Списки пропавших без вести

В мирной обстановке воинственный человек нападает на самого себя.

«По ту сторону добра и зла»

Фридриx Вильгельм Ницше

***

      По лобовому стеклу текут такие ручьи, что дворники уже не справляются, но, если честно, дорогу до дома Аякс мог запросто преодолеть вслепую, вглухую и даже контуженным. Это будто в крови, когда больно, плохо, в ступоре и растерянности, ползти туда на последнем издыхании, надеясь, как всегда, найти все ответы. По ту сторону мира, за машиной, по проезжей части плещутся лужи, горят яркие табло с рекламой магазинов, разноцветные огни фар, светофоров и гирлянд в окнах домов. Там же горели свечи, голубые экраны. Из радио в машине едва слышно играла песня под гитару, такая старая, что, кажется, еще его бабушка напевала ее, называя музыкой своей молодости. Земля ей пухом. Там, наверное, все вечно молоды и счастливы. И играет эта песня.       И отец его там ничуть не скривился лицом от инсульта, и боевые товарищи — с руками, ногами и головами на теле, а не где-то отдельно. И без дополнительных дырок в теле, и с обоими глазами, и без шрамов. Без отобранных у них работой, верой в свою правду, кусочков кожи, тела, их сущности. Сам Аякс будто давно оставил все это сущее где-то на полке за бесценок. Безусловно, сердце кололо, когда задумывался, как испускает дух, но с годами, с новыми званиями, и, наконец, с получением долгожданного места среди Предвестников, все меньше и тише; сейчас и вовсе только глухо завывало на мгновение, пропуская удар и продолжая стучать в привычном темпе. Такие мысли уже стали чем-то совсем злободневным, частью рутины. Наверное, у военных иначе быть не может.       Он оказался в Фатуи совсем ребенком, скорее от безысходности, чем по собственному желанию. И когда у него спрашивали, зачем вообще он поступил на службу, Аякс вытягивался, гордо поднимал подбородок вверх, отвечал: «Это была последняя воля моего отца, товарищ!» Со временем эта фраза стала стыдной, и он закопал этот прощальный бред так глубоко в себе, что даже при желании уже не найдет. Дела Фатуи изо дня в день становились все менее миротворческими и все более разрушительными. Это стало не просто действием по инерции, чтобы не разочаровывать такого дорого и так рано ушедшего, а уже вопросом выживания, силы, авторитета. За все те годы, смалку, что Аякс в Фатуи, никто не уходил со службы до конца. Находили их родных. Находили детей, матерей. Братьев, сестер. Находили коллег, близких друзей, всех, кто мог хоть что-то сказать. И так находили самого дезертира, даже если он уходил в увольнение по-добровольному. Проводили беседы, после которых у одного из его сослуживцев остались настолько пугающие шрамы, что, натыкаясь на них взглядом, каждый раз Аякс сглатывал, хоть и видел вещи намного более мерзкие, пугающие, чем эти порезы, даже спустя года порезами оставшиеся. Ни на какие шрамы это не похоже. Подставлять маму, младших, уродовать и без того разрушенную, но хотя бы стабильную и размеренную, свою жизнь, не хочется до сих пор. Есть в этом что-то предательское. Даже для самого себя, не то, что для них всех.       Аякс паркует машину во дворе напротив подъезда, где дождь по-прежнему моросит по неглубоким лужам, по разводам бензина. Выходя из машины, невольно поднимает голову — видит, как женский силуэт выглядывает из окна. Он машет его обладательнице рукой, она машет ему в ответ, и на лице расползается умиротворенная улыбка. Спадает маска неприступности, холода, которая пусть и очаровывает его начальство и недалеких девушек, но точно ему не к лицу.       Знакомый исторический дом, подъезд, лестница в котором блестит так, будто ей не чуть больше века, а построена она только вчера. Приглушенная желтая лампа, о которую бьется сереньким тельцем моль, заставляя ее мигать, но не пугающе, а, наоборот, как-то по-домашнему неидеально. За этим Аякс и приезжал домой — побыть собой, таким, какой он есть, под обязательствами, за которыми на работе, под формой, его самого никогда не было видно.       На нужном этаже уже слышится толпа, и, перепрыгнув ступеньку, он с распростертыми объятиями останавливается на пролете, распахнув объятия. Первой в них залетает Соня — его младшая сестра и старшая из девочек, всегда самая береженая, самая дорогая, самая-самая. Следующими вокруг бедер его обнимают Тоня и Антон, близнецы, шебутные, громкие проказники, из-за которых родителей не раз вызывали в школу, а потом и его самого в кабинет директора. Как-никак, старший брат, да еще и военный, должен подавать пример, а кажется, наоборот, Тоня и Антон хотели делать все наперекор его словам, и в какой-то момент он просто перестал с этим бороться. Колени, наконец, обвивают руками Тевкр и Агния, первый чуть выше колена, вторая — чуть ниже. Агния сама того не желая стала ярким напоминанием о том, сколько уже Аякса не хлопали по плечу, когда он возвращается домой, сколько с ним не играли в бадминтон и не учили ездить на машине за городом, пока мама не видит. По тому, как высоко или низко она его обнимает, он считает, как долго уже держится. Совсем не по себе становится, когда опуская голову, он обнаруживает, что это руки Тевкра, которого занесло на повороте, обхватывают его ниже колена, а Агния — чуть выше. Нельзя показывать, как от этого становится не по себе, но и от искры огонь в глазах не зажжешь, он и так тух, стоило только подумать, что когда-то его встречали на одного человека больше, и не со службы, а просто со школы.       — Соскучились, мои хорошие, — Аякс становится на одно колено, пытаясь обхватить всех, и, пока никто не видит, пересекается взглядами с мамой. Из раза в раз удивляется, как под конец пятого десятка у нее ни одного седого волоска и при этом нет краски в ванной. А с такой-то кучей малой и подавно — казалось, что мама ведьма. Зато взгляд становится все более уставшим, цвет радужки будто разбавляют с белым, и никакого больше ультрамарина, которым папа описывал их; холодная, бесспорная бирюза с ледяной коркой, которая только и напоминает, что когда-то у Аякса с мамой был один цвет глаз. Спасибо, наверное, стоит сказать времени за то, что не отобрало огненно-рыжую копну волос, которая по-прежнему их объединяла. Чертами лица, жестами, даже тем, как злится и ворчит, Аякс ушел точно в отца. Маминого было больше у Сони, у Антона и Тевкра, что порой вызывало легкую зависть с привкусом разлуки и неумолимой скорби, которая крепнет в сердце с каждым годом все сильнее, взывая к страху стать черствым. Будто еще есть что терять.       — Конечно, соскучились! Ну рассказывай, как там? — чирикает, точно воробушек, Антон, не размыкая рук, которые обнимают старшего брата за шею.       — Да ничего интересного, если честно, — Аякс встает, забрасывает Агнию себе на плечи и, держа за руки, выпрямляется. Так их всех в детстве носил отец, пока мог стоять на ногах. Агния уже этой благодати не застала, и хочется хоть как-то ее восполнить. — Вы тут что?       — Представляешь, я снова встречаюсь с Илларионом, — хвастается Соня, пока теребит в руках непослушные кудри. Волнуется, знает, что брат далеко не всех ее ухажеров одинаково любит. — Ты только не подумай, он правда изменился…       — Так и будете в подъезде стоять? Не май месяц, лисята, — пожимает плечами мама, шире открывая высокую, тяжелую железную дверь. — Все в дом и поживее, пока ничего не остыло! А допытывать брата будете уже на кухне. Всем мыть руки и по местам!       Он благодарно улыбается матери за такую команду. Она всегда была строга, но никогда не была тираном. Всегда понимала, что не так, с полувзгляда, никогда не ломилась в комнаты во время истерик, всегда спрашивала о каждом следующем шаге. Каким-то образом, умудрялась своими двумя руками держаться за пульс каждого, как бы далеко он ни был, как бы сильно не обижался. И что, что ценой тому обкусанные губы, облупленный лак на ногтях и паутинки морщин в уголках глаз, без которых Аякс ее не помнит? Таких золотых не то, что мам, а просто людей, днем с огнем не сыщешь. Пока младшие змейкой пропадают за дверью в ванную, Аякс завороженно, будто впервые, глядит на хрустальную люстру под потолком — во времена молодости его родителей это был последний писк моды. Мама каждый раз смеется, говорит:       — Как первый раз видишь, — и не изменяет себе и сейчас. Все так знакомо, и потому непривычно. Голова выучила, что комфортная обстановка это та, в которой над головой гремят пули, в лицо летит чей-то кулак и хорошо, если его пальцы не в кастете, а тело сжимает, как под прессом, бронежилет. — А синяки под глазами уже совсем как у панды стали. Ты там спишь вообще, Кощей Бессмертный?       — Нет, — отвечает Аякс, пока она тянется к его затылку, опускает голову и прижимается губами ко лбу. Без этого поцелуя, кажется, что и домой не приезжал, и что было до этого не взаправду. — Зато над златом чахну. Знаешь, сколько заплатили за последнюю разведку в Ли Юэ?       — Учитывая, что ты там ключицу сломал по рассказам твоего дорогого главнокомандующего, надеюсь, что не забыли про компенсацию, — тяжело вздыхает мама, заправляя за уши выпавшие из пучка пряди волос. — Ты хоть себе что-то купи. Или съезди куда, на отпуск-то. А то у тебя все один адрес…       — Знаешь, чьи-то мамы сыновей годами загнать домой не могут.       — Эти сыновья по десять лет женаты и свои заработки тратят на свою семью, а не покупают матерям десятые серьги, — она сжимает его лицо за щеки, зная, что из такого хвата Аякс никуда не вывернется. — А не живут под обстрелами и с риском не вернуться каждый божий день.       — Ты меня поэтому видеть хочешь? — ерничает Аякс, глядя прямо ей в глаза. — Из-за сережек?       — Ну дурак, а, — мама бодает его лбом в лоб, крепко-крепко обнимает, и еще раз добавляет: — Ну дурак…       За порогом остаются, точно злые духи, все тяжести, домой он заходит счастливый, чуть зажженный, вопреки тому, как тлел по пути домой. Из раза в раз все стыднее выходит: мама все сильнее усыпана морщинами, младшие все выше и выше, а все проходит мимо него. Это какая-то совсем иная жизнь, которая, он знает точно, у него была раньше, да и дал бы Бог, он бы от нее не отказывался, но сейчас он — точно лишний кусочек головоломки, который остается от неправильного, но кое-как сложившегося-таки решения. Пусть остается, как есть. Раз не рассыпается в руках, значит, так надо. Мама правда с годами становилась еще и счастливее.       Она вышла замуж за его отца, когда ей едва было восемнадцать, уже беременная. Гордей Калиновский был криминальным авторитетом — отсюда и пара квартир, все с невероятно высокими потолками, с немыслимо живописными видами из окна. Таких не любят, преследуют, поджигают двери, воруют детей, жен, требуют выкупы, подбрасывают ложные вещдоки, чтобы упечь в тюрьму не за дело, просто перерезают горло в темной подворотне, но каким-то чудом их с мамой пронесло. Отец ушел из криминала, как только родился второй ребенок — Сонечка, и, будучи на десять лет старше матушки, полностью отдал себя семье, открыл бизнес — станцию технического обслуживания автомобилей неподалеку от набережной, никогда не брал трубки от старых «друзей», не соглашался никогда на застолья и пьянки. Аякс очень точно помнит, как родители танцевали на кухне, каким торжеством был Новый год, когда отец переодевался в Деда Мороза, а самый младших из детей всегда стягивал с него бороду, на том и ловили — обижались, смеялись, дышали друг другом, целовались, плакали, шли спать, раскрыв подарки. Помнит, что раз в месяц папа водил маму в театр, а другой раз в месяц — мама возила папу на дачу, пока Аякс оставался на два дня со всеми своими младшими и бесценными. И все в этих стенах. А неизменна в них только мама, неизвестно, на каких силах еще стоящая на ногах и порхающая порой как бабочка.       — Садись за стол давай, чудо мое, — тараторит она, спешно расставляя тарелки на ужин.       — Может, помогу чем? — неловко почесывает затылок Аякс, упираясь только зажившим плечом в лепнину на арке, что вела в кухню. Лепнину мама исполняла своими ночами, параллельно напевая ему колыбельные и покачивая на руках. С годами даже не почернела.       — Ну ты давай еще дома работать будешь, — возмущается Мария, заправляя за уши огненно-рыжие пряди, которые от ее резвых движений и причудливой стрижки напоминают беличий хвост.       — Мам, ну я и так редко дома бываю, а ты мне все запрещаешь.       — Потому что пора задуматься, Аякс, — продолжает свою шарманку она.       — Мам, обещаю, последнее задание и ухожу, — он нехотя падает на бежевый диван, меланхолично наблюдая за тем, как женщина раскладывает салаты по тарелкам. — Только потом что делать… Не таксовать же, в конце концов.       Мария Тихоновна тяжело вздыхает, качает головой, про себя думая, какой Аякс неисправимый пессимист.       — Ты умный парень, выучишься, будешь по специальности работать, женишься, все чудесно будет. Только нос не вешай, прошу тебя, — к последним словам внутри у нее все сжималось и кипело, да только вот Аякс делает вид, что речь не о нем.       — У меня девять классов со справкой, я ничего не умею, кроме как орать и стрелять, и с чего ты вообще взяла, что я хочу жениться?       — Да по глазам вижу, — ставит точку Мария, едва не уронив кастрюлю с борщом.       — Кому я нужен? Трясусь, блин, от каждого хлопка, петарды и двери хлопнувшей, психую через раз… — он задерживается, и перед тем, как сказать что-то совсем неприятное, прочищает горло звонким кашлем, — Бухаю, блин, как черт.       — И ты знаешь, куда всегда можешь обратиться за помощью.       — Здесь могла быть ваша реклама, — язвит Аякс, уводя себя от неприятных мыслей, и Маше не остается ничего, кроме как отпустить проблему и позволить ей и дальше висеть в воздухе.       Эти разговоры длятся с того момента, как Аякс впервые пропал без вести. Нередкая практика: кого-то ранили, кто-то потерялся под обвалами, кого-то пленили, кого-то просто не узнали, кто-то получил амнезию, и вот, они числятся пропавшими без вести. О таком, обычно, не доносят, сразу отдают похоронные, фуражку, с почестями опускают пустой гроб в землю — и дело с концом, жены плачут, рассказывая детям о том, каким чудесным был их отец, дети без конца спрашивают «а папа точно больше не вернется?», а родители гаснут где-то за пару месяцев, не выдерживая потери ни старым сердцем, ни сознанием, что привыкло к мыслям, мол, сын герой, защитник, а на деле — никому кроме них шибко-то не нужен.       Люди пропадают ежедневно. Садятся в поезда в неизвестном направлении и никогда впредь не выходят на связь, кого-то уносит с собой волна, кому-то «ненароком» падает на голову кирпич, а кому-то остается надеяться, что ад, который его затянул, когда-нибудь закончится, и он будет вызволен. Или что его останки найдет волей случая лесник с собакой. В этом ничего такого нет, за годы — привык, смирился, принял, принимает каждый день с пущей силой. Принятие и смирение любого дерьма уже неотъемлемая часть быта, как чистка зубов, как завтрак, натирание сапог гуталином.       А что делать тем, чье тело размолотило по осколкам, и в закрытом гробу на подушке будет лежать одинокий обломок черепа? Что делать тем, чье тело цело, а разум остался где-то в прошлом? Там же и память, и чувства, и какая-то надежда на завтра. Все там. Не здесь. И также пропало без вести, никогда не вернется. Да и сам человек не чувствует себя на месте. Обманут и чужд самому себе. И уже точно себя не найдет. Но казалось всегда, что его отражение — в горлышке бутылки, в стакане с золотистым наполнением, вонючим, неприятным на вкус, но таким действенным болеутоляющим, что все мысли затухали, любые тревоги теряли смысл. И не так ужасно было идти на похороны, просыпаться и погибать от омерзения перед тем, что за окном не война, когда рядом было что-то, что в момент разгружало мозг. И можно было потеряться.       После того как он чудом вернулся домой, сначала в ход шло вино. И всегда сослуживцами, всегда со старшими, с посылом «для сердца полезно». Затем он пристрастился к пиву по выходным и коньяку по праздникам. Вдали от родительского дома море было по колено, это казалось крутым, взрослым и авторитетным: за свои деньги регулярно покупать алкоголь, за свой счет ходить в бары. Но как ни прячь, а явное тайным не станет, особенно когда не прячешься. Мария заметила, что что-то не так почти сразу, но не то парализованная страхом, не то в надежде, что все закончится само, ничего не делала. Аякс помощи не хотел, не просил, а нуждалась в ней только она сама — в поддержке, в знании, что не она плохой родитель, а обстоятельства плохие и необратимые.       В следующее возвращение, которое триумфально носит звание «единственное без травм», Аякс, получив на руки долгожданный конверт, первым делом купил себе водки. И несколько дней не выходил на связь. О том, что было между бутылкой и тем, как оказался в больнице с отравлением, он никогда не спрашивал. На неосязаемом, по маминым движениям, взглядам и разговорам понимал, но останавливаться страшно. Если спиртное захлестывает и эффект его прост, понятен и привычен, если спиртное прогоняет все самое жуткое, что может подарить солдату война, то что будет без него — не ясно совсем. Контраргументом тому, чтобы не брать бутылку, всегда были вещи обычные: не уснешь, задохнешься, не проснешься утром от ужаса, что придет во сне. Красное полусладкое, светлое нефильтрованное, чистый спирт на худой конец оказались лучшими глушителями для выстрелов по себе. Откладывала игру в русскую рулетку только работа. На ней Аякс всегда был трезв как стеклышко.       — Аякс, Аякс! — нагло повисшую в воздухе тишину разрушает, точно герой мифов, в честь которого назван, Тевкр и прыгает брату на колени. — У меня в этом году «отлично» по математике вышло, представляешь? — он улыбнулся, показывая недостающие зубы, и Аякс невольно тоже расплывался в улыбке. Кажется, если бы можно было сделать настойку на маминой выпечке, на смехе младших сестер, на неловких, совсем ребяческих достижениях младших братьев и напиться ею, вся боль и переживания смоет, как в бегущей без устали реке.       Правда, давненько он не отдыхал. Не ездил на мамину дачу, в собственный загородный дом. Столько квартир, которые он даже не сдает, дорогая машина, на которой ездит только по двум направлениям — к семье и на работу, столько свободного времени, которое он пропивает — потому что все, за пределами бутылки, может ранить. Даже сейчас от того, как Тевкр вскрикнул, в ушах звенит.       — Ну я же говорил, постарайся чуть-чуть, и все получится. А ты зазря слезы лил, ну, — он целует брата в затылок, хлопает по плечу.       — Ты обещал, что если подтяну, ты со мной в парк аттракционов съездишь, — невинно и мечтательно щебечет Тевкр.       — Помню, — Аякс поджимает губы.       Тут же по спине крадется понимание, что это новое обещание из списка тех, что он не сдержал. Краешек этого списка уже пожелтел под гнетом лет, первый в нем пункт — не пришел на выпускной Сони. И вот сейчас, крайний, не последний, вписывает в него руками Аякса контузия. Какие перегрузки, когда в ушах шумит просто так, а где-то в голове болтается скопление крови? Какие американские горки, что вообще… Если остается только сидеть дома пропащим инвалидом с травмой, в круглом одиночестве, с которым даже делать что-то — стыдно. За маминой спиной с его семнадцати шепчутся, что он убийца, мразь, а это уже с десяток лет. Глубокое убеждение, что за пределами этого всего жизни нет.       Из-за контузии и зашла речь про отставку. Ее завела первой Арлекино, потом — настоятельно порекомендовал Дотторе. И знал, что Аякс неизбежно туда уйдет, Шут. И Тартальи в их рядах более не будет.       После того как Царица погибла в одной из спасательных операций по вызволению военнопленных, Фатуи не просто пошло под откос, а покатилось кубарем и катится до сих пор. Финансирования с каждым годом все меньше, а отряд «Предвестников» — сердца организации, если ЧВК вообще можно сравнить с чем-то одушевленным, — сократился вполовину. Первым в отставку ушел Пульчинелла, но, благо, Тарталье удалось с ним свидеться, взять уроки, как и войны, так и жизни. Погибла первой Синьора — Розалина по-граждански, еще тогда, когда Аякс был совсем желторотиком. Потом в отставку ушел Капитано, от осколочных ранений ушла и Коломбина, сейчас после длительного отпуска по причине выстрелов в обе ноги стоял вопрос об отставке Куникудзиши — Куклы. Прочно на ногах стоят только Пьерро, Арлекино и Дотторе — первый из-за непревзойденно исполинского чувства долга, вторая — потому что нашла способ не отдавать каждого своего воспитанника на убой, третий — потому что необязательно варить героин дома, когда это можно делать прямо на работе, и никто ни о чем не спросит.       Застолье, как всегда, выдается тихим, уютным. Как под стеклянным колпаком — защита, безопасность, оттого и голова чиста, не убита напрочь тревогами. Можно убрать руку с пульса, и Аякс убирает. Забывает на вечер о том, как звучит летающий дрон, как гремит от снарядов разваливающийся дом, как больно не слышать даже мыслей в своей голове, потому что уши закладывает, и в них неустанно звенит. Кажется, ведь — бросай все, такая чудесная семья, шанс спасти будущее, обзавестись своим укромным уголком, который захочется защищать и оборонять, но не на поле боя, а в домашнем тылу, от обидчиков, захватчиков и недругов, вооруженных не танками, не гранатами и даже не огнестрелом, а всего-то недовольным взглядом. Как будто после всего, такая мелочь — смешная, но Аякс ее как огня боится.       Боится зудящего одиночества. Пустоты, что произрастает даже сейчас, за семейным столом, в уюте и тепле, пустоты, что оставляет за собой каждая новая вылазка на войну, на разведку, на спасательную операцию. Стыдно перед самим собой, до боли, до ужаса, что вынуждает цепенеть. Домом каким-то чудом стало поле боя, сырая земля превратилась в кровать, и неминуемо хотелось где-то там и остаться, чтобы никогда никому не признаваться, что дезертировал от мира к бойне и там желает остаться. Потому что нет никого в миру, кто поймет его, кто не покрутит у виска, когда он не обрадуется салютам, кто не разделит с ним уже не рюмку, а кружку водки, и так до потери сознания. Хочется нащупать ниточки, встать с колен на ноги, но под ними нет ничего, ни войны, ни мира, которые писал Толстой, а только дно Горького.       