пусть будет так. Да и секса в пассивной позиции у Дофламинго давно не было. Развлекаться с дилдо — не те ощущения. Он снял трусы с себя и затем дотянулся до Бориса, оставляя их обнажёнными. Тёплый ветер из открытого окна прошёлся по коже, приятно лаская. Проснулось в мыслях нечто далёкое и затерянное: воспоминания о жарких ночах в Геленджике, терпкий морской воздух, жестокие южные грозы, фотография у плоской скалы в Прасковеевке — вереница странных русских названий и координаты всех диких пляжей, извилистые горные дороги, соль на коже. Дофламинго хорошо помнил прикосновения Бориса, требовательные и не совсем нежные, как он в нём двигался, что любил и что ненавидел — и пока всё шло по сценарию. Борис медленно целовал, играясь с серёжкой в его ухе, оттягивал, гладил место прокола. — Куда ты положил гондоны? — спросил он, оторвавшись от губ. Дофламинго вытянул из-под подушки смазку и ленту презервативов. — Какая полезная привычка: хранить всё нужное под подушкой, — в шутку задел Борис, пристально наблюдая за движениями. — Это не всё. — Что ещё? А вот это будет похоже на анекдот. Следующим Дофламинго достал силиконовое дилдо и с гордостью продемонстрировал. Борис нахмурился: — Убери. — Видишь, как я по тебе тут скучаю? — Что-то в тебе не изменится никогда. — Не бросаю попытки заставить тебя полюбить игрушки. Борис почему-то всегда предпочитал простой секс, из дополнительных предметов используя лишь верёвку, хотя мастурбатор в виде яйца ему понравился. Да и будучи связанным он охотно кончал от вибратора в заднице, пусть потом и ворчал, что ему нихера не понравилось. Тем было интереснее. Но сегодня Дофламинго реально ленивый. День высосал из него все соки. Он согнул и отвёл ногу, чтобы Борис вошёл в него пальцами, сразу двумя, и отметил податливость собственных мышц. — И правда скучал. Член постепенно наливался от давления на простату и осознания ситуации в целом, на третьем пальце Дофламинго почувствовал себя полностью твёрдым и провёл рукой по члену, перекладывая его на живот. Смазав пальцы, начал медленно дрочить, прикрыв глаза. Тишину разбавляли лишь влажные звуки движения их рук. — В такие моменты иногда жалею, что рука у меня одна, — голос у Бориса тихий и приятный. Спокойный. Дофламинго отпустил член и погладил указательным пальцем под головкой, ловя на себе взгляд. — Могу не дрочить. Своей единственной рукой, впрочем, Борис умел пользоваться. Иногда он ловил хорошее настроение и просто дрочил Дофламинго в любых условно подходящих местах, чтобы затем ругаться и подтирать записи с камер (последним под раздачу попало казино). Может, Дофламинго попросит его повторить подобное — где-нибудь и как-нибудь. Может, нет. Но горизонт чистый, а солнце светило ярко. Кокетливо склонив голову к плечу, Борис надавил на простату, массируя по кругу, и член дёрнулся. Из уретры выступила капля смазки. Дофламинго опустил руки на кровать, вжимаясь затылком в подушку. Захотелось прикрыть глаза, но не хотелось терять контакт. Он давно не был таким возбуждённым — чтобы поджимались яйца и тело изнывало от желания — только Борис умел творить с ним подобную магию. — Как давно у тебя не было секса? — спросил Борис с усмешкой. Последний раз Дофламинго трахался с Ло — лишал глупого мужика девственности. Да, у него узкая задница, милая мордашка и симпатичное тело, тёмная кожа — но любовник из него отвратительный. Деревянный, пожалуй. Огрызался, быстро кончил и оставил без чувства глубокого удовлетворения. — Месяца два? Я не считал. — О-опа, — улыбнулся Борис, вынимая пальцы. — Расскажи как-нибудь потом. — Обязательно. Просто поискать другой шанс. Теперь у них в руках всё доступное на отрезке жизни время. Дофламинго смотрел, как Борис распаковал презерватив зубами и затем раскатал по члену: красивому толстому члену с бордовой головкой — не слишком длинный, не слишком короткий, обычный нормальный хер. Он вошёл одним плавным движением, притираясь ближе, закинул левую ногу Дофламинго себе на бедро. Дофламинго сразу обхватил его обеими, принуждая лечь, упираясь на согнутые руки. Прижавшись членом к заросшему мягкими волосами животу, надавил пятками на задницу, и Борис взял неспешный темп, мягко, хорошо трахая расслабленную дырку. Он дотягивался до губ, целовал, ловил вздохи — был таким податливым, своим, нежным, что у Дофламинго приятно сосало где-то под сердцем — особенно когда он скрёб Борису затылок немного отросшими ногтями, и тот легко улыбался. — Поедешь к Кайдо? — спросил Дофламинго, прогибаясь в пояснице. — Ублюдок хочет с тобой встретиться. — Не нашёл более удачного момента, чтобы сказать мне об этом? — У меня плохая память. — Хорошая она у тебя. — Борис остановился и поднялся, похлопав ладонью по бедру. — Перевернись. Захватив подушку, Дофламинго перевернулся, подкладывая её под живот, повозив членом по хрустящей ткани наволочки, и оттопырил зад. Он полностью расслабился, когда Борис вошёл в него снова, продолжая всё так же медленно двигаться, нагнулся и поцеловал в загривок, проводя тёплой ладонью по лопатке. Уверенными движениями он попадал по простате, вызывая острое желание потереться о подушку ещё, приятно дразня себя. Дофламинго дотянулся до члена и сдвинул с головки крайнюю плоть; подтащил подушку ниже, примерился, начал неспешно двигать бёдрами в такт движениям Бориса. Да, вот так. Он редко мастурбировал подобным образом, но это определённо напоминало о юности, когда просто дрочить рукой надоедало и хотелось чего-нибудь, из-за чего не придётся краснеть в секс-шопе. — А вообще-то я собирался спать на этой подушке, — хрипловатым голосом заметил Борис. Одна его рука — целая — на плече, второй он придерживал бок. — Хорошо, мы поменяемся, — глухо хохотнул Дофламинго. Сперма на наволочке — не худшее, что приходилось видеть горничным. В любом случае, всё это можно застирать в раковине и высушить феном. Борис начал двигаться быстрее, чуть навалившись сверху, его влажные яйца шлёпались о ягодицы, и в тишине это звучало просто замечательно — так возбуждающе, в какой-то мере привычно. Секс с Борисом всегда хорош, а просто спокойно нежно потрахаться после долгой разлуки — то, что надо обоим. Ткань наволочки тёрлась об открытую головку, постепенно становясь скользкой от выступающей смазки; Дофламинго прикрыл глаза, стиснув вторую подушку, и прижался сильнее. Кончал Борис с хриплым стоном, вжавшись бёдрами в бёдра Дофламинго, держа руку на его голове — бессильно почесал ногтями ёжик волос, отдышался и сообщил: — И всё же мне больше нравится, когда у тебя на голове есть волосы. — Я брею голову последние несколько лет, милый мой. В конце концов, это удобно. Борис встал, увлекая за собой Дофламинго, прижал его к себе, схватив под грудью, и взялся за тяжёлый влажный член, быстро надрачивая пальцами головку. Это заставило оторваться от реальности и немного потеряться в непривычно острых ощущениях, отдаваясь моменту — и несчастная подушка действительно оказалась заляпана спермой. Всё случилось быстро, немного скомкано, но чего-то иного Дофламинго и не ждал. Отлежавшись после оргазма, он снял с подушки наволочку и всё-таки застирал её после того, как сполоснулся в душе. Борис лежал, сложив руки на животе: оделся, включил звук на телеке и без интереса наблюдал за картинкой. Когда Дофламинго лёг рядом, сразу прижался к боку, кладя голову на плечо. Борис был тёплый, приятно пах свежестью и табаком. — Я очень скучал по тебе. Говорил он легко и естественно. Дофламинго погладил его щёку костяшками пальцев, заправил волосы за ухо — удивительно, что не побрили наголо. И удивительно, каким охочим до нежности Борис всё-таки был, при всей своей внешней грубости и стальной хватке. — И я, Боря. И я.