Агния лепечет что-то про садик, про кукол, Антон спорит с Тоней о количестве убитых Аяксом террористов, пока Тевкр, всегда без труда улавливает недобрые импульсы, просит их остановиться. Денис, как всегда, скромен и сдержан — гордо играет роль старшего брата в отсутствие Аякса и не выходит из нее в его присутствии, настолько отвык от плеча, на которое можно положиться. Соня, бесцеремонно обрушившись брату на плечо, как хрупкая статуя, вполголоса переспрашивает каждые две минуты: «Не устал?». Получает лживый ответ, в который, прикусив язык, верит, иногда щипает брата за бока, вообще не замечая, что нащупывает бинты, повязки и шрамы вместо мягкой кожи, давит свое «не по себе» и продолжает давиться оливье, лишь бы не давиться слезами.       Как же ужасно, что девочки взрослеют быстрее и многое начинают понимать намного раньше мальчиков. Даже если мальчикам сильно за двадцать, а девочкам еще долго до двадцати.       — Ая-я-якс, — неожиданно чирикает Тевкр под ухом, отчего Тарталья быстро выбирается из полудремы:       — Да? — он гладит его по голове, взъерошивает челку и едва находит в этом причину улыбнуться.       — Посмотрим мультики сегодня перед сном? Мама телевизор новый купила, заодно посмотришь… — мальчик безнадежно просил хоть каплю внимания. Всегда скучает больше всех.       — Тевкр, Аякс очень устал, я думаю, ему лучше поспать, — вклинивается строго в разговор мама. Когда ее голос звучит так железно и холодно, она чем-то напоминает ему Шута.       — Да нормально все, посмотрю, если усну — рядом пристроится, да, Тевкр?       Ради такого яркого огня в небесно-голубых глазах можно было отдать и последние силы. И пусть в пояснице крутится точно какая-то болючая шестеренка, в голове стоит гул, а спина едва держит тело в вертикальном положении, но становиться же у себя на пути, пожимая руку убеждениям о том, какой ты хреновый брат, сын, человек, Аякс не собирается. За эту улыбку, за свет, который излучает каждый из его младших, он бы раздал себя по частям и без раздумий, а побороть легкое, неминуемое при контузии переутомление — не беда, совсем не беда, так — маленькая занозка, пропущенная ступенька при спуске в метро, ни страшно, ни неприятно, через минуту забудет.       — Спасибо, мам, очень вкусно, как и всегда, — немного неловко роняет фразу и скрывается в коридоре, чмокнув перед сном Агнию в затылок.       Чем дольше он находится в отчем доме, тем сильнее его окутывают воспоминания давно ушедшего в никуда времени. Ремонт был, на его памяти, бесчисленное количество раз, переклеивались пожелтевшие обои на новые, белоснежные, менялись краска и плитка, почерневшая и потрескавшаяся мебель менялась на новую, чистую и нетронутую, но каждый раз все оставалось на своих местах. Аякс замечает краем глаза видик, которому, наверное, больше, чем ему, а рядом Тевкр перебирает кассеты, думая, что глянуть. Нет, телевизор, купленный мамой, не допотопной модели — просто такая форма развлечения, попытка сохранить память, занять себя. Тевкра, как и Аякса, тянет на то, что осталось от отца. Он так же, как и Аякс, не чурается тем, чтобы утащить из шкафа отцовскую кожанку, как бы она ни была ему велика, поглядывает в сторону коллекции пластинок. То же замечает и за Антоном: он листает папины книжки про морской флот, про выживание, про Советский Союз, всматривается в записки на обратной стороне старых черно-белых фото. В этой квартире все скучает по Гордею, который увековечился в отчествах своих детей, в каждом сантиметре старых страниц, живет до сих пор в памяти, в чертах каждого из них, но никогда никто не сможет его обнять, спросить совета.       От такой цепочки мыслей, череды из колючей проволоки, пулеметной очереди в самое сердце, по спине пробегает холодок, Аякс обнимает себя за плечи и трясет головой, в которой в тот же момент раздается сирена.       — Аякс, ты в порядке? — Тевкр загружает кассету в видеомагнитофон, Аякс теряется и, только упав на диван, находит в себе силы ответить:       — Да, просто вспомнилось что-то.       Врет. Его жизнь в целом пропитана ложью: врет, когда берут в плен, врет в госпитале о травмах и уровне боли, чтобы не списали, как изношенный материал, врет, когда видится с друзьями, что ему весело и беззаботно. Врет и сейчас — чтобы не волновались, не хлопали ободряюще по плечу, не гнали в отставку. После отставки жизни нет, на войне ее нет тоже. Шило на мыло, только вот вины во втором случае будет больше. И ответственности, и страха, о котором, казалось, давно позабыл, тоже до краев, вот-вот перельется.       На большом плоском экране засияла заставка «Диснея», старая-старая, еще двумерная, с голубым дворцом на синем фоне. Мелькают первые кадры «Братца медвежонка», а Тевкр, не рассчитывая силы, падает со всей силы на Аякса, отчего старший брат шумно выдыхает, констатирует:       — Какой силач из тебя вырос, — смеется, ворошит рыжую шевелюру.       А ведь недавно он был совсем маленьким, без труда помещался в две руки, без тяжести носился в этих руках по дому. Сейчас правда тяжело, когда всем весом младший брат наваливается на него — Аякс от этого поджимает губы, чтобы не выдавать своей слабости и усталости. Нельзя дать Тевкру ни на секунду усомниться в том, что на него всегда будут силы, время и желание. Нельзя разрушить детскую картину мира, где ты невесомый и все тебе можно, о собственное здоровье, которое крошится, как зубы мудрости, которые Аякс все не может удалить. Он прижимает Тевкра к себе, гладит его по голове, а следом в комнату крадутся, точно мышки, Антон и Тоня, которые незаметно пристраиваются в кресле, у ножек которого стоит мамина картина, вышитая крестиком, а с другой стороны — пряжа. В комнате пахнет молоком, уютом, духами «Императрица», на стенах — фотографии, такие неловкие и смешные, что Аякс едва заметно усмехается, вместо мультфильма разглядывая их.       Окунаясь в мир, от которого так отвык, в тишину, которая была громче разрыва снарядов, Тарталья невольно засыпает. По началу ничего, кроме звуков телевизора, сопения младших братьев и сестер, не смеет нарушить идиллию, умиротворение и покой, такой волшебный. Обычно после такой тишины, глубокой, неприкосновенной, может случиться что-то плохое, выбивающее из колеи. Привык быть начеку, всегда, даже во сне, потому не может с толком в него провалиться. Ждет какого-то предательства, даже в стенах дома, где вырос, везде, как выучил — невидимый фронт, который осязать может только тот, кто хоть раз, но был там, откуда возвращаются только в поездах с надписью «200», или именем в списках пропавших без вести.       И оно, предательство это, правда являет себя. Паралич, тяжесть на груди, хоть и знает, что Тевкра давно прогнали, и он уснул в своей комнате, бодрствование, открытые глаза, но нет и шанса пошевелиться. Дрожит, пока по стене вниз ползет какая-то неведомая, глазастая тварь, а где-то за спиной одна за другой подрываются мины. Аякс дергается во сне, чувствует это, но не может встать. Изо всех сил старается сдвинуть тело с места, пока задыхается, пока кровь долбит по вискам отдачей, несравнимой ни с каким оружием. Слышит сам, как громко дышит, в попытках сопротивляться чудовищу, что не отражается в зеркалах, смотря в каждый его глаз — так собаки распознают тех, кто их не боится и тех, кто их опасается, а Аякс пытается внушить себе, что это плохой сон, галлюцинации, естественная часть последствий контузии, о которой предупреждали в каждой брошюре… кроме тех, что он читал.       Громко дышит. Горько плачет. Сбрасывает себя с дивана силой, вдавливает глаза в глазницы, так, что перед ними пляшут белые круги. От боли в плече и коленях понимает — проснулся, а спокойнее, как назло, от боли, привычной и понятной, не становится. Все мышцы на спине тянет, заставляя согнуться в три погибели. Дышать и так страшно тяжело, а тут еще и собственное тело не слушается, пытаясь его убить. Дергается на каждом вдохе, на ламинат падают слезы. Хочется что-то разбить, а не удается, и, пытаясь заглушить шум, звон, крики и взрывы внутри собственной головы, бьет себя: по груди, животу, по вискам, скрутившись, стучит лбом об пол, стиснув зубы в попытках не орать. Тело тяжелеет, превращается в камень, неподъемный, неподвластный. А Аякс — заперт внутри за все свои грехи. Сходить бы, наверное, правда в церковь, исповедаться, да только такое никакой Бог не простит. Только свернуться калачиком, в собственном доме, в самом безопасном месте на земле, сжаться так, чтобы тело побелело, давясь собственным, пересушенным горлом, и кое-как, на выдохе, читать «Отче наш»:       — Отче наш, иже еси на небесех… Да свят-тится имя Твое, да приидет Царствие Твое… — только правда, кажется, что Бог его не слышит. Становится только хуже, и, не прерываясь, словно в железном шаре, в центрифуге, как космонавт, под немыслимым давлением, на ощупь шагает к ванной, каждый шаг — маленькое падение с высокой горы, непреодолимое расстояние. — Да будет в-воля Твоя… Яко на небеси и н-на земле, — сбивается, забывает слова, давит на ручку, так сильно, что дверь открывается с шумным железным лязгом, как звучит перезарядка винтовки. А раз перезаряжают — следом должен быть выстрел, обязательно, в кого-нибудь. Когда тело становится вовсе не весомым, стираются границы между ним и всем остальным, кажется, будто все, кроме шума в голове — разреженный воздух, а сам Аякс — в свободном падении; удается намочить голову ледяной водой, прийти в себя, пусть и после этого погано.       Ледяной водой пытали. А сейчас он пытается себя ею успокоить.       Смотрит на себя в зеркало. Мокрый, тонкий, кожа — бледная, глаза — безжизненные, пустые, кажется, в них не отражается и не отразится никогда больше ничего. Страшно увидеть за спиной того монстра сонного паралича, услышать опять какой-то не тот звук, которого дома быть не может. Плечи, руки, ладони, которыми он цепляется за раковину, дрожат, как натянутые канаты. Узнавать себя в отражении было все сложнее и сложнее. Он на ватных ногах идет в коридор, не завязав шнурки на берцах, вылетает прочь из квартиры. Плитка в подъезде уже чужая, под потолком противно жужжит жирная муха. Вокруг пахнет смертью, откуда-то выше слышится грохот железных колес по ступенькам — кто-то бросил что-то вниз, а оно неумолимо катится, катится, пока инерция не закончится, или оно не врежется в стену. Аякс видит для себя одну дорогу, не только из дома, а отовсюду. Дорогу прочь.       Утро в родных краях все такое же красочное, по небу расплываются яркие разводы облаков и дыма от фабрик, розовыми и фиолетовыми оттенками поглощая бледный-бледный небосвод. Кажется, рукой коснуться можно — так они низко, так они огромны и велики. Тяжело вздыхает. Аяксу не хватает сигарет или банки пива, не хватает воздуха в атмосфере, не хватает свободы и послушности собственной головы. После ночного эксцесса бы дать ослабнуть плечам, которые сомкнулись болезненно в районе лопаток и продолжают тянуться назад. Сбросить бы напряжение с шеи, которая ощущается бревном неподвижным, как ни растирай. А расслабиться уже ничего не помогает. Даже такая любимая и дорогая сердцу водка — спутница каждого нервного срыва, очередного разочарования в жизни, негативных впечатлений, что уводят любой значимый хоть сколько-нибудь день в минус. Аякс поджимает губы, кусает их, нервный, смотрит в это бескрайнее, необъятное, вечное небо. Там кружат птицы, кричат о чем-то своем, клиньями куда-то летят. Смотрит ли хоть кто-нибудь в это небо также растерянно, испуганно и безнадежно, мечтая либо услышать ответ, узнать о прощении, либо чтобы с него свалился камень и прекратил все молитвы, всю боль распластал по земле вместе с ним?       Садится в машину, ругает себя. Сбежал. Дезертировал. Прочь. Ни с кем не попрощался. Поймут, разумеется, но хватит ли этого понимания на всю жизнь? Хватит ли у него совести, чтобы корить себя, но не убить? Или ее придется, как всегда, чем-то глушить, стучать ей по голове, чтобы не была такой шумной? Раньше оправдывал себя, сейчас — не знает, как попросить прощения. Жалеет, но возвращаться не хочется. Места нет нигде. Даже в собственном доме. Вот бы туда, в прошлое, до всех трагедий, что упали на его глаза, без тех ран, которые переносит тело до сих пор. Без боли, без сожалений — ему там лучше всего. Сейчас, даже проваливаясь в «тогда», — что-то мучает, что-то терзает, а собрать слова в кучу, мысли в одно предложение — невероятное испытание. Страшнее любого марш-броска или контроперации. И шансов не вернуться, погрязнуть в этом, в разы больше, чем остаться там, по ту сторону, как кажется сейчас.       За ним по пятам ходит каждый потерянный патрон, каждый погибший человек, которого оттаскивал в безопасное место, надеясь спасти, — в итоге разочаровываясь в самом себе, в жизни, да во всем. До сих пор дергает плечо отдача, а в груди клокочет страх, такой скользкий и липкий, холодный, от которого потеют ладони и темнеет в глазах. Музыку включать не хочется. По радио радостные голоса ведущих, и никогда никто не расскажет, как на самом деле тяжело жить, справляться, тянуть на своих плечах все, даже больше, чем все. Ни разу никто не отметит, что такие, как он, существуют, и не только после терактов, раскрытия серийных убийств, военных конфликтов, а всегда, безусловно всегда. Сглатывает, а по щекам льются слезы. Место страха занимает одиночество, пустотой заполняя каждую полость и косточку.       Дорога в свою квартиру все равно что на плаху. Там холодно, безжизненно и не убрано. Валяются точно оставленные с прошлых визитов коробки из-под пиццы, лапши быстрого приготовления, горой навалена в мойку посуда, пахнет так неприятно, что хочется не ступать дальше порога, просто от сохранившейся каким-то чудом брезгливости. Давно обещает себе убрать, а когда оказывается там — как рукой снимает любой энтузиазм. Падает на кровать. Обнимает подушку, прячется в нее лицом. И сутки напролет спит, если никто не позовет выпить или прогуляться. Приходя в себя, видит массу звонков от мамы, кучу сообщений от сестер и братьев, и ни на одно не видит смысла отвечать. Всем и так все ясно. И от этого «ясно» хочется свернуть себе шею.       Пустынный, красивый, безлюдный утренний город завораживает. Хочется непременно выйти из машины, раскинуть руки, вздохнуть полной грудью, пройтись пешком, разглядывая олицетворение покоя и умиротворения, но, кажется, что больше он в машину не сядет. Уйдет в неизвестном направлении и затеряется в местах без адреса, координат, оставит близких и родных, которых, признается себе, безумно любит и не хочет терять, оставит все шансы здесь или бросит на обочине. Как будто их и так легко потерять — они ничтожно малы сами по себе.       Зарывается рукой в жирные волосы, давится слезами, ругает себя за слабость и никчемность. Душит вопросами. Что бы сказали сослуживцы, увидев его в таком расположении? И почему от фантазий о самых грубых словах хочется извести себя сильнее, а не взять в руки и перестать ныть?       Знакомый подъезд придает спокойствия в ту же минуту. За углом слышно — кучка хулиганов избивает какого-то бомжа. Напротив — круглосуточный, в котором, точно знает, есть пиво, водка, коньяк, все, чтобы загубить себя. Все, чтобы плечи прекратили так беспощадно втягивать в себя голову, а кулаки и руки сжиматься в ненависти.       Больше не задается вопросами. Бутылка в руках, оплата по карте, открывает он пиво зубами, не отходя от кассы. Голова в тот же момент становится воздушной. Там не остается ни образа глазастого чудовища, ни петляющей кругами тревоги. Легкий вздох, и в груди не болит. Аякс зол на себя, может быть, совсем чуть-чуть, но эта злость мигом теряется внутри, когда следующим глотком из сердца вымывает и всякую совесть, какой бы яростной и беспощадной она ни была. По лицу расплывается слабая, но полная облегчения улыбка. Достает из кармана ключи, звенит ими, что-то насвистывая. Переходит дорогу почти вприпрыжку. Наконец-то боль отпустила, пусть и таким нездоровым методом, но как научил опыт — клин клином вышибают. Зачем больной разум лечить здоровыми методами, особенно если под рукой всегда будет спирт?       Шпана из-за угла бросает что-то недоброе ему вслед, Аякс с усилием, но вслушивается:       — Вань, смотри, давай вон того? Ушлепок рыжий который, кожанка хорошая, пьяный вдрызг, ну Вань, — забавно. На нем же правда не написано: «герой», «защитник», «кормилец». Нигде нет маркировки о силе или слабости, только бутылка пива в руках и никакого уважения от тех, на безопасность которых он положил свое здоровье. Нервно усмехается, слышит, как мелочь крадется к нему, самоуверенная и ослепленная безнаказанностью. В их глазах он просто вонючее, напуганное дикое животное, которое не вызывает ни сострадания, ни уважения, ничего.       Только вот Аякс, назло себе, привык к наказаниям. Привык делать больно и боль терпеть. А под пиво это еще и невероятно приятно — никакая чертяка не шепчет на ухо, что так нельзя.       За попытку к себе прикоснуться у одного из мальчишек вылетает из рук ножик, проваливаясь куда-то за бордюр, и он, растерявший бдительность, не успевает увернуться от карательного кулака Тартальи. Он бьет без промаха, дважды, резко и внезапно: по носу и по щеке, от чего подросток падает, бранно выражаясь. С разбитой щекой, он прячется за друга, который тут же, без заминки, получает от Аякса по уху, воет, пытаясь удержать товарища, прикрыть его разбитый нос своей ладонью и поскорее смыться. Аякс еще раз замахивается на них, но на этот раз спотыкается о воздух, в котором теряются дрожащие голоса мальчишек. В следующую же секунду силуэты шпаны растворяются за поворотом, Аякс, чувствуя, что к горлу опять подкатывает какое-то сомнение, колючее сожаление, запивает его пивом, бутылку которого все это время не выпускал из рук. Нестрашно, что могли порезать. Нестрашно, что мог и не справиться. Нестрашно, что нанес кому-то увечья, испугал, возможно. Страшно, что внутри перестает что-то екать, что руки и не дрожат. Что правда пути обратно, к тому, кем был до Фатуи, уже нет. Раньше бы, лет десять назад, поспешил бы скрыться в подъезде. А сейчас некуда идти, если кому-то что-то не доказал. Сам себя не достоин.       Квартира, в которую он не замечает, как попал, все такая же пустая, пусть и не такая грязная. Свет лениво пробивается мутными пятнами сквозь блэкаут шторы, Аякс не разувается — сбрасывает с ног обувь, которую так и не застегнул, она врезается куда-то в стену, оставляя на ней черные полосы. Он зарывается пальцами в волосы, оттягивает их немного, шумно выдыхает.       — Сука, грехи наши тяжкие… — только и выдает он, кусая губы и растирая по ладони кровь того мальчишки. Внутрь кто-то всадил нож, рана кровоточит, болит, ноет. И что делать? Как себе дать искупление? Как жить дальше, если единственное утешение — бутылка пива, и то, что где-то в квартире затесалась водка, дорогой коньяк для праздничных случаев? Даже умываться не хочется, заслужил, каждую слезинку, каждую капельку пота, каждый провал в памяти и каждую рану на теле, которая пусть и спрятана за шрамом, но все еще болит, дико, как будто кто-то подливает в нее яд. В каждую. Постоянно. И самая ударная доза — в голову.       Достает телефон, скатывается на пол, печатает контакту «Хмурый».

Встретимся завтра? Как всегдп раслабиться

Аякс, 07:42

      Как всегда, не можешь вылечиться — прими это. Добей себя самоедством, растрать себя еще больше, зная, что не бесконечный, радуясь тому, что ходишь по краю без лишнего шума. Зная, где тебе место, там и оставаясь. Даже когда есть шанс вздохнуть спокойно — сделай себе больнее. Так будет по справедливости. В правде же сила, так говорят? Вот в этом и правда — слабее Аякса в Предвестниках не осталось. В отставку. Срочно. И в изоляцию. Куда-нибудь на дачу, на окраину, чтобы не видеть людей. Никаких. Ни плохих, ни хороших — хуже него уже не будет, а невинных затравят.       Абонент отвечает через две минуты: без проблем, что захватить знаешь Зандик, 07:44 Зандик — правая рука Пьерро. Главный по врачеванию, он же — собутыльник номер один, который матерый настолько, что никогда лишнего не спросит и не будет мучить моральными дилеммами. Нальет, накормит, пусть и какой-то дрянью, уложит спать, поорет от ломок, которые, кажется, его нормальное состояние, и так можно пропасть на пару дней, сославшись на отдых. Пусть это и выматывает хлеще любой работы, зато так разгружает голову, что словами не описать. Просто отключиться. Был бы на месте Зандика кто угодно другой, еще более равнодушный и, желательно, еще более отбитый, Аякс бы мотался к нему за сотни миль, лишь бы взглянуть на ублюдка большего, чем он. А весь послужной список доктора засекречен и будет открыт для общественности лет через тридцать. Хотя бы имя вписал куда-то — уже достижений больше, чем у Аякса.       Лежать на полу не так уж и плохо. Вечно больная спина полностью прижата к полу, а резкое, отрывистое дыхание приходит в норму. Завтра все будет, как обычно. Попойка, громкая музыка, и несмотря на все — душевный покой, за который будет стыдно уже на следующее утро. Но в моменте он необходим, нужен, как рыбам вода.       Однозначно толкает под землю, забивает гвозди под ребра то, что Гордей бы никогда, глядя на Аякса в таком состоянии, не сказал бы, что им гордится. Стыд прирос к нему, как пиявка, и порой, даже те, перед кем было стыдно, не знают, за что.       Телефон вновь раздражающе запиликал, уведомляя о новом сообщении. Дотторе еще что-то нужно? Рычит, достает из кармана, открывает экран, на котором никогда не стояло пароля.

Сообщение от Начальник.

      Бросает нервный смешок. Нехотя, заходит в диалог. Аякс, спасибо тебе за работу. Надеюсь, хорошо проводишь время с семьей. Не хочу тебя отрывать от этого, но заедь завтра в штаб, пожалуйста. Есть один разговор. Пьерро, 07:47       Нет у Аякса с ним никаких разговоров. Только заявление об увольнении. Но наученный служить, затолкав куда поглубже гордость, отвечает:

Хорошо благодарю за то что сообщили за ранее. Буду завра в шатбе.

Аякс, 07:47

      Буквы на клавиатуре плывут, Аякс смеется от собственных опечаток. Мысли совсем не липнут к голове, не цепляются ни за что. Стало так пусто, что даже хорошо. Смысла в визите, кроме как действия на опережение, отдать заявление об увольнении, нет. Говорить ему с начальником не о чем. Ударить ему по столу всеми справками о травмах, экспертизами и заключениями, уйти с высоко поднятой головой в темную, глубокую неизвестность. Никогда не соприкасаться с войной и отрезать себя от мира. Так будет лучше. Так дышится легче